Текст книги "Я шкурой помню наползавший танк"

Часть тринадцатая
Службу в храме правят сквозняки

БЕСПРИЮТНЫЕ КОЛОКОЛА

Города и села прифронтовой зоны можно вычислить даже с завязанными глазами. Они дают о себе знать хлопаньем сорванных листов пластика, грохотом кровельного железа и посвистом запутавшегося в скомканных проводах ветра.

А еще затронутое войной человеческое жильё несложно определить по запаху хронического пепелища. Он настолько едок, что перед ним бессильны сквозняки и метла дворника.

Разноголосицу кровельного железа я впервые услышал в центре города Кировское. Звук исходил от сваленных в кучу оглодков церковных куполов. Несмотря на дождь, груда искорёженных конструкций пахла всё тем же пожарищем.

И уж совсем бесприютными выглядели развешенные, словно для просушки, колокола, которые роняли на тротуарную плитку зеленые слезы. Казалось, они оплакивали убиенных прихожан и хозяйку свечной лавки. Это о ней сумеречного вида сторож сказал, что по доброте души своей женщина была наместником ангела на земле.

Православному храму Иловайска, можно сказать, повезло. Предназначавшиеся его куполам снаряды приняла на себя усадьба священника.

Но пока одни тушили пожар, другие очищали подвал от припасов. Заодно лихие людишки унесли собственность матушки – звонкоголосого петуха.

Обо всем этом мне поведала обосновавшаяся у церковной калитки нищенка. У нее в глазах плескалась такая вселенская скорбь, что я без сожаления расстался с припасенной на черный день заначкой.

И вообще, если честно признаться, я предпочитаю общаться со сторожами, завсегдатаями паперти и трудниками – так именуют всякого, кто за тарелку похлебки и угол готов поработать на благо церковной общины. Как правило, эти люди прибиваются к храму в поисках хлеба насущного и утоления духовной жажды. И следовательно, более искренние.

Трудника храма Иоанна Кронштадтского Михаила можно принять за обрядившегося в рабочую куртку настоятеля, на худой конец – пономаря. Однако бетонной твердости мозоли на протянутой для рукопожатия ладони опровергли принадлежность нового знакомого к церковной аристократии.

Узнав, кто я и зачем пожаловал, Михаил сообщил, что батюшка Александр сейчас в отъезд, и что, если меня поджимает время, то он готов побыть в роли экскурсовода.

– Я только перекурю на улице, – добавил трудник. – В церковной ограде табачок не приветствуется.

ПРИХОЖАН СПАСЛА БЕЛАЯ АКАЦИЯ

Михаил оказался знающим гидом. По крайней мере, не путал имена и даты бомбардировок западного пригорода шахтерской столицы – поселка Трудовское.

– Первая прилетка, – вспоминает поводырь, – особого вреда храму не причинила. При последующем обстреле нам тоже пофартило. На пути летевшего в окно снаряда оказалась белая акация… Однако везение закончилось 24 августа в 11:45.

Именно на этих цифрах застыли стрелки висевших в пономарне часов.

В тот день получил повреждения и дом Михаила. Осколками посекло кровлю, стены, двери. Но когда над храмом взметнулось зарево, он в числе первых бросился спасать обитель Божью.

– Отец Александр, – продолжает трудник, – как чувствовал приближающуюся беду. Перенес в подвал под храмом наиболее ценные святыни. Все остальное, включая утварь, сгорело.

Познания трудника в истории колеблются на уровне школьной программы. К слову, получил он их именно здесь, за церковной оградой, где до лета четырнадцатого года росла белая акация.

– Этому зданию, – объясняет Михаил, – без малого полтора века. Построили его для помещика Карпова. Затем здесь была школа, а когда построили новую, бывшую помещичью усадьбу передали церковной общине… Первую службу в нем правил отец Иоанн Бутов, чьи заслуги мои земляки отметили мемориальным комплексом.

