Текст книги "Железные игрушки – магнитный потолок"

Это, может, и навевало бы крепкий сладкий сон…

Но не в этом, как он называется, «жилом отсеке», состоящем из двух комнат. Ее и, как оказалось, имеющихся в наличии соседей. Одно на всех «место общего пользования». В соседней комнате постоянно живут какие-то Петр и Анна (ну, разумеется, словно бы традиционные персонажи русских анекдотов: Петька и его неизменная боевая подруга Анка-пулеметчица). При этом она выяснила: Дом творчества почти пустой. Во всяком случае, все комнаты на втором этаже свободны. Почему нужно подселять к кому-то? Хорошо, она перетерпит несколько дней. Но ведь и им, Петру и Анне, неудобно каждый раз к кому-то приноравливаться?!

И единственный душ на первом этаже. Вообще-то их два, но открыт один, объяснил Нижний Человек. А переселить ее в другой «отсек»? О, это невозможно! Так записано в Книге. Нет распоряжения администрации. Будет ли кто из начальства? Ну… все во власти Божией.

Про таинственного «математика» она знала то, что сообщал Янис. Он связывался с ученым напрямую. Все идет по плану. Вскоре будет назначена встреча.

Зато она нашла каталог! Хотя с августа 1991-го года библиотекаря не было. Если судить по последним записям на брошенных в беспорядке, пожелтевших бланках – книжный служитель бежал отсюда в панике, как с тонущего корабля. Между тем, в книгохранилище сохранилась, заданная по-советски основательно, строгая тематическая структура. Изучая полки вдоль и поперек, она наткнулась на книжечку, выпущенную Типографским товариществом Дома Профсоюзов Работников Искусств.

…В закипающей воде, с блестящего дна кружки потянулись вверх, резво побежали, торопясь и сталкиваясь лбами, бойкие пузырьки. «Как москвичи», отметила про себя Ингрида. Выждав с полминуты, она засыпала с ладони заварку. Чайные индийские бабочки, порхая и перелетая, расправляли крылышки, окружали себя янтарным шлейфом, насыщали медовыми сумерками кипящий, яростный для них, сад.

Ингрида глянула в окно… а там другие причудливые снежные бабочки порхают в саду. Сад втянут во вращение снегопадом. И она притянута к саду и снегопаду тонкими нитями веток. А вот из огромных, от пола до потолка окон библиотеки, все видится по-иному. Когда она часами просиживает в библиотеке, то наблюдает за все новыми превращениями снежного неспешного времени, проползающего шершавым боком. Вкрапления охряных звезд репьев, рыжая всклокоченная птица, полосатый кот, брезгливо отряхающий с лапы снег… Она уходила под сень шелестящих страниц… Вот-вот, еще немного, и исчезнет грань между реальностью – и картинами художника. Их всего четыре. Плохо напечатанные черно-белые репродукции. На всех изображены кружащиеся призрачные леса, замершие снегопады, реки, дымящиеся чернотой, источающие сумерки. Охряные звезды, рыжие птицы, полосатые звери. И черно-белый, шуршащий снегом полоз… проползающее время… охватывает картины композиционно. И охватывает ее своими кольцами, душит, леденит руки и ноги, холодными поцелуями выпивает сердце.

Прихватив кружку вязаной рукавичкой, Ингрида переставила ее на керамическую подставку. Хорошо, отправляя ее сюда, Янис сам упаковал в дорожную сумку и кипятильник, и кружку-термос «Экспедиция» (для полярников, наверное), и заварку, и сахарницу… Она устроила что-то вроде «чайного столика» на табурете, застелив его чистой бумагой. Нарезала булку, сыр, ветчину. Было двадцать минут восьмого. Именно сегодня. Сегодня!

День Икс.

Янис звонил раз десять, предупреждал об этом. Во столько-то! Безумный русский!! Назначил встречу!!! И наконец-то передаст информацию. Она должна быть в Москве, в таком-то месте. Выйти необходимо в половине девятого, чтобы успеть на электричку.

