Текст книги "Я шкурой помню наползавший танк"

Природа происхождения палов очевидна. Несмотря на драконовские приказы, землепашцы продолжают очищать нивы от пожнивных остатков при помощи спичек.

И уж совсем не действуют запреты на военных. Последние ведут себя так, будто задались целью – превратить прифронтовую зону в безжизненную пустыню. Особенно это хорошо получается в засушливую погоду. Пары-тройки снарядов достаточно, чтобы огонь сожрал всю растительность на площади сотни гектаров.

Вот и стоят вдоль дорог обугленные тополя, а сами обочины удивительно напоминают погибших в огне живых существ.

Напиток «Поздняя осень»

Спиртное с собой в лес брать не обязательно. Можно и без водки захмелеть от запаха перебродивших листьев. Причем напиток под названием «Поздняя осень» совершенно безвреден для здоровья.

Но это лишь в том случае, если не смешивать с коньяком, вином или пивом. В таком случае вместо заряда бодрости на всю рабочую неделю получится похмельный синдром, который медики относят к высшей категории болевых ощущений. Поэтому усыпанную листьями полянку не следуют превращать в пиршественную скатерть. Она слишком хороша, чтобы поганить её объедками.

Впрочем, что полянка. Даже обыкновенное дупло в стволе дерева утрачивает свою самобытность, если его заткнуть обёртками и пластиковой дрянью. Как выразился по поводу обиженного дерева мой приятель: «У нас есть хорошая традиция – присесть на дорожку. Но нет привычки убрать за собой».

Осенний костерок

Мой вам дружеский совет – сторонитесь того, кто хает свою малую родину. Иначе ваше сердце со временем тоже преисполнится беспричинной злобой, а душа уподобится обитателю подземных озер – протею, который ни разу не видел солнца.

Конечно, донецкая степь не дальневосточные сопки, чьи багряноликие вершины отражаются в бухте Горностая. Как говорят моряки, труба пониже и дым пожиже.

Однако осень не жалеет царских нарядов и для лесов Донецкого кряжа. Так же щедро разукрашивает она урочища прифронтовой зоны, которые пощадили рукотворные палы – байрачные леса Сюурлей, отвал шахты, где в конце позапрошлого века ломали железную руду, увенчанный рубинами шиповника половецкий курган.

А какой неизъяснимой прелестью дышит каждый лист абрикосового деревца, которое поселилось в железнодорожной выемке. Издали оно похоже на костерок, чье тепло согревает озябшую душу.

Незнакомка

Осенние дождики в моей коллекции занимают особое место. А всё потому, что они вобрали в себя всё самое благозвучное от июльских ливней и осадков предзимья.

Осенние дождики не навязчивы. Они стекают янтарным светом с причесок декоративных шелковиц и окрашивают серебром зонт идущей по аллее городского парка незнакомки.

Но я не собираюсь навязываться на провожатые. Ведь у незнакомки уже есть спутник. Он шепчет даме сердца потаённые слова, на которые только способен. Они отлично смотрятся вместе. Незнакомка с осенним дождиком под ручку.

Пейзаж с привкусом пожарища

У предвечерья и осени есть нечто общее с землепашцем, который после трудов праведных заполучил право на отдых. Он еще не смыл прах борозды с лица, в ушах дрожит отзвук идущего бороздой трактора, но впереди – ужин и первая спокойно выкуренная за весь день сигарета.

Однако насладиться сполна тишиной мешает канонада. Она гремит железными лохмотьями за ближним холмом, и от этого осыпаются с яблонь чуткие листья. Они словно заранее оплакивают судьбу садов, в которые может вторгнуться война. И тогда этот ниспосланный небесами, украшенный трудами землепашца уголок повторит судьбу села Никишино, сады которого всепожирающий огонь войны лишил законного листопада.

ИЛОВАЙСК. ДЕКОРАЦИИ ИЗРАНЕННЫХ УЛИЦ

Иловайск основан в шестидесятых годах позапрошлого столетия. Назван по имени Иловайских, через земли которых пролегла железнодорожная колея. Статус города получил в 1938 году.

В ходе боёв 2014 года Иловайск серьёзно пострадал. Повреждено около трети жилых домой, несколько школ, ряд промышленных объектов.