Есть во дворе еще один памятник. На нем надпись: «Воинам Советской Армии, замученным в период 1941–1943 годов». По рассказам старожилов, здесь гитлеровцы устроили временный концлагерь. Сколько всего бедолаг завершило свой жизненный путь на околице шахтерской столицы, известно лишь небесам.

И вот теперь, по истечению многих лет, война вновь пришла в поселок. Её следы повсюду: на конечной стоянке автобусов и тихой улице, куда фасадом выходит бывшая помещичья усадьба.

– Ну, а сейчас приглашаю вас на территорию нашего храма, – говорит собеседник и, загасив бетонными пальцами огонек сигареты, прячет окурок в кулаке. – Выброшу потом на мусорную кучу… Только глядите под ноги. Здесь могут попасться осколки…

ДВА УРОВНЯ ХРАМА БОЖЬЕГО

Только теперь заметил, что поводырь прихрамывает. Перехватив мой вопрошающий взгляд, неохотно объясняет:

– Случайно попал под снаряд. Как и многие мои земляки. Очнулся уже в палате… Короче, ушел на заслуженный отдых задолго до пенсии. По закону вроде бы инвалид, фактически же выброшенное на обочину автомобильное колесо.

– Признаки истощения на вашем лице отсутствуют…

– Это спасибо Господу и отцу Александру. Первый указал дорогу в обитель, второй дал шанс заработать кусок хлеба насущного.

– В чем конкретно заключаются ваши обязанности?

– По мере инвалидных сил убираю территорию, помогаю ребятам. Они сейчас заливают бетоном перекрытие подвала, где будет правиться служба… Восстановление обрушенной огнем кровли тоже входит в ближайшие планы. Но она способна защитить от дождя, снега, а не от фугасов. Вот и решили до окончания боевых действий перебраться в подземный храм.

За прошедшие месяцы я побывал во многих городах и сёлах Донбасса, через которые прокатился громоподобный каток сражений. Поэтому с полной уверенностью могу сказать, что церковь Иоанна Кронштадтского является уникальной в ряду ей подобных.

– По сути дела, – говорит в заключение увечный экскурсовод, – она будет представлена в двух уровнях. В редкие часы затишья служба будет правиться наверху, при бомбардировках – в подземелье… Здесь, пожалуйста, осторожнее. Наши ребята по брошенным поверх арматуры доскам передвигаются наперегонки со сквозняками, а вы – человек новый, к таким вещам малопривычный.

С «ребятами» я пообщался чуть позже. Человек восемь. Матерые мужики и парни допризывного возраста. Столуются здесь же, при храме. И считают тарелку супа без мяса достаточной платой за труды тяжкие. Говорят в один голос: «Пусть батюшка тратит пожертвования на строительные материалы».

Слазил я и в подземелье. Оно по самый венец из арматурных прутьев наполнено могильным холодом и всепроникающим перегаром огня. Однако придет день, и здесь воцарится запах восковых свечей. Они будут отражаться в зрачках тех, кто придет сюда просить Господа о даровании мира земле донецкой.

Часть четырнадцатая
Живое серебро обители ореховой сони

КОЛЫБЕЛЬНЫЕ ПЕСНИ БАЙРАЧНОГО ЛЕСА

Переименование селу Родники не грозит. Название бесповоротно, как гвоздь, вбитый рукой плотника первой категории. А пошло оно от пятидесяти ключей, которые подпитывают прячущуюся в байрачных лесах вертлявую Сюурлей.

К сожалению, нам с водителем не удалось испить воды из каждого. Средиземноморский циклон сделал непроезжими отроги Донецкого кряжа, у южных границ которого обрели приют первые землепашцы.

