Текст книги "Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 2"

Детство

Иван Сергеевич Тургенев родился 28 октября (9 ноября) 1818 года в Орле. Детские годы он провёл в богатой материнской усадьбе Спасское-Лутовиново Мценского уезда Орловской губернии. По матери – Варваре Петровне – он принадлежал к старинному дворянскому роду Лутовиновых, которые жили в Орловской губернии домоседами и в русские летописи не вошли. Родовая семейная память удержала имя двоюродного деда Тургенева Ивана Ивановича Лутовинова, который закончил Пажеский корпус вместе с Радищевым, но рано вышел в отставку и занялся хозяйством. Он был основателем Спасской усадьбы и собирателем великолепной библиотеки при ней из сочинений русских, французских и немецких классиков XVIII века. Лутовиновы жили широко и размашисто, ни в чём себе не отказывая, ничем не ограничивая властолюбивых и безудержных натур. Эти черты унаследовала и мать писателя.

Отец, Сергей Николаевич, принадлежал к славному в российских летописях роду Тургеневых, выраставшему из татарского корня. В 1440 году из Золотой Орды к великому князю Василию Васильевичу выехал татарский мурза Лев Турген, принял русское подданство, а при крещении в христианскую веру и русское имя Иван. От Ивана Тургенева и пошла на Руси дворянская фамилия Тургеневых. С особой гордостью вспоминал Иван Сергеевич о подвиге своего пращура Петра Никитича Тургенева. В эпоху смуты и польского нашествия, в 1606 году, в Кремле, он всенародно бросил Лжедмитрию в лицо обвинение: «Ты не сын царя Иоанна, а беглый монах… я тебя знаю!» За это был подвергнут праведник жестоким пыткам и казнён.

Отец Тургенева, Сергей Николаевич, участвовал в Бородинском сражении, где был ранен и за храбрость награждён Георгиевским крестом. Воспоминаниями о русской славе 1812 года делился с маленьким Тургеневым и брат отца, Николай Николаевич.

Благодаря родительским заботам Тургенев получил блестящее образование. Он с детских лет читал и свободно говорил на трёх европейских языках: немецком, французском и английском – и приобщался к духовным сокровищам Спасской библиотеки.

Но под кровом родительского дома Тургеневу не суждено было испытать поэзии семейных чувств. Отец писателя в домашних делах не принимал никакого участия и холодно относился к матери. Он женился на Варваре Петровне не по любви, а по расчёту: род Тургеневых к началу ХIХ века разорился и обнищал. Семейные неурядицы отрицательно сказывались на характере матери. С каждым годом она становилась капризнее и подозрительнее, а свои личные обиды вымещала на окружающих.

От разрушительного влияния крепостнического произвола спасало Тургенева надежное покровительство людей из народа. Доморощенный актёр и поэт Леонтий Серебряков стал для мальчика настоящим учителем родного языка и литературы. Впоследствии Тургенев так вспоминал о самых счастливых мгновениях своего детства: «Невозможно передать чувство, которое я испытывал, когда, улучив удобную минуту, он внезапно, словно сказочный пустынник или добрый дух, появлялся передо мною с увесистой книгой под мышкой и, украдкой кивая длинным кривым пальцем и таинственно подмигивая, указывал головой, бровями, плечами, всем телом на глубь и глушь сада, куда никто не мог проникнуть за нами и где невозможно было нас отыскать!.. Раздаются наконец первые звуки чтения! Всё вокруг исчезает… нет, не исчезает, а становится далёким, заволакивается дымкой, оставляя за собою одно лишь впечатление чего-то дружелюбного и покровительственного! Эти деревья, эти зелёные листья, эти высокие травы заслоняют, укрывают нас от всего остального мира; никто не знает, где мы, что мы – а с нами поэзия, мы проникаемся, мы упиваемся ею, у нас происходит важное, великое, тайное дело…»

Юность

В начале 1827 года Тургеневы переехали в Москву, в собственный дом на Самотёке: пришла пора готовить детей к поступлению в высшие учебные заведения. Тургенев учился в частном пансионе Вейденгаммера, а в 1829 году, в связи с введением нового университетского устава, в пансионе Краузе, дававшем более глубокие знания древних языков.

