Текст книги "Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 2"

Творческая история «Грозы»

К художественному синтезу тёмных и светлых начал Островский пришёл в русской трагедии «Гроза» – вершине его зрелого творчества. Созданию «Грозы» предшествовала экспедиция драматурга по Верхней Волге, предпринятая по заданию Морского министерства в 1856–1857 годах. Неистощимым источником поэтического вдохновения открывался для Островского Верхневолжский край.

О большом влиянии «литературной экспедиции» на грядущие замыслы драматурга хорошо сказал его друг С. В. Максимов: «Сильный талантом художник не в состоянии был упустить благоприятный случай… Он продолжал наблюдения над характерами и миросозерцанием коренных русских людей, сотнями выходивших к нему навстречу… Волга дала Островскому обильную пищу, указала ему новые темы для драм и комедий и вдохновила его на те из них, которые составляют честь и гордость отечественной литературы. С вечевых, некогда вольных, новгородских пригородов повеяло тем переходным временем, когда тяжелая рука Москвы сковала старую волю и наслала воевод в ежовых рукавицах на длинных загребистых лапах. Приснился поэтический “Сон на Волге”, и восстали из гроба живыми и действующими “воевода” Нечай Григорьевич Шалыгин с противником своим, вольным человеком, беглым удальцом посадским Романом Дубровиным, во всей той правдивой обстановке старой Руси, которую может представить одна лишь Волга, в одно и то же время и богомольная, и разбойная, сытая и малохлебная… Наружно красивый Торжок, ревниво оберегавший свою новгородскую старину до странных обычаев девичьей свободы и строгого затворничества замужних, вдохновил Островского на глубоко поэтическую “Грозу” с шаловливою Варварой и художественно-изящною Катериной».

В течение довольно длительного времени считалось, что сам сюжет «Грозы» Островский взял из жизни костромского купечества, что в основу его легло нашумевшее в Костроме на исходе 1859 года дело Клыковых. Вплоть до начала XX века костромичи указывали на место самоубийства Катерины – беседку в конце маленького бульвара, нависавшую над Волгой. Показывали и дом, где она жила. А когда «Гроза» впервые шла на сцене Костромского театра, артисты гримировались «под Клыковых».

Прошло много десятилетий, прежде чем исследователи установили, что «Гроза» была написана до того, как молодая купчиха Клыкова бросилась в Волгу. Работу над «Грозой» Островский начал в июне – июле 1859 года и закончил 9 октября. Впервые пьеса была опубликована в январском номере журнала «Библиотека для чтения» за 1860 год. Первое представление «Грозы» на сцене состоялось 16 ноября 1859 года в Малом театре, в бенефис С. В. Васильева с Л. П. Никулиной-Косицкой в роли Катерины. Версия о костромском источнике «Грозы» показалась надуманной. Однако сам факт удивительного совпадения говорит о многом: он свидетельствует о прозорливости национального драматурга, уловившего нараставший в купеческой жизни конфликт между старым и новым, конфликт, в котором Добролюбов неспроста увидел «что-то освежающее и ободряющее», а известный театральный деятель С. А. Юрьев сказал: «“Грозу” не Островский написал… “Грозу” Волга написала»[11]11
  См.: Лебедев Ю. В. Ещё раз о деле Клыковых как возможном источнике сюжета «Грозы» А. Н. Островского // Щелыковские чтения 2007. А. Н. Островский в контексте мировой культуры. Сборник статей. Кострома 2007.


[Закрыть].

«Состояние мира» и расстановка действующих лиц в «Грозе»

«Общественный сад на высоком берегу Волги; за Волгой сельский вид». Такой ремаркой Островский открывает «Грозу». Действие русской трагедии возносится над ширью Волги, распахивается на всероссийский сельский простор. Ему сразу же придаётся национальный масштаб и поэтическая окрылённость. В устах Кулигина звучит песня «Среди долины ровныя» – эпиграф, поэтическое зерно «Грозы»: в ней предвосхищается судьба героини с её человеческой неприкаянностью («Где ж сердцем отдохнуть могу, когда гроза взойдёт?»), с её тщетными стремлениями найти поддержку и опору в окружающем мире («Куда мне, бедной, деться? За кого мне ухватиться?»).