Пепелище – приют беглого пса

Точное число погибших жителей Иловайска неизвестно. Например, по словам восемнадцатилетней студентки Екатерины, которая вместе с бабушкой провела безвылазно в подвале почти две недели, убито сто двадцать её земляков. А так как дорога всё время находилась под обстрелом, бедолаг хоронили под окнами многоэтажек, в огородах, но только не на кладбище.

Декорациями к нашему разговору служила глядевшая пустыми глазницами окон на полумёртвый город средняя школа, двор которой был заставлен искорёженной техникой – грузовиками, автобусами, боевыми машинами пехоты. И уж совсем дико смотрелся на фоне побоища перепачканный копотью белый пёс с обрывком цепи.

– Как же ты уцелел? – удивилась девушка. – Ведь вокруг всё побито осколками… Наверное, во время обстрела оборвал цепь и убежал в более безопасное место. А вот его хозяевам, думаю, повезло меньше…

Пришёл черёд удивиться и нам с водителем. Уж больно бесстрашно Екатерина отцепила от ошейника обрывок цепи и прошлась ладошкой по испачканному загривку. Пёс, похоже, эти действия посчитал за приглашение следовать к новому месту жительства.

– Кушать хочешь? – спросила девушка. – Ну, пойдём, куда тебя девать. Будешь жить в Полкановой конуре, она опустела еще в первую бомбардировку… Правда, чуток в дырах…

То были первые живые души, которые нам встретились в пропахшем пожарищах Иловайске. Поэтому и запомнились. Чуть позже дороги пересеклись с ещё одним кандидатом в новосёлы – пожилой женщиной, которая влачила за собой гружённую домашним скарбом тачку. Судя по массивным колёсам, транспортное средство эксплуатируется как минимум с начала прошлого столетия.

– Почти угадали, – говорит незнакомка. – С этой тачкой мой престарелый тесть ездил вещи менять на еду ещё в Отечественную войну. Тяжеловатая, конечно, но мы люди привычные. Не впервой горе мыкать.

– В какую сторону теперь путь держите?

– К сыну с невесткой. Слава богу, их дом уцелел. Почему сын не помог перебраться? Так он сейчас занят. Могилу на кладбище для убитого позавчера друга копает.

Горечью, страшной человеческой бедой повеяло от этих откровений. А слова женщины были подобны кускам горной породы, которые скатываются вниз по склонам шахтного террикона. Такие же чёрные, саднящие душу.

Звонки от живых остались без ответа

Как заметил однажды старец Зосима, ещё ни одному поколению на Руси не удалось прожить в холе и неге. Моё, послевоенное, тоже не исключение. Стартовав после окончания Великой Отечественной войны, оно под занавес попало в передрягу, которая неизвестно чем ещё закончится. По крайней мере, путь в будущее я сравниваю с дорогой Иловайск – Старобешево, чьи обочины до сих пор пахнут погибелью…

По пути в Иловайск пришлось сделать внеплановую остановку. В частности, меня заинтересовало скопище легковушек на обочине в полутора километрах от города. Если верить карте, с которой я периодически сверяюсь, это территория Многопольного сельсовета.

– Совершенно верно, это наши земли, – подтвердил назвавшийся сельским головой один из присутствующих. – Василий Дроганов, – представился он. – Что здесь происходит?.. Раскапываем могилу в полезащитной полосе… Знаете что, приезжайте к нам в понедельник, поприсутствуете на похоронах ополченца, а потом помянем его и других погибших товарищей. Сегодня же время просто поджимает…

Впрочем, сельский голова время интервью всё же выделил. А заодно поведал, что в данный момент происходит эксгумация праха неизвестного, предположительно погибшего летом Алексея Зыкова, 1978 года рождения.

– Я сейчас приглашу его жену Ольгу, – добавил Василий. – Она медсестрой в больнице работает… А вот здесь, рядом, ещё один крест. Но это символическое погребение. Неизвестного накрыло прямым попаданием снаряда. Был человек, и ничегошеньки от него не осталось…

Вопреки опасениям, Ольга оказалась чрезвычайно мужественной женщиной, чьё обаяние не смогло изуродовать тревожное ожидание.

– Последний раз, – вспоминает Ольга, – Алексей вышел на связь в начале августе. И с тех пор на мои звонки не отвечал. А ведь первые дни вызов шёл… Чем жила всё это время? Надеждой на встречу… И вот она состоялась… Да, это Алексей. Узнала по характерному перелому ноги и мобильному телефону, который уже никогда не зазвонит.