Летом 1831 года Тургенев вышел из пансиона и стал готовиться к поступлению в Московский университет на дому с помощью известных московских педагогов П. Н. Погорельского, Д. Н. Дубенского, И. П. Клюшникова, начинающего поэта, члена философского кружка Н. В. Станкевича.

Годы учёбы Тургенева на словесном отделении Московского (1833–1834), а затем на историко-филологическом отделении философского факультета Петербургского университетов (1834–1837) совпали с пробудившимся интересом русской молодёжи к немецкой классической философии и «поэзии мысли». Тургенев пробует свои силы на поэтическом поприще: наряду с лирическими стихотворениями он создаёт романтическую поэму «Стено», в которой, по позднейшему признанию, «рабски подражает» «Манфреду» Байрона. Среди петербургской профессуры выделяется Пётр Александрович Плетнёв, друг Пушкина, Жуковского, Баратынского, Гоголя, специалист по истории русской словесности. Ему он и отдаёт на суд свою поэму, за которую Плетнёв пожурил, но, как вспоминал Тургенев, «заметил, что во мне что-то есть! Эти два слова возбудили во мне смелость отнести к нему несколько стихотворений…» Два из них – «Вечер» и «К Венере Медицейской» – Плетнёв отобрал и опубликовал в перешедшем к нему после гибели Пушкина журнале «Современник» (№ 1 и 4 за 1838 год).

Плетнёв не только одобрил первые опыты Тургенева, но и стал приглашать его к себе на литературные вечера, где начинающий поэт встретил Пушкина, общался с А. В. Кольцовым и другими русскими писателями. Смерть Пушкина потрясла юношу: он стоял у его гроба и, вероятно, с помощью А. И. Тургенева, приятеля отца, упросил Никиту Козлова срезать локон волос с головы поэта. Этот локон, помещённый в специальный медальон, Тургенев хранил всю жизнь.

Во время учебы в Петербургском университете Тургенев остро пережил одну за другой потери близких людей. В 1834 году скоропостижно скончался отец, затем – восемнадцатилетний друг Михаил Фиглев. В апреле 1837 года умер тяжело больной младший брат Сергей (1821–1837). Удары слепой и равнодушной к человеку силы укрепляли мысль о несовершенстве земного миропорядка, подкрепляли давно пробудившийся интерес Тургенева к философским вопросам. В Тургеневском переводе стихотворения Байрона «Тьма» (1845) речь идёт, например, о конце земной истории. Гаснет солнце, и люди жгут леса, жгут дома, чтобы согреться. В зареве догорающих пожаров начинается кровавая борьба за существование. Люди умирают от ужаса, от холода и голода, от вражды. Жизнь на земле прекращается. Исчезает луна, и поверхность морей, лишённая приливов и отливов, застывает в стеклянной неподвижности. Наступает тьма…

В студенческие годы, на выпускном третьем курсе, Тургеневу пришлось слушать лекции Н. В. Гоголя по истории Средневековья. «Это преподавание, правду сказать, происходило оригинальным образом. Во-первых, Гоголь из трех лекций непременно пропускал две; во-вторых, даже когда он появлялся на кафедре, – он не говорил, а шептал что-то весьма несвязное, показывал нам маленькие гравюры на стали, изображавшие виды Палестины и других восточных стран, и всё время ужасно конфузился. На выпускном экзамене из своего предмета он сидел, повязанный платком, якобы от зубной боли, – с совершенно убитой физиономией – и не разевал рта. Спрашивал студентов за него профессор И. П. Шульгин».

Тургенев не случайно отозвался о преподавательском эксперименте адъюнкт-профессора[2]2
  Адъюнкт-профессор – одна из должностей дореволюционной системы высшего образования. В его задачи входило исполнение обязанностей профессора, если тот отсутствует или болеет, а также оказание ему помощи. Таким образом, адъюнкт-профессор выполнял обязанности помощника или заместителя профессора.


