Текст книги "Статьи и интервью"

Глава вторая

После Блока естественен переход к Есенину, ибо проникновение в духовную суть России проводится Есениным с не меньшей силой, чем у Блока.

И это весьма знаменательно, ибо эти два величайших русских поэта ХХ века шли к пониманию России с разных сторон. Высшая дворянская культура и мир тысячелетней деревни, «мир таинственный, мир древний» пересеклись.

Два явления, весьма необычные и таинственные, связаны с восприятием есенинской поэзии.

Одно из них – почти сверхъестественное чувство эйфории, которое испытывали многие читатели есенинской поэзии. Причём читатели и поклонники разных поколений. Трудно объяснить это необыкновенное чувство, тем более что оно встречается довольно редко, даже если речь идёт о классиках поэзии.

Тайна есенинских стихов, видимо, заключена в том, что они воздействуют чуть ли не на генетическом уровне и гениальным образом выражают тысячелетнюю архетипическую связь между русской душой и окружающим миром (природой, деревней, временем и вечностью). Разумеется, в этом случае метафизическая память может проявиться и вызвать этот удивительный эйфорический эффект, который хорошо знаком почитателям Есенина.

Второе явление – это полное погружение в поэзию Есенина. Такое погружение может идти параллельно эйфории, но воздействие его гораздо глубже. Под «полным погружением» я имею в виду настолько мощное и глубокое воздействие поэзии Есенина на сознание читателя, что в некоторых случаях читатель абсолютно теряет интерес ко всему существующему, кроме есенинской поэзии. Такие случаи зафиксированы не раз. Конечно, не всегда погружение бывает таким абсолютным.

Но всегда оно напоминает внезапный уход в глубины собственной души, в глубины, которые неожиданно открылись во всём своём древнем великолепии и страдании.

Описаны случаи такого состояния, когда юноши и девушки все свои дни и часы проводили в переживании есенинских стихов, зная их наизусть. Здесь эйфория и погружение переплелись в единство, образуя в душе параллельный мир, точнее, вторую реальность, которая вытеснила обычную действительность. Это отнюдь не напоминало наркотическое состояние. Ибо последнее создаёт иллюзорно фантастический мир, а здесь речь идёт о переживании глубинной реальности собственной души, её идентичности с Родиной, с Россией. Единственным «соперником» Есенина в этом отношении был Достоевский.

…Удивительно, что, насколько я знаю по опыту 60-70-х годов, на могиле Есенина собирались люди, читали его стихи, и было очевидно, что есенинская поэзия стала частью их жизни. Похожее воздействие оказывала и поэзия Блока, но там оно носило иной характер. Вспомним послание Блока к Музе:

 
И такая влекущая сила,
Что готов я твердить за молвой,
Будто ангелов ты низводила,
Соблазняя своей красотой…
 

Низводить ангелов – для этого действительно необходимо обладать особым, мистическим притяжением.

Совершенно очевидно, что это погружение в поэзию Есенина и Блока не имеет ничего общего с увлечением каким-либо модным поэтом, пусть и вполне достойным, выступает ли он как трибун или как салонный поэт и так далее. В том-то и гениальность Блока и Есенина, что в «подтексте» их стихов лежит разная, но вечная мистическая реальность, не зависящая от времени.

Теперь перейдём к конкретике. У Есенина, как и у Тютчева, есть ключевые стихи, определяющие его видение России.

 
Если крикнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю!» —
Я скажу: «Не надо рая,
Дайте родину мою».
 

По своему смыслу эти стихотворения ошеломляют. Рай здесь, конечно, не метафора, а определение, рай, о котором говорит «святая рать», то есть святые, – это место небесного блаженства, счастья, отсутствия страдания. Для того чтобы это было «не надо», необходимо иметь глубочайшие мистические основания. Одной любви к России здесь недостаточно, хотя она и должна быть.

 
…Но люблю тебя, родина кроткая!
А за что – разгадать не могу.
 

Любовь к России, к Руси пронизывает всю поэзию Есенина до такой степени, что она становится некоей мистической энергией, благодаря которой и появилась на свет эта дивная поэзия. Эта любовь пронизывает всё существо, превращается во влекущую силу, тотальную и безбрежную.

