Текст книги "Я шкурой помню наползавший танк"

В то утро поросшая боярышником нейтральная полоса наконец обрела имя – «Лощина медвежьей болезни». Или просто – Медвежья. По крайней мере, так обозначил ее вчерашний бригадир горнопроходчиков, а ныне комбат, блиндаж которого врыт в обратный скат приземистого, как плохо выпеченный каравай, холма.

ДОРОГА ВТОРОСТЕПЕННОГО НАЗНАЧЕНИЯ

Эта дорога второстепенного назначения у водителей пользуется дурной славой. Особенно опасно закругление, где одиноко торчит пирамидальный тополь с разреженной осколками кроной.

Отсюда, с закругления, просматриваются козырьки траншей и похожие на осевшие кротовины блиндажи. Поэтому водители, Вольдемар не исключение, минуют простреливаемый участок на запредельной скорости. И, конечно, не успевают рассмотреть окрас восседающего на маковке тополя перепелятника.

– Здесь ездить, – ворчит кормчий, – приключения на пятую точку искать.

– Тормозни, пернатого красавца увековечу.

– Вояки заметят – пулю влепят. Давай уже на обратном пути сфотографируешь.

Я согласился и теперь сожалею о собственной покладистости. Впрочем, кто мог предположить, что во время нашего отсутствия фугас свалит многострадальный тополь. Осталась лишь досада на упрямого кормчего да робкая надежда, что перепелятник избежал осколков и теперь подыскивает себе новое дерево.

СИГАРЕТНЫЕ ВОРИШКИ

На моём наблюдательном пункте, откуда я слежу за пострелушками, завелся воришка. Стоит отлучиться на час-другой, как пепельница оказывается опорожненной на треть. И вдобавок кто-то приноровился размочаливать сигаретные фильтры.

Решил проследить. Подвинул письменный стол к окну, чтобы держать НП в поле зрения, и приготовился ждать.

Первым явился воробей. Вроде бы присел отдохнуть, а сам взглядом косится на пепельницу. Потом слетел вниз, подхватил окурок и шмыгнул под крышу соседского дома.

Собрался было забраться в дебри справочной литературы, однако вспомнил биолога Виктора Сиренко, который однажды сказал, что многие пернатые используют окурки для дезинфекции гнезд.

Чуть погодя прилетела лазоревка и принялась теребить окурок прямо в пепельнице.

Словом, если вам на глаза попадется обложенное по периметру окурками гнездышко, особо не удивляйтесь А заодно поразмыслите: так уж правы медики, предупреждая нас о вреде курения.

КОВЫЛЬНЫЙ ЗНОЙ

Когда зной начинает донимать степь, она обряжается в тончайшие одежды из ковыльных волокон. Эти одежды невесомы, как поступь ангела, и не скрывают прелестей распаленной близостью солнца земли.

А еще в ковыле есть сходство с морем, по которому шквал проводит белопенные ленты. И хотя в травяных волнах невозможно утонуть, они одинаково опасны для животного и человека.

Говорю об этом попутчице-коллеге, которая страстно возжелала окунуться в ковыльное море.

– Я – не овца, – отмахнулась дама. – Как-нибудь выпутаю из подола и прически цепкие ости. А вообще, если хотите знать, ковыль – не просто редкое, но и целебное растение. При грамотной дозировке оно ставит на ноги даже хронического паралитика.

Свою речь в защиту краснокнижного вида коллега завершает желанием – привезти домой ковыльную прядь:

– Пристрою возле зеркала. Пусть в прихожей круглый год будет маленькое лето. А то война докатится до этих холмов и всё испепелит.

Однако я воспротивился. Споры ковыля грузом ложатся на легкие. А потом умерщвленные цветы только тяготят взор и душу.

МАЛЬЧИК-С-ПАЛЬЧИК ТРИДЦАТОГО КАЛИБРА

Партизанская балка, этот островок байрачного леса на берегу впадающего в Кальмиус ручья – сплошное очарование. Здесь ранней весной воздух делается лазоревым от распустившихся пролесок, а чуть позже, в мае, бесчисленные куртины пиона узколистого перекрашивают его в рубиновые, с вкраплениями изумрудов, тона.