[Закрыть] Гоголя неодобрительно: слушание этого курса закончилось для него неприятностью. Ему попался на экзаменах вопрос о средневековых пытках. Отвечая, Тургенев сказал, что в их числе была пытка телячьим хвостом, намазанным салом. Услышав это, Шульгин усомнился, но Тургенев уверенно отвечал: «Приводили телёнка, намазывали его хвост салом и заставляли человека, подвергнутого испытанию, взяться за хвост и держаться, что есть мочи, а между тем телёнка ударяли крепко хлыстом. Разумеется, телёнок рвался и бежал опрометью. Если испытуемый удерживался, то его считали правым, если нет – виноватым». Шульгин с усмешкой выслушал и спросил: «Где вы это вычитали?» Тургенев, не смущаясь, назвал автора. Шульгин посчитал его ответ вызывающей мистификацией. Экзамен по истории средних веков Тургенев сдал неудовлетворительно и в 1836 году вышел из университета в звании действительного студента. Пришлось по специальному разрешению посещать лекции выпускного курса ещё один год и затем повторно сдавать экзамены в 1837 году для получения степени кандидата, открывавшей перед Тургеневым перспективу дальнейшего обучения за границей.

15 мая 1838 года на пароходе «Николай I» Тургенев отправился в Германию. По примеру лучших юношей своего времени он продолжил философское образование в Берлинском университете (1838–1841), где дружески сошёлся с колонией русских студентов: Н. В. Станкевичем. Т. Н. Грановским, Н. Г. Фроловым, Я. М. Неверовым. М. А. Бакуниным. Он слушал лекции по философии из уст талантливого ученика Гегеля, поэта и драматурга, молодого профессора Карла Вердера (1806–1893), влюбленного в своих русских учеников и часто проводившего с ними философские вечера.

«Вы представьте, сошлись человек пять-шесть мальчиков, одна сальная свеча горит, чай подаётся прескверный и сухари к нему старые-престарые; а посмотрели бы вы на все наши лица, послушали бы речи наши! В глазах у каждого восторг, и щёки пылают, и сердце бьётся, и говорим мы о Боге, о правде, о будущности человечества, о поэзии…», – так передал Тургенев атмосферу этих студенческих вечеров в романе «Рудин».

Плеяду немецких романтиков, писателей и философов, разбудила Французская революция. Романтики отрицательно оценили её результаты. Буржуазное общество с его утилитарным взглядом на жизнь, с принесением духовных ценностей в жертву материальному благополучию и эгоистическому расчёту вызвало резкое их неприятие. Ф. Шлегель писал: «Повсюду мы находим теперь громадную массу пошлости, вполне сложившейся и оформленной, проникшей более или менее во все искусства и науки. Такова толпа; господствующий принцип человеческих дел в настоящее время, всем управляющий и всё решающий, – это польза и барыш и опять-таки польза и барыш».

Немецкий романтизм начался с отрицания мировоззрения просветителей, нацеленного на изменение внешнего мира, на социально-экономическую перестройку общества, на изменение его политико-правовых норм. Немецкие романтики сделали акцент не на внешних свободах, а на духовном преображении человека. Предлагая начинать с перестройки сознания, они надеялись этим путем прийти и к более глубокому переустройству мира. Революции социальной они противопоставили революцию духовную. Отрицая рационализм и атеизм французских просветителей, романтики мечтали о возрождении в человеке творческой энергии, которая питается христианской верой. Они обожествляли поэтов и музыкантов, людей искусства.

Романтики пересмотрели взгляды на смысл и задачи искусства. Просветители видели его назначение в подражании природе. Романтики считали, что высокое искусство не подражает, а преображает природу, что оно противостоит низменным интересам обывателей, «филистеров», что оно самоценно и утилитарные цели не могут его интересовать и воодушевлять. Искусство призвано не отражать действительный мир, а пересоздавать его. Главную роль романтики отводили не наблюдению, а воображению.