Читая стихи Есенина, чувствуешь всецелостность этой любви и в то же время её таинственные моменты. Ей нет предела, как нет предела Руси. Как великое духовное чувство она ведёт вас в бесконечное, выходя за границы земного существования.

И в то же время такая любовь не чужда боли, страдания:

 
О Русь – малиновое поле
И синь, упавшая в реку, —
Люблю до радости и боли
Твою озёрную тоску.
 

Проблемы тоски мы ещё коснёмся, но сейчас остановимся на том классическом для познания России моменте, когда невозможно разгадать, что такое любовь: «… но я люблю, за что, не знаю сам».

Таким образом, и это ощущается в каждой строке стихотворений Есенина, посвящённых России, эта любовь связана с тайной России, тем более «умом России не понять, аршином общим не измерить».

Именно это соединение любви и тайны составляет не только существо есенинской поэзии о России, но и, видимо, является причиной того, что поэт предпочитает Россию райской жизни.

 
Но и тогда,
Когда по всей планете
Пройдёт вражда племён,
Исчезнет ложь и грусть, —
Я буду воспевать
Всем существом в поэте
Шестую часть земли
С названьем кратким «Русь».
 

Это уже вызов земному раю, пусть и утопическому. В конце концов, это вызов счастью, если под счастьем понимать простое благополучие и гармоничное отсутствие всяких поисков. Короче говоря, счастье в обычном понимании. Тайна, радость и боль, тоска и иное счастье, бесконечность – вот что такое Русь, Россия, и ясно, что эти реалии весьма далеки от земного рая, к тому же утопического, который сулили большевики. И не только большевики – любителей предложить рай на земле много и по сей день на нашей планете. Всё это, по сути, одинаково. И всё-таки есть что-то захватывающее в этом отказе от земного рая ради России, которая оказывается притягательней земного счастья.

Конечно, сама по себе любовь к России даёт счастье, может быть, иное. Сочетанием любви к России и тайны отмечена, конечно, и поэзия Блока, и познание России в целом. Иными словами, речь идёт о русской культуре, особенно литературе, философии, музыке. Не говоря уже о самом становлении русской души.

Раскрытие тайны в действительности возможно, в некоторой степени, по крайней мере. Но в целом эта задача выходит за рамки данной работы[7]7
  Этой теме посвящена моя книга «Россия Вечная».


[Закрыть].

Другая великая тема есенинской поэзии – тема тоски. О русской тоске писалось в избытке, но её осмысление, а именно, что лежит в подтексте этой тоски, какой её метафизический смысл – это в значительной мере проблема всей русской культуры.

Тоска у Есенина (и вообще в русской литературе) не означает что-то негативное, и эта тоска не оттого, что мне плохо, то есть это, конечно, не житейская тоска. Эту тоску любят, значит, в этой тоске заключено что-то необычайно глубокое, важное. Тайное.

 
Не за песни весны над равниною
Дорога мне зелёная ширь,
Полюбил я тоской журавлиною
На высокой горе монастырь.
 

Такая тоска направлена в бесконечное, в заземное, это трансцендентная тоска, но это не тоска по небесному раю, ибо рай в религиозном смысле означает нечто конкретное, вполне достижимое для человека, при условии его праведности или святости и так далее.

Российская же тоска настолько неопределённа, что не существует объекта тоски, неизвестно, по чему тоскуют. Это просто некая стихия, которая уносит душу в бесконечность, в метафизический прорыв, цель которого неизвестна или, может быть, только слегка провидится.

Действительно, если искать более или менее подходящий метафизический образ тоски в русской литературе, то один из них – «бесконечная сияющая пустота» (в гениальном романе Салтыкова-Щедрина). Однако за ней что-то отдалённо скрыто, великое, непостижимое.

У Есенина часто эта тоска виднеется в самой русской природе, во всех её аспектах. Она может сочетаться с красотой, с величием даже, с «озёрной тоской», но может и проявиться иное:

 
Нездоровое, хилое, низкое,
Водянистая, серая гладь.
Это всё мне родное и близкое,
От чего так легко зарыдать.
 

У Есенина не только крестьянская изба является космологическим символом, но и сама природа оживлена, превращается в некое духовное существо, раскинутое в бесконечном пространстве, с которым можно вести диалог. Но фактически это существо является отражением русской души, её двойником в другом измерении. Связь между русской природой и русской душой в поэзии Есенина выражена с потрясающей ясновидческой силой.

