Текст книги "Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 2"

Мировоззренческий кризис Базарова

Уроки любви привели к кризису односторонние, вульгарно-материалистические взгляды Базарова на жизнь. Перед героем открылись две бездны: одна – загадка его собственной души, которая оказалась глубже и бездоннее, чем он предполагал; другая – загадка мира, который его окружает. От «микроскопа» героя потянуло к «телескопу», от «инфузорий» – к звездному небу над головой.

«Ненавидеть! – восклицает Базаров. – Да вот, например, ты сегодня сказал, проходя мимо избы нашего старосты Филиппа, – она такая славная, белая, – вот, сказал ты, Россия тогда достигнет совершенства, когда у последнего мужика будет такое же помещение, и всякий из нас должен этому способствовать… А я и возненавидел этого последнего мужика, Филиппа или Сидора, для которого я должен из кожи лезть и который мне даже спасибо не скажет… да и на что мне его спасибо? Ну, будет он жить в белой избе, а из меня лопух расти будет; ну, а дальше?»

Вопрос о смысле человеческого существования здесь поставлен с предельной остротой: речь идёт об ограниченности материалистического понимания прогресса, о непомерно высокой цене, которой он окупается. Ставится под сомнение атеистический, позитивистский идеал социализма, ограничивающийся стремлением к «хлебу земному», к материальному процветанию. Этот идеал не даёт ответа на глубокие запросы человеческого духа, не согласуется с высокими нравственными требованиями. «Ахиллесовой пятой» материалистической идеологии является отрицание бессмертия человеческой души. Она упорно утверждает жизненную философию, согласно которой человек не обладает вечной душой, а наделяется природой лишь временным существованием.

Рассуждения Базарова о лопухе над его могилой и о белой избе для Филиппа или Сидора стоят в одном ряду с горькими мыслями Белинского в письме к Боткину от 1 марта 1841 года: «Что мне в том, что я уверен, что разумность восторжествует, что в будущем будет хорошо, если судьба велела мне быть свидетелем торжества случайности, неразумия, животной силы? Что мне в том, что моим или твоим детям будет хорошо, если мне скверно и если не моя вина в том, что мне скверно?»

Такого же рода вопросы будут преследовать и героев Достоевского. Стоит ли будущая «мировая гармония» одной лишь слезинки ребёнка, упавшей в её основание? Кто оправдает бесчисленные человеческие жертвы, которые совершаются во благо грядущих поколений? Имеют ли нравственное право будущие поколения цвести и благоденствовать, предав забвению то, какой жестокой и бесчеловечной ценой куплена для них эта гармония? Наконец, можно ли назвать «гармонией» материальное благоденствие людей, уже завтра обречённых на вечную смерть?

Базаровские сомнения и метания потенциально несут в себе проблемы, над решением которых будут биться герои Достоевского от Раскольникова и Версилова до Ивана Карамазова. И, конечно же, в рассуждениях о «белой избе» и «лопухе» над могилой Базаров не эгоист: не только о себе он тут хлопочет, а о неповторимой ценности человеческой личности, о смысле прогресса, о смысле истории, о мировом смысле, наконец.

Жизнь не даёт пока Базарову ответа на эти вопросы, но тот факт, что они проснулись в нём, говорит о незаурядности его личности. Базарову ясно теперь, что материальные блага – белая изба для Филиппа или Сидора – не могут быть венцом прогресса. Если благоденствие и благоустройство заставят забыть о бесконечных порывах человеческого духа, о бессмертии человеческой души и приведут к царству мещанского благополучия, то и цель бессмысленна и жизнь, на неё положенная, – тоже.

Духовной природе Базарова угрожают, конечно, не эти тревожные вопросы. Напротив, они делают героя богаче, умнее, человечнее. Они свидетельствуют о духовной проницательности Базарова. Слабость же его в другом – в стремлении уйти от этих вопросов, в презрительной оценке их как «романтизма», чепухи и гнили, в попытках согласиться на малое, втиснуть себя и окружающее в узкие границы биологических закономерностей.