Наш кормчий, да и я за компанию, столько раз навещал сей уголок степи донецкой, что может вести машинёшку по скатывающейся вниз дороге с завязанными глазами. А вдобавок способен безошибочно перечислить сучки на досках стола, который ломаными линиями отражается в бегучей воде безымянного ручья.

Однако сегодня Вольдемар заартачился:

– Хочешь – завязывай мне глаза, хочешь – не завязывай, но в Партизанскую балку не заманишь никакими коврижками.

Впрочем, я особо и не настаиваю. По словам хозяина здешних мест лесника Фёдора, притаившийся в балке батальон правительственных войск прошлой ночью причесали «Градами», поэтому туда лучше не соваться. И действительно, даже за версту слышно, что островок байрачного леса до самых сердцевин разлогих дубов пропитался горелым, и теперь в нем разноголосо стучат молотки, словно кто-то сколачивает гроб на целый взвод.

– Подбитую технику, поди, ремонтируют, – комментирует происходящее Вольдемар. – И при этом так матерятся, что с пионов лепестки осыпаются.

– Ты прав. Пережившие бомбардировку служивые сейчас злы похлеще пчел, улей которых разломал медведь… Ладно, возвращайся на трассу. Доедем до старого карагача и повернем налево. А там через мосток – Новогригорьевка. Если верить леснику, селу тоже досталось.

Фёдор малость соврал. Причесали не Новогригорьевку, а молодой бор на околице. Однако и этого оказалось достаточно, чтобы нагнать страху на жителей. Проехали взад-вперед по улице, которую от горельника отделяет вошедший в силу ручей, ни одной живой души. Лишь на обратном пути, у съезда на мост, за живой изгородью мелькнуло что-то пестренькое, вроде сойки-пересмешницы.

Малявка. Лет пять или чуть поболее. Платьице в розовых зайчиках, повязанная на бабий манер косынка, баюкает завернутую в синюю тряпицу куклу.

– Ты чья, красавица, будешь?

– Мамина. А ушками – папина.

– Позвать родителей можешь?

– Могу. Только они все равно не придут.

– Очень заняты?

– Очень… Марточку лечат.

– Марточка это кто?

– Коровка наша. У нее белая звездочка на лбу. А теперь еще и одного рога нет.

– Потеряла?

– Это не кошелек, чтобы потерять. Папа говорит, рог большим осколком отбило, а маленькими шею поранило.

– Почему родители ветеринара не пригласили?

– Приглашали. Не едет. Ему, наверное, тоже страшно. У нас ведь, дяденьки, теперь война…

– Ты не о том спрашиваешь, – прошипел мне в ухо Вольдемар. – Разве не заметил, что за куклу ребенок нянчит?

– Вижу, – так же, шепотом, ответил я. – И размышляю, каким макаром у малявки игрушку выцыганить.

– Возьми шоколадку в бардачке. Меньшему внуку купил, да забыл отдать.

– Послушай, девица-красавица, а как твою куклу зовут?

– Это не кукла, – поправила малявка. – Мальчик-с-пальчик. Мне мама, когда я была маленькая, сказку про него читала.

– Откуда он у тебя?

– Возле мостика в пыли лежал. Несчастненький такой. Так я его отмыла…

– Давай договоримся: ты нам игрушку, мы тебе – шоколадку.

– Обижать Мальчика-с-пальчик не станете? – заволновалась малявка. – Он же такой несчастненький.

В два голоса поклялись, что для нас лучшая забава – пеленать мальчиков-с-пальчик. И таки добились своего.

– Высокие договаривающие стороны после изнурительных дебатов пришли к обоюдному соглашению, – рассмеялся Вольдемар, оглядываясь на заднее сиденье, где лежал завернутый в старую косынку Мальчик-с-пальчик, он же – снаряд тридцатого калибра. – От опасной игрушки мы ребенка уберегли, но сами можем влипнуть… Раньше за патрон мелкашки срок давали, а здесь штука посерьёзнее.

– Ничего. На первом же блокпосте сбагрим воякам. Вместе с пелёнкой, пусть они по долгу службы нянчатся.

ДУША ОБИДЫ НЕ ТАИТ

Хорошее название у села на левом берегу Кальмиуса – Солнцево. Оно согревает душу и сулит тихую радость каждому, кто однажды был допущен в горницу, которую освещают улыбки одетых в разноцветные платья кукол.