И вообще, карта этого благословенного уголка богата точными и в то же время поэтичными названиями. Курган Могила Черноморская, балка Желобок, хутора Пилигрим и Свистуны, скала Бердяйка…

А какое ласковое имя – Малая Шишовочка – дано речушке, которая поёт колыбельную вековым ясеням и потаенному зверьку здешних мест – ореховой соне. Впрочем, не стану отбирать хлеб у исследователя Донецкого кряжа, автора полудюжины книг по топонимике, а по совместительству – сельского механизатора Анатолия Бродяного, который однажды в моём присутствии сказал: «Наши предки наверняка были наделены поэтическим даром. Об этом, в частности, сужу по названиям сел и речушек моей малой родины».

ЛЮДМИЛА – ОБРАЗЕЦ ОБАЯНИЯ

Однако вернусь туда, где из каменистой почвы бьют родники. К одному из них всё-таки удалось добраться. А заодно подержать в горсти животрепещущее серебро высшей пробы.

Роль провожатого исполняла заведующая детским садиком Людмила, говорливая, словно ручей у ее ног. А ещё моя спутница представляла собой классический образец обаяния. Впрочем, такой и должна быть наставница юных сельчан. Ведь, как известно, от присутствия человека с сумеречным лицом прокисает даже парное молоко. Изначально я планировал обзавестись поводырем из числа представителей местной власти или сельхозпредприятий. Но таковых в Родниках не оказалось. Имелся в наличии один депутат, да и тот убрался подальше от войны.

– А вы обратитесь к заведующей детсадом Людмиле Борисовне, – посоветовала старушка, с которой мы разговорились на крыльце магазина. – Она у нас и власть и просто душевный человек.

Впрочем, «магазин» – слишком громко сказано. Скорее, хуторская лавчонка, размерами лишь малость превосходящая сторожку овощной плантации.

А пахло на крыльце двумя вещами: хлебом и застарелым смрадом пожарищ. Этот сложный букет порождали сумка в руках старушки и обугленные стропила человеческого жилья.

УПАЛО СЕРДЦЕ, КАК СОСУЛЬКА С КРЫШИ

Конечно, Родникам досталось меньше, чем печально известному Никишину, жители которого позабыли вкус яблок и вишен собственного производства. Не родят они в сожженных заживо садах.

Но два полных пакета установки залпового огня и полторы сотни мин восемьдесят второго калибра медовыми пряниками не назовешь.

– Моё сердце, – вспоминает Людмила, – дважды было на грани остановки. Первый раз ночью, когда от близкого взрыва опрокинулась ваза с полевыми цветами, а второй раз утром. Прибежала на работу, а садик без крыши, дверей и окон. Обугленные стропила и шорох сметаемого поутру стекла для жителей шахтерского региона такая же обыденность, как осадки в виде дождя или мокрого снега. Но одно дело, если знакомишься со сводками разрушений заочно, и совсем другое, когда война приходит в твой дом. Здесь даже самое крепкое сердце может уподобиться рухнувшей с высоты пятого этажа сосульке.

Однако, как говорится применительно к моменту, глазам страшно, а руки делают. Правда, чтоб восстановить детсад, кочегарам на два месяца пришлось переквалифицироваться в кровельщиков, а нянечкам, воспитательницам и заведующей сдать практический экзамен на маляра-штукатура.

СЛУГА БОЖИЙ

Остальные сельчане тоже были настолько заняты устранением последствий обстрела, что появление чужака, одетого поверх рясы в солдатскую куртку, осталось незамеченным.

– Где ночевал и чем питался пришлый, – рассказывает обаяшка заведующая, – известно лишь ему самому.

А вот причина появления чужака, который действительно оказался странствующим слугой Божьим, вскоре выяснилась. Первым делом он очистил братскую могилу в центре села от осколков и срубленных веток, а потом при помощи цементного раствора принялся врачевать потревоженную железным градом скульптурную группу. Заодно монах повыдергивал из стоящего рядом векового вяза рваный металл.

– Детишки будут лазить на дерево, – пояснил пришлый человек. – чего доброго ещё поранятся.