«Чёрт знает, что за вздор! – говорит Базаров Аркадию. – Каждый человек на ниточке висит, бездна ежеминутно под ним разверзнуться может, а он ещё сам придумывает себе всякие неприятности, портит свою жизнь». Не восхищение стойкостью человеческого духа, но внутреннее смущение перед его неудержимой силой испытывает тут нигилист Базаров. К чему бы придумывать человеку поэтические тайны, зачем бы ему тянуться к утонченным переживаниям, если суть жизни прозаически ничтожна, физиологически проста, если человек – всего лишь атом во вселенной, слабое биологическое существо, подверженное неумолимым законам увядания и абсолютной смерти?

«А я думаю, – заявляет Базаров, – я вот лежу здесь под стогом… Узенькое местечко, которое я занимаю, до того крохотно в сравнении с остальным пространством, где меня нет и где дела до меня нет; и часть времени, которую мне удастся прожить, так ничтожна перед вечностию, где меня не было и не будет… А в этом атоме, в этой математической точке кровь обращается, мозг работает, чего-то хочет тоже… Что за безобразие! Что за пустяки!»

Базаров-естествоиспытатель скептичен; но заметим, что скептицизм его лишён непоколебимой уверенности. Рассуждение о мировой бессмыслице при внешнем отрицании заключает в себе тайное признание смысла самых высоких человеческих надежд и ожиданий. Если эта несправедливость мирового устройства – краткость жизни человека перед вечностью времени и бесконечностью пространства – осознаётся Базаровым, тревожит его бунтующее сердце, значит, есть у человека потребность поиска более совершенного миропорядка. Будь мысли Базарова полностью слиты с природными стихиями, не имей он в своей душе более высокой и одухотворённой точки отсчёта, – откуда бы взялась в нём эта обида на земное несовершенство, на недоконченность, недовоплощённость человеческого существа? И хотя Базаров – физиолог, нигилист – и говорит о бессмыслице высоких одухотворённых помыслов, в подтексте его рассуждений чувствуется сомнение, опровергающее вульгарный материализм.

Раздумья Базарова о смысле бытия, о смерти и бессмертии, о вере и безверии были характерны и для самого автора романа. Тургенев оставался человеком сомневающимся, хотя и завидующим людям, обретшим веру. Тургенев не мог решить вопрос о существовании Бога и бессмертия однозначно и уверенно. К существованию стоящей над людьми могущественной и благодатной силы он относился с постоянной, никогда не замолкавшей внутренней тревогой. Эта тревога была истоком его поэтического мироощущения. Он был очарован таинственностью и загадочностью бытия, восхищён хрупкой и ускользающей на земле красотой, которая, казалось, могла бы «спасти мир». Вслед за Тургеневым такой же взгляд на коренной вопрос жизни человека исповедовал А. П. Чехов, заметивший в 1897 году: «Между “есть Бог” и “нет Бога” лежит целое громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец».

Когда Герцен, восхищаясь финалом романа «Отцы и дети», писал Тургеневу: «Реквием на конце – с дальним апрошем к бессмертию души – хорош, но опасен, ты эдак не дай стречка в мистицизм», – Тургенев отвечал, что в мистицизм он не ударится, но в отношении к Богу придерживается мнения Фауста, которое писатель приводит в подлиннике, а мы дадим в русском переводе Б. Л. Пастернака:

 
Кто, на поверку,
Разум чей
Сказать осмелится: «Я верю»?
Чьё существо
Высокомерно скажет: «Я не верю»?
В Него
Создателя всего,
Опоры
Всего: меня, тебя, простора
И самого Себя?
 