Мировоззренческой основой немецких романтиков стала философия Шеллинга и Гегеля. В становлении художественного мироощущения Тургенева эта философия сыграла ключевую роль. Шеллинг и Гегель дали русской молодежи 1830-х годов целостное воззрение на жизнь природы и общества, вселили веру в разумную целесообразность исторического процесса, ведомого Творцом к конечному торжеству Добра, Истины и Красоты, к «мировой гармонии».

Грядущее торжество этой гармонии предвосхищается в произведениях гениально одарённых людей, являющихся художниками или философами. Гений, по Шеллингу, обладает интеллектуальной интуицией, с помощью которой он одухотворяет объективную реальность жизни в своих произведениях. Искусство (а у Гегеля – философия) – высшая форма проявления творческих сил Мирового Духа. В гениальных художественных созданиях проектируется идеальный мир, к которому устремлена Вселенная в своём развитии, достигается будущее торжество космических стихий над разрушительными, хаотическими.

Ключевую роль в мировом процессе одухотворения Вселенной наряду с искусством играет, по Шеллингу, любовь. Это универсальное чувство, просветляющее мир. Любовь между мужчиной и женщиной – одно из могущественнейших проявлений всеобщего мирового закона любви, усилием которой творится, совершенствуется и одухотворяется мироздание. Поэтому люди тургеневского поколения обожествляли это чувство, видели в нём небесный дар. А любящий человек в их глазах представал как счастливец, отмеченный особым вниманием Творца.

Немецкая классическая философия смотрела на историю человечества как на развитие от состояния, в котором нет свободы, а сознание людей помрачено злом, к торжеству правды и добра. «Всемирный дух, – писал Гегель, – никогда не стоит на одном месте. Он постоянно идёт вперёд, потому что в этом движении вперёд состоит его природа. Иногда кажется, что он остановился, что он утрачивает своё стремление к самопознанию. Но это только так кажется. На самом деле в нём совершается тогда глубокая внутренняя работа, незаметная до тех пор, пока не обнаружатся достигнутые ею результаты, пока не разлетится в прах кора устаревших взглядов и сам он, вновь помолодевший, не двинется вперёд семимильными шагами».

Русским юношам 1830-х годов, тяжело переживавшим политическую реакцию, наступившую в России после подавления декабристов, такая философия давала веру в грядущие перемены. И в Берлине, в кружке русских студентов, говорили не только о «Всемирном духе», но и необходимости общественных преобразований. А однажды участники кружка, взявшись за руки, дали «торжественное обещание» посвятить все силы борьбе за отмену крепостного права. Это была клятва, которую Тургенев называл «аннибаловой»[3]3
  Аннибалова клятва – твёрдая, принципиальная решимость бороться с кем-либо до победного конца. Это крылатое выражение происходит от имени карфагенского полководца Аннибала (или Ганнибала, 247–183 гг. до н. э.), который, по преданию, ещё мальчиком поклялся быть всю жизнь непримиримым врагом Рима. Аннибал сдержал свою клятву: во время Второй Пунической войны (218–210 гг. до н. э.) войска под его командованием нанесли ряд тяжёлых поражений войскам Рима.


[Закрыть].

Молодость

В 1843 году, вскоре после возвращения из Берлина, Тургенев познакомился с В. Г. Белинским, высоко оценившим его поэтическое творчество. Весной 1843 года, уезжая в Спасское, через посредников Тургенев передал Белинскому на суд свою поэму «Параша», только что вышедшую в Петербурге отдельным изданием за подписью «Т. Л.». Молодой поэт решился на очень рискованный поступок. Ведь именно в эти годы Белинский объявил последний бой романтизму и со всею силою своего критического темперамента обрушился на поэтическое «лепетание в стихах», производя, по словам А. И. Герцена, настоящие разгромы в умах читателей. «Проглотят очередную статью с лихорадочным сочувствием – и трех-четырех верований как не бывало».