Наряд хозяйки дома, чьи окна напоминают вставленные в рамки акварели приазовской степи, Елены более скромен. Но опрятен, как у всякого, кого природа одарила взыскательным вкусом и умелыми руками.

А еще у хозяйки дома с окнами-акварелями степной вольницы сострадательное отношение к вещам. Особенно брошенным человеком.

Однажды подобрала на мусорнике куклу, приладила на место оторванную ножку, хорошенько отмыла от хронической грязи и из хранящейся ещё с девичьих времен блузки построила такое расчудесное платьице, что чуть не воскликнула по примеру Александра Сергеевича: «Ай да Пушкин молодец!»

Чего уж говорить о сельских ребятах, которые приходят поглазеть на коллекцию.

– Удивительно, – говорит Елена, – среди моих маленьких гостей почти половина мальчишек, которым, как принято считать, зазорно водиться с куклами.

Да что ребятня, отставной механизатор Виктор Папенфот, мужик весьма сурового нрава, и тот с восторгом отзывается о работах мастерицы.

– Чудо чудное, – сказал он мне за графинчиком сухого вина. – Ты обязательно загляни в дом на околице, согрей душу.

Удивительно, что малолетний узник гитлеровского концлагеря, землепашец, чьи руки от соприкосновения с тракторными рычагами обрели железную твердость, уберег сердце от заскорузлости, которая поражает всякого пасынка судьбы.

А Виктор – ярко выраженный представитель неизбалованного жизненными благами поколения. И это подтверждает запись, которую я сделал в походном блокноте по возвращению из села с солнечным названием.

Итак, мой старинный приятель Виктор Папенфот. Немец. Последнее место работы перед выходом на пенсию – начальник мехотряда. Известен тем, что мог на слух установить даже малейшую неисправность в моторе любой марки.

Первую оплеуху от судьбы получил в четырехмесячном возрасте на станции Карань Донецкой железной дороги, где осенью сорок первого года собравшиеся в эвакуацию мать и старшая сестра ожидали поезд. Но вместо него прилетели Ю-87 с крестами на чёрных крыльях.

Сестра и малец не пострадали. А вот их матери оторвало руку и ногу. Родительницу погрузили в санитарный эшелон с ранеными бойцами. На том её следы потерялись.

Разумеется, четыре месяца – не тот возраст, когда запоминают первую оплеуху. Пока сестра помогала грузить мать в санитарный эшелон, лихие людишки утащили одеяло и взятую в дорогу бутылочку молока для младенца.

А две недели спустя сестру – комсомольскую активистку угнали в Германию.

– Не помогли даже немецкие корни, – горько усмехнулся приятель, наполняя стаканы рубиновым вином. – Но так как оставить меня было не на кого, сестра решила взять с собой. И потом до самого освобождения в апреле сорок пятого прятала в бараке под нарами.

С шести утра до шести вечера – столько длился рабочий день невольниц – малец лежал молча. И лишь однажды в горячечном бреду подал голос, А здесь, как на грех, в барак пожаловала комендантша. Обнаружив под нарами доходягу, велела выбросить его в подвал, куда складывали умерших от голода и непосильных трудов.

Обнаружив пропажу, невольницы бросились к надзирателю, который от прочих коллег отличался сговорчивостью, и тот в обмен на золотой крестик, который чудом сберегла сестра, согласился выдать поутру тело малолетнего узника.

Однако худшие опасения не сбылись. Когда на рассвете следующего дня отперли подвал, то увидели ползающего по трупам мальца, живого и невредимого.

Закончив с воспоминаниями, Виктор переходит к событиям последних дней:

– Ты же знаешь, что вся округа пользуется водой из родника на берегу Кальмиуса. Да и сам, бывая в наших краях, наведывался к нему… А теперь только отчаянные головушки рискуют сунуться на линию фронта. Правда, я не езжу по другой причине… Осколками продырявило оба молочных бидона. А хранить родниковую воду в пластиковой посуде все равно, что в кирзовых сапогах вести невесту под венец.

Сказал и умолк. Но как бы там ни было, но злости на судьбу в голосе приятеля я не уловил. Наверное, у пропущенного через житейские жернова землепашца нет в душе потаенного уголка, где обычно хранят обиды на небеса и людей.

