Текст книги "Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 2"

Катерина как трагический характер

Определяя сущность трагического характера, Белинский сказал: «Что такое коллизия? – безусловное требование судьбою жертвы себе. Победи герой трагедии естественное влечение сердца… – прости счастье, простите радости и обаяния жизни!.. Последуй герой трагедии естественному влечению своего сердца – он преступник в собственных глазах, он жертва собственной совести…»

В душе Катерины сталкиваются друг с другом два этих равновеликих и равнозаконных побуждения. В доме Кабановых, где вянет и иссыхает всё живое, Катерину одолевает тоска по утраченной гармонии. Её любовь сродни желанию поднять руки и полететь. От неё героине нужно слишком много. Любовь к Борису, конечно, её тоску не утолит. Не потому ли Островский усиливает контраст между высоким любовным полётом Катерины и бескрылым увлечением Бориса?

Судьба сводит друг с другом людей, несоизмеримых по глубине и нравственной чуткости. Борис живёт одним днём и едва ли способен всерьёз задумываться о нравственных последствиях своих поступков. Ему сейчас весело – и этого достаточно: «Надолго ль муж-то уехал?.. О, так мы погуляем! Время-то довольно… Никто и не узнает про нашу любовь…» – «Пусть все знают, пусть все видят, что я делаю!.. Коли я для тебя греха не побоялась, побоюсь ли я людского суда?» Какой контраст! Какая полнота свободной любви в противоположность робкому Борису!

Душевная дряблость героя и самоотверженность героини наиболее очевидны в сцене последнего их свидания. Тщетны надежды Катерины: «Ещё кабы с ним жить, может быть, радость бы какую-нибудь я и видела». «Кабы», «может быть», «какую-нибудь»… Слабое утешение! Но и тут она находит силы думать не о себе. Это Катерина просит у любимого прощения за причинённые ему тревоги. Борису же и в голову такое прийти не может. Где уж там спасти, даже пожалеть Катерину он толком не сумеет.

Добролюбов проникновенно увидел в конфликте «Грозы» эпохальный смысл, а в характере Катерины – «новую фазу нашей народной жизни». Но, идеализируя в духе популярных тогда идей женской эмансипации свободную любовь, он обеднил нравственную глубину Катерины. Колебания её в знаменитой сцене с ключом, горение её совести, покаяние Добролюбов счёл «невежеством бедной женщины, не получившей теоретического образования».

Объясняя причины всенародного покаяния героини, не будем повторять вслед за Добролюбовым слова о «суеверии», «невежестве», «религиозных предрассудках». Не увидим в «страхе» Катерины трусость и боязнь внешнего наказания. Подлинный источник покаяния героини в другом: в её совестливости. «Какая совесть!.. Какая могучая славянская совесть!.. Какая нравственная сила… Какие огромные, возвышенные стремления, полные могущества и красоты», – писал В. М. Дорошевич о Катерине в исполнении актрисы П. А Стрепетовой.

С. В. Максимов рассказывал, как ему довелось сидеть рядом с Островским во время первого представления «Грозы» с Л. П. Никулиной-Косицкой в роли Катерины. Островский смотрел драму молча, углубленный в себя. Но в той «патетической сцене, когда Катерина, терзаемая угрызениями совести, бросается в ноги мужу и свекрови, каясь в своём грехе, Островский весь бледный шептал: “Это не я, не я: это – Бог!” Островский, очевидно, сам не верил, что он смог написать такую потрясающую сцену».