Глубинное единство с русской природой отмечено в двух стихотворениях, посвящённых Шуре, младшей сестре поэта.

 
Я красивых таких не видел,
Только, знаешь, в душе затаю,
Не в плохой, а в хорошей обиде
Повторяешь ты юность мою.
 
 
Ты – моё васильковое слово,
Я навеки люблю тебя.
Как живёт теперь наша корова,
Грусть соломенную теребя?
 
 
Запоёшь ты, а мне любимо,
Исцеляй меня детским сном.
Отгорела ли наша рябина,
Осыпаясь под белым окном?
 
 
Что поёт теперь мать за куделью?
Я навеки покинул село,
Только знаю – багряной метелью
Нам листвы на крыльцо намело.
 
 
Знаю то, что о нас с тобой вместе
Вместо ласки и вместо слёз
У ворот, как о сгибшей невесте,
Тихо воет покинутый пёс.
 
 
Но и всё ж возвращаться не надо,
Потому и достался не в срок,
Как любовь, как печаль и отрада,
Твой красивый рязанский платок.
 

«Васильковое слово» – изумительный символ сочетания природы и души. Это сочетание пронизывает всю поэзию Есенина. Даже солома у него грустит. Вся природа у него становится храмом русской души, в котором «васильковое слово» сочетается с «багряной метелью».

Хаос и тревога, любовь и красота – едины в этом храме.

А это уже из другого стиха, посвящённого сестре:

 
Потому так и сердцу не жёстко —
Мне за песнею и за вином
Показалась ты той берёзкой,
Что стоит под родимым окном.
 

По сути, русская душа и русская природа объединяются у Есенина в одно целое. Природа выступает часто как проекция русской души. Леса, деревья, поля – оживают, словно родимые существа.

Прославленная в нашей поэзии «нежность грустная русской души» проявляет себя с таинственной силой и в русской природе как некая объективная данность, запечатлённая и отражённая не только в литературе, но и в живописи, музыке… Это создаёт панораму определённой национальной общности. Заметим, у Есенина:

 
Ты мне пой. Ведь моя отрада —
Что вовек я любил не один
И калитку осеннего сада,
И опавшие листья с рябин.
 

В то же время само по себе представление о природе, её элементах как о живых существах, как о субстанциях, которые обладают особым видом сознания (растения, например) или за которыми (стихиями, например) стоят некоторые низшие духи и так далее, достаточно традиционно и убедительно.

Даже в современной поэзии мы можем встретить такие строчки:

 
И друг другу доверимся, мой избранник,
Человеком ли быть или лесным кустом?
Кто из нас зачарованный, кто изгнанник?
Я не знаю, и ты помолчи о том.
 

Так говорит поэтесса Наталья Семякова.

Думаю, что «зачарованными» являются кусты, лес, природа; «изгнанник» – конечно, человек. Впрочем, и в природе есть элемент «изгнанничества», как и во всём падшем мире, «зачарованность», то есть некая «заколдованность», иллюзорное существование, присутствует и в человеке.

Другой мощный мотив в есенинской поэзии – мотив тоски. Мы не будем на нём особо останавливаться, этот мотив проходит через всю русскую литературу, он общеизвестен, но к его истинному смыслу и значению мы вернёмся в конце этой книги.

Отметим только, что это исключительно важный мотив, «течение во внутренней душе» необъяснимого характера, поскольку, как уже подчёркивалось, эта «тоска» не связана с потерей чего-либо земного, а носит чисто метафизический характер. «Жизнь – обман с чарующей тоскою».

В связи с этим обратим внимание ещё на одно обстоятельство. Это обстоятельство – тема тюрьмы, острога у Есенина.

 
Только, я верю, не выжить тому,
Кто разлюбил твой острог и тюрьму.
Вечная правда и гомон лесов
Радуют душу под звон кандалов.
 

Ясное дело, что в таких стихах речь идёт не о политике, этой «грязной луже», но и не о советских лагерях, которых тогда ещё не было. А в острог и тюрьму при «проклятом царизме» попадали обычно за реальные преступления, и общее количество заключённых было ничтожно.