«МОРДОЙ В ЗЕМЛЮ! СТРЕЛЯТЬ БУДУ!»

Вообще-то, графинчик появился уже после всего. Наполняя стаканы рубиновым вином, Виктор вопросительно взглянул на кормчего.

– Стресс, конечно, не мешало бы снять, но, увы, за рулем, – ответил тот и поник, словно измученный суховеем стебель шалфея мутовчатого.

– Я же вас, кажется, предупреждал, чтобы держались подальше от соснового леса за околицей. Прошли те времена, когда мы всем селом ездили в бор на первомайские праздники, – рассердился малолетний узник гитлеровского концлагеря. – Попили бы водицы, поглазели в бинокль на догорающие танки и угомонились. Так ослушались старого дурака.

Виктор безусловно прав. Однако приехали мы за полторы сотни верст не для того, чтобы издали окинуть взглядом холмы, которые, как Партизанскую балку, причесали «Грады».

А все я виноват. Насел на спутника, как ястреб на куропатку:

– Читатели ждут горячих репортажей с места событий, а мы под кустиками от страха трясемся. Если боишься, что твою изрядно поношенную шкуру попортят осколками, так и скажи. Поищу более храброго кормчего.

– Думаешь, за себя переживаю? Машинёшку жаль, полжизни на нее горбатился… Ладно, командуй, куда рулить, – окаменел скулами Вольдемар.

– Для начала завернем к источнику, когда еще сможем похлебать живой водицы…

– Странные все-таки люди, эти солнцевские, – ворчит кормчий, огибая лужу на перекрестке двух дорог, – я бы осел не среди ровного поля, а у родника. На десять километров отсюда все видать, ути в камышах крякают, скалы разукрашены дикими розами. Вышел из дома по утрянке, сел на попу и поехал с верхотуры в речку… Ну вот, кажется, прибыли.

– Твоим советом – на попе в речную заводь – уже кто-то воспользовался. Вон сколько разбросано вдоль уреза воды камуфляжных курток, брюк и солдатских берцев.

– Мать честная, – восторгается кормчий. – И как я сразу внимание не обратил. Такое впечатление, что здесь целым батальоном стриптиз перед русалками исполняли.

– Куда они, по-твоему, подевались?

– Наверное, у русалок сейчас гостят. Чарку пьют, хозяек омута за титьки тискают. Но скорее, думаю, до мамы, до хаты подались. И кружку, с собой прихватили.

За неимением посуды утоляем жажду из распахнутых ладоней крошечного озерца, в котором скапливается родниковая вода перед тем, как скатиться по гранитным ступеням вниз. Со стороны посмотреть – преклонившие колени перед божеством язычники-скифы.

Но разве не так? Разве источник, нашедшие приют на скалах кусты шиповника и распахнутая навстречу солнцу заречная даль не достойны того, чтобы преклонить перед ними колени?

– Ну да, – говорит в ответ на мои мысли вслух кормчий, которого, как я заметил, приводит в расстройство невозможность попользоваться брошенным на полях сражений добром. – Подстелить бы под колени по курточке… Да башмаками не мешало бы запастись. Кстати, какой у тебя размер подставки?

– Вернемся домой, я тебе целый мешок крепких еще лаптей подгоню. А сейчас есть предложение – заняться прямыми обязанностями.

Берем курс на холмик чубчиком опаленного огнем бора. Такими же обугленными выглядят развалины у развилки дорог и приткнувшаяся к ним боевая машина пехоты.

Под БМП серебристая лужица застывшего металла, а чёрная почва вокруг усыпана снарядами тридцатого калибра – копиями «Мальчика-с-пальчик», которого мы обменяли на шоколад. Только закопчёнными до состояния передержанных в углях продолговатых картофелин.

– Аккумуляторные пластины расплавились, – комментирует Вольдемар серебристую лужицу. – А вон, напротив отсека, пробоина…

Зато танк-тральщик издали выглядел так, как и положено боевой единице, с грозно направленным на непрошеных гостей пулемётом. Но подъехав вплотную, замечаем сбитую фугасом гусеницу и вывалившиеся из брюха железные потроха.

И тут же, в десятке шагов, огороженный по периметру колышками четырехугольник потревоженной земли.