Пройдя через грозовые испытания, героиня нравственно очищается и покидает этот греховный мир с сознанием своей правоты: «Кто любит, тот будет молиться». «Смерть по грехам страшна», – говорят в народе. И если Катерина смерти не боится, то грехи искуплены. Её уход возвращает нас к началу трагедии. Смерть освящается той же полнокровной и жизнелюбивой религиозностью, которая с детских лет вошла в душу героини. «Под деревцем могилушка… Солнышко её греет… птицы прилетят на дерево, будут петь, детей выведут…». Её смерть – это последняя вспышка одухотворённой любви к Божьему миру: к деревьям, птицам, цветам и травам. Монолог о могилушке – проснувшиеся метафоры, народная мифология с её верой в бессмертие. Человек, умирая, превращается в дерево, растущее на могиле, или в птицу, вьющую гнездо в его ветвях, или в цветок, дарящий улыбку прохожим, – таковы постоянные мотивы народных песен о смерти. Уходя, Катерина сохраняет все признаки, которые, согласно народному поверью, отличали святого: она и мёртвая, как живая. «А точно, ребяты, как живая! Только на виске маленькая такая ранка, и одна только, как есть одна, капелька крови». Гибель Катерины в народном восприятии – это смерть праведницы. «Вот вам ваша Катерина, – говорит Кулигин. – Делайте с ней, что хотите! Тело её здесь, возьмите его: а душа теперь не ваша: она теперь перед Тем Судией, Который милосерднее вас».

О том, что «народное православие» прощало людям при особых обстоятельствах даже грех самоубийства, а порой даже причисляло таких людей к числу святых великомучеников, свидетельствуют не только факты массового самосожжения старообрядцев, но и то, что один из вологодских страдальцев XVI века Кирилл Вельский, утопившийся в реке, был причислен к лику святых и попал в православные святцы. Он был слугой у жестокого новгородского наместника. Однажды, спасаясь от его гнева, Кирилл утопился в реке Ваге. Его, сочтя самоубийцей, предали земле не на православном кладбище, а на берегу реки. Но вскоре на могиле Кирилла стали совершаться чудеса. Тело его нашли нетленным, перенесли в специально выстроенную часовню и установили местное празднование 9 июня.

Симпатии Островского склоняются к «народному православию», отцы города предстают у него лишёнными какого бы то ни было авторского сочувствия. Ведь «мироотречные» крайности органичны для столпов города Калинова именно в той мере, в какой они, беззастенчиво обирая малого и слабого, пытаются остановить ропот и возмущение, затормозить и даже «прекратить» живую жизнь. Цепляясь за букву, за обряд, они предают сам дух православия. Они-то в первую очередь и несут ответственность за «грозу», они-то и провоцируют трагедию Катерины.

В то же время полного тождества между древним язычеством и христианством быть не могло. Отталкивание от несовершенных проявлений христианства исторического всегда порождало опасность выхода народного сознания из круга догматических православно-христианских представлений, опасность уклона в сектантство или в поэтизацию древних фольклорных формул, в обольщение поэтической стороною славянской мифологии. Художественно одарённая натура Катерины как раз и впадает в этот «соблазн». Островский не мыслит, однако, русской души без этой мощной и плодотворной поэтической первоосновы, являющейся неисчерпаемым источником художественной фантазии и художественной одарённости народа.

Драмы Островского второй половины 1860-х годов

После «Грозы» «шекспировскую трагедию страстей на русской почве» Островский представил в пьесе «Грех да беда на кого не живёт» (1862). Мотив супружеской измены в ней осмыслен по-новому. Купец Лев Краснов, натура сильная, честная и страстная, глубоко любит свою Татьяну, дочь отставного приказного, вышедшую за «лавочника» замуж не по любви. Краснов боготворит жену и делает всё возможное, чтобы заслужить её ответную любовь. Но Татьяна увлекается заезжим дворянином Бабаевым, который ухаживал за ней в девичестве, а теперь от нечего делать решил завести «лёгкую интрижку». «От мужа только в гроб, больше никуда!»– кричит в порыве отчаяния Краснов и убивает жену.

Однако из этой трагедии читатель и зритель не выносят мрачного и безотрадного чувства. Слова осуждения произносит над преступником православный христианин дедушка Архип: «Что ты сделал? Кто тебе волю дал! Нешто она перед тобой одним виновата? Она прежде всего перед Богом виновата, а ты, гордый, самовольный человек, ты сам своим судом судить захотел. Не захотел ты подождать милосердного суда Божьего, так и сам ступай теперь на суд человеческий! Вяжите его!»