В ее комнате, на столе, разложены страницы монографии, где она описала характер выставки, замысел картин, строго структурируя и соотнося это событие (счастливое обретение и как бы явление миру артефакта) с текущим художественным процессом. Но почему-то это не вызвало у нее ожидаемой… радости? особого вдохновения? Об этом узнает, в лучшем случае, десяток рафинированных искусствоведов, узко специализированных экспертов. Но… все, что хотел художник и что мог, он уже сделал. Вряд ли чем-то возвысишь либо умалишь его творчество. Возможно, когда он умирал от нищеты и болезней, никто не налил ему чашку горячего кофе, не протянул сигарету, не дал аспирин. Так что же теперь, плясать, можно сказать, на его костях?

Кстати, уже без пятнадцати восемь.

Ингрида глянула на настольные электронные часы с множеством функций. Какой же «суперагент» без такого пуленепробиваемого, несгораемого и водонепроницаемого хронометра? Янис и эти часы (памятуя, видно, о своей молодости на «передовой невидимого фронта») засунул в сумку. Ну вот, пожалуйста! Сейчас в комнату потянет ароматом кофе. Да, да… что удивляться, такие люди, эти Петр и Анна! По утрам они варят кофе. Для Ингриды, истиной рижанки, буквально выросшей среди янтаря, гобеленов, джаза и бальзама уютных кафе (про настоящий рижский кофе – и говорить нечего), это невыносимая пытка! Лет десять назад она отказалась от кофе и сигарет (согласно пунктам, расписанным Янисом как адептом здорового образа жизни). Запах кофе в новой непривычной обстановке по-особому ярок, изощрен… вызывает давно забытые образы, пробуждает воспоминания.

Кто они, эти ее соседи, ей безразлично. Сталкивалась с ними пару раз: здрасте-здрасте – и до свидания. Но больше, конечно, слышала. Видно, у них достаточный опыт, поэтому включают радио: постоянный музыкальный фон создает звуковую завесу. Правда, радиостанция явно малобюджетная, на другой день (или скорее, вечер) она знала весь ее однообразно повторяющийся репертуар. Пульс их жизни бьется под тонкой серой кожей стены, словно натянутой между ними. Петр, конечно, курит. Они открывают балконную дверь. Что и говорить, если во всей Европе дым тянет ИЗ помещения – НА улицу, то в России – с точностью наоборот! При так и оставшейся ТОТАЛИТАРНОЙ СИСТЕМЕ циркулирования воздуха дикие сквозняки задувают к ней запах табака.

К тому же, раз у Пети есть мобильный телефон, надо это во всеуслышание демонстрировать. Выходит на (общий для двух «отсеков») балкон в трусах и майке и, несмотря на холод, что ранним утром, что поздно вечером решает вопросы своих клиентов, сломавшихся или застрявших где-то автомобилистов, консультируя их по телефону. Сам он работает в автосервисе, мастер высокой квалификации. И она стала неплохо разбираться в материально-технической базе автомобиля. Анна также обожает утренние и вечерние мобильные переговоры: хотя на балкон не выходит, но могла бы это делать потише. Где-то здесь недалеко, в местном Дворце культуры она руководит детским танцевальным коллективом (такое впечатление, что вся здешняя округа тем и занимается, что танцует). Судя по ее голосу, которым выговаривает некоторым родителям (если вовремя не оплачены занятия или ребенок по какой-то причине пропустил их), можно представить, своих воспитанников она держит в кулаке. В кулаке… в котором зажаты… розы? Поздно вечером Петр привез Анну, наверное, после какого-то концерта ее детского коллектива. С розами, которые надарили в каком-то безумном количестве. Восхищенные зрители, надо полагать. (Ингрида заметила розы в туалетной комнате, они свалены в белую пластмассовую ванночку для купания детей и залиты водой.)