Не умея ответить на роковые вопросы о драматизме любви и познания, о смысле жизни и таинстве смерти, Базаров, в отличие от его творца, И. С. Тургенева, пытается заглушить в своём сердце ощущение трагической серьёзности этих вопросов. Но, как незаурядный человек, герой не может сам с собою справиться: данные естествознания его от этих тревог не уберегают. Он ещё склонен упрекать себя в отсутствии равнодушия к презренным аристократам, к несчастной любви, поймавшей его на жизненной дороге; в минуты отчаяния, когда к нему пробирается «романтизм», он негодует, топает ногами и грозит сам себе кулаком. Но в преувеличенной дерзости этих упрёков скрывается другое: и любовь, и поэзия, и сердечное воображение непрошено поселились и живут в его собственной душе!

Трагизм положения Базарова ещё более усугубляется под кровом родительского дома. Мрачному, замкнутому герою противостоит великая сила безответной родительской любви. Но, как и в истории с Одинцовой, Базаров безжалостно давит в себе сыновние чувства, боясь «рассиропиться», и чем больше они сопротивляются, тем сильнее раздражается герой. В поведении Базарова с родителями нарушаются извечные ценности нравственной культуры. Не случайно в рассказе о жизни старичков Базаровых «в мифологию метнул» не только Василий Иванович, но и сам автор «Отцов и детей».

В трактате Цицерона «О старости» любовно повествуется о прелести земледельческого труда: по нормам античности это занятие наиболее соответствовало образу жизни мудреца, старого человека. Подобно античным мудрецам, живет в своём имении Василий Иванович Базаров: «А ты посмотри, садик у меня теперь какой! Сам каждое деревце сажал. И фрукты есть, и ягоды, и всякие медицинские травы».

Однако вместо ожидаемой гармонии в жизнь Василия Ивановича с приездом сына вторгается неожиданный диссонанс. «Потом явился на сцену чай со сливками, с маслом и кренделями; потом Василий Иванович повел всех в сад, для того чтобы полюбоваться красотою вечера. Проходя мимо скамейки, он шепнул Аркадию: «На сем месте я люблю философствовать, глядя на захождение солнца: оно приличествует пустыннику. А там, подальше, я посадил несколько деревьев, любимых Горацием».

Базаров попадает в историю, аналогичную той, которая с ним случилась в Марьине. Герой смеялся там над мечтательностью Николая Петровича, над его любовью к природе и поэзии, отвергал всякого рода философствования, а теперь у своего отца столкнулся с теми же самыми «болезнями». Но повторяется старая история по-новому. Ведь отец Базарова – плебей. Никакой дворянской изнеженности – «вся жизнь на бивуаках».

И в то же время у этого плебея поистине патрицианская гордость, ничуть не менее, чем у Павла Петровича. «Как некий Цинциннат», римский патриций, он трудится в поле, обрабатывая землю сам, и очень гордится этим. Известно, что земледелием в Древнем Риме занимались почти все прославленные сенаторы, а Цинцинната известили о назначении диктатором, когда он пахал.

Об участи Цинцинната Василий Иванович, конечно, не мечтает, но речь о Горации заходит в романе не случайно. Отец его был незнатного происхождения, но всеми силами старался возвысить своего сына. Собрав последнее, старик Гораций отправился в Рим с твёрдым намерением дать сыну такое же воспитание, какое получали дети римских сенаторов и всадников. Вот почему в разговоре с Аркадием в характере Василия Ивановича проявляется довольно трогательная черта: «А я, Аркадий Николаевич, не только боготворю его, я горжусь им, и всё моё честолюбие состоит в том, чтобы со временем в его биографии стояли следующие слова: «Сын простого штаб-лекаря, который, однако, рано умел разгадать его и ничего не жалел для его воспитания…» – голос старика прервался».

И мечтательность, и поэзия, и любовь к философии, и сословная гордость – всё это возвращается к Базарову в новом качестве да ещё в формах, воскрешающих традиции не вековой, дворянской, а тысячелетней, античной культуры, пересаженной на добрую почву старорусского патриархального быта. А это значит, что и философия, и поэзия – не только праздное занятие аристократов, развивших в себе «нервную систему до раздражения», но вечное свойство человеческой природы, вечный атрибут культуры.