Обращаясь к болезненному внуку Афоне, которому ничего в этой жизни не мило, дед Архип говорит: «Оттого тебе и не мило, что ты сердцем не покоен. А ты гляди чаще да больше на Божий мир, а на людей-то меньше смотри; вот тебе на сердце и легче станет. И ночи будешь спать, и сны тебе хорошие будут сниться <…> Красен, Афоня, красен Божий мир! Вот теперь роса будет падать, от всякого цвета дух пойдёт; а там звёздочки зажгутся, а над звёздочками, Афоня, наш Творец милосердный. Кабы мы получше помнили, что Он милосерд, сами были бы милосерднее».

Драма «Грех да беда на кого не живёт» была опубликована в журнале Достоевского «Время» (1863, № 1) и оказала заметное влияние на его роман «Подросток» (1875), в котором европейскому «цивилизатору» Версилову, так и не преодолевшему муки раздвоения, противопоставляется человек из народа – Макар Долгорукий. С этим героем связано завершение религиозного и художественного замысла романа. Макар Долгорукий во внешнем и внутреннем, духовном облике воплощает то благообразие, которое утрачено высшим сословием и по которому так томится душа подростка. Душа Макара, как и душа дедушки Архипа, – весёлая, безгрешная. Она вся выражается в его беззлобном, радостном смехе.

Вместе с тем нельзя не прислушаться к мнению театрального критика начала ХХ века А. Р. Кугеля, проводившего жёсткую разграничительную черту между христианством Островского и христианством Достоевского: «Казалось бы, на первый взгляд, между духом Достоевского и Островского есть то общее, что первый считал себя и многими по сей день считается проповедником христианства, а во втором, при желании, так же легко найти “евангельский дух”. И тем не менее нельзя себе представить более яркого противоположения темпераментов и душ, какое имеется между Достоевским и Островским. Достоевский стремился проповедовать Евангелие – но по-евангельски ли? Островский же и не думал в своих произведениях заниматься учительством и апостольством, однако в произведениях его светятся кротость и радость любви. Достоевский, если и христианин, то буйствующий. Он скорее клирик на художественной подкладке, и притом отменно требовательный и заражённый гордыней, подобно “великому инквизитору”, в себе ощущавшему полноту истины. Островский же – мирянин, напоминающий те легендарные, чистые времена, когда клира не было, а всякий верующий, глядя на мир детскими глазами, не мудрствуя, излагал своё учение без всякой заботы о законченном круге познания. Поэтому, когда Достоевский творит героев своих, то так и чувствуется, что он себя видит высоко – высоко над ними, как пастырь, стоящий на горе над паствой. А Островский, человек мирской, пишет своих героев, едя с ними одну и ту же кашу, теснясь спинами и стукаясь затылками. Он общинник жизни, живёт с людьми и о людях рассказывает. И потому его театр есть настоящее и подлинное учение о добре, нежной снисходительности и высшем сострадании. Требовательность христианства у Достоевского переходит в деспотизм, в слепую озлобленность и ожесточение, и это не в одних его националистических писаниях публициста, но и в романах, где всегда чувствуется присутствие карающего, мстительного Бога. “Вынуждаю быть христианином, ибо вне – нет спасения”, – вот основной лейтмотив Достоевского. У Островского нет ни понуждения, ни трагических угроз; он лишь рисует радостную жизнь, если она проникнута добротой и незлобием»[14]14
  Кугель А. Р. Русские драматурги. Очерки театрального критика. М., 1934. – С. 55–56.


[Закрыть].

В «Шутниках» (1864) Островский выводит на сцену характеры и коллизии, близкие творчеству Достоевского. Бедный отставной чиновник Оброшенов вынужден играть роль шута у богатых самодуров, чтобы прокормить своих дочерей. В аналогичной ситуации оказывается провинциальный учитель Корпелов в «сценах из жизни захолустья» «Трудовой хлеб» (1874).