Десять минут девятого… Где-то от половины девятого до девяти (с минутами) они собираются, уходят на работу. Но это сжатие утреннего пространства! Все же трем взрослым людям нужно провести какое-то время в туалете. Утренние процедуры и все такое. В общем, коммунальный вариант в традициях кондового соцреализма, после того как они с Янисом объехали почти всю Европу, назвать «сервисом с человеческим лицом», можно только при запредельном отчаянии. Но вряд ли Петр и Анна обращают на это внимание. Слушают музыку, курят и пьют кофе… И явно не собираются интегрироваться в евросообщество.

Но время… время?

Что-то не то.

Она вновь глянула на часы. Мерцали цифры. День. Месяц. Год. Время в столицах мира. Но самое главное… сегодняшнее число! Первый день после полнолуния. Ничего удивительного, этот день месяца вошел в ее плоть и кровь, так что накануне вечером по привычке, доведенной до автоматизма, она достала опасную бритву, оставила на подоконнике. Холодное голубоватое лезвие, простая деревянная ручка. Вот уже более четырехсот лет женщины ее рода (этот секрет передавался от матери к дочери) в полнолуние делали то же самое. Удивительная сталь затачивалась, если оставить лезвие при свете полной Луны.

Но у нее вылетело из головы…

Глобальная безопасность, ядерные стратегии, Евросоюз.

Сегодня она должна побрить ноги!

Вздрагивая от холода, сняла термобелье и, накинув халат, заперлась в туалетной комнате. Но… как это сделать реально? Стылое оцепенение охватило снизу, ступни заледенели. Словно по воле злого волшебника, она оказалась внутри «секрета», за зеленоватым бутылочным стеклом, в разноцветной шкатулке с бессмысленными, давно потерявшими свой сказочный флер, «сокровищами». Тусклая пожухлая амальгама зеркала как-то замедленно (показалось, с неохотой) отразила белый рукав халата, ее бледную кисть с зажатым, холодным и отстраненным блеском чуть дрожащего, чуждого здесь своей выверенной красотой и совершенством лезвия. Зеркало подсовывало ей образ какого-то вымороченного психопата-убийцы!

Нет, никакой явной антисанитарии в «месте общего пользования» не было, достаточно чисто. Голая лампочка свешивалась с потолка, выжигая все беспощадным светом… В ванне, поставленной на небольшую банкетку, пламенеют влажные розы. Дурман цветов может свести с ума! Ингрида продолжала стоять в растерянности, не зная, что делать. У соседей бухнула дверь, в прихожке кто-то недовольно засопел… Начинается веселая жизнь!

Брякнула щеколдой, хлопнула дверью, бросилась в комнату. Обезумевший от виброзвонка мобильный телефон ползал по столу, расталкивая спутанные листы рукописи. Да, это встревоженный Янис. Не взяла трубку. Прижалась пылающим лбом к ледяному стеклу… как к холодному боку сжимающего кольцами, страшно и замедленно проползающего, расталкивая гремящие жестью льдинки (эту слюду, мозаику в крови, цепенеющую зимним предчувствием), шершавому тулову полоза времён. Снегопад перестал, грозя превратиться в измотавшую душу ржаво-кислую слякоть, с крыши капало. Что это… что с ней? начинающаяся ангина? температура? проклятие сквозняков? Соленая влага защипала глаза… Отчего так трагично предопределение судьбы? Она, Ингрида, вбита, вставлена в обойму, запрессована в рулевую колонку – и нет ни малейшего люфта, ни йоты пространства для маневра. К черту, глобальное равновесие! Наплевать на расстановку сил в мире! Ингрида плакала по-детски, швыркая носом, уткнувшись в рукав халата. Горькие крупные слезы, одна за одной срывались секундами последнего отсчета и падали… Половина девятого. Сипло и прощально пропела за лесами электричка, убегающая в Москву. Слезы катились по голубоватому лунному лезвию в безвольно опущенной руке.

Как дела, чувак?

Прошагав от «угла» по дороге на Монахово двенадцать километров, я внезапно остановился, как бы налетев на невидимую преграду.

