Текст книги "Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 2"

Народными легендами навеяно «страшное чувство», испытанное охотником в глухой лощине, на дне которой «торчало стоймя несколько больших белых камней, – казалось, они сползлись туда для тайного совещания». Душевный мир охотника захвачен поэзией сказаний и поверий, излучаемых во мраке ночи древней дедовской землей. Есть в жутковатой тургеневской ночи далекие отголоски славянских представлений о божестве мрака. «С закатом дневного светила на западе, – писал А. Н. Афанасьев, – как бы приостанавливается вечная деятельность природы, молчаливая ночь охватывает мир, облекая его в свои тёмные покровы». И у славян «сложилось убежденье, что мрак и холод, враждебные божествам света и тепла, творятся другою могучею силою – нечистою, злою и разрушительною». Ещё не прозвучали рассказы Кости о заблудившемся в лесу Гавриле, Ильюши о лешем, который долго водил по лесу заплутавшего мужика, а потерявшийся охотник уже кружит и кружит по незнакомым местам, пока вдруг не оказывается «над страшной бездной». Всё, что совершается с ним, напоминает читателю обычные проделки лешего, который нарочно путает, или, по народному выражению, обходит людей, странствующих в лесу, с умыслом переставляет дорожные приметы и, наконец, заводит человека в гиблое место – в овраг или в болото, а то и на край обрыва.

Возбуждая суеверные чувства сначала в душе охотника, а потом в сознании крестьянских ребят, тургеневская ночь даёт лишь намеки на возможность реалистического объяснения её загадок и тайн. Она всесильна и всевластна, окончательное слово разгадки она прячет от человека в тёмной своей глубине. Звучит жутковатый рассказ о псаре Ермиле, о том, как встревожилась его лошадь, почуяв злую нечистую силу. И вдруг «обе собаки разом поднялись, с судорожным лаем ринулись прочь от огня и исчезли во мраке… Послышалась беспокойная беготня встревоженного табуна». Чего испугался табун? Что почуяли в ночном мраке собаки? Природа своей таинственной жизнью питает фантастические рассказы ребят.

«– Что там? Что там такое? – спросили мальчики.

– Ничего, – отвечал Павел, махнув рукой на лошадь, – так, что-то собаки зачуяли. Я думал, волк, – прибавил он равнодушным голосом, проворно дыша всей грудью». Ответ как будто бы есть, но ответ неуверенный, предположительный. Да и внешним спокойствием Павел не в силах сдержать неутолённую тревогу и дрожь.

Ночная природа не дает пытливой мысли человека полного удовлетворения, поддерживает ощущение неразрешённости загадок земного бытия. Поэтому все мотивировки имеют оттенок предположительности. Мир, надвигающийся со всех сторон на слабый огонёк костра, не теряет своей поэтической таинственности, глубины, неисчерпаемости: «“Гляньте-ка, гляньте-ка, ребятки, – раздался вдруг детский голос Вани, – гляньте на Божьи звёздочки, – что пчёлки роятся!” Он выставил своё свежее личико из-под рогожи, оперся на кулачок и медленно поднял кверху свои большие, тихие глаза. Глаза всех мальчиков поднялись к небу и не скоро опустились».

Тургеневская ночь не только жутка и таинственна, она ещё и царственно прекрасна своим «тёмным и чистым небом», которое «торжественно и необъятно высоко» стоит над людьми, «томительными запахами», звучными всплесками больших рыб в реке. Она духовно раскрепощает человека, очищает его душу от мелких забот повседневности, тревожит его воображение бесконечными загадками мироздания. «Я поглядел кругом: торжественно и царственно стояла ночь… Бесчисленные золотые звёзды, казалось, тихо текли все, наперерыв мерцая, по направлению Млечного Пути, и, право, глядя на них, вы как будто смутно чувствовали сами стремительный, безостановочный бег земли».