Второй круг жизненных испытаний

Базаров хочет вырваться, убежать от обступивших его вопросов, убежать от самого себя, – но это ему не удаётся, а попытки порвать живые связи с жизнью, его окружающей и проснувшейся в нём самом, ведут героя к трагическому концу. Тургенев ещё раз проводит Базарова по тому кругу, по которому он прошёл: Марьино, Никольское, родительский дом. Но теперь мы не узнаём прежнего Базарова: затухают его споры, догорает несчастная любовь. Второй круг жизненных странствий героя сопровождают последние разрывы: с семейством Кирсановых, с Фенечкой, с Аркадием и Катей, с Одинцовой и, наконец, роковой для Базарова разрыв с мужиком.

Вспомним сцену свидания Базарова с бывшим дядькой его, Тимофеичем. С радостной улыбкой, с лучистыми морщинами, сердобольный, не умеющий лгать и притворяться, Тимофеич олицетворяет поэтическую сторону народной жизни, от которой Базаров презрительно отворачивается. В облике Тимофеича «сквозит и тайно светит» что-то вековое, христианское: «крошечные слезинки в съёженных глазах» – символ народной судьбы, народного долготерпения, сострадания. Певуча и одухотворённо поэтична народная речь Тимофеича – упрёк жестковатому Базарову: «Ах, Евгений Васильевич, как не ждать-то-с! Верите ли Богу, сердце изныло на родителей на ваших глядючи». Старый Тимофеич тоже ведь один из тех «отцов», к культуре которых молодая демократия отнеслась не очень почтительно: «Ну, не ври», – грубо перебивает его Базаров. «Ну, хорошо, хорошо! не расписывай», – обрывает он душевные признания Тимофеича. А в ответ слышит только укоризненный вздох. Словно побитый, покидает несчастный старик Никольское.

Дорого обходится Базарову это подчёркнутое пренебрежение поэтической стороною жизни, глубиной и серьёзностью крестьянской жизни вообще. В подтрунивании героя над мужиком к концу романа появляется умышленное, наигранное равнодушие, снисходительную иронию сменяет откровенное шутовство: «Иногда Базаров отправлялся на деревню и, подтрунивая по обыкновению, вступал в беседу с каким-нибудь мужиком. “Ну, – говорил он ему, – излагай мне свои воззрения на жизнь, братец: ведь в вас, говорят, вся сила и будущность России, от вас начнется новая эпоха в истории, – вы нам дадите и язык настоящий, и законы”. Мужик либо не отвечал ничего, либо произносил слова вроде следующих: “А мы могим… тоже, потому, значит… какой положен у нас, примерно, придел”. – “Ты мне растолкуй, что такое есть ваш мир? – перебивал его Базаров, – и тот ли это самый мир, что на трёх рыбах стоит?” – “Это, батюшка, земля стоит на трёх рыбах, – успокоительно, с патриархально-добродушною певучестью объяснял мужик, – а против нашего, то есть, миру, известно, господская воля; потому вы наши отцы. А чем строже барин взыщет, тем милее мужику”. Выслушав подобную речь, Базаров однажды презрительно пожал плечами и отвернулся, а мужик побрёл восвояси.

– О чём толковал? – спросил у него другой мужик средних лет и угрюмого вида, издали, с порога своей избы, присутствовавший при беседе его с Базаровым. – О недоимке, что ль?

– Какое о недоимке, братец ты мой! – отвечал первый мужик, и в голосе его уже не было следа патриархальной певучести, а, напротив, слышалась какая-то небрежная суровость, – так, болтал кое-что; язык почесать захотелось. Известно, барин; разве он что понимает?