Песня открывает «Грозу» и сразу же выносит действие на общенародный песенный простор. За судьбой Катерины – судьба героини народной песни, непокорной молодой снохи, отданной за немилого «чуж-чуженина» в «чужедальную сторонушку», что «не сахаром посыпана, не мёдом полита». Песенная основа ощутима в характерах Кудряша и Варвары. В Кабанихе сквозь облик суровой и деспотичной купчихи проглядывает национальный тип злой, сварливой свекрови. Поэтична фигура механика-самоучки Кулигина, органически усвоившего просветительскую культуру русского XVIII века.

Речь всех персонажей «Грозы» эстетически приподнята, очищена от бытовой приземлённости, свойственной, например, комедии «Свои люди – сочтёмся!» Даже в брани Дикого, обращённой к Борису и Кулигину: «Провались ты! Я с тобой и говорить-то не хочу, с езуитом»; «Что ты, татарин, что ли?» – слышится комически сниженный отзвук русского богатырства, борьбы-ратоборства с «неверными» латинцами-рыцарями или ордынцами. В бытовой тип самодура-купца Островский вплетает иронически обыгранные общенациональные мотивы.

На первый взгляд «Гроза» – обычная бытовая драма, продолжающая традицию предшествующих пьес Островского. Но на сей раз драматург поднимает её до высот трагедии. Именно потому он и поэтизирует в ней язык действующих лиц.

Мы присутствуем при самом рождении трагического из глубин русского провинциального быта. Люди «Грозы» живут в особом состоянии мира – кризисном, катастрофическом. Пошатнулись опоры, сдерживающие старый порядок, и взбудораженный быт заходил ходуном.

Первое действие вводит нас в предгрозовую атмосферу жизни. Временное торжество старого лишь усиливает напряжённость. Она сгущается к концу первого действия: даже природа, как в народной песне, откликается на это надвигающейся на Калинов грозой.

Трагическое состояние мира касается всех героев «русской трагедии». Вот перед нами «столпы» Калинова. В их руках, кажется, находится судьба всех обывателей провинциального городка. Но почему так неспокойна Кабаниха, почему она домашних своих «поедом ест», докучая своими нравоучениями? Да потому, что, ещё царствуя, она этой жизнью уже не управляет! Почва уходит у неё из-под ног, вот она и цепляется за букву моральных устоев, на каждом шагу изменяя им. «…Если обидят – не мсти, если хулят – молись, не воздавай злом за зло, согрешающих не осуждай», – гласит «Домострой». «Врагам-то прощать надо, сударь!» – увещевает Тихона Кулигин. А что он слышит в ответ? «Поди-ка, поговори с маменькой, что она тебе на это скажет». Деталь многозначительная! Кабаниха страшна не верностью старине, а самодурством «под видом благочестия».

Своеволие Дикого уже ни на чём не укреплено, никакими правилами не оправдано. Нравственные устои в его душе основательно расшатаны. Этот «воин» сам себе не рад – жертва собственного своеволия. Он самый богатый и знатный человек в городе. Капитал развязывает ему руки, даёт возможность беспрепятственно куражиться над бедными и материально зависимыми от него людьми. Чем более Дикой богатеет, тем бесцеремоннее он становится. «Что ж ты, судиться, что ли, со мной будешь! – заявляет он Кулигину. – Так ты знай, что ты червяк. Захочу – помилую, захочу – раздавлю». Бабушка Бориса, оставляя завещание, в согласии с обычаем поставила главным условием получения наследства почтительность племянника к дядюшке. Пока нравственные законы стояли незыблемо, всё было в пользу Бориса. Но вот они пошатнулись, появилась возможность вертеть законом так и сяк, по известной пословице: «Закон, что дышло: куда повернул, туда и вышло». «Что ж делать-то, сударь! – говорит Кулигин Борису. – Надо стараться угождать как-нибудь». «Кто ж ему угодит, – резонно возражает знающий душу Дикого Кудряш, – коли у него вся жизнь основана на ругательстве?..» «Опять же, хоть бы вы и были к нему почтительны, нешто кто ему запретит сказать-то, что вы непочтительны?»