И вот уже в Спасском в майской книжке «Отечественных записок» Тургенев прочел отзыв Белинского о своём произведении: «один из прекрасных снов на минуту проснувшейся русской поэзии», «глубокая идея», «стих обнаруживает необыкновенный поэтический талант»!.. Такого Тургенев не ожидал и, вероятно, почувствовал больше смущения, чем радости. «И когда в Москве, – вспоминал он, – покойный Киреевский подошёл ко мне с поздравлениями, я поспешил отказаться от своего детища, утверждая, что сочинитель “Параши” не я».

Знакомство с Белинским переросло в искреннюю дружбу. «На меня действовали натуры энтузиастические, – говорил Тургенев. – Белинский принадлежал к их числу». В свою очередь Белинский ценил в Тургеневе блестящую философскую подготовку и чутье к русской жизни: «Вообще Русь он понимает, – замечал критик. – Во всех его суждениях виден характер и действительность. Он враг всего неопределённого, к чему я довольно падок».

Идейный вдохновитель будущих «Записок охотника», Белинский с ревнивой и трогательной заботой следил за становлением писательского дарования Тургенева, укреплял его антикрепостнические убеждения, направлял художественные поиски по демократическому руслу. В разговорах Белинский неоднократно убеждал Тургенева обратиться к изображению народной жизни. «Народ – почва, хранящая жизненные соки всякого развития; личность – плод этой почвы», – говорил он.

Летние месяцы Тургенев проводил в деревне, предаваясь охотничьей страсти. Он подружился с крестьянином-охотником Афанасием Алифановым, который, как живая газета, развёртывал перед Тургеневым хронику деревенской жизни. Охотники, в отличие от дворовых, в силу страннического образа жизни в меньшей степени подвергались развращающему влиянию помещичьей власти. Они сохраняли вольный и независимый ум, чуткость к жизни природы, чувство собственного достоинства. Наблюдая за жизнью крестьянства, Тургенев замечал, что крепостное право не уничтожило живых народных сил, что в «русском человеке таится и зреет зародыш будущих великих дел, великого народного развития». Но чтобы уловить это, надо проникнуться сочувствием к русскому мужику, «родственным к нему расположением, наивной и добродушной наблюдательностью». Охота превращалась для Тургенева в удобный способ изучения всего строя народной жизни, внутреннего склада крестьянской души, не всегда доступной стороннему наблюдателю.

В общении с Афанасием и другими крестьянами Тургенев убеждался, что «вообще охота свойственна русскому человеку: дайте мужику ружьё, хоть верёвками связанное, да горсточку пороху, и пойдёт он бродить, в одних лаптишках, по болотам да по лесам с утра до вечера». На этой общей для барина и мужика охотничьей страсти возникает особый характер отношений между ними, немыслимый в повседневной жизни. Мужики, с которыми Тургенев общался на привалах, были щедро откровенны, доверчиво сообщали свои тайны. Он был для них не барином, а охотником, странником, отрешившимся от тех ложных ценностей, которые в мире неравенства разобщают людей.

«Записки охотника»

В январе 1847 года в культурной жизни России и в творческой судьбе Тургенева произошло значительное событие. В журнале «Современник», который перешёл в руки Некрасова и Панаева, был опубликован очерк «Хорь и Калиныч». Успех его превзошёл все ожидания и побудил Тургенева к созданию целой книги под названием «Записки охотника». На причины популярности этого очерка впервые указал Белинский: «Не удивительно, что маленькая пьеска эта имела такой успех: в ней автор зашёл к народу с такой стороны, с какой до него к нему никто ещё не заходил».