– Оставайся у нас, слуга Божий, – предложили сельчане. – Руки у тебя, как видим, из подходящего места выросли, сердце – отзывчивое.

– Я был бы рад остаться, – молвил тот, – но работы непочатый край. Почти в каждом селе, через которое прокатилась война, братская могила оказалась порушенной.

Сказал и ушёл. Странник, одетый поверх рясы в потрепанную солдатскую куртку. И даже имени своего не оставил.

СОКРОВИЩА ДЕТСАДОВСКОГО ЦВЕТНИКА

Южные отроги Донецкого кряжа сегодня считаются тылом. Однако рёв орудий сто пятьдесят второго калибра продолжает долетать в обитель ореховой сони, зверька настолько потаённого, что о нём слагают легенды.

Война ушла от этих благословенных мест, оставив после себя неистребимый дурман уничтоженного человеческого жилья и сгоревших боров. Даже по самым скромным подсчётам, в округе железным градом выбито несколько сотен тысяч сосен. Сколько на поле брани невинно полегло дубов, ясней и вязов, не знают даже лесоводы.

Напоминает о себе не только эта, продолжающая трясти бронированными лохмотьями братоубийственная война, но и та, чьи шрамы успели разгладить грозовые ливни.

Каждую осень при вскопке детсадовского цветника обязательно попадается что-нибудь интересное. Пряжка офицерской портупеи, отстрелянная гильза, пуля со свернутым носиком. Все эти, с позволения сказать, сокровища теперь экспонаты детсадовского музея. Точнее, уголка боевой славы.

Здесь же и две каски. Вермахтовская и красноармейская. Их тоже нашли в цветнике.

Учитывая отгремевшие бои, музей скоро пополнится новыми экспонатами. Разумеется, произойдет это после того, как сапёры сочтут их безвредными. Не берусь судить, каким образом уголок боевой славы скажется на воспитательном процессе юных жителей села Родники. Но, видно, такова уж судьба детей шахтёрского региона, землю которого засеивают не только зерном, – лицезреть ржавый металл войны.

ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВЫЙ – ОН ЖЕ САМЫЙ ГЛАВНЫЙ

Родник, к которому посчастливилось добраться, под стать обаяшке заведующей. Его речь так же мелодична. И не имелось в тот момент напитка бодрящее, чем зачерпнутая горстью ключевая вода.

– Жаль, – посетовала Людмила, – нет возможности показать вам все пятьдесят ключей.

– Пятьдесят один, – поправил я спутницу. – Вам разве не кажется, что главный родник вашего села – это детсад?

– Нет, не кажется, – ответила Людмила. – Я просто знаю, что будущее зависит не от производства… Овощеводство, которым издавна славились Родники, можно возродить в любой момент. Была бы воля. На худой конец, не так уж сложно восстановить пострадавшие от бомбардировок дома. А вот если израненный осколками вяз возле братской могилы перестанет слышать детские голоса, участь моей малой родины будет предрешена.

Сказано, может быть, излишне громко. Но точно. И с этим, как мне показалось, согласился родник, который способен утолить жажду и поддержать в меру своих слабых сил притаившуюся в байрачных лесах речку Сюурлей. Жаль лишь, что никому из местных не пришло в голову дать ему поэтическое, как и сама природа Донецкого кряжа, название.

Часть пятнадцатая
Сгорела хата и забор сгорел

НА ВОКЗАЛЕ В ТУПИКЕ

Железнодорожный вокзал, а вместе с ним и Дебальцево, медленно остывал на перекрёстке семи ветров. Ещё дымился оставленный прямым попаданием танк, казались горячими вырванные снарядами куски железнодорожных шпал, дотлевало в развороченной пасти придорожной харчевни разномастное тряпьё, но на город уже пало погребальное покрывало сумерек.