По словам вдовы, мобильник продолжал принимать сигналы десятого и одиннадцатого августа. И если специалисты возьмутся реанимировать сим-карту, то можно будет прочесть поступившие от живых сообщения…

Человеку позволено строить, но не воскрешать убитых

Машинист железнодорожного локомотива Александр, с которым мы разговорились возле подъезда его пятиэтажки, прошел через все круги иловайского ада. Многократно бывал в шаге от собственной гибели. О плотности обстрелов можно судить хотя бы по залетевшей через форточку пуле, которую сутки спустя деформирует осколок проникшей в квартиру Александра тем же путём мины восемьдесят второго калибра.

Однако к тому времени глава семейства успел отправить своих в эвакуацию, а сам вышел в магазин, чтобы купить чего-нибудь съестного.

– На том наше везение и закончилось, – горестно повествует Александр. – После проникновения через форточку незваных «гостей» беды так и посыпались на нашу пятиэтажку. С корнем вырвало росшее под окнами персиковое дерево, посекло кроны берёзок. Убило соседку Валентину, погиб ещё один сосед, Серёга. С парнем произошло такое, что и нарочно не придумаешь… Решил переждать очередной обстрел в подвале, а снаряд пробил в его квартире полы и ушел вниз, как раз на голову бедолаге. И Серёгу, и Валентину похоронили под окнами, рядом с погибшим персиком. Вон их могилы, можете поглядеть… В квартире железнодорожного машиниста сплошной разор. Исчез разделявший кухню и спальню простенок, а мебель превратилась в груду щепок.

– Глазам, конечно, страшно, – говорит в заключение Александр. – Но руки всё сделают, лишь бы только эта проклятая война закончилась.

Что ж, в родимом Отечестве не впервой отстраивать разбитое бомбардировками жильё, а заодно – школы с больницами. Одно лишь неподвластно человеку – ему, к сожалению, не дано воскрешать убиенных.

Осиротевшая «тарзанка»

Печальное зрелище – дряблая из-за недостатка воздуха надувная лодка и переставший пахнуть бензином мотор, который чем-то напоминает укутанную тряпьем мумию египетского фараона. Я вытаскиваю сиротинушку из лодочного гаража, сдираю с него пыльный кокон и наливаю водой двухсотлитровую бочку. Но мотор заводится лишь с третьей попытки, а в голосе слышится явное недоумение. Это все равно, что заставить оперного тенора исполнять арию Ленского в тесном чулане, только ничего лучшего я пока не могу предложить скитальцу речных плесов.

Война – малоподходящее время для продолжения отложенной экспедиции по изучению островов в среднем течение Кальмиуса. Берега главной водной артерии моей малой родины сегодня обживают не рыбаки с охотниками, а танкисты, артиллеристы и прочие представители враждующих сторон.

Поэтому приходится ограничивать себя пешими прогулками по речному берегу. Да и то, если он не ощетинился стволами самоходок и металлическими штырями с многообещающей литерой «М» в треугольной косынке.

Относительно безопасным считается Кальмиус в верхнем течение от Придорожного до Старой Ласпы. А дальше уже начинается проложенная по стрежню линия фронта. По рассказам местных, плесы, где табунились отлетающие на юг кряковые, сегодня мертвы, как зеркала в покинутом доме, прибрежные холмы заставлены кротовинами блиндажей.

Впрочем, и в верхнем течение река перестала быть местом отдохновения для души и тела. Рыбацкие тропинки совершенно растворились в окоченевшей траве, бельмами затянуло кострища, только одинокая «тарзанка» продолжает раскачиваться над урезом воды, словно петля, на которой удавилось лето. Точно такой же занозой, как брошенная «тарзанка», мне кажется рёв впихнутого в бочку с водой лодочного мотора. Я вполне разделяю его возмущение. Но увы, нет нам хода к речным плесам, которые сегодня стороной обходят зверь, птица и человек.

Горькая рыбешка

У сельских кошек страдная пора. За месяц так отъели холки, что трещат антиблошиные ошейники. Однако караваны мышей на маршруте поле – человеческое жилье не иссякают. Брось за калитку камень – обязательно угодишь в грызуна. Довольно редкую ситуацию в мире братьев меньших отставной механизатор Василий Сидорович объясняет так:

– Еще покойный дед говорил, что нашествие мышей – к войне.