– Где понять! – отвечал другой мужик, и, тряхнув шапками и осунув кушаки, оба они принялись рассуждать о своих делах и нуждах. Увы! презрительно пожимавший плечом, умевший говорить с мужиками Базаров (как хвалился он в споре с Павлом Петровичем), этот самоуверенный Базаров и не подозревал, что он в их глазах был всё-таки чем-то вроде шута горохового…»

Болезнь и смерть Базарова

Неотвратимый удар судьбы читается в финальном эпизоде романа: есть, бесспорно, что-то символическое в том, что смелый «анатом» и «физиолог» русской жизни губит себя при вскрытии трупа мужика. «Демократ до конца ногтей», Базаров вторгался в жизнь народа смело и самоуверенно, его естественнонаучный «скальпель» отсекал в ней слишком много жизнеспособного, что и обернулось против самого «врачевателя».

Попытка Базарова уйти с головой в любимые занятия естественными науками оказывается после жизненной катастрофы безуспешной: «…лихорадка работы с него соскочила и заменилась тоскливою скукой и глухим беспокойством. Странная усталость замечалась во всех его движениях, даже походка его, твёрдая и стремительно смелая, изменилась».

Тургенев подмечает в Базарове симптомы необратимых перемен. Именно в таком психически расслабленном состоянии он и совершает непростительную для медика оплошность. Последние страницы романа, где тургеневский реализм, сохраняя достоверность и психологическую правду, «возвышался до символа», искренне восхищали А. П. Чехова.

Суть трагического финала романа уловил критик журнала Достоевского «Время» Н. Н. Страхов: «Глядя на картину романа спокойнее и в некотором отдалении, мы легко заметим, что, хотя Базаров головою выше всех других лиц, хотя он величественно проходит по сцене, торжествующий, поклоняемый, уважаемый, любимый и оплакиваемый, есть, однако же, что-то, что в целом стоит выше Базарова. Что же это такое? Всматриваясь внимательнее, мы найдём, что это высшее – не какие-нибудь лица, а та жизнь, которая их воодушевляет. Выше Базарова – тот страх, та любовь, те слёзы, которые он внушает. Выше Базарова – та сцена, по которой он проходит. Обаяние природы, прелесть искусства, женская любовь, любовь семейная, любовь родительская, даже религия, всё это – живое, полное, могущественное, – составляет фон, на котором рисуется Базаров… Чем дальше мы идём в романе… тем мрачнее и напряжённее становится фигура Базарова, но вместе с тем всё ярче и ярче фон картины».

Однако сцена смерти Базарова показывает, что к жизнеутверждающему фону, окружающему его смертное ложе, герой далеко не равнодушен. В его уходе из жизни есть беспримерный трагический накал и какая-то жгучая пламенность. «Не хочу бредить, – шептал он, сжимая кулаки, – что за вздор!» И являются ему в бреду огненные, красные собаки, а в довершение всего – возникает образ «леса», восходящий к «Божественной комедии» Данте и символизирующий неразгаданные Базаровым тайны русской жизни:

 
Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.
 
 
Каков он был, о, как произнесу,
Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
Чей давний ужас в памяти несу!
 

Впервые этот образ появится в романе в момент душевного смятения героя, вызванного одухотворённой любовью к Одинцовой. «Тогда он отправлялся в лес и ходил по нём большими шагами, ломая попадавшиеся ветки и браня вполголоса и её и себя…»

Потом в ночь перед дуэлью Базарову снится сон, в котором «Павел Петрович представлялся ему большим лесом, с которым он всё-таки должен был драться» (Курсив мой. – Ю. Л.).

Другой сон, а точнее бред, приходит на пороге смерти: здесь образ «леса» связан уже с духовными устоями русской жизни, с которыми не вполне сдружился наш герой: «Меня вы забудете, – начал он опять, – мёртвый живому не товарищ. Отец вам будет говорить, что вот, мол, какого человека Россия теряет… Я нужен России… Нет, видно не нужен. Да и кто нужен? Сапожник нужен, портной нужен, мясник… мясо продает… мясник… постойте, я путаюсь… Тут есть лес…» (Курсив мой. – Ю. Л.).