Ощущение стужи усиливал хруст измельчённого стекла на перроне и свободно разгуливающие по залу ожидания сквозняки. Они игрались в кошки-мышки с пакетами из-под пустых пайков, пахнущими кислой капустой автоматными гильзами и вновь выплёскивались наружу через скомканные жалюзи ослепших окон, чтобы сыграть на струнах перепутанных проводов прощальную мелодию. За стойкой разгромленного станционного буфета в позе истомлённых тягомотным ожиданием пассажиров двое ополченцев. Один из них, не поворачивая головы, интересуется, что ищет в этом царстве сквозняков посторонний гражданин.

– Зашел узнать, когда отправляется ближайший поезд на юг. Хочу, понимаешь ли, уехать туда, где тепло, а главное – не стреляют.

– Шутить изволите? – удивился ополченец. – Ну так и мы согласны отогреться после ночлега в норе-землянке. Только обстоятельства и начальство на дозволяют. Да и окружающая обстановка тоже…

Молодой человек обвёл рукой в прохудившейся на костяшках перчатке зал ожидания, словно впервые заметил нагромождение сдвинутых с насиженных мест полукресел и гору объедков под окошком билетной кассы:

– Вот ведь охламоны!

И ТОЛЬКО ПЁС НА ПЕПЕЛИЩЕ

Перечёркнутый дорожный указатель «Никишино» соответствует действительности. Со своей стороны, могу подтвердить – село практически стёрто с лица земли. А то, что уцелело, пригодно исключительно для обитания сквозняков, сычиков и травы запустения – чернобыльника.

Наша машинёшка с трудом протискивается железным ущельем, по обеим сторонам которого громоздится изуродованная техника, но в самом устье дорогу перегораживает боевая машин пехоты. Возле неё скребут затылки двое служивых из трофейной команды.

– Во, – зло говорит один из них, молодой ещё человек с бородой библейского старца. Под ногами и на стоптанных башмаках окопная грязь. – Вчера считались царицей полей – мотопехотой, а сегодня, по милости начальства, оказались в сборщиках металлолома. Эта чёртова железяка поначалу завелась, но тут же заглохла посреди улицы. Сколько всего досталось трофеев? Да кто ж их считал… Ладно, отцы, попытайтесь проскользнуть у нас по корме. Только осторожно рулите, здесь полно обломков штакетника с торчащими гвоздями.

Забегая вперед, признаюсь – встреча левого заднего колеса с посторонним предметом всё же произошла. Случилось это у скошенной снарядами полезащитной полосы полтора часа спустя.

Но вернёмся в Никишино, точнее – на пепелище. Прочесали село из конца в конец, а из гражданского населения попался лишь один человек. Назвался Владимиром, взгляд отрешённый.

– Никак не могу поверить, что это мой дом, – сокрушается абориген. – Здесь в одночасье всё сделалось неузнаваемым. Даже запахи. Из прежней жизни только пёс. Не представляю, как он уцелел в таком аду…

– Кто такие? Как проникли в зону боевых действий? – допрашивает дама предпенсионного возраста. Седая косица мышиным хвостиком торчит из-под военного картуза, в поясной кобуре тяжеленный пистолет. Связалась по рации с какой-то «Астрой», доложила о шастающих по селу подозрительных типах: «По документам – вроде журналисты, но я бы учинила проверку».

– Пусть катятся к чёртовой бабушке, – хмыкнула «Астра». – Но предупреди, что в нашу сторону пробивается группа из полусотни штыков. Возможно, будет сшибка.

Возвращаемся, чтобы предупредить Владимира о грядущей опасности, и предлагаем ему и его псу место в машине, но тот решительно отказывается:

– Как говорил мой дед: «Сгорела хата, пусть и забор горит».

ВОЙНА ОТНИМАЕТ ЖИЗНИ И ДУШИ

Вернувшийся на пепелище абориген как в воду глядел. В самый разгар шиномонтажных работ слева по борту, где холодное небо подпирали оглодки полезащитной полосы, ударили автоматы. Казалось, что там, за изувеченной декорацией, на ворохе сухого хвороста мечутся дикие свинки.