Совершающейся во мраке ночной своей жизнью природа наталкивает ребятишек у костра на красивые, фантастические сюжеты легенд, диктует их смену, предлагает детям одну загадку за другой и сама же нередко подсказывает возможность их разрешения. Рассказ о русалке, например, предваряется шуршанием камышей и загадочными всплесками на реке, а также полётом падающей звезды – души человеческой, по крестьянским поверьям. Образ мифической русалки удивительно чист и как бы соткан из самых разных природных стихий. Она светленькая и беленькая, как облачко, серебряная, как свет месяца или блеск рыбки в воде. И «голосок у ней такой тоненький и жалобный», как голос того загадочного зверька, который «слабо и жалобно пискнул среди камней».

Фантазия ребят не бесплотна, не удалена от земли, в ней присутствует стихийный и здоровый материализм, столь свойственный народному миросозерцанию: домовой у них кашляет от сырости в старой рольне, тоненький голосок русалки сравнивается с писком жабы, а волосы её – с густой зеленью конопли. На смех и плач поэтичной крестьянской русалки откликается в рассказе ночная природа: «Все смолкли. Вдруг, где-то в отдалении, раздался протяжный, звенящий, почти стенящий звук. Казалось, кто-то долго, долго прокричал под самым небосклоном, кто-то другой как будто отозвался ему в лесу тонким, острым хохотом, и слабый, шипящий свист промчался по реке».

И уже не русалка смеётся, а обманутая полюбовником, сошедшая с ума Акулина – «она ничего не понимает, что бы ей ни говорили, и только изредка судорожно хохочет». Не русалка плачет, а мать утонувшего Васи, крестьянка Феклиста – «плачет, плачет, горько Богу жалится». Мифические существа «Бежина луга» не обособлены от мира несчастий и бед реальной крепостной России, точно так же, как не обособлены они и от того возвышенного и поэтического, чем не менее щедро наполнена крестьянская жизнь. Болезненный крик ночной птицы напоминает о стонах утопленного в омуте Акима-лесника: так душа его «жалобится», а может быть, это просто «лягушки махонькие» жалобно кричат. Белый голубь, внезапно налетевший на трепетный свет костра, – то ли праведная душа, улетающая на небо, то ли птица, случайно отбившаяся от дома. И даже Тришка, лукавый человек, сродни знакомому всем в околотке бочару Вавиле.

Объясняя таинственные явления природы, сознание крестьянских ребят питается живыми впечатлениями окружающего мира. Самые фантастические существа тысячами нитей связаны с поэзией жизни земной: их драмы – своеобразное продолжение людских драм, их красота – отражение земной красоты. Да и сюжет «Бежина луга» движется от легендарного и фантастического к земному и реалистическому. Когда один из знакомых упрекнул Тургенева в недостаточности мистического начала, автор «Бежина луга» сказал: «Я вовсе не желал придать этому рассказу фантастический характер – это не немецкие мальчики сошлись, а русские». От мифических существ, русалок, домовых, оборотней и леших в начале рассказа воображение ребят обращается к судьбам человеческим, к несчастной Акулине, к Акиму-леснику, к утонувшему мальчику Васе и матери его Феклисте, к Ивашке Федосееву и бабке Ульяне и, наконец, к легендам о Тришке-избавителе и обетованной земле.

Тургенев писал и печатал «Бежин луг», когда цензура бдительнее, чем когда-либо, следила за литературой. В тексте первой публикации рассказа во втором номере «Современника» за 1851 год цензура исключила весь рассказ Кости о Тришке-антихристе, заменив последующие упоминания о нём словом «леший». Что же предосудительного нашла цензура в этом рассказе?

Много лет спустя, после реформы 1861 года, земляк Тургенева, писатель-демократ П. И. Якушкин опубликовал в путевых письмах легенды орловских крестьян о Тришке-сибиряке, с юношеских лет знакомые Тургеневу. Варвара Петровна ещё в 1839 году сообщала сыну в Берлин: «Тришка у нас появился вроде Пугачева, – то есть он в Смоленске, а мы трусим в Болхове». Спустя некоторое время она же писала: «Тришку поймали, и слухов о нём больше нет».