Лесная дорога взбиралась на солнечные перекаты, ныряла в тенистые сумерки низин, разъединяя, словно дорожка замка-«молнии», шумящий влажно, после прошедших дождей, лес. Голубизна неба раскрывалась во всю ширь над резными и зубчатыми кронами, расходящимися постепенно… И казалось, больше ничего нет на свете. Одна лишь дорога, лес, небо.

И комары.

До Монахово оставалось километров восемь.

Эта дорога странно растягивалась, как резиновая. Я выбивался из графика, и из сил тоже. Сказывалась усталость после многодневного похода. А по этой дороге не идти – бежать надо! Несмотря на тяжелый рюкзак, не отдыхая и не останавливаясь. Она пересекает болотистый перешеек полуострова Святой Нос, на Байкале (по сути, от «угла» Баргузинского залива, до «угла» Чивыркуйского). Про себя я называл ее «дорогой смерти». Все дело – в комарах.

Но вот остановился… с удивлением рассматривал то, что привлекло внимание. В придорожной канаве, в кустах.

Заросшая, кособокая могильная оградка с заржавленной, когда-то покрашенной серебрянкой, пирамидкой. Ни крестика, ни звездочки, никакого следа… Что за горемыка нашел здесь последнее пристанище? Кладбищенский мотив (навеваемый под сурдинку нудно зудящих кровопийц) вовсе не прибавлял оптимизма. Из моих глаз текли слезы.

Правда, не от того, что задумался о бренности земного. Некогда думать об этом одинокому туристу, пересекающему каменистые нагорья, блуждающему дикими распадками, непролазными дебрями. Хотя, бывает… убьешься за день, выхлебаешь кружку ледяной воды, разболтав в ней бульонный кубик, мечтаешь забраться в промокший спальник. И почему-то в этот временной промежуток (между «ужином» – и «постелью») они как раз и вползут. Мысли о бренности.

Нет, нет… по лбу катился пот. Смешиваясь с ядовитым антикомарином, которым приходилось то и дело обрызгиваться, пот становился кислотой, разъедающей глаза и кожу. Испытанный до этого химический баллончик раньше действовал «скрылсшибательно». На местных же «летающих пираний» (подозреваю, особый отряд, расплодившийся над этой дорогой и неизвестный науке) производил впечатление лишь первые десять минут. После прошедших дождей разгоралась жара. Серая комариная туча, пронизываемая слепнями и шершнями (мерзость несусветная!), колыхалась надо мной.

«Как же его угораздило-то… – между тем я размышлял над скорбным пристанищем. – Не иначе, разбившийся спьяну водитель. Ведь здесь, как и повсюду на плохих дорогах в России – это национальный экстрим. Упиться и „догоняться“. Мчаться за водкой все равно куда. Но, в свою очередь, неслышно шелестящая смерть догоняет беглеца. Легко касается плеча. Подталкивает под руку. Машина летит с откоса». В слепящем мареве яростного дня картинка морочила воспаленное сознание.

Но тут случилась оказия…

Да еще какая!

Позади зашелестело нечто серо-серебристое… (Сверхгигантское комариное облако? шершень-мутант?! сейчас сшибет!) Джип!! Он невероятным образом слился в сгусток, материализовался… Или перед глазами мельтешила мгла-морок? Светящиеся точки? Едкая кислота, каплями повисшая на ресницах? Нет, вполне реальный. Матовый. И покрашен серебрянкой. Сравнение пришло невольно, как только отвел взгляд от придорожной пирамидки.

Прошелестевший фантом тормознул, упруго осел на амортизаторах, призывно мигнул сигналами. Машина поражала какой-то… неуместной здесь чистотой. «Парила она, что ли, над лужами и грязью? или ее только что отмыли с автошампунем?» – мысль мелькнула на мгновение, когда побежал к странно явленному здесь, в глухомани, джипу, потрюхивая рюкзаком. Водитель в бейсболке и солнцезащитных очках перегнулся через сиденье, толкнул дверцу. Я предложил забросить рюкзак в багажник, но крепкий и загорелый парень только махнул рукой… Да ладно, мол, кидай в салон, не парься!