– Похоже, братская могила, – говорит Вольдемар. – Я, когда сигареты в местном магазине покупал, продавщица, говорливая вся из себя тётка, рассказала, что после первого обстрела вояки у местного фермера колесный экскаватор могилу копать одалживали. А после второй бомбардировки слиняли бесповоротно. Меньше всего хотелось бы оказаться в шкуре бедолаг, – продолжает кормчий. – Взгляни на морской контейнер… В нем же дыр больше, чем живого места. А танк возле вон тех кустиков… Такое впечатление, что склеили его из туалетной бумаги…

Закончить комментарий с места разгромленного воинского стойбища моему спутнику не дали. Кустики за подбитым танком вдруг шевельнулись, и оттуда выплеснулся окрик:

– Мордой в землю! Стрелять буду!

– Хрен тебе, а не медовый пряник! – взревел Вольдемар и, лягушкой перепрыгивая через разбросанные снаряды, помчался к оставленной под железным боком танка-тральщика машинёшке.

Я же в первые секунды больше удивился, чем испугался. Только что держал в прицеле фотоаппарата забытые на вкопанном у входа в блиндаж столике банки с солениями, и вдруг они исчезли. Лишь полетели в разные стороны огурцы со стеклами.

К счастью, хлестнувшая по изувеченному контейнеру вторая очередь привела меня в чувство. Она же и придала ускорение, которое получает охотник, когда попой ощущает приближение дикого кабана-подранка.

На последних метрах я почти поравнялся с Вольдемаром и, не дожидаясь, пока тот откроет изнутри дверцу, рыбкой нырнул в салон. Слава богу, боковое стекло оказалось опущенным.

– Хрен тебе, а не медовый пряник, – повторил кормчий, но теперь уже с явным облегчением в голосе после того, как наша машинёшка трусливо втянула в Солнцево хвост пыли. – Раскомандовался он: «Мордой в землю!» Так мы тебя и послушали, мазила хренов…

Я промолчал. Не знал, что ответить человеку, чью шкуру по моей милости могли попортить крупнокалиберные пули и заодно сделать машинёшку похожей на железнодорожный контейнер, в котором дыр больше, чем живого места.

ПОПАЛИ НА МАХНОВСКУЮ СВАДЬБУ

Если декорированная дымами Саур-Могила – сцена, то гора Ясенёвая, куда мы вползли по теряющейся в зарослях шалфея колее – галерка. Однако нашей вины здесь нет. Как ни старались пробиться в партер, но на пути всякий раз вставали то заставы-времянки, то взорванный мост с загнутыми вопросительным знаком перилами.

А при въезде в Кутейниково каким-то образом ухитрились затесаться в колонну правительственных войск. Впереди нас – квадроцикл, над которым в припадке падучей билось черное, с черепом и костями, полотнище. Под стать знамени был и седок: радужная косынка на шее, сносимая встречным ветром пегая борода. Ему бы еще серьгу в ухо – вылитый боцман пиратского брига.

Сзади же нашу машинёшку подпирал тягач с танком на прицепе.

– Если этот парниша резко затормозит, танк вначале переедет его, а опосля взгромоздится на нашу крышу, – ворчит Вольдемар. – Нет, надо потихоньку выбираться из этой махновской свадьбы.

С буйными попутчиками удалось распрощаться на повороте к селу Жуки. Воспользовавшись тем, что тягач малость отстал, кормчий сворачивает на боковое ответвление и глушит мотор.

– Подождем, пока они не скроются за горизонтом. Перекурим, а заодно соловья послушаем.

Увы, насладиться пением солиста бузиновых кущ помешали птицы другого вида. Да и голоса у них оказались явно не ангельские,

В небе, примерно, над сельским погостом, парочка Ми-8 гоняла беспилотник. А тот, кроха пернатая, откровенно дразнил преследователей. То под пулеметную трассу поднырнет, то акробатический узелок завяжет. И таки доказал хищным собратьям, что золотник хотя и мал, но кое на что способен.

– Нет тишины ни в небе, ни на земле, – жалуется невесть кому Вольдемар. – И некуда бедному крестьянину от всего этого деться…

– Заводи, крестьянин, не себя, машинёшку. Сделаем еще одну попытку подобраться к Саур-Могиле, а коль опять облом выйдет, совершим восхождение на Ясенёвую гору, оттуда должно все видать.