Но дело не в этом. Здесь, как везде у Есенина, ситуация носит воистину глубинный характер, уходит в бесконечные бездны русской души. Действительно, почему надо любить «острог и тюрьму» и почему «вечная правда» как-то связана со «звоном кандалов»?

Можно утверждать, конечно, что на первом уровне понимания это великое русское сочетание: правда неотделима от страдания. Шёпот лесов, язык живой природы навевает здесь ту же истину – но этот новый элемент в классической двоице «правда – страдание» явственно смягчает в поэзии Есенина запредельную боль этой истины.

Но есть и другой уровень постижения этих стихов. Почему именно тюрьма? Страданий хватает и без тюрьмы, «полюбить тоску» можно не только в остроге.

Тюрьма – это ограничение, это замкнутое пространство. Именно эта замкнутость и порождает тоску.

«Правда» лежит где-то за пределами. Возможно, в глубинах так называемого подсознания таится аналогия, связь между тюрьмой и этим миром. В явном виде эта аналогия часто звучит у некоторых поэтов и мистиков, да и философии не чужды такие выводы. Например, в современной поэзии, у Евгения Головина:

 
Входит в дом синеглазый чекист
С крыльями за спиной,
А у меня сидит гармонист,
Брызгается слюной.
 
 
А у него истерика:
Всюду, кричит, тюрьма.
Жажда иного берега
Сводит его с ума.
 

Это отрывок из «Народной песни» Головина, и ключевое слово здесь «всюду». Всюду – тюрьма, потому что сжигает жажда иного берега, иного бытия, жизни в ином мире. В каком? По существу, здесь налицо просто стремление к бесконечному, стремление выйти за любые границы и ограничения, тем более «иной мир» со своими законами будет такой же тюрьмой, как и этот.

Здесь мы выходим за пределы поэзии, ибо это стремление к бесконечному, ненависть ко всему законченному, ограничивающему есть одна из наиболее глубоких и важных по своим последствиям черт русской души, русского сознания. Я подробно останавливался на этом в своей книге «Россия Вечная». Эту черту отмечали и некоторые иностранные наблюдатели. Для них также порой открывалась ещё одна метафизически важнейшая черта русского бытия, черта России как таковой.

Мне её выражали так.

Когда попадаешь в Россию, то как будто попадаешь в страну, близкую к европейской цивилизации, но вдруг обнаруживаешь: нет, здесь что-то не то. Аура совершенно другая. В частности, всё время создаётся впечатление, что русские ощущают мировую бездну и живут в глубине души так, как будто под ними развёрнута метафизическая пропасть. Такое мироощущение абсолютно отсутствует на Западе. Катастрофа, пропасть для нас означает всегда нечто конкретное: война, экономический кризис, революция и так далее. Но не онтологическая или, тем более, метафизическая бездна. Но, видимо, русские не ощущают наличие этой бездны как катастрофу.

Выражено математически точно.

Собственно, вся русская литература, не только поэзия, отражает и углубляет эту черту русского сознания.

Необязательно говорить об этом прямым текстом, просто весь строй русской жизни и её духовности подразумевает наличие этой бездны. Гоголь, Достоевский, даже Толстой и Чехов, Салтыков-Щедрин в романе «Господа Головлёвы», Гончаров в «Обломове», Андрей Платонов – у них это чувствуется наиболее явственно. Тайное здесь становится явным.

В поэзии – сколько угодно, прямо или косвенно, особенно у Блока, даже в таком случае: «…над бездонным провалом в вечность, задыхаясь, летит рысак».

Или:

 
Тебя я встречу где-то в мире,
За далью каменных дорог.
На страшном, на последнем пире
Для нас готовит встречу Бог.
 

Всё, что есть в жизни, существует и в литературе, впрочем, в России жизнь и литература настолько совместились, что непонятно порой, где жизнь, а где литература.

Вернёмся к Есенину.

В его поэзии наличествуют ещё два важных момента – время и странничество.

Например:

 
В этом мире я только прохожий.
 

Или:

 
Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник.
Пройдёт, зайдёт и вновь оставит дом.
 

И наконец:

 
Каждый вечер, как синь затуманится,
Как повиснет заря на мосту,
Ты идёшь, моя бедная странница,
Поклониться любви и кресту.
 