Образ леса символизирует в «Отцах и детях» ещё не освоенные Базаровым духовные устои национальной жизни, пренебрежение которыми не может пройти для человека безнаказанно.

Бессильным перед смертью оказывается то божество, на которое Базаров чуть ли не молился. Медицина и естественные науки отступили. Не помогли Базарову и «немцы, наши учители»: есть художественно продуманный ход в том, что смертный приговор Базарову выносит врач из немцев, «вертестер герр коллега». И не убеждения нигилиста спасают Базарова в час последнего испытания, а те силы его души, которые он в себе третировал, которые пытался вытравить как чепуху, гниль и художество, как унизительный романтизм.

Умирающий Базаров дал им ход, и вот душа героя, как освободившаяся от плотины река, вырвалась на простор, забурлила, запенилась. Герой дал волю своей любви к жизни, и прежде всего к родителям, готовя их к ужасному концу. Он объявляет о случившейся беде не сразу, пытается смягчить удар, ссылаясь на причины незначительные: «Простудился, должно быть». И лишь когда хитрить уже бессмысленно, Базаров с суровой нежностью, срывающимся голосом говорит любимому отцу: «Старина… дело мое дрянное. Я заражён, и через несколько дней ты меня хоронить будешь». Базаров опровергает уже напрасные надежды Василия Ивановича на силу медицины, подсказывая родителям единственное для стариков утешение: «Вы оба с матерью должны теперь воспользоваться тем, что в вас религия сильна».

Когда же силы начинают изменять Базарову, он призывает Одинцову, чтобы перед смертью дать волю невысказанным чувствам, чтобы отдать себя во власть одухотворенной любви: «Ну, прощайте! Живите долго, это лучше всего, и пользуйтесь, пока время», – прощается герой с возлюбленной почти по-пушкински.

 
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам Бог любимой быть другим.
 

«Прощайте, – проговорил он с внезапной силой, и глаза его блеснули последним блеском. – Прощайте… Послушайте… ведь я вас не поцеловал тогда… Дуньте на умирающую лампаду, и пусть она погаснет…». Ведь и за этими словами Базарова тоже стоит тень Пушкина:

 
Дохнула буря, цвет прекрасный
Увял на утренней заре,
Потух огонь на алтаре!..
 

«Добрая… великодушная… славная… красивая», – слова, далёкие от лексикона нигилиста. Умирающий Базаров говорит языком поэта о любви и прощении. И только здесь наглядно проявляется базаровский масштаб, базаровский максимализм уже не в отрицании, а в утверждении тех позитивных ценностей жизни, которые всегда таились за его отрицаниями и которые герой трагически подавлял.

После прощального поцелуя Одинцовой Базаров погружается в глубокое беспамятство. «И довольно!.. – промолвил он и опустился на подушку. – Теперь… темнота…».

Но «когда его соборовали, когда святое миро коснулось его груди, один глаз его раскрылся, и, казалось, при виде священника в облачении, дымящегося кадила, свеч перед образом что-то похожее на содрогание ужаса мгновенно отразилось на помертвелом лице» (Курсив мой. – Ю. Л.).

Что это? Запоздалое раскаяние? Или бунт? О каком ужасе идёт речь у Тургенева?

Нет никакого сомнения, что и это мгновение в судьбе умирающего Базарова овеяно духом пушкинской поэзии. Тургенев знал о знаменитом диалоге, который состоялся у Пушкина с митрополитом Филаретом. В минуту уныния Пушкин написал горькие стихи о бессмысленности жизни:

 
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?
 
 
Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал?..
 

Митрополит Филарет, встревоженный мотивами безверия, появившимися в поэзии Пушкина, дар которого он высоко ценил, написал поэту возражение в стихах:

 
Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога мне дана,
Не без воли Бога тайной
И на казнь осуждена.
 