Главной чертой Тришки, по крестьянским легендам, было заступничество за бедных крестьян, причём бескровное: Тришка ни одной христианской души не загубил, добивался своего удалыми шутками. Узнал как-то Тришка-сибиряк, что в Смоленской губернии живет барин, который всех мужиков «в разор-разорил». Посылает барину письмо: «Ты, барин, может, и имеешь душу, да анафемскую, а я, Тришка, пришёл к тебе повернуть твою душу на путь – на истину. Ты своих мужиков в разор-разорил, а я думаю теперь, как тех мужиков поправить. Думал я, думал и вот что выдумал: ты виноват, ты и в ответе будь. Ты обижал мужиков, ты их и вознагради; а потому прошу тебя честью: выдай мужикам на каждый двор по пятидесяти рублёв, честию тебя прошу, не введи ты меня, барин, во грех – рассчитайся по-Божьи».

В конце XVIII – начале XIX века Орловский край действительно славился на всю Россию многочисленными шайками разбойников: «Орёл да Кромы – старинные воры; Ливны всем ворам дивны; Елец – всем ворам отец; да и Карачёв на поддачу!» На усиление крепостнического произвола русский мужик плодородного подстепья отвечал неповиновением властям, бегством от крепостной неволи. Бежин луг неспроста, по словам Тургенева, «славился в наших околотках»[4]4
  Околоток – окружающая местность, окрестность (устар.)


[Закрыть]. Он служил приютом «для всех беглецов, спасавшихся здесь от непосильных тягот, и околотки, куда входил Бежин луг, были в старину средоточием многих тысяч разбойников».

В первом отдельном издании «Записок охотника» 1852 года Тургенев восстановил изъятый цензурою текст о Тришке. И хотя в авторской интерпретации социальный пафос легенды приглушён, современники чувствовали его. Рецензент демократического «Журнала для детей» в 1856 году писал: «Да тут светится и серьёзная мысль: люди наделали зла, осквернили свет злобой, ложью и неправдой, так их и придёт казнить Тришка; а все остальные создания Божьи – невинны, им бояться нечего». Судя по рассказам Павлуши, Тришку со страхом ждут именно виновники народных бед: барин, староста со старостихой и Дорофеич, богатый мужик-мироед, по всей вероятности.

Мирный сон крестьянских детей под звёздами овеян в финале рассказа и другой доброй легендой о далёкой земле, где зимы не бывает. Она хранит детские сердца от разрушительных воздействий нужды и горьких забот, которыми полна повседневная жизнь крестьянства:

«– Что это? – спросил вдруг Костя, приподняв голову.

Павел прислушался.

– Это кулички летят, посвистывают.

– Куда ж они летят?

– А туда, где, говорят, зимы не бывает.

– А разве есть такая земля?

– Есть.

– Далеко?

– Далеко, далеко, за теплыми морями.

Костя вздохнул и закрыл глаза».

Поэзия народных легенд и верований, широко разлившаяся в «Бежине луге» среди таинственных звуков и шорохов летней ночи, постепенно обретает социально активный характер и готовит появление в книге Касьяна, героя с подвижническим отношением к истине, странника и правдоискателя. Не случайно рассказ «Касьян с Красивой Мечи» Тургенев помещает вслед за рассказом «Бежин луг». В устах Касьяна получает окончательное оформление легенда о далёких землях, мечта народа о братстве и социальной гармонии: «А то за Курском пойдут степи… И идут они, люди сказывают, до самых тёплых морей, где живёт птица Гамаюн сладкогласная и с дерев лист ни зимой не сыплется, ни осенью, и яблоки растут золотые на серебряных ветках, и живёт всяк человек в довольстве и справедливости…»