Но сильный материально, Дикой слаб духовно. Он может иногда и спасовать перед тем, кто в законе сильнее его, потому что тусклый свет нравственной истины всё же мерцает в его душе: «О посту как-то, о Великом, я говел, а тут нелёгкая и подсунь мужичонка: за деньгами пришёл, дрова возил. И принесло ж его на грех-то в такое время! Согрешил-таки: изругал, так изругал, что лучше требовать нельзя, чуть не прибил. Вот оно, какое сердце-то у меня! После прощенья просил, в ноги ему кланялся, право, так. Истинно тебе говорю, мужику в ноги кланялся… при всех ему кланялся».

Конечно, это «прозрение» Дикого – всего лишь каприз, сродни его самодурским причудам. Это не покаяние Катерины, рождённое чувством вины и мучительными нравственными терзаниями. И всё же в поведении Дикого этот поступок кое-что проясняет. Он своевольничает с тайным сознанием беззаконности своих действий, а потому и пасует перед властью человека, опирающегося на нравственный закон, или перед сильной личностью, дерзко сокрушающей его авторитет.

Под стать отцам города и их дети. Это Тихон, Варвара и Кудряш. Никакого почтения к столпам города они не питают, но внешнее «благочестие» блюдут, видимость незыблемости пошатнувшихся устоев поддерживают. Бедою Тихона является безволие и страх перед маменькой. По существу, он не разделяет её деспотических притязаний и ни в чём ей не верит. В глубине души Тихона свернулся комочком добрый человек, любящий Катерину, способный простить ей любую обиду. Он старается поддержать жену в момент покаяния и даже хочет обнять её. Тихон гораздо тоньше и нравственно проницательнее Бориса, который в этот момент, руководствуясь слабодушным «шито-крыто», «выходит из толпы и раскланивается с Кабановым», усугубляя тем самым страдания Катерины. Но человечность Тихона слишком робка. От гнетущего самодурства он «увёртывается» временами, но в таких увёртках нет свободы. Разгул да пьянство сродни самозабвению. Как верно замечает Катерина, «и на воле-то он словно связанный». Только в финале трагедии просыпается в нём что-то похожее на протест: «Маменька, вы её погубили! вы, вы, вы…»

Варвара – как будто бы прямая противоположность Тихону. В ней есть и воля, и смелость. Но и Варвара – дитя Диких и Кабаних, не свободное от бездуховности «отцов». Она почти лишена чувства ответственности за свои поступки, ей попросту непонятны нравственные терзания Катерины: «А по-моему: делай, что хочешь, только бы шито да крыто было» – вот нехитрый житейский кодекс Варвары, оправдывающий любой обман.

Гораздо выше и нравственно проницательнее Варвары Кудряш. В нём сильнее, чем в ком-либо из героев «Грозы», исключая, разумеется, Катерину, торжествует народное начало. Это песенная натура, одарённая и талантливая, разудалая и бесшабашная внешне, добрая и чуткая в глубине. Но и Кудряш сживается с калиновскими нравами, его натура вольна, но подчас своевольна. Миру «отцов» Кудряш противостоит своей удалью, озорством, но не нравственной силой.

И только Катерина со свойственным ей простодушием и чистотой заявляет Варваре: «Обманывать-то я не умею, скрыть-то ничего не могу». Только в Катерине теплится свет совести, и «тьма не объяла его». В русской трагедии Островского сталкиваются, порождая мощный грозовой разряд, две противостоящие друг другу культуры – сельская и городская, а противостояние между ними уходит в многовековую толщу российской истории.

Нередко «Домострой» с его жёсткими религиозно-нравственными предписаниями смешивают с нравами народной Руси. Домостроевские порядки приписывают крестьянской семье, сельской общине. Это глубочайшее заблуждение. «Домострой» и народно-крестьянская нравственная культура – начала противоположные. За их противостоянием скрывается глубокий исторический конфликт земского (народного) и государственного начал, конфликт сельской общины с централизующей, формальной силой государства, с великокняжеским двором и городом. «Домострой», частью отредактированный, частью написанный духовником Ивана Грозного Сильвестром, был плодом не крестьянской, а боярской культуры. В ХIХ веке он «спустился» отсюда в богатые слои городского купечества. Для него характерна ярко выраженная мироотречная устремлённость, исторически восходящая к Византии. «Согласно этому воззрению, Царство Божие не только не от мира сего, но и не для мира сего, – характеризует такое религиозное миросозерцание русский мыслитель Иван Александрович Ильин. – Мир внешний и вещественный есть лишь временный и томительный плен для христианской души; ей нечего делать с этим миром, в котором она не имеет ни призвания, ни творческих задач. Мир и Бог противоположны. Законы мира и законы духа непримиримы. Двум господам служить нельзя, а господин мира есть дьявол. “Этот” век и “грядущий” век – два врага. И смысл христианства состоит в бегстве от мира и из мира, то есть в неуклонном угашении всего земного человеческого естества»[12]12
  Ильин И. А. Основы христианской культуры // Ильин И. А. Собр. соч.: В 10 т. – Т. 1. М., 1993. – С. 285–358.