Директор заповедника «Каменные Могилы» и мой приятель Виктор Сиренко придерживается несколько иного мнения:

– На полях сейчас чересчур шумно. Горят брошенные хлеба, посевы подсолнечника. А куда, спрашивается, податься оставшимся без кормовой базы мелким грызунам? Что же касается способности братьев меньших предугадывать войну, то я глубоко сомневаюсь. Даже лучшие умы планеты не ведают, что творят, куда уж здесь мелкой мышке…

Данная версия Василию Сидоровичу показалась малоубедительной:

– В таком случае, – рассердился отставной механизатор, – пусть ваш товарищ объяснит поведение горчака. Водится в прудах и реках такая рыбка размером с дамский мизинец. Обычно горчак встречается редко. Но по словам моего деда, в голодовку тридцать третьего, сорок седьмого, а также в Отечественную от горчака плотины ломились. Многие той рыбкой только и спаслись от лютой смерти.

Монолог Василия Сидоровича я не стал переадресовывать директору заповедника. Все-таки он – специалист по сухопутной живности. Да и не так уж ошибся предок отставного механизатора, который сумел нащупать связующую нить между поведением братьев меньших, войнами и голодовками.

Осенняя ягодка

Природа предусмотрительна даже в мелочах. Ну что такое, скажите на милость, листья? Умерший наряд лета, мусор? Ничего подобного. Ни одно уважающее себя деревцо не станет разбрасываться листьями, наоборот, бережно ссыплет под «ноги», прикрыв питающие его корни.

Защита, разумеется, слабенькая, но в лютый мороз она – великое благо. И еще, под листьями, помимо вредителей, находят приют червячки и прочая полезная живность.

Жаль, что эту простую истину отказываются признавать люди. Сгребут все до единого листика, да и соорудят из них небесную коптильню – костер. А дереву с червяками хоть пропадай в малоснежную зиму.

Слава богу, в лесу никто не зарится на персональную собственность ясеней и кленов. Ложится листик на листик, а под занавес осени образуется ковер, податливее которого может быть только ковыльная степь. И еще, в лесу держится оглушающий шорох. Такой обычно сопутствует ледоставу, только этот помягче, умиротвореннее.

На самой опушке, багрянец которой перекликается с изумрудом озимой, алый автомобиль, облитый фиолетовым кустом терна и молодая женщина. Она вписывается в панораму осени так же естественно, как и легкое облачко над ее головой.

Дива меня не замечает, а я при помощи дальнобойного телевика могу рассмотреть даже сережку в мочке ее правого уха. Вообще-то, подглядывать некрасиво, но очень уж славно смотрится дамочка. Она так увлеченно лакомится терном, что я за сотню шагов ощущаю вкус лесной ягоды.

Так и человек. Как ни ярок он в пору цветущей молодости, но лишь осенняя пора способна придать чертам лица изысканную завершенность.

Черный дождь под Свистунами

Дожди следует коллекционировать, как отчеканенные в единственном экземпляре монеты. Если порыться в копилке памяти, то обязательно сверкнет серебро обрушивающихся на пролив Лаперуза ливней, тропические шквалы островов Зеленого мыса и многое другое, не менее ценное.

Но плотнее всего на душу ложатся дожди моей малой родины. Они шуршат за окнами, словно мышки в ворохе оберточной бумаги. Только внимать им следует не у радиатора центрального отопления. Лучше всего запеленаться в дождевик и отправиться куда глаза глядят. Скажем, по отрогам Донецкого кряжа, где течёт речушка Малая Шишовочка и дремлет в омуте предзимья хутор Свистуны.

Хотя нет, Свистуны и холм на юго-западной его окраине лучше обойти стороной. В противном случае есть риск испортить всю прогулку.

Донецкий кряж хорош для путника тем, что почвы здесь, за исключением речных пройм, наполовину из песка и гравия. В заросшие целинными травами островки желательно не соваться. Спустя четверть часа окажешься в положении пловца, который на хилой ладье рискнул пересечь издерганный встречным теченьем пролив Босфор.