Так вслед за кратковременными страхами летняя ночь приносит охотнику и крестьянским ребятишкам проблески светлых надежд, а затем мирный сон и успокоение. Всесильная и всевластная по отношению к человеку, ночь сама по себе – лишь миг в дыхании космических сил, восстанавливающих в мире свет и гармонию: «Свежая струя пробежала по моему лицу. Я открыл глаза: утро зачиналось… Не успел я отойти двух вёрст, как уже полились кругом меня по широкому мокрому лугу, и спереди по зазеленевшимся холмам, от лесу до лесу, и сзади по длинной пыльной дороге, по сверкающим, обагрённым кустам, и по реке, стыдливо синевшей из-под редеющего тумана, – полились сперва алые, потом красные, золотые потоки молодого, горячего света… Всё зашевелилось, проснулось, запело, зашумело, заговорило. Всюду лучистыми алмазами зарделись крупные капли росы; мне навстречу, чистые и ясные, словно тоже обмытые утренней прохладой, принеслись звуки колокола, и вдруг мимо меня, погоняемый знакомыми мальчиками, промчался отдохнувший табун…»

Восходом могучего светила и открывается, и закрывается «Бежин луг» – один из лучших рассказов о русской природе и детях её. В «Записках охотника» Тургенев создавал единый образ живой поэтической России, увенчивала который жизнеутверждающая солнечная природа. В крестьянских детях, живущих в союзе с нею, он прозревал «зародыш будущих великих дел, великого народного развития».

В то же время в рассказе «Бежин луг», наиболее философском по своему содержанию, начинает звучать тревожная нота, связанная с образом Павлуши. Почему гибнет этот храбрый мальчуган? Конечно, в смерти Павлуши есть скрытый социальный мотив. Не по-детски серьёзен этот маленький человек, слишком большое бремя ответственности и забот падает на его хрупкие плечи. В истории Павлуши ощутимы у Тургенева будущие «некрасовские» нотки. Вспомним «Крестьянских детей»: «Но вырастет он, если Богу угодно, / А сгибнуть ничто не мешает ему».

Однако социальный мотив не исчерпывает всей глубины тургеневской мысли, имеющей ещё и другой, философский подтекст. Природа у Тургенева неравнодушна к человеку, но и строга в обращении с ним: она мстит за слишком бесцеремонное вторжение в её тайны, за излишнюю смелость и самоуверенность в общении с нею. Любуясь бесстрашием Павлуши, его деловитостью и практичностью, охотник чувствует и некий переизбыток бунтующих сил в характере маленького героя. В нём, как и в тех русских людях, которые «не прочь и поломать себя», которые «мало занимаются своим прошедшим и смело глядят вперёд», уже предчувствуется трагический характер Евгения Базарова.

Живая Россия в «Записках охотника» движется и растет. О близости Калиныча к природе говорится немного. В Ермолае она подробно изображается. А в Касьяне «природность», достигая полноты, одухотворяется христианским нравственным чувством. Нарастает мотив правдолюбия, правдоискательства, тоски по идеалу. Поэтизируется готовность к самопожертвованию, бескорыстной помощи человеку, попавшему в беду. Эта черта русского характера достигает кульминации в рассказе «Смерть»: русские люди «умирают удивительно», ибо в час последнего испытания они думают не о себе, а о других, о ближних. Это помогает им стойко и мужественно принимать смерть.

Нарастает в книге тема музыкальной одарённости русского народа. Впервые она заявляет о себе в «Хоре и Калиныче» – поэтическом «зерне» «Записок охотника»: поёт Калиныч, Хорь ему подтягивает. В финале «Малиновой воды» песня сближает людей: сквозь отдельные судьбы она ведет к судьбе общерусской, роднит героев между собою. Песня Якова Турка в «Певцах» «Не одна во поле дороженька пролегала» собирает в фокус лучшие душевные порывы Калинычей, Касьянов, Власов, Ермолаев и их подрастающую смену – детишек из «Бежина луга». Ведь мирный сон крестьянских детей у костра под звёздами тоже овеян мечтой о праведной земле, в которую верит, которую ищет странник Касьян. В ту же страну обетованную, где «живёт человек в довольстве и справедливости», зовёт героев протяжная русская песня Якова: «Он пел, и от каждого звука его голоса веяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая степь раскрывалась перед вами, уходя в бесконечную даль».