Но, в отличие от героев Достоевского, эти люди сохраняют у Островского жизнерадостное мироощущение. Критик А. М. Скабичевский обратил внимание, что «Островский заставляет проповедовать свою жизнерадостность таких убогих людей, от которых менее всего можно было бы ожидать этого. <…> Нищий пропойца и неудачник Корпелов после того, как потерял единственную радость и утешение своё в лице Наташи, которая, выйдя замуж, сделалась уже чужая ему, и ничего ему более не остаётся, как шататься из города в город, прося подаяния, вдруг разражается целым гимном во славу жизни хотя бы самой что ни на есть нищенской: “Да разве жизнь-то мила только деньгами, разве только и радости, что в деньгах? А птичка-то поёт – чему она рада, деньгам, что ли? Нет, тому она рада, что на свете живёт. Сама жизнь-то есть радость, всякая жизнь – и бедная, и горькая – всё радость. Озяб да согрелся – вот и радость! Голоден да накормили – вот и радость. Вот я теперь бедную племянницу замуж отдаю, на бедной свадьбе пировать буду, – разве это не радость! Потом пойду по белу свету бродить, от города до города, по морозцу, по курным избам ночевать… (Поёт и пляшет.)

 
Пойду ли я по городу гулять,
Пойду ли я по Бежецкому.
Куплю ли я покупку себе…”
 

Это мировоззрение жизнерадостное, всепрощающее и примиряющее вас со всеми частными злами и напастями, во имя веры в вековечную премудрость, ведущую мир ко всеобщему благу, составляет глубоко народную черту произведений Островского, и одно это ставит его на недосягаемую высоту».

В финале «Шутников» шестидесятилетний самодур Хрюков после неудачной попытки сделать содержанкой старшую дочь Оброшенова Анну Павловну решает жениться на ней. Отец умоляет её принять это предложение: «Злодей твой не станет того просить, что отец просить будет». И она даёт согласие на брак ради отца и сестры: «Я умереть за вас готова, только бы вы были счастливы!»

Столь же горестна судьба Кисельникова в драме «Пучина» (1865). Пьеса состоит их четырёх сцен, в каждой из которых герой последовательно предстаёт в разных возрастных стадиях. В первой сцене ему 22 года, во второй – 29, в третьей – 34, а в последней – 39. Даётся одна из версий судьбы молодого интеллигента. Он старится на глазах у зрителей. В начале герой полон радужных надежд, влюблён без памяти, потом он раздражителен, удручён бедностью. В третьей сцене Кисельников уже раздавлен судьбой и стоит «на волос от каторги». А в последней перед нами полупомешанный человек. В минуту просветления герой говорит: «Мы всё продали: себя, совесть, я было дочь продал…»

Но отказываясь стать содержанкой богатого барина Грознова, Лиза Кисельникова даёт согласие на брак с честным человеком, однокашником отца Погуляевым. Такой «счастливый» финал, как всегда у Островского, несёт в себе дозу горечи. Погуляев говорит Лизе: «Ведь вы меня не любите, вы от нужды за меня идёте». А Лиза отвечает: «Всё равно, ведь я никого не люблю».

Не менее драматичен «счастливый» финал комедии «На бойком месте» (1865). Аннушка, бесправная сестра Вукола Бессудного, богатого и вороватого содержателя постоялого двора, влюблена в помещика Миловидова, проводящего жизнь в кутежах и любовных шашнях. Простушке Аннушке он кажется блестящим барином: «А по мне, хоть бы в работницы взял, так я бы рада была».

Молодая жена Бессудного Евгения уверяет Миловидова, что Аннушка ему неверна. Жертва клеветы хочет отравиться. Лишь по счастливой случайности ей удаётся убедить Миловидова в своей невинности. Растроганный барин берёт девушку к себе. «Ты, стало быть, жениться хочешь?» – ревниво спрашивает его Евгения. «Моё дело!» – отвечает Миловидов. Ясно, что впереди у Аннушки нелёгкая судьба.