Так вот, ни в коем случае не поднимайтесь на холм у Свистунов. Уйдете оттуда с такой горечью на душе, что её не способны загасить даже пара-тройка сигарет. Именно такое количество я выкурил, глядя на затканный паутиной дождя горельник. Он был чёрен, как душа ограбившего на паперти калеку – нищего.

Обогнув горельник по периметру и неизвестно зачем посчитав оставленные снарядами воронки, возвращаюсь к человеческому жилью. Следом за мной крадется всё тот же тихий дождь, один из дождей моей малой родины, который я разместил в копилке памяти на самом приметном месте.

Сентябринок светлые глаза. Заминированное яблочко

В хуторе Петровском уцелела лишь братская могила да полтора десятка домов. Особенно досталось верхней улице. Её в упор расстрелял танк, экипаж которого облюбовал под огневые позиции местное кладбище.

Теперь, если судить по частоколу табличек «Мины», оно – самый опасный объект. Об опасности напомнил и приставленный ко мне в качестве сопровождающего ополченец:

– Открытых мест избегайте, иначе окажетесь в прицеле с сопредельной стороны.

Заходим в один относительно уцелевший дом.

– Здесь, – рассказывает ополченец, – жили дед с бабкой. Хорошие старики, гостеприимные, бабка отличные пирожки с капустой готовила… Однако конец гостеприимству положила танковая болванка. Пробила стену и прямиком к хозяйке в кровать… Деда даже не поцарапало. Наверное, судьба решила, что с того достаточно полученных ещё в Великую Отечественную войну увечий.

Не в силах больше мириться со смрадом мышиного помета, выходим во двор. Росший здесь десятками лет спорыш ещё сопротивляется заокеанским сорнякам. Зато сад и огород они заполнили без остатка. Местами полынолистая амброзия сравнялась с деревьями и теперь прячет от человеческого глаза осенние яблоки.

– В сад нельзя, – предупреждает гид. – Отсюда прямая дорога туда, где растут райские кущи и черти гремят сковородками.

Однако я пренебрёг советом. Да и здравый смысл подсказывал, что никакой дурак не станет минировать сорняковые джунгли. Перегнулся через штакетник и сорвал умытое дождиком яблоко. Глядя на меня, рискнул и ополченец. Он наломал целую охапку светлоглазых сентябринок для дамы сердца.

Запретный плод оказался тяжёлым, словно вобрал все горе донецкой степи. И в то же время он был удивительно солнцеликим. Если оставить такое яблоко на полке в чулане, то высветлятся самые потаённые уголки.

– Время экскурсии иссякло, – напомнил ополченец и двумя пальцами снял с затвора автомата легкое облачко паутины.

Точно такие же произведения осеннего ткачества облепляли обугленные стропила или, благополучно миновав препятствия, плыли над хутором, где о мирной жизни напоминал лишь запах яблок, которые взяли от земли силу её притяжения, от солнца – жар лучей, а от войны – горечь запустения.

Мерцают лампады на речных берегах

Малые реки Приазовья по осени сродни отбродившему положенный срок молодому вину. А еще они покладисты, как сполна познавшие земные удовольствия красавицы. Да и названия у них сугубо женские – Сюурлей, Севастьянка, Малая Шишовочка, Берда, Молочная…

Особенно симпатична последняя. Если совершить восхождение на маковку древнего капища, то взору откроется палитра поймы. Здесь очень много изумрудного, темно-синего и алого.

Изумруд – это отягощённые туманом озимые, темно-синее – куртины усыпанного ягодами терновника, алое – недотрога шиповник.

Берега Молочной и сама пойма помнят прикосновения сшитых из бычьих шкур сандалий жрецов, которые славили солнце задолго до Рождества Христова, медные подковы половецких лошадок, каблуки сапог девиц из женской штрафной роты.

Живые сполна отдали дань погибшим девчатам. Собрали рассеянные по косогору останки, снесли в одну братскую могилу на приречном холме и увенчали её сломанной пополам стальной розой.

И только природа никак не успокаивается. Она зажгла по всей пойме лампады шиповника и периодически выталкивает на поверхность почвы отстреленные гильзы, гребни, пудреницы и потухшие карманные зеркальца.