Антикрепостнический пафос «Записок охотника» заключается в том, что к гоголевской галерее мёртвых душ писатель добавил галерею душ живых. Крестьяне в «Записках охотника» – крепостные, зависимые люди, но крепостное иго не превратило их в рабов: духовно они свободнее и богаче жалких Полутыкиных и жестоких Пеночкиных. Существование сильных, мужественных, ярких народных характеров превращало крепостное право в позор и унижение России, в общественное явление, несовместимое с нравственным достоинством русского человека.

В «Записках охотника» Тургенев впервые ощутил Россию как единство, как живое художественное целое. Его книга открывает 1860-е годы в истории русской литературы, предвосхищает их. Образ России «живой» в ней социально не однороден. Есть целая группа дворян, наделённых национально-русскими чертами характера. Таковы, например, мелкопоместные дворяне типа Петра Петровича Каратаева или однодворцы, среди которых выделяется Овсяников. Живые силы нации Тургенев находит и в кругу культурного дворянства. Василий Васильевич, которого охотник называет Гамлетом Щигровского уезда, мучительно переживает свою беспочвенность, свой отрыв от России, от народа. В «Записках охотника» показывается, что крепостное право враждебно как человеческому достоинству мужика, так и нравственной природе дворянина, что это общенациональное зло, пагубно влияющее на жизнь того и другого сословия. Поэтому живые силы нации писатель ищет и в крестьянской, и в дворянской среде. Любуясь деловитостью или поэтической одарённостью русского человека, Тургенев ведет читателя к мысли, что в борьбе с общенациональным врагом должна принять участие вся «живая» Россия, не только крестьянская, но и дворянская.

Поиски «новой манеры» в повестях «Муму» и «Постоялый двор»

В первой половине 1850-х у Тургенева намечается творческий кризис. С 1847 по 1850 год он живёт в Париже, и пережитое во Франции уводит его в сторону от того пути, который был намечен в «Записках охотника». Тургенев оказывается свидетелем трагических июньских дней 1848 года. Разгром революционного движения рабочих буржуазией, изменившей делу революции, глубоко потрясает его. Для бывшего рядом с Тургеневым Герцена июньские дни явились крахом буржуазных иллюзий в социализме, потерей веры в перспективы западноевропейского общественного движения. Для Тургенева они обернулись сомнениями в народе как творце истории. Ему кажутся теперь вполне справедливыми слова одного парижского интеллектуала, «человека в серых очках»: «Народ, – говорил он Тургеневу, – то же, что земля. Хочу, пашу её… и она меня кормит; хочу, оставляю её под паром. Она меня носит – а я её попираю». Трагический опыт революции 1848 года все более склоняет Тургенева к мысли, что творческой силой истории является интеллигенция, тот верхний слой общества, который хранит и развивает науку и культуру, который является проводником этих ценностей в народную среду.

Вернувшись в июне 1850 года на родину, Тургенев переживает ссору с матерью, а потом и смерть Варвары Петровны в Москве 16 ноября 1850 года (похоронена на кладбище Донского монастыря). После смерти матери Тургенев занимается разделом наследства со старшим братом Николаем Сергеевичем (1816–1879), уступая ему значительную долю с условием оставить за ним Спасское («продать Спасское – значит для меня лечь в гроб»).

В 1852 году Тургенев был арестован по обвинению в нарушении цензурных правил при публикации статьи, посвященной памяти Н. В. Гоголя. Но это обвинение было использовано как удобный предлог. Истинной же причиной ареста были «Записки охотника» и связи писателя с прогрессивными кругами революционной Европы: Бакуниным, Герценом, республикански настроенным семейством Виардо. Месяц Тургенев провёл на съезжей Адмиралтейской части в Петербурге, а потом, по высочайшему повелению, был сослан в родовое имение Спасское под строгий надзор полиции и без права выезда за пределы Орловской губернии.