Как всегда, Есенин пишет о самых глубинных, сокровенных безднах русской души. Странничеством пронизана и русская литература, и жизнь, но это не только, конечно, физическое странничество, о котором столько написано, но и, естественно, состояние души, духовное странничество.

Это качество, несомненно, связано с идеей бесконечного поиска в запредельном. Если оно не может проявляться в форме физического странничества, как в современном российском мире, то оно тем более проявляется духовно.

Деревня в традиционном смысле этого слова может исчезнуть или уже почти исчезла – но онтологические состояния, отражённые в «деревенской» поэзии Есенина, остались, они просто переместились глубоко внутрь, ибо они, по существу, выражают определённые метафизические константы русской души. Поэтому и Есенин не «деревенский» поэт, а все-русский. Россия Вечная говорит его устами, его пером.

Современный поэт и визионер Валентин Провоторов ещё в шестидесятые годы писал:

 
Русь, ты где? Потаённым эхом
С колоколен пустых гудёт:
Нынче я слита с человеком
И незрима для тех, кто скот.
 

В советское время Есенина запрещали, потом публиковали, наконец вроде бы признали, но на самом деле его стихи читали всегда, потаённо или открыто, вне зависимости от официальных установок. Прочитывали по-своему, а не так, как нужно было согласно идеологии сверху.

Эта удивительная способность российского народа уходить от идеологического давления сверху весьма многозначительна. Речь идёт, естественно, о периоде начиная с 1917 года. Тогда, когда идеология и мироощущение властей совпадает с народным (как было в послереволюционное время, по крайней мере, частично, и, конечно, во время Великой отечественной войны – тогда полностью), в этом случае противоречий нет. Но когда с идеологией и обработкой сверху что-то не то, тогда самый непокорный народ в мире (по выражению Даллеса[8]8
  Джон Фостер Даллес – известный американский политик середины XX века.


[Закрыть]) уходит в свою внутреннюю жизнь, в свою нишу, так как на перманентные революции и сил не хватает, и дело это слишком опасное для страны, кровавое. И народ остаётся, таким образом, вне воздействия сверху или со стороны, и переделать народ русский по-своему, как угодно властям, не удаётся. Так было, например, в 60-70-е годы.

Надо сказать, что эта способность уходить от различного рода опасных и жёстких проявлений современного мира – редкое и очень ценное свойство. Оно говорит об очень высокой степени духовной выживаемости. И не только духовной. Разумеется, обходится не без потерь.

В есенинской поэзии поразительна ещё одна черта, а именно – переживание временности нашего мира и всего, что в нём находится. В таких классических текстах, как «Отговорила роща золотая…» или «Не жалею, не зову, не плачу.», эти переживания достигают своего апогея, апогея грусти по тому, что «всё пройдёт, как с белых яблонь дым».

Увы, здесь схвачена одна из основных особенностей нашего мира – всё в нём рано или поздно гибнет.

Но если время есть инобытие вечности, то в самом движении времени заложено то, что сохраняется навеки, что обладает сверхценностью. Так, не всё гибнет в человеке, самое существенное сохраняется и переходит в иное состояние.

«Будь же ты вовек благословенно, что пришло процвесть и умереть» – в этом бесконечная есенинская грусть между временем и вечным. Кажется, в силу определённой иллюзорности этого мира, что исчезает и сверхценное вечное, поскольку оно заключено в оболочку временного.

«Мне страшно, ведь душа проходит» – но проходят её внешние состояния, не она сама. Впрочем, и этого достаточно, чтобы вызвать грусть…

Поскольку природа, то есть окружающий мир, также несёт в себе нечто духовное, то фактически эта есенинская грусть есть не что иное как тоска по вечному, ибо в этом мире вечное заключено в оболочку, подверженную смерти.

Но высшая парадоксальность этой ситуации заключается в том, что такое проявление вечного во временном вызывает страстное стремление к нему, к вечному.

 
Пусть не я тот нежный отрок
В голубином крыльев плеске,
Сон мой радостен и кроток
О нездешнем перелеске.
 

Мы уже не говорим о другом парадоксе, о том, что «временное», освещённое тайным присутствием «вечного», приобретает особую значимость. Всё зависит от того «вечного», которое заключено в том или ином «временном».