И всё же в пьесах второй половины 1860-х годов в женских характерах, страдающих от самодурства, появляются новые черты. Анна Оброшенова, Лиза Кисельникова, Аннушка Бессудная сами вершат свою судьбу. Они не смиряются, а принимают горькие и подчас драматические решения с вызовом, с сознанием всей их тяжести и всей их ответственности. Ими движет или искреннее чувство любви, или желание спасти ближних от неминуемой катастрофы. В их решениях уже нет той покорности, с какой вели под венец, как на заклание, бедную невесту из одноимённой ранней пьесы Островского.

Историческая драматургия Островского

За конкретными купеческими характерами в «Грозе» таится у Островского неисчерпаемая глубина, дышит тысячелетняя история. Интерес к ней возник у писателя давно. Его питали непосредственные жизненные впечатления. Многое давали поездки из Москвы в Щелыково по древнему русскому пути. Вот Троице-Сергиева лавра, где великий подвижник Сергий Радонежский благословлял Дмитрия Донского на Куликовскую битву, а потом, во времена смуты, Лавра выдержала осаду польско-литовских захватчиков. Сюда пришли в 1612 году с ополчением Минин и Пожарский и одержали победу над неприятелями, восстановили целостность русской земли.

Вот Переславль-Залесский, где Островский впервые услышал поэтическую легенду о берендеях. Неподалёку от города, на Берендеевом болоте, в центре его, сохранялись остатки какого-то древнего городища. В народной легенде рассказывалось, что в доисторические времена здесь существовало счастливое Берендеево царство с мудрым и добрым царём.

Вот Кострома, гостеприимный дом дядюшки, Павла Фёдоровича, ключаря кафедрального собора, известного книгочея и историка, знатока костромских древностей. Вместе с ним ходили не раз в Ипатьевский монастырь, осматривали комнаты Михаила Фёдоровича, первого царя из Дома Романовых. Сюда, после разгрома поляков народным ополчением Минина и Пожарского, прибыли московские послы с целью объявить Михаилу решение Земского собора и венчать его на царство. Здесь же, на центральной площади города, памятник спасителю царя, патриоту земли русской, костромскому крестьянину Ивану Сусанину.

Путешествие по Волге ещё более укрепило исторические чувства Островского. Да и пореформенное время, кризисное, переходное, взывало к исторической памяти и пробуждало к прошлому живой интерес. Значительных успехов достигла тогда историческая наука в двух её направлениях. Сторонники государственной школы, шедшие за С. М. Соловьёвым, считали высшим выражением исторической жизни нации сильное государство. Учёные демократической ориентации, вслед за Н. И. Костомаровым, говорили о необходимости децентрализации, о решающей роли антиправительственных народных движений и бунтов.

Историческая тема заняла тогда одно из ведущих мест и в русской драматургии у А. К. Толстого, Н. А. Чаева, Л. А. Мея, Д. В. Аверкиева и др. Русских драматургов привлекали, в основном, две эпохи отечественной истории: конец XVI века, период царствования Ивана Грозного с его неограниченным самовластием, и начало XVII века – время мятежей и смут, нашествия иноземцев на Русь и патриотических народных движений.

В исторических хрониках («Козьма Захарьич Минин-Сухорук», «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский», «Тушино»), созданных в 1861–1866 годах, Островский обратился к эпохе смуты начала XVII века. Тщательно изучив все исторические документы, он вступил в полемику как с «государственниками», так и с «демократами». Первые утверждали, что историю творили русские цари, вторые видели смысл истории в нараставшей борьбе народа с царями, идеализируя вечевой строй и сепаратизм древнего Новгорода. Островский же в своих хрониках показал, что в смутные для России времена народ не бунтовал, а восстанавливал попранную Российскую государственность.