Публикацией «Хоря и Калиныча» Тургенев совершил переворот в художественном решении темы народа. В двух крестьянских характерах он увидел корневые силы нации, определяющие её жизнеспособность, перспективы её дальнейшего роста и становления. Перед лицом практичного Хоря и поэтичного Калиныча потускнел образ их господина Полутыкина. В крестьянстве нашёл Тургенев «почву, хранящую жизненные соки всякого развития», а значение личности «государственного человека», Петра I, он поставил в прямую зависимость от связи с ней. «Из наших разговоров с Хорем я вынес одно убежденье, которого, вероятно, никак не ожидают читатели, – убежденье, что Пётр Великий был по преимуществу русский человек, русский именно в своих преобразованиях». Тургенев открыл в жизни народа тот общенациональный смысл, который Толстой положил потом в основу «мысли народной» художественного мира романа-эпопеи «Война и мир».

Наблюдения над характерами Хоря и Калиныча у Тургенева не самоцель: «мыслью народной» выверяется здесь жизнеспособность или никчёмность «верхов». От Хоря и Калиныча эта мысль устремляется к русскому человеку, к русской государственности. «Русский человек так уверен в своей силе и крепости, что он не прочь и поломать себя: он мало занимается своим прошедшим и смело глядит вперёд. Что хорошо – то ему и нравится, что разумно – того ему и подавай…» А далее Тургенев выводит своих героев к русской природе: от Хоря и Калиныча – к Лесу и Степи. Хорь погружен в атмосферу лесной обособленности: его усадьба располагалась посреди леса на расчищенной поляне. А Калиныч своей бездомностью и душевной широтой сродни степным просторам, мягким очертаниям пологих холмов, кроткому и ясному вечернему небу.

Художественная целостность «Записок охотника» поддерживается искусством тургеневской композиции. Критика – русская и зарубежная – сразу же обратила внимание на композиционную рыхлость очерков в «Записках охотника». П. Гейзе в Германии и П. В. Анненков в России начали разговор об их эстетическом несовершенстве. Подмеченная ими «неразрешённость» композиции в очерках есть, но как к ней отнестись, с какой точки зрения на неё посмотреть? Тургенев сам называет отдельные очерки «отрывками». В изобилии «подробностей», отступлений, «теней и отливов» сказывается не слабость его как художника, а секрет эстетического единства книги, составленной из отдельных, лишь относительно завершенных вещей. Композиционная рыхлость их далеко не случайна и глубоко содержательна: с её помощью образный мир каждого очерка включается в широкую панораму бытия. В концовках очерков Тургенев специально резко обрывает нить повествования, мотивируя это логикой случайных охотничьих встреч. Судьбы людей оказываются незавершенными, и читатель ждёт их продолжения за пределами случайно прерванного рассказа, а Тургенев в какой-то мере оправдывает его ожидания: разомкнутый финал предыдущего очерка часто подхватывается началом последующего, незавершенные сюжетные нити получают продолжение и завершение в других очерках, с другими героями.

В «Хоре и Калиныче», например, есть эпизод о тяжбе помещика Полутыкина с соседом: «Сосед Пичуков запахал у него землю и на запаханной земле высек его же бабу» (C., IV, 12). Эта «случайная» деталь выпадает из композиционного единства очерка, о ней и сообщается мимоходом: главный интерес Тургенева сосредоточен на образах Калиныча и Хоря. Но художественная деталь, обладающая относительной самостоятельностью, легко включается в далёкий контекст. В «Однодворце Овсяникове» курьёзы помещичьего размежевания, непосильным бременем ложащиеся на плечи крепостных крестьян, развертываются в целую эпопею крепостнических самодурств и бесчинств. Рассказы Овсяникова о дворянских междоусобицах, об издевательствах богатых помещиков над малой братией – однодворцами – уводят повествование вглубь истории до удельной, боярской Руси. «Гул» истории в «Записках охотника» интенсивен и постоянен; Тургенев специально стремится к этому, историческое время в них необычайно ёмко и насыщенно: оно заключает в свои границы не годы, не десятилетия – века.