В творчестве периода ареста и Спасской ссылки Тургенев порывает со старой манерой и выходит на новую дорогу. «Муму» и «Постоялый двор» – своеобразный эпилог «Записок охотника» и пролог к тургеневским романам. Приступая к работе над этими произведениями, писатель мечтает о «простоте, спокойствии, ясности линий». Литературная форма «Записок» кажется ему уже исчерпанной: «Надобно пойти другой дорогой – надобно найти её – и раскланяться навсегда со старой манерой. Довольно я старался извлекать из людских характеров разводные эссенции…» Аналитическая пестрота, эскизность характеров, очерковость художественного письма его уже не удовлетворяют. Открытое в «Записках охотника» живое ощущение народной России как целого помогает теперь Тургеневу показать русский народ в едином и монументальном образе немого богатыря Герасима. Образ Герасима настолько ёмок, что тяготеет к символу; он вбирает в себя лучшие стороны народных характеров «Записок охотника»: рассудительность и практический ум Хоря, нравственную силу и добродушие, трогательную любовь ко всему живому Калиныча и Ермолая. Появляются и новые штрихи: вслед за былиной о Микуле Селяниновиче и кольцовскими песнями Тургенев поэтизирует вековую связь крестьянина с землей, наделяющую его богатырской силой и выносливостью. Звучат отдаленные переклички и с другим героем былинного эпоса – Василием Буслаевым, когда немой Герасим стукает лбами пойманных воров или ухватывает дышло и слегка, но многозначительно грозит обидчикам.

Как и в «Записках охотника», в «Муму» сталкиваются друг с другом две силы: русский народ, прямодушный и сильный, и крепостнический мир в лице капризной, выживающей из ума старухи. Но теперь Тургенев дает этому конфликту новый поворот. Возникает вопрос, на чём держится крепостное право, почему мужики-богатыри прощают господам любые прихоти?

Сила крепостнического уклада не в личностях отдельных господ – жалка и немощна барыня Герасима, – а в вековой привычке: барская воля воспринимается народом как стихийная природная сила, всякая борьба с которой бессмысленна. В повести «Муму» Тургенев создает особый эстетический эффект. Все побаиваются немого богатыря: «Ведь у него рука, ведь вы изволите сами посмотреть, что у него за рука; ведь у него просто Минина и Пожарского рука». «…Ведь он всё в доме переломает, ей-ей. Ведь с ним не столкуешь; ведь его, чёрта этакого, согрешил я, грешный, никаким способом не уломаешь». К финалу повести будто бы наступает предел терпению. Вот-вот взорвется и разбушуется Герасим, вот-вот раскроет свои немые уста и заговорит!

Но напряженный конфликт разрешается неожиданным уходом богатыря в родную деревню. И хотя этот уход торжественный и радостный, хотя вместе с Герасимом сама природа празднует освобождение, в сознании читателя остаётся чувство тревожного недоумения и обманутых надежд…

В «Постоялом дворе» умный, рассудительный и хозяйственный мужик Аким в один день лишается по приказу своей госпожи всего состояния. Как ведет себя Аким? Подобно Герасиму, он берёт в руки посох странника, «божьего человека». На смену Акиму является ловкий и цепкий хищник из мужиков – Наум. Однажды Тургенев так сказал Полине Виардо о бедности русских деревень: «Святая Русь далека от того, чтобы быть цветущей; впрочем, для святого это и не обязательно».

Повести Тургенева получили высокую оценку в кругах славянофилов. Восхищаясь характером Акима, И. С. Аксаков писал: ««Этот оскорблённый, ограбленный и разорённый Аким, умевший из-под развалин своего земного благосостояния возрасти до такой недосягаемой для нас нравственной высоты, заставляет читателя даже стыдиться тех буйных выходок, которые возбуждаются в самом читателе в пользу Акима. <…> Русский человек остался чистым и святым – и тем самым сильнее обвинил общество, поразил его таким неотразимым обвинением, которое … – Вы думаете погубит общество, низведёт на него месть и кару? Нет! – которое, может быть, святостью и правотою своею смирит гордых, исправит злых и спасет общество».