Хроника «Козьма Захарьич Минин-Сухорук» открывается беседой двух нижегородских купцов Петра Аксёнова и Василия Лыткина. В этой беседе, являющейся экспозицией драмы, Островский передаёт общую атмосферу действия, знакомит нас с «мнением народным». Пётр Аксёнов, обращаясь к Лыткину, говорит: «…Сам ты знаешь, / Что вера гибнет, что ругатель-враг / Нас одолел, что православным тесно, / Что стон и плач сирот и горьких вдов, / Как дымный столб, на небеса восходит. / Вот, глупый человек, мы и толкуем, / Что легче смерть от острия меча, / Чем видеть, как ругаются святыней; /Вот и толкуем, как бы ополчиться / Да либо помереть уж, либо Русь / От иноземцев и воров очистить…» Не социальный протест, а инстинкт государственного единения и жгучая обида за осквернённые религиозные святыни увлекают простого новгородского купца Минина на великий патриотический подвиг:

 
Друзья и братья! Русь святая гибнет!
Друзья и братья! Православной вере,
В которой мы родились и крестились,
Конечная погибель предстоит.
Святители, молитвенники наши
О помощи взывают, молят слёзно,
Вы слышали их слёзное прошенье!
Поможем, братья, родине святой!
 

В смутное время, когда светские авторитеты падают окончательно, путеводным ориентиром для народа остаётся власть иная, не мирская, а духовная. Послания опального Патриарха Гермогена пробуждают национальное самосознание народа. Минин так говорит о шаткости мирской власти и о крепости духовной:

 
И те, которые за Патриарха,
Стоят не явственно, беды боятся.
А на него-то наша вся надежда,
Он наше утверждение и столп,
Он твёрдый адамант в шатаньи общем,
Он Златоуст второй, громит бесстрашно
Предателей. От нашей стороны
Он ждёт спасенья русскому народу,
И из темницы умоляет нас
Стоять за веру крепко, неподвижно.
 

Островский показывает, что в судьбах России участвуют не только живые, но и усопшие её праведники. В тонком сне является Минину преподобный Сергий, направляя его на патриотический подвиг:

 
…Сегодня поздней ночью,
Уж к утру близко, сном я позабылся,
Да и не помню хорошенько, спал я
Или не спал. Вдруг вижу: образница
Вся облилася светом; в изголовьи
Перед иконами явился муж
В одежде схимника, весь в херувимах,
Благословляющую поднял руку
И рек: «Кузьма! Иди спасать Москву!..»
 

Как и у Пушкина в «Борисе Годунове», помимо воли человеческой, в хронике действует высшая Воля, по-своему направляющая развитие действия. Эта Воля невидима, но Она принимает решительное участие в центральном событии пьесы. В исторических хрониках Она более открыта, чем в пьесах, посвящённых событиям современности. Островский историчен в передаче характеров русских людей начала XVII столетия: в то время все значительные национальные события принимали в сознании людей ярко выраженное религиозное осмысление. В драмах на современные темы эта Воля, как правило, почти не осознаётся людьми. Но она, тем не менее, проявляет себя. Над всеми героями и событиями царит у Островского не подвластный им полностью ход живой жизни, вносящий неожиданные и непредвиденные коррективы в действия и поступки героев его драм.

Исторические хроники не получили той оценки, какой они заслуживали, так как Островский не угодил в них господствующим настроениям эпохи. «Неуспех “Минина”, – писал он, – я предвидел и не боялся этого: теперь овладело всеми вечевое бешенство, и в Минине хотят видеть демагога (вождя, возглавившего бунтующий народ. – Ю. Л.). Этого ничего не было, и лгать я не согласен. Подняло Россию в то время не земство, а боязнь костёла, и Минин видел в земстве не цель, а средство. Он собирал деньги на великое дело, как собирают их на церковное строение… Нашим критикам подавай бунтующую земщину; да что же делать, коли негде взять? Теоретикам можно раздувать идейки и врать: у них нет конкретной поверки; а художникам нельзя: перед ними – образы… врать только можно в теории, а в искусстве – нельзя».

В исторических хрониках, следуя традиции пушкинского «Бориса Годунова», Островский проник в сам дух народа, достигая высшего историзма не только в точном следовании фактам, но и в самом художественном вымысле. И. С. Тургенев, познакомившись с историческими драмами Островского, писал: «Эдаким славным, вкусным, чистым русским языком никто не писал до него!.. Какая местами пахучая, как наша русская роща летом, поэзия!.. Ах, мастер, мастер этот бородач!»