Постепенно, от очерка к очерку, от рассказа к рассказу, нарастает в книге мысль о несообразности и нелепости векового крепостнического уклада. В «Однодворце Овсяникове» история превращения французского барабанщика Лежёня в учителя музыки, гувернера и, наконец, в дворянина характерна по-своему: любой иностранный выходец чувствовал себя в России свободнее, «крепь» опутывала по рукам и ногам только русского человека, русского крестьянина. И вот в следующем рассказе «Льгов» охотник натыкается у сельской церкви на почерневшую урну с надписью: «Под сим камнем погребено тело французского подданного, графа Бланжия» (C., IV, 83). Судьба барабанщика Лежёня повторяется в ином варианте.

Но тут же дается другой, русский вариант судьбы человека в крепостнически-беззаконной стране. Тургенев рассказывает о господском рыболове Сучке, который вот уже семь лет приставлен ловить рыбу в пруду, в котором рыба не водится. Жизнь Сучка – сплошная цепь драматических несообразностей, играющих по своему произволу человеческой личностью. В каких только должностях не пришлось побывать Сучку по сумасбродной воле господ: обучался он сапожному ремеслу, был казачком, кучером, поваром, кофишенком, рыболовом, актёром, форейтором, садовником, доезжачим, снова поваром и опять рыболовом. Тургенев показывает драматические последствия крепостнических отношений, их развращающее воздействие на психологию народа. Человек перестает быть хозяином своей собственной судьбы и своей земли. Более того, он привыкает к противоестественному порядку вещей, начинает считать его нормой и перестаёт возмущаться своим положением. Аналогичным образом складываются в книге судьбы многих её героев: шумихинского Стёпушки, скотницы Аксиньи с садовником Митрофаном из «Малиновой воды»; псаря Ермилы, у которого собаки никогда не жили, из «Бежина луга». Одна судьба цепляется за другую, другая за третью: возникает единая «хоровая» судьба народа в стране, где жизнью правит крепостнический произвол. Разные судьбы «рифмуются» друг с другом, участвуют в создании монументального образа крепостного ига, оказывающего развращающее влияние на жизнь нации.

В «Записках охотника» сталкиваются друг с другом две России: официальная, крепостническая, с одной стороны, и народно-крестьянская, живая и поэтическая – с другой. И все герои, эту книгу населяющие, тяготеют к этим двум полюсам – «мёртвому» или «живому». Характер помещика Полутыкина набрасывается в «Хоре и Калиныче» лёгкими штрихами: походя упоминается о его французской кухне, о конторе, которая им упразднена. Но «полутыкинская» пустопорожность в книге оказывается не столь случайной и безобидной. Мы встретимся с барскими конторами в особом очерке «Контора», мы увидим «полутыкинское» в жутковатом образе «мерзавца с тонкими вкусами», «культурного» помещика Пеночкина.

Изображая народных героев, Тургенев тоже выходит за пределы «частных» индивидуальностей к общенациональным силам и стихиям жизни. Характеры Хоря и Калиныча, как два полюса магнита, начинают притягивать к себе всех последующих, живых героев книги. Одни из них тяготеют к поэтичному, душевно-мягкому Калинычу, другие – к деловому и практичному Хорю. Устойчивые, повторяющиеся черты героев проявляются даже в портретных характеристиках: внешний облик Калиныча перекликается с портретом Стёпушки и Касьяна. Родственных героев сопровождает, как правило, общий пейзажный мотив.

Живой, целостный образ народной России увенчивает в книге Тургенева природа. Лучшие герои «Записок охотника» не просто изображаются на её фоне, а выступают как продолжение её стихий: из игры света и тени в берёзовой роще рождается поэтичная Акулина в «Свидании», из грозовой ненастной мглы, раздираемой фосфорическим светом молний, появляется загадочная фигура Бирюка. Тургенев изображает в «Записках охотника» скрытую от многих взаимную связь всего в природе: человека и реки, человека и леса, человека и степи.