[Закрыть].

И вот в «Грозе» совершается трагическое столкновение доведённых до логического конца и самоотрицания двух тенденций в бытовом Православии – «законнической», «мироотречной», «домостроевской» и «благодатной», «мироприемлющей», народной. Излучающая духовный свет Катерина далека от сурового аскетизма и мёртвого формализма домостроевских правил и предписаний, она пришла в Калинов из другого мира, где над законом царит благодать. Богатым же слоям купечества для сохранения своих миллионов выгоднее было укрепить и довести до крайности именно мироотречный уклон, облегчающий им «под видом благочестия» творить свои далёкие от святости дела.

Нельзя сводить смысл трагической коллизии в «Грозе» только к социальному конфликту. Национальный драматург уловил в ней симптомы глубочайшего религиозного кризиса, надвигавшегося на Россию. Конфликт «Грозы» вбирает в себя противоречия, исподволь назревавшие в процессе многовекового исторического развития. Мудрый Островский раскрывает в «Грозе» глубинные истоки великой религиозной трагедии русского народа, разыгравшейся в начале ХХ века. Островский её предчувствовал.

Случайно ли живая сельская жизнь приносит в Калинов запахи с цветущих заволжских лугов? Случайно ли к этой встречной волне освежающего простора протягивает Катерина свои изнеможенные руки? Обратим внимание на жизненные истоки цельности Катерины, на культурную почву, которая её питает. Без них характер Катерины увядает, как подкошенная трава.

О народных истоках характера Катерины

В мироощущении Катерины гармонически срастается славянская языческая древность, уходящая корнями в доисторические времена, с веяниями христианской культуры. Религиозность Катерины вбирает в себя солнечные восходы и закаты, росистые травы на цветущих лугах, полёты птиц, порхание бабочек с цветка на цветок. С нею заодно и красота сельского храма, и ширь Волги, и заволжский луговой простор. А как молится героиня, «какая у ней на лице улыбка ангельская, а от лица-то как будто светится».

Излучающая духовный свет земная героиня Островского далека от сурового аскетизма домостроевских предписаний. По правилам «Домостроя» на молитве церковной надлежало с неослабным вниманием слушать божественное пение, а «очи долу имети». Катерина же устремляет свои очи горе´. И что видит, что слышит она на молитве церковной? Эти ангельские хоры в столпе солнечного света, льющегося из купола, это церковное пение, подхваченное пением птиц, эту одухотворённость земли стихиями небесными, благодатными… «Точно, бывало, я в рай войду, и не вижу никого, и время не помню, и не слышу, когда служба кончится».

Радость жизни переживает Катерина в храме. Солнцу кладет она земные поклоны в своём саду, среди деревьев, трав, цветов, утренней свежести просыпающейся природы. «Или рано утром в сад уйду, ещё только солнышко восходит, упаду на колена, молюсь и плачу…» И здесь Катерина верна основам православия, сущность которого не исчерпывается проповедью смысла, запредельного миру. Оно предполагает соляризацию, духовное просветление всего земного бытия.

«И не напрасно горят в небе бесчисленные огни, освещающие вселенную. Они говорят о подлинном возгорании жизни, которая вокруг них носится и ими согревается, – говорит русский религиозный мыслитель Е. Трубецкой. – Жизнь нашей планеты и населяющих её существ не будет до конца только вращением круга солнца. Отношение к солнцу из внешнего когда-нибудь станет внутренним – жизнь сама станет насквозь солнечной, как ризы Христа на Фаворе. И этим оправдывается повседневно наблюдаемая нами радость живой твари о солнце, наполняющая поля и леса. Оправдан и подъём жаворонка, и многообразная симфония птичьих голосов, и световая гамма человеческой поэзии. Оправданы бесконечно яркие краски жизни, и радостные, потому что они предвосхищают краски новой земли, и скорбные, потому что они готовят нас к этой радости! Оправдана и всеобщая радость о свете, ибо она – действительный предвестник грядущего всеобщего воскресения и преображения»[13]13
  Трубецкой Евгений. Мировая бессмыслица и мировой смысл // Вопросы философии и психологии. 1917, кн. 136 (1), январь-февраль. – С. 108–109.