После того, как в Иловайске бинокль у нас чуть не конфисковали, я перестал держать его на виду. И за компанию с ним фотоаппарат. Как говорится в таких случаях: «Дальше положишь – ближе возьмешь». Выраженьице, конечно, корявое, однако моменту соответствует.

Вдоволь наглядевшись на испятнанную огненными всполохами Саур-Могилу, передаю бинокль спутнику.

– Н-да, – ворчит тот, – наше счастье, что туда не пробились…

– Полагаешь, твои слова способны заменить репортаж с места события?

– Нет. Однако предложение имею… Отошли сделанный отсюда снимок. Надеюсь, в редакции поймут и простят.

– Извини. В таком случае я ничуть не лучше рыбака, который вытащил пустую сеть и сказал старухе, что море пустое… Поехали. Есть на Донецком кряже и другие примечательные места, которые тоже нуждаются, чтобы о них поведали миру. И, по-моему, будет даже лучше, если маленько оторвемся от темы боёв-пожарищ… Наша с тобой малая родина всего три месяца беременна войной, а её уже вовсю тошнит.

НА СВИДАНЬЕ К ДРИАДАМ ДОНЕЦКОГО КРЯЖА

Походный блокнот, конечно, не мольберт. Но коль у тебя душа художника, то дело вполне поправимо. Надо лишь перебраться на островок Ореховой Сони, что тихо дремлет в среднем течении Крынки.

Правда, мне больше нравится исконное имя реки – Сюурлей. В нём напевы прозрачных струй и посвист иволги, чье оперение делает её похожей на небесную акварель. Итак, этюд первый…

Зябко по ночам в сырой пещере

Наши пращуры были явно не дураки. Хотя и поклонялись лесному пню, однако разбивали лбы не по причине скудного умишка, а исходя из желания замолить грехи перед матушкой-природой. Дескать: «Извини за потраву. Мы бы вовек не подняли руку на росшую под твоим присмотром берёзу, да больно уж зябко по ночам в сырой пещере».

А чтобы окончательно загладить вину, сочиняли легенды о живущих в берёзках и ясенях волшебных существах. Но, может, и не сочиняли, может быть, дриады действительно таятся в каждом дереве. Ведь далекие предки умели видеть и слышать то, что стало недоступно продвинутым потомкам.

С берёзкой в обнимку

Впрочем, моё поколение все же ухитряется сохранить истинное восприятие природы. Существуют даже методички, не стану касаться их научной ценности, которые рекомендуют, с каким именно деревом следует дружить тому или иному человеку.

Например, одна моя юная коллега, которую я еще до войны запечатлел в приречной роще, утверждает, что если прислониться щекой к берёзке, то душа сразу же наполняется светлым умиротворением.

– Зато, – смеется красавица, – дуб угнетает своей суровостью. Патриарх Донецкого кряжа величественно прекрасен. Но лично мне от его величия делается зябко. Другое дело – ива или берёзка. И если бы мне предложили занять свободное местечко в излучающих тепло деревьях, я бы с радостью согласилась.

Что ж, думаю, против такой обаятельной дриады никто возражать не станет.

Неприступны берега, непокорны реки

Речушки Донецкого кряжа чрезвычайно пугливы. Они прячутся от человеческого взора в байрачных лесах точно так же, как и загадочная обитательница здешних мест ореховая соня, зверек с глазами сфинкса. Берега Сюурлей, Севастьянки, Малой Шишовочки труднопроходимы. Особенно летом, когда начинает злобствовать репейничковая липучка, горше которой может быть только спираль Бруно.

Имеется и другая опасность – дикие кабаны. Они очень не любят, если им в жару кто-то помешает насладиться грязевыми ваннами.

Остается единственный для обследования берегов путь – водный. Однако и он заперт. Моя лодка прошла по Миусу, Кальмиусу, Северскому Донцу, Волчьей, Самаре, Днепру, но малые реки Донецкого кряжа пока ей не покорились. Здесь столько упавших в воду топляков, что их стороной обходят даже быстроногие дриады. Наверное, опасаются изорвать сотканную из зеленой листвы одежду.