Удивителен с этой точки зрения рассказ «Бежин луг»: в нём, как в капле воды, отражается художественный мир книги в целом. Это живой организм с динамичным, стремительно развивающимся сюжетом. Всё в нем движется от мрака к свету, от тьмы к солнцу, от загадок и тревожных вопросов к их разрешению. Рассказ открывается впечатляющей картиной июльского дня. Утренняя заря, разливаясь кротким румянцем, пробуждает в памяти читателя Калиныча с лицом кротким и ясным, как вечернее небо, а вслед за ним и других героев с поэтическим складом души, уже не отделимых от устойчивого в книге пейзажного лейтмотива. Люди и природа дышат здесь одной жизнью, «помнят» друг о друге, выступают как органы единого и живого существа.

Душою этого единства является личность автора, Тургенева, слитая с жизнью народа, с глубинными пластами русской и даже праславянской культуры. Из этого бездонного источника черпает она свою поэзию. «Солнце – не огнистое, не раскалённое, как во время знойной засухи, не тускло-багровое, как перед бурей, но светлое и приветно лучезарное – мирно всплывает под узкой и длинной тучкой, свежо просияет и погрузится в лиловый её туман… Но вот опять хлынули играющие лучи, – и весело и величаво, словно взлетая, поднимается могучее светило».

Солнце здесь – как всесильное божество – излучает жизнь, одухотворяя и просветляя окружающий мир. Читатель забывает о поэтической условности картины; вместе с автором он любуется сиянием живого и ласкового существа, которое пронизывает всё какой-то трогательной кротостью, вызывает в сухом и чистом воздухе запахи полыни, сжатой ржи и гречихи, облегчает земледельцу уборку хлеба.

Поклонение солнцу встречается в многочисленных памятниках народной культуры, от старинных песен и крестьянских обрядов до «Слова о полку Игореве». «Исчезающее вечером, как бы одолеваемое рукою смерти, оно постоянно, каждое утро, снова является во всём блеске и торжественном величии, что и возбудило мысль о солнце, как о существе неувядаемом, бессмертном и божественном. Как светило вечно чистое, ослепительное в своём сиянии, пробуждающее земную жизнь, солнце почиталось существом благим, милосердным; имя его сделалось синонимом счастья, карателем нечистой силы мрака и холода, а потом и нравственного зла – неправды и нечестия», – писал глубокий знаток поэтических воззрений славян на природу, высоко ценимый Тургеневым А. Н. Афанасьев.

Чародей художественного слова, Тургенев будит застывшие в языке народные предания и поверья, легко касается мифологических первооснов национальной памяти. Французский критик Мельхиор де Вогюэ замечал, что в «Бежине луге» поэт «заставил говорить землю, прежде чем заговорили дети, и оказалось, что земля и дети говорят одно и то же». Поэтическое чувство природы у Тургенева развивается в русле национального мифопоэтического мышления: просыпаются спящие в словах древние смыслы, придающие картине природы поэтическую образность, согласную с духом тех народных легенд, которые рассказывают крестьянские ребятишки в таинственную ночь у костра.

Местность, по которой блуждает Тургенев близ родового гнезда своего отца, издревле питала народную фантазию и служила источником многочисленных легенд. В лесной части Орловской губернии крестьяне называли много мест, где скрыты клады разбойника Кудеяра. Говорили, что «над камнями, где скрыты эти сокровища, не только вспыхивают огоньки, но два раза в неделю, в 12 часов ночи, слышен бывает даже жалобный плач ребенка». А в селе Козьем, на берегу реки Красивая Меча, бытовало предание о погибели людей в Троицком хороводе. «Был год худой и неурожайный, были знамения на войну и мор, носились по селам худые толки о большой беде, о великом горе. Народ жил кручиною всю весну: никто не смел песни спеть, никто не думал о хороводах. Наступил Троицын день. Молодёжь не стерпела и вышла в поле разыграть хоровод. Долго старики уговаривали молодых забыть про веселье. Молодые поставили на своём… Вдруг налетела грозная туча, ударил гром – и весь хоровод обратился в камни. С тех пор, говорят старики, каждый год на этот день воют камни и предвещают всем беду неминучую».