[Закрыть].

В трудную минуту жизни Катерина посетует: «Кабы я маленькая умерла, лучше бы было. Глядела бы я с неба на землю да радовалась всему. А то полетела бы невидимо, куда захотела. Вылетела бы в поле и летала бы с василька на василёк по ветру, как бабочка». «Отчего люди не летают!.. Я говорю: отчего люди не летают так, как птицы? Знаешь, мне иногда кажется, что я птица. Когда стоишь на горе, так тебя и тянет лететь. Вот так бы разбежалась, подняла руки и полетела».

Как понять эти фантастические желания Катерины? Что это, плод болезненного воображения, каприз утончённой натуры? Нет. В сознании Катерины оживают древние языческие мифы, шевелятся глубинные пласты славянской культуры. В народных песнях тоскующая по чужой стороне в нелюбимой семье женщина часто оборачивается кукушкой, прилетает в сад к любимой матушке, жалобится ей на лихую долю. Вспомним плач Ярославны в «Слове о полку Игореве»: «Полечу я кукушкой по Дунаю…»

Катерина молится утреннему солнцу, так как славяне считали Восток страною всемогущих плодоносных сил. Ещё до прихода на Русь христианства они представляли рай чудесным неувядаемым садом во владениях Бога Света. Туда, на Восток, улетали все праведные души, обращаясь после смерти в бабочек или в легкокрылых птиц. В Ярославской губернии до недавних пор крестьяне называли мотылька «душечка».

Вольнолюбивые порывы Катерины даже в детских её воспоминаниях не стихийны: «Такая уж я зародилась, горячая! Я ещё лет шести была, не больше, так что сделала! Обидели меня чем-то дома, а дело было к вечеру, уж темно; я выбежала на Волгу, села в лодку, да и отпихнула её от берега». Ведь и этот поступок Катерины вполне согласуется с народной её душой. В русских сказках девочка обращается к речке с просьбой спасти её от злых преследователей, и речка укрывает её в своих берегах.

Издревле славяне поклонялись рекам, верили, что все они текут в конец света белого, туда, где солнце из моря подымается, – в страну правды и добра. Вдоль по Волге, в долблёной лодочке пускали костромичи солнечного бога Ярилу, провожали в обетованную страну тёплых вод. Бросали стружки от гроба в проточную воду. Пускали по реке вышедшие из употребления иконы. Так что порыв маленькой Катерины искать защиты у Волги – это народный уход от неправды и зла в страну света и добра, это неприятие «напраслины» с раннего детства и готовность оставить мир, если всё в нём ей «опостынет».

Реки, леса, травы, цветы, птицы, животные, деревья, люди в народном сознании Катерины – органы живого одухотворённого существа, Господа Вселенной, соболезнующего о грехах людских. Ощущение божественных сил неотделимо у Катерины от сил природы. В народной «Голубиной книге»

 
Солнце красное – от лица Божьего,
Звёзды частые – от риз Божьих,
Ночи тёмные – от дум Господних,
Зори утренние – от очей Господних,
Ветры буйные – от Святого Духа.
 

Вот и молится Катерина заре утренней, солнцу красному, видя в них очи Божии. А в минуту отчаяния обращается к «ветрам буйным», чтобы донесли они до любимого её «грусть-тоску-печаль». Не почувствовав первозданной свежести внутреннего мира Катерины, не поймёшь жизненной силы и мощи её характера, образной тайны народного языка. «Какая я была резвая! – обращается Катерина к Варваре, но тут же, сникая, добавляет: – Я у вас завяла совсем».

Н. А. Добролюбов и А. А. Григорьев о «Грозе»

Говоря о том, как «понят и выражен сильный русский характер в «Грозе», Добролюбов в статье «Луч света в тёмном царстве» справедливо подметил «сосредоточенную решительность» Катерины. Однако в определении её истоков он полностью ушёл от духа и буквы трагедии Островского. Разве можно согласиться, что «воспитание и молодая жизнь ничего не дали ей»? Без воспоминаний героини о юности разве можно понять вольнолюбивый её характер?