К. С. Аксаков, разделяя мнение брата, также писал Тургеневу, что «Аким, после попытки пожара, это – такое лицо, которое выше несказанно всякого европейца на его месте»: «русский крестьянин есть, в существенных своих проявлениях, действиях и словах» «великий наставник и проповедник истины и добра христианского учения».

В ответ на это Тургенев заявлял: «Один и тот же предмет может вызвать два совершенно противоположные мнения» – «…я вижу трагическую судьбу племени, великую общественную драму там, где Вы находите успокоение и прибежище эпоса». «…Взгляд Ваш верен и ясен – но, признаюсь Вам откровенно, – в выводах Ваших я согласиться не могу: – Вы рисуете картину верную – и, окончив её, восклицаете: как это всё прекрасно! Я никак не могу повторить этого восклицания вслед за Вами. Я, кажется, уже сказывал Вам, что, по моему мнению, трагическая сторона народной жизни – не одного нашего народа – каждого – ускользает от Вас – между тем как самые наши песни громко говорят о ней! Мы обращаемся с Западом, как Васька Буслаев (в Кирше Данилове) с мёртвой головой – побрасываем его ногой – а сами… Вы помните, Васька Буслаев взошёл на гору, да и сломил себе на прыжке шею. Прочтите, пожалуйста, ответ ему мёртвой головы».

Что же ответила оскорбителю Буслаеву мёртвая голова? – «Гой еси ты, Василей Буславьевич! /Ты к чему меня, голову, побрасоваешь? / Я, молодец, не хуже тебя был, / Умею я, молодец, волятися / А на той горе Сорочинския. / Где лежит пуста голова, / Пуста голова молодецкая,/ И лежать будет голове Васильевой!»

«Трагическую судьбу племени» Тургенев видел в гражданской незрелости народа, рождённой веками крепостного права. Нужны просвещённые и честные люди, исторические деятели, призванные разбудить «немую» Русь, воспитать в народе чувство гражданского самосознания. Так открывается новый этап в творческом пути Тургенева, связанный с созданием цикла романов: «Рудин», «Дворянское гнездо», «Накануне».

Довольно резкий и неожиданный поворот Тургенева к изображению культурного слоя русского общества часто вызывал недоуменные вопросы у знатоков и исследователей его творчества. «Загадка своего народа, своей страны – это один из сложных и глубоких соблазнов Тургенева, – писал об авторе “Записок охотника” один из чутких литераторов начала XX века Константин Григорьевич Локс. – В тихие летние и осенние дни, серые, “словно проникнутые вечером”, среди обожжённых солнцем или тронутых увяданием рощ и лесов, бродил охотник, слушал, смотрел и всматривался… То в осенней роще нечаянно подслушает он беседу дворовой девушки и лакея, узнает о любви, ничего не требующей и только отдающей, задумчиво подберёт брошенный лакеем пучок васильков – и рассказ “Свидание” ещё долго не увянет в его “Записках”. Или забредёт случайно в плетёный сарайчик и там нежданно найдёт подвижницу и святую. Где-нибудь на Юдиных выселках встретит юродивого мужика, у которого потом научится добру и злу Лев Толстой. И много, много ещё разных встреч и впечатлений, – из них выросли “Записки охотника”. Освободительное значение этих набросков и рассказов рассматривали внимательно и подробно, забыли только о самом охотнике, о его судьбе в этой книге. А между тем она из наиболее значительных и важных. Что для себя, для своего будущего Тургенев нашёл среди орловских деревень и лесов, что прочёл он в душе народа вечного и тайного? До него в эту душу заглянули только те люди, которых сам Тургенев не любил и с которыми никогда не соглашался. Не соглашался и между тем заметил то же самое, что и они; быть может, заметил и прошёл мимо, но это другой вопрос. Сила этих людей, то есть славянофилов, была в религиозном постижении души русского народа; в “Записках охотника” Тургенев идёт вместе с ними. Он изображает как бы возрастающую лестницу религиозного смирения и евангельской правды, от самого ничтожного и малого до самого высокого и потрясающего. Вот первая ступень – Стёпушка в рассказе “Малиновая вода”: “проживал он летом в клети, позади курятника, а зимой в предбаннике; в сильные морозы ночевал на сеновале. Его привыкли видеть, иногда даже давали ему пинка, но никто с ним не заговаривал, и он сам, кажется, от роду рта не разинул”. Это только начало: вслед за Стёпушкой появятся другие, более сложные, они вырастут из него, как из малого зерна. “Услышав выстрел, Касьян быстро закрыл глаза рукой и не шевельнулся, пока я не зарядил ружья и не поднял коростеля. Когда же я отправился далее, он подошёл к месту, где упала убитая птица, нагнулся к траве, на которую брызнуло несколько капель крови, покачал головой, пугливо взглянул на меня… Я слышал после, как он шептал: “Грех! Ах, вот это грех!” Древняя заповедь: “не убий” живёт в душе орловского мужика. Где он научился ей до полного живого проникновения?