Мы не будем касаться здесь, как в случае с Блоком, других сторон творчества Есенина. Но нельзя не сказать о его отношении к революции. Оно, по сути, во многом сходится с отношением Блока. Естественно, у Есенина, как и у многих в ту пору, были надежды, связанные с революцией. Но с большими оговорками. Есенин явно сочувствует тому крестьянину, который говорит:

 
…А стали комсомолки —
Такая гадость, просто удавись,
Вчера иконы выбросили с полки,
На церкви комиссар снял крест.
 

Русь уходящая и Русь новая! Всё это переплелось в судорогах исторического катаклизма.

Главное, что мучило Есенина, – сохранится ли в оболочке новой России, в этой Эсэсэрии, пусть несколько в иной форме, пусть в душе человека, самое важное, та бесконечная, великая, таинственная Россия, певцом которой он был? Сохранится ли вечное в новой оболочке временного?!

Ибо та Россия, душу которой он вызывал в своих стихах, та Рассея, которая была ему дороже рая, тоже была заключена в оболочку временного, пусть и несоизмеримого по сравнению с советским коротким периодом. Я имею в виду царскую Россию, монархию.

Есенин был слишком ранен чудовищной болью двадцатого века, чтобы дать математически точный ответ. Но он верил, хотя личные душевные силы его были надломлены…

Были ли? Всё осталось в мире догадок.

В заключение – о гениальности, в отличие, скажем, от таланта. Для истинного гения характерно создание в своих произведениях целого мироздания, с глубоким философским подтекстом или даже с мистическим содержанием. Одним словом, поэзия – открытие целого мира, нередко определяющее национальное самосознание, приобретающее порой парадоксальные черты, и эти черты становятся истинными возмутителями спокойствия. И главное, поэзия приобретает глубину проникновения, иногда выходящую за пределы человеческого. Но последнее – необязательно.

Всё это создаётся усилиями воли, мысли, воображения.

В русской поэзии гениальностью в безусловном смысле обладали Пушкин, Лермонтов и Блок. Есенин тоже, но сущность его гениальности совершенно иная. Он был посланник, и Древняя Русь перед своим уходом, исчезновением из видимого мира, послала своего великого поэта, чтобы её народ знал о своей душе. Послала в агонизирующий мир, в хаос и кровь цивилизационного слома. Она ушла, как ушёл невидимый град Китеж, но не в неосязаемый параллельный мир, а в души людей, в глубину национального самосознания. Чтобы сохранить себя там. И совершила это через своего посланника (но не только).

Поэтому стихи Есенина, особенно первого периода его творчества, до кризиса, словно изливаются золотым потоком из его души, словно они льются из самого источника «мира таинственного, мира древнего». Возникает впечатление, что не он их создаёт, а сама Русь, для которой была открыта его душа.

Феномен абсолютно исключительный.

И послала она – своего избранника – на верную гибель, чтобы потом принять его в своё бессмертное лоно.

Говоря о Древней Руси в связи с поэзией Есенина, что, собственно, мы имеем в виду?

Древняя Русь, скажем, допетровская Русь, была сложным христианским государством, в её монастырях, как теперь известно, читались самые глубочайшие произведения средневековой мысли, которые касались как богословия, так и «тайных» наук того времени (алхимии, астрологии, демонологии и т. д.). Например, иностранцы, посетившие Москву во времена Бориса Годунова, поражались образованностью высшего русского общества. Я уже не говорю о религиозном искусстве и тем более о религиозной практике (созерцания, например), достигавшей высочайшего духовного уровня. Да и народ вёл себя во многом соответственно.

Святая Русь – это были не пустые слова… А пространство священного огня, охватившего человеческие души во имя их спасения и вечной жизни.

В есенинской поэзии мы видим другую сторону. Эта сторона – те вечные, априорные качества русской души, которые присутствовали в ней во все времена и в любых её проявлениях (в религии, искусстве, мистике, в жизни и т. п.).

Из всего вышесказанного с очевидностью вытекает исключительное и актуальное значение поэзии Есенина в современной России.

Его поэзия фактически связывает нас с нашей собственной душой, с её корнями и глубинными уровнями.

Тем самым поэзия Есенина противостоит нашей духовной смерти.