Не почувствовав ничего светлого и жизнеутверждающего в воспоминаниях Катерины, не удостоив её религиозную душу просвещённого внимания, Добролюбов рассуждал: «Натура заменяет здесь и соображения рассудка, и требования чувства и воображения». Там, где у Островского торжествует верующая душа, у Добролюбова видна абстрактно понятая натура. Подменив культуру натурой, Добролюбов не уловил главного – принципиального различия между религиозностью Катерины и религиозностью Кабановых. Критик, конечно, не обошёл вниманием, что у Кабановых «всё веет холодом и какой-то неотразимой угрозой: и лики святых так строги, и церковные чтения так грозны, и рассказы странниц так чудовищны». Но с чем он связал эту перемену? С умонастроением Катерины. «Они всё те же», как и в годы юности героини, «они нимало не изменились, но изменилась она сама: в ней уже нет охоты строить воздушные видения».

Но ведь в трагедии всё наоборот! «Воздушные видения» как раз и вспыхнули у Катерины под гнётом Кабановых: «Отчего люди не летают!» И, конечно, в доме Кабановых Катерина встречает решительное «не то»: «Здесь всё как будто из-под неволи», здесь выветрилась, здесь умерла жизнелюбивая щедрость христианского мироощущения. Даже странницы в доме Кабановых другие, из числа тех ханжей, что «по немощи своей далеко не ходили, а слыхать много слыхали». И рассуждают-то они о «последних временах», о близкой кончине мира. А полусумасшедшая барыня пророчествует: «Что, красавицы? Что тут делаете? молодцов поджидаете, кавалеров? Вам весело? весело? Красота-то ваша вас радует? Вот куда красота-то ведёт. (Показывает на Волгу.) Вот, вот, в самый омут… Что смеётесь? Не радуйтесь! (Стучит палкой.) Все в огне гореть будете неугасимом. Все в смоле будете кипеть неутолимой! <…> Ха, ха, ха! Красота! А ты молись Богу, чтобы отнял красоту-то! Красота-то ведь погибель наша!» Здесь царит недоверчивая к миру религиозность, так необходимая столпам общества, которые злым ворчанием встречают живую жизнь.

В полемику со статьями Добролюбова «Тёмное царство» и «Луч света в тёмном царстве» вступил А. Григорьев в критической работе «После “Грозы” Островского. Письма к Ивану Сергеевичу Тургеневу». Критик почвеннической ориентации не без основания утверждал: «Статьи эти наделали много шуму, да и действительно одна сторона жизни, отражаемой произведениями Островского, захвачена в них так метко, казнена с такою беспощадною последовательностью, заклеймена таким верным и типическим словом, что Островский явился перед публикой совершенно неожиданно обличителем и карателем самодурства. Оно ведь и так. Изображая жизнь, в которой самодурство играет такую важную, трагическую в принципе своём и последствиях и комическую в своих проявлениях роль, Островский не относится же к самодурству с любовью и нежностью. Не относится с любовью и нежностью – следственно, относится с обличением и карою, – заключение, прямое для всех, любящих подводить мгновенные итоги под всякую полосу жизни, освещённую светом художества, для всех теоретиков, мало уважающих жизнь и её безграничные тайны, мало вникающих в её иронические выходки.

Прекрасно! Слово Островского – обличение самодурства нашей жизни. В этом его значение, его заслуга как художника; в этом сила его, сила его действия на массу, на эту последнюю для него как для драматурга инстанцию. Да точно ли в этом? Для выражения смысла всех этих, изображаемых художником с глубиною и сочувствием, странных, затерявшихся где-то и когда-то жизненных отношений – слово самодурство слишком узко, и имя сатирика, обличителя, писателя отрицательного весьма мало идёт к поэту, который играет на всех тонах, на всех ладах народной жизни, который создаёт энергическую натуру Нади, страстно-трагическую задачу личности Катерины, высокое лицо Кулигина…»

«Имя для этого писателя, для такого большого, несмотря на его недостатки, писателя – не сатирик, а народный поэт. Слово для разгадки его деятельности не “самодурство”, а “народность”. Только это слово может быть ключом к пониманию его произведений. Всякое другое – как более или менее узкое, более или менее теоретическое, произвольное – стесняет круг его творчества».