Затянув по-быстрому шпильки крепления, в аварийном порядке покидаем негостеприимный перекрёсток, чтобы спустя четверть часа вновь подвергнуть риску колёса нашей машинёшки. Участок дороги второстепенного назначения на стыке с главной магистралью усеян не только останками реактивных снарядов, а и рваными ошмётками того, что ещё недавно называлось боевой техникой.

Несколько танков, боевых машин пехоты и грузовиков уцелели, и теперь их вытаскивают из общей кучи приземистыми тягачами. Ищу старшего воинства, чтобы выхлопотать разрешение на съемку. К большому удивлению, им оказывается также женщина. Назвалась по отчеству – Александровна, но это, похоже, исключительно ради солидности. Уж больно молода.

– Фотографируйте на здоровье. Только в укрепрайон не углубляйтесь. Нет, понимаете, времени оправдываться перед начальством по факту подрыва журналистов на растяжках… А в провожатые дам Олега.

Олег, в противовес командирше, настроен мрачновато, чему, впрочем, имеется объяснение. На прошлой неделе получил извещение о гибели сестры и тётки, а сегодня собственными руками копал могилу для товарищей по оружию.

– Лежали, – цедит сквозь зубы, – на мёрзлой земле, как те двое, в кювете… Почему, интересуетесь, они босиком?.. А на кой хрен мёртвым обувка…

– Мародёры потрудились?

– А кто же ещё! Как только укры драпанули, они первые в укрепрайоне объявились. Воронье проклятое…

– Надеюсь, убитых врагов земле предадите?..

– Пусть этим занимаются сбежавшие с поля боя их командиры. Через час-другой на трофейной технике дальше пойдём.

В глазах провожатого ни злости, ни сострадания. Похоже, война убила эмоции. Точно так же некогда обожаемая дамами старшего поколения перекись водорода выжигает естественный цвет прически.

Мой боевой спутник Вольдемар хотя и бродит земными тропами шестой десяток лет, но с эмоциями у него всё в порядке. По крайней мере, не смог сдержать подступившую к гортани горечь:

– У этих, которые в канаве, отобрали жизнь, у парня – душу. И сколько их, ходящих мертвецов, оставит нам война?

Олега мы вспомнили ещё дважды. Во время экскурсии по Дебальцевскому железнодорожному узлу и когда заблудились в Углегорске. Дорогу спросить было не у кого, а довоенная карта не годилась в качестве путеводителя по изуродованному до неузнаваемости городу.

ДЕКАБРЬ. ПРИФРОНТОВУЮ РОЩУ СНЕГОМ ЗАСЫПАЕТ

Сказочно преобразилась после первой метели прифронтовая роща. Однако любителям загородных прогулок не следует обольщаться. За кажущейся безмятежностью притаилась погибель.

Сугробов женская округлость

Однажды при Фёдоре Конюхове я позволил себе пренебрежительно отозваться о Сахаре и прочих скудных уголках планеты:

– Там ведь от скуки подохнешь.

– Наша с тобой малая родина, – возразил знаменитый путешественник, – зимой точно такая же пустыня. Только белая. Но, надеюсь, ты не станешь утверждать, что она навевает скуку?

Фёдор прав, а я – нет. Впрочем, чего ждать от человека, который всего один световой день провёл на околице пустыни Негёв, но так и не рискнул погрузиться в её засасывающую глубину? Но зато сполна познал притягательную силу украшенных инеем лесных опушек и женственную округлость сугробов.

Выпавший ночью снег поутру подобен чистому листу бумаги. Однако пройдёт час-другой, и на нём оставят свои автографы полевки, лисы и фазаны, чьё огненное оперение освещает сумеречное молчание бурелома.