Раскольничий скит

Лесоводы жалуются на массовое усыхание сосны европейской. Зато крымская обрела на холмах Донецкого кряжа свою вторую родину. Особенно она блаженствует на опушках, почвы которых сдобрены отложениями плескавшегося в этих краях за миллион лет до Рождества Христова первобытного моря. Разбежавшиеся по опушкам и полянкам крымчанки сродни нарядным купчихам. Зато в глубине, где теснота и полумрак, они больше напоминают старух из раскольничьего скита. Суровые лики древнего письма, густое, как прудовая тина, безмолвие. И вообще, здесь даже солнечные лучи кажутся чадными лучинами.

ЧЕТВЕРТЬ ЧАСА В ШКУРЕ ЧЕРНОГО АРХЕОЛОГА

Информацию о начавшихся на правом берегу Кальмиуса археологических раскопках первым опроверг служивый блокпоста у путепровода через изрядно обмелевшую речку Мокрая Волноваха. К слову, имеется еще и Сухая. Тоже Волноваха, которая вместе с Мокрой подпитывает Кальмиус родниковой водой.

Служивый, молодой человек, бородка с запутавшейся в ней божьей коровкой, узнав о цели нашего визита, едва не уронил на измятую траву солнцезащитные очки.

– Я допускаю, – молвил он голосом, каким психиатры разговаривают с пациентами, – что в нашем сегодняшнем дурдоме могут происходить вещи еще более удивительные. Да и от археологов можно ждать чего угодно, они ведь малость того… Но, думаю, с ума не сошли окончательно, чтобы лезть под пули… У нас если что и копают, то исключительно траншеи и могилы.

Вообще-то, я и сам сомневался в достоверности информации относительно археологических изысканий на правом берегу Кальмиуса, где наши далекие предки-индоевропейцы селились задолго до Рождества Христова. Однако желание ещё раз побывать в благословенном небесами уголке возобладало над здравым смыслом.

– Ладно, – смягчил тон служивый. – Поговорю с командиром, возможно, он разрулит ситуацию.

С этими словами молодой человек исчез в полезащитной полосе, сквозь листву которой просвечивал шалаш. Такие обычно сооружали на колхозных бахчах.

Нам с Вольдемаром было слышно, как обладатель временного приюта божьей коровки докладывал кому-то о двух чудаках, которым позарез надо попасть на стоянку пращуров, а тот, насмешливо хмыкнув, милостиво разрешил продолжить движение.

– Только отбери у корреспондентов мобильники и фотоаппараты. Чтобы не вздумали снимать отсечные позиции на холмах. Вернешь на обратном пути. И предупреди – пусть особо не отсвечивают. Положит снайпер, а нам потом с трупаками возись…

ОСКОЛКИ ИСТОРИИ В РЕШЕТЕ СЕРОЙ МЫШКИ

Рокотавший в полезащитной полосе командирский басок на последних фразах обрел такую злобу, что мы с кормчим решили быть тише воды, ниже травы. И вообще, в промытой летним дождиком пойме смрадным падальщиком гнездилась ненависть. Вскормленная на заокеанские подачки, она началась задолго до того, как хлебные нивы Донбасса вспахали первые снаряды.

Собираясь в дорогу, перечитал книгу «Древние европейцы»[3]3
  Есть все основания считать, что книга «Древние индоевропейцы» написана под диктовку тех, кто страстно жаждет посеять вражду между двумя народами. В частности, учёный муж из кожи лезет вон, стремясь доказать, что украинцы являются самыми удачными потомками индоевропейцев, а русские – отпрыски чуди белоглазой.


[Закрыть]. Её задолго до войны подарил мне автор, руководитель археологической экспедиции, фамилию которого не упоминаю по вполне понятной причине… Общались мы с ученым мужем на береговом откосе под аккомпанемент струнного оркестра кузнечиков, исполнявших мелодию входящей в пору зрелости приазовской степи.

Точно такое же поскрипывание слышалось за нашими спинами. Это серой мышкой в наполненном черепками решете девчушка-практикантка.