– Возвращаем хозяйкам законное имущество, – объяснил молодой человек, устроивший для гостей из Донбасса экскурсию к могиле женской штрафной роты. Повествовал добровольный гид о боях на Молочной со знанием дела и очень прочувственно. Однако он так и не ответил на вопрос: почему люди для битвы выбирают заповедные уголки природы, где впору только молиться и отдыхать душой?

Пещера эпохи поздней бронзы недоступна

С горного отвала линия боевого соприкосновения просматривается в мельчайших деталях. В бинокль хорошо виден торец полезащитной полосы и подорвавшийся на противотанковой мине колёсный трактор, чуток левее – обозначенное матерым камышом русло степной речушки и брошенная по извилистому берегу тропинка.

Степная речушка вместе с травами изнемогает от обилия осеннего света. Кажется, не луки, а златокованые гвозди вонзаются в холмы, плеши которых едва прикрыты лохмами ковыля.

Единственное местечко, где можно спрятаться от солнечного половодья – карстовая пещера. В ней всегда прохладно и настолько сумеречно от заслонившего узкий лаз тернового куста, что оставленные на сводах рисунки художника эпохи поздней бронзы выглядят посланиями из преисподней.

Однако пещера находится на нейтральной территории. Вход в неё денно и нощно сторожат прицелы снайперских винтовок и экраны тепловизоров, где всё выдержано в серых тонах.

Впрочем, нейтралку зовут серой зоной и по другой причине. Если долго глядеть с верхотуры на зарастающие сорняками пашни и глохнущую рыбацкую тропинку, в душе прежде времени подселяется слякотная осень.

Ягоды Антоновой балки

Дикое поле настолько древнее, что одна из его морщин – Антонова балка – утратила изначальную угловатость. Ещё более сглаживают её черты осенние туманы. Они наползают с верховий, омывая павшие ниц куртины шалфея и курган на правом скате, который, подобно сторожевому псу, дремлет в ошейнике из зарослей дикой розы. Усыпавшие шиповник ягоды размером с косую сливу.

Однако мы с водителем не спешим воспользоваться дарами природы. Если сорвать две-три горсти ягод и поместить в пакет с дозиметром, тот запоет недовольным голосом. Наверно, тот же прибор привела бы в желчное раздражение и змейка, которая при нашем появлении спряталась среди камней. Это был обычный ужик, только радиация окрасила его в пепельный цвет. Она же придала плодам шиповника необычную тяжеловесность. И вообще давно замечено, что на курганах, будь то половецкое захоронение или заброшенная урановая шахта, растут самые сладкие и крупные ягоды.

Река вечности Малая Шишовочка

Река Малая Шишовочка настолько мила, что её хочется приголубить как ореховую соню – обитательницу Донецкого кряжа. Однако ближайшая родственница белок, наверное, уже дремлет в дупле старого ясеня, восседающего у тихого плеса. Таких заводей здесь множество. В них отдыхают опавшие листья, каждый из которых занял своё место у причала – рухнувшей поперек русла осины. Только мальки шемаи никак не угомонятся. Они испытывают на непотопляемость паучков-водомеров и гоняются за порождаемыми листопадом солнечными бликами.

Вода в заводях очень дружелюбная. Она пахнет тишиной байрачных дубрав и не стремится тут же выбраться из горсти. А ещё здесь торжественно, словно перед парадом, который должен принимать следующий осенний месяц. И посреди этой торжественности под далекий гром артиллерийской канонады струится в вечность Малая Шишовочка, такая же робкая, как и обитательница здешних мест ореховая соня.

Пёстрые дождевики

Холмы Донецкого кряжа и серое плато разукрашены дождевиками грибников, которые издали кажутся блуждающими кустами боярышника. Понаблюдав, как облачко мороси припало к плечу горы Ясенёвой и теперь жалуется о чём-то безвозвратно утраченном, иду туда, где особенно щедро уродились полиэтиленовые накидки. Однако грибники на поверку оказываются нелюдимее отшельников. Влача наполненные дарами осени корзины-вериги, они прячут лица под капюшонами дождевиков.

Перекурив в гордом одиночестве, по едва заметной тропинке спускаюсь в самое логово осени – заросший овраг. Здесь полно грибов. Но со мной нет ни авоськи, ни жалкого пакета. Да и, честно признаться, не имелось никакого желания уподобиться отшельникам, которые таскают вериги, не замечая облачка, которые плакали на плече горы Ясенёвой по ушедшему лету.