Вышла свора на прогулку

Здесь я обязан предупредить любителей зимних прогулок – не суйтесь в прифронтовую рощу раньше сапёров, а заодно придерживайтесь накатанных тропинок. Иначе рискуете разделить участь собачьей своры, которая за харч и крышу над головой подрядилась охранять рыбацкий стан.

Судя по всему, бедолаги ничего не слышали о случаях подрыва граждан на противопехотных минах и растяжках. А может, как и я, понадеялись на наше извечное «Авось пронесёт». И жестоко поплатились за собственную беспечность.

По версии хозяина рыбацкого стана, одна из животин напоролась на растяжку. Остальные тоже погибли на месте. Он же и подсказал мне координаты случившегося.

Увы, убиенных псов в то утро я так и не увидел. Всё было укрыто погребальным саваном первой вьюги.

Пороши беззвучное эхо

Дикие звери тоже пребывают в полном неведении о таящейся под сугробами гремучей смерти. В том числе огнёвка, которая проложила вдоль опушки цепочку следов. Сама не ведая того, она предоставила мне некоторую свободу передвижения. Ведь если прошел зверь, то должен пройти и человек.

Сворачиваю с тропинки и двигаюсь строго по следам лисы. А попутно наслаждаюсь высветленной снегом и берёзками тишиной.

Впрочем, продержалась она не более часа. Прямо по курсу прошелестела мина сто двадцатого калибра. Дрожь земли докатилась и сюда, в рощу. И тут же, словно белое эхо, с веток осыпался иней.

На всякий пожарный, взглядом выбираю укрытие. Лучше всего, пожалуй, сгодится сделанная ещё летними ливнями промоина. Она хоть и сглажена вьюгой, но от осколков защитить должна. Разумеется, в том случае, если добегу туда раньше, чем очередная мина вспашет горячим металлом целину опушки.

Зимняя радуга

К счастью, воспользоваться промоиной не пришлось. Вторая, к счастью, заключительная мина тоже шлепнулась за рощей. Вновь эхом откликнулась пороша и тут же послышалось заполошное: «Ку-ка».

Выступаю за мёртвый куст боярышника, ягоды которого дразняще светятся сквозь иней, снимаю крышку фотоаппарата и терпеливо жду, когда из сонного подлеска появится огненная птица.

Не знаю, за какие заслуги небеса одарили фазана ярким опереньем. Скорее всего, он создан из радуги для того, чтобы разбивать сердца сереньких фазаних.

Абориген опушки – двоюродный братец домашнего петуха. Только «Ку-ка-реку» у него получается усеченным. И потом, он настолько раним, что может скончаться, если его попытаться взять на руки.

Наконец фазан покидает чащу. И сразу же возникает впечатление, словно лесная фея зажгла на опушке яркий костерок.

Пернатые разбойники

Снежная целина подобна занимательной книге. Если ты обучен языку, на котором она написано, то тебе откроются все тайны прифронтовой рощи. Вон, за кустом скумпии пересеклись следы полевки и ласки. Судя по вмятинам на снегу, это встреча для мышки оказалась роковой.

А чуток поодаль, под раскорякой ясенем, россыпь мелких перьев. Здесь закусил синичкой сокол-деревник.

Этот хищник размером с горлицу виртуоз среди пернатых. Он на предельной скорости ввинчивается в крону старой черешни, где синицы увлеченно очищают семечки от скорлупы, и почти всякий раз оказывается с добычей.

Более крупные хищники – ястребы, по сравнению с соколами, кажутся увальнями. И вдобавок значительно глупее. Один из них принял шапку на голове прохожего за живую ондатру. К счастью для пострадавшего, ястреб вскоре осознал собственный промах и брезгливо выпустил добычу из когтей. Впрочем, самый свирепый хищник обитает не здесь, в прифронтовой зоне, а там, где горбятся забелённые первой вьюгой козырьки траншей. И имя этого хищника – человек.