– Вот здесь наши предки и жили, – завистливо вздохнул руководитель экспедиции. – Губа, должен заметить, у них не дура… Будь у меня деньги, я бы тоже поселился на береговой террасе. Или чуток правее, там, где ручеек. Вода малость горчит, но какой она может быть, коль все окрестности заросли ковылем Лессинга и полынком…

Впрочем, растут здесь не только полынь и ковыль, чьи поседевшие вихры топтали суховеи и копыта половецких коней. Если идти проложенной рыбаками тропинкой, берущей начало у скалы такого ржавого цвета, что ее издали можно принять за спрессованные тюки автомобильного хлама, то окажешься во владениях бузины и опившей воды репейничковой липучки.

Дальше, по правую руку, прорезанные в скалах ущелья водостоки. По ним в Кальмиус скатываются крошечные ручейки, которые заботливо прикрыты кустиками колючего барбариса. Здесь от жары прячутся двухметровые полозы-желтобрюхи. Они дремлют, уткнув похожие на булыги головы в сырой мох.

Но по-настоящему я оценил этот уголок земной благодати лишь когда вернулся в смрадный, как рукавицы золотаря, город. И вдобавок испытал приступ белой зависти к далеким предкам, которые имели возможность селиться под солнцем по велению души.

РУРКА – СОСУД ОКАЯННЫЙ

Служивый оказался прав, утверждая, что из всех видов земляных работ сегодня на первом плане сооружение оборонительных бастионов. Оставила свои следы война и на месте древнего стойбища. В одном из раскопов, под крестом из жердей, следы танковых гусениц и отстрелянные унитары. Они валяются вперемешку с черепками посуды производства второго-третьего тысячелетия до нашей эры.

Кальмиусская излучина, куда напротив острова Андрея Первозванного, впадает шустрая Капурка, – бесподобный уголок природы, где человек просто обязан отречься от ненависти, войны, смерти. Но, увы, нет ему и здесь покоя. Чуть выше по течению без передыху бьет пушка боевой машины пехоты, да периодически хлопают минометы.

И все-таки я не упускаю возможности поймать свою жар-птицу. Спускаюсь в старый раскоп и подобранным унитаром принимаюсь ковырять осыпающую стенку. И вот она, удача – к моим ногам вместе с окатышами суглинка падает прилично сохранившаяся рурка, в которой пращуры варили воспетое безымянным автором «Рогнеды» маковое зелье.

Но я возвращаю находку на прежнее место. Пусть дождётся похожую на серую мышку практикантку, которая через решето просеивала историю. Главное, чтобы война ушла из речной излучины раньше, чем отстрелянные унитары в землю. Попробуй потом разберись, как ржавое железо оказалось в одной обойме с доисторическими черепками.

ПЫТКА ОГНЕННЫМ ТУМАНОМ

Если война пришла на порог твоего дома, то вовсе не обязательно ездить за репортажами в Солнцево или Седово. Достаточно выйти во двор – и ты уже на работе.

Туман дырявой рогожкой прикрыл уличный фонарь и отдалил громыханье камнедробилок, которое впервые приехавший в мой город человек может принять за шум горного потока. Из сада тянет острой свежестью, пахнет укропом и отсыревшими бутонами циркусов.

Однако скоро сюда могут вломиться снаряды. Они скомкают ароматы летней ночи и заставят умолкнуть созвучные с горными потоками камнедробилки. Мне даже кажется, что я солнечным сплетением ощущаю задранные оглоблями чумацких возов орудийные стволы. А может, это будут танки, чьи дымящиеся остовы я фотографировал в сосновом бору близ Солнцево. Словом, скоро начнётся пытка бомбардировкой, горше которой бывает лишь ее ожидание.

Я не трус, но и не храбрец, а скорее из сорта людей, которым просто лень трястись за сохранность собственной шкуры. Во время предыдущей бомбардировки сунулся было с кошкой на руках в подпол, но та запротестовала, и мы с ней вернулись к телевизору.

Хозяйка обозвала нас «дураками» и осталась там, где полагается находиться в такие минуты рассудительному человеку. Кстати, процесс погружения она проделывает не хуже трюмного машиниста с подводой лодки. Хотя, если честно признаться, позапрошлой ночью даже моя ленивая шкура зачесалась по всей площади. Уж больно близко застучали в саду осколки, а потом стегануло по кронам черешен шипучими брызгами. Утром подобрал пяток ампутированных веток и ограничился визуальным осмотром дома. Как говорят в таких случаях: при ясной погоде нет смысла ремонтировать крышу, а если дождь, то какой же идиот туда полезет.