 
Сам я своенравной властью
Зло из тёмных недр воззвал,
Сам наполнил душу страстью,
Ум сомненьем взволновал.
 
 
Вспомнись мне, забвенный мною!
Просияй сквозь сумрак дум,
И созиждется Тобою
Сердце чисто, светлый ум.
 

«Стихи христианина, русского епископа в ответ на скептические куплеты! – это, право, большая удача!» – воскликнул Пушкин и, продолжая диалог, написал ответ митрополиту Филарету («В часы забав иль праздной скуки…»), завершавшийся строками о священном ужасе:

 
И ныне с высоты духовной
Мне руку простираешь ты,
И силой кроткой и любовной
Смиряешь буйные мечты.
 
 
Твоим огнём душа палима
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе Серафима
В священном ужасе поэт.
 

С уходом из жизни Базарова поэтическое напряжение романа спадает, «полуденный зной» сменяет «белая зима» «с жестокой тишиной безоблачных морозов». Отблеск трагической смерти Базарова лежит на последних страницах. Со смертью его осиротела жизнь: и счастье не в счастье, и радость не в радость. Осиротел и Павел Петрович, ему не с кем спорить и нечем жить: «Стоит взглянуть на него в русской церкви, когда, прислонясь в сторонке к стене, он задумывается и долго не шевелится, горько стиснув губы, потом вдруг опомнится и начнёт почти незаметно креститься…» Невосполнимы потери, незаменимы утраты. Не Ситникову же быть «героем», хоть и толчётся он в Петербурге и, по его уверению, продолжает дело Базарова. Так нарастает и ширится в эпилоге скорбная тема сиротства, в бледных, стыдливых улыбках жизни чувствуются ещё не выплаканные слёзы. Усиливаясь, напряжение достигает кульминации и разрешается строками финального реквиема удивительной красоты и духовной мощи:

«Есть небольшое сельское кладбище в одном из отдалённых уголков России. Как почти все наши кладбища, оно являет вид печальный: окружающие его канавы давно заросли; серые деревянные кресты поникли и гниют под своими когда-то крашеными крышами; каменные плиты все сдвинуты, словно кто их подталкивает снизу; два-три ощипанных деревца едва дают скудную тень; овцы безвозбранно бродят по могилам… Но между ними есть одна, до которой не касается человек, которую не топчет животное: одни птицы садятся на неё и поют на заре. Железная ограда её окружает; две молодые ёлки посажены по обоим её концам: Евгений Базаров похоронен в этой могиле. К ней, из недалёкой деревушки, часто приходят два уже дряхлые старичка – муж с женою. Поддерживая друг друга, идут они отяжелевшею походкой; приблизятся к ограде, припадут и станут на колени, и долго и горько плачут, и долго и внимательно смотрят на немой камень, под которым лежит их сын; поменяются коротким словом, пыль смахнут с камня да ветку ёлки поправят, и снова молятся, и не могут покинуть это место, откуда им как будто ближе до их сына, до воспоминаний о нём… Неужели их молитвы, их слёзы бесплодны? Неужели любовь, святая, преданная любовь не всесильна? О нет! Какое бы страстное, грешное, бунтующее сердце ни скрылось в могиле, цветы, растущие на ней, безмятежно глядят на нас своими невинными глазами: не об одном великом спокойствии “равнодушной” природы говорят нам они; они говорят также о вечном примирении и о жизни бесконечной…»

Так бессмертные любовь и поэзия, поддерживавшие Базарова во время трагической гибели (поэзия Пушкина – тоже: слова «равнодушная природа» взяты Тургеневым из пушкинского стихотворения «Брожу ли я вдоль улиц шумных…»), обещают ему теперь жизнь бесконечную. В строках финального реквиема продолжается полемика с отрицаниями любви и поэзии, с вульгарно-материалистическими взглядами на сущность жизни и смерти, с теми крайностями базаровских воззрений, которые он искупил своей трагической судьбой.