Нигде – принёс с собой, это его дар. И ещё одна заповедь живёт в его душе; корнями она уходит в века легенд и апокрифов, как будто погружённая в глубокий и счастливый сумрак райского мира: “За Курском пойдут степи, этакие степные места, – вот удивление, вот удовольствие человеку, вот раздолье-то, вот Божья-то благодать! И идут они, сказывают, до самых тёплых морей, где живёт птица Гамаюн сладкогласная, и с деревьев лист ни зимой не сыплет, ни осенью, а яблоки растут золотые на серебряных ветках, и живёт всяк человек в довольстве и справедливости”. Вот непосредственная стихия религиозной народной жизни: для неё рай начинается где-то близко, за Курском; бродячий искатель правды побывал там и принёс золотую легенду, тихо цветущую в заброшенной русской деревне. Этот мир был для славянофилов тем тайным кладом, для которого когда-нибудь настанет вещая Иванова ночь…

Лукерья – “живые мощи” – подлинная святая, как будто из старинного жития. Это высшая ступень всё той же лестницы, начатой с малого и ничтожного, законченной предельным и последним. И рядом с этим образом подвижницы, тем более прекрасным, что сама и не подозревает о своей святости, Тургенев остановился на том вечном скитальце по монастырям и обителям, которому жуткий час открывает правду греха и должной жизни. Его Аким из рассказа “Постоялый двор” – ведь это некрасовский “бедный рыцарь” Влас: “везде, куда только стекаются богомольные русские люди, можно было видеть его исхудавшее и постаревшее, но всё ещё благообразное и строгое лицо: и у раки святого Сергия, и у Белых берегов, и в Оптиной пустыни, и в отдалённом Валааме; везде бывал он”. “Он казался совершенно спокойным и счастливым, и много говорили о его набожности и смиренномудрии те люди, которым удавалось с ним беседовать”.

Так Тургенев понял и пережил то, что славянофилы считали первой и последней святыней народной души. Не меньше, чем Толстой и Достоевский, увидел он в народе, увидел и прошёл мимо. В самом деле, какой смерч поднялся бы в душе Достоевского при встрече с “живыми мощами”! Тургенев спокойно и проникновенно рассказал и перешёл к другим темам, таким далёким и чуждым»[5]5
  Локс К. Г. Вера и сомнения Тургенева // Творчество Тургенева. М., 1920. – С. 98–101.


[Закрыть].

Локс связывал отход Тургенева от народной темы с особенностью его художественно-созерцательного таланта, столь чуждого проповедничества: «пушкинская “свободная дорога” была наиболее близка ему».

Однако существовали и другие причины, пожалуй, более весомые и существенные, заставившие автора «Записок» сойти с намеченной дороги в сторону. Народная святость не включала в себя чувство гражданственности и связанную с ним жизнеустроительную инициативу. Это чувство в народе не культивировалось, а изо дня в день, из года в год, из десятилетия в десятилетие гасилось всероссийским самодурством, крепостническим беззаконием. Зёрна этого чувства нужно было посеять в народную душу, а потом долго и бережно их выращивать. К этому и призвана была наша интеллигенция, поманивший к себе Тургенева после «Записок охотника» русский «культурный слой».