Я устраивался с рюкзаком на заднем сиденье и назвал себя, а он что-то буркнул в ответ… Мягко тюкнувшая в этот момент дверца словно отсекла его имя. Так вот, он как раз едет в Монахово, там отдыхают его друзья. И тебя подброшу запросто, чего ноги бить! Внедорожник (а правильнее сказать, «над-дорожник») буквально поплыл… Со сдерживаемой мощью одолевал подъемы, плавно выписывал повороты и обстоятельно, пробуя четырьмя ведущими дно зеленоватых луж, рассекал их, почти не поднимая брызг. Управляя слаженным звучанием оркестра, этот маэстро лесного бездорожья легко играл пальцами на руле. На правом безымянном блестел массивный перстень, от золотых и хрустальных граней часов, украшающих запястье, разбегались солнечные зайчики.

Мой неуклюжий рюкзак вдруг показался каким-то деревенским «племяшом», нежданно свалившимся на голову столичной родне. Бархатистая отделка кресел даже брезгливо сморщилась, попираемая им… (А он-то весь в пятнах, будто на него спроецирована карта пройденных маршрутов: зелень лесов, коричневые плоскогорья, речные прожилки. Изгваздан, иссечен ветвями, прожжен у костров. Набит под завязку всем необходимым. Навьючен палаткой, спальником, рулоном коврика; все сырое, с запахом дыма. Да еще приторочены в холщовой суме байкальские, изумительной расцветки, плоские голыши-диски… Сердечное биение прибоя, записанное в их каменной памяти, можно слушать зимними вечерами. И торчит зачехленная антенна удочки. И причудливые коряги, обрывки снов старика-Байкала, источенные ветром и морем, – привязаны сверху.)

Искусственная прохлада веяла чем-то замогильным, ионизатор источал цветочный сладковатый парфюм, музыка в скрытых динамиках тупо и однообразно пилила, от мерцания приборов на панели и экрана навигатора некуда деться. Вся эта коробка набита электроникой, пронизана излучениями… как будто меня засунули в микроволновку! Была видна только макушка бейсболки водителя из-за какого-то особенного подголовника, а зеркало заднего обзора, странно! – не отражало его физиономии.

Сколько раз, бывало, меня подвозили, делились необходимым самые разные (спасибо им!) люди. Те, кого встречал, в повседневной жизни могли быть кем угодно, но на лесных дорогах, приобщившись к вечному братству странствующих и путешествующих, они, новообращенные «братья», всегда заинтересованы хожалым человеком. Где был, что видел, надолго ли жара, не повернет ли грозовой фронт, каковы виды на рыбалку и… встречаются ли медведи? И сейчас, желая завязать разговор, я высказал мнение о погоде и рыбалке, что еще актуальнее? Сказал, что после Монахово иду на Катунь и дальше, в бухту Окуневая, где побывал прошлым летом, и очень понравилось. Ну, медведи! Да… Самому довелось повстречать! Я красочно описал увиденное прошлым летом. Слава Богу, тогда я был не один. Меня подвозили ребята на самом простом уазике… И вдруг! На дорогу!! Перед нами вышел и встал матерый топтыгин!!! Он «прикрывал» другого своего собрата, поменьше, за его спиной убежавшего в заросли. А этот, здоровенный такой, черная туша! Настоящий пахан, когти веером. И «подбоченясь», как бы «поманил» к себе. Будто он здесь «стрелу» забил. Ну чё, братаны, приехали? Выходи давай, базар есть! Не дождавшись, конечно, вспомнивших (или позабывших?) и маму, и папу «братанов», косолапый не спеша удалился в тайгу. Но зачем я распинался?

Можно предположить, молчаливому (и, похоже, безразличному к нехоженым тропам, рыбалке и медведям) спутнику где-то… тридцатник с хвостиком. «Да я его лет на пятнадцать старше!» – усмехнулся про себя. Но чего усмехаться? Зеркало отразило мои длинные волосы, выбившиеся из-под дурацкой мятой панамы, колючую щетину, вылинявшую майку. Следы битв с крылатым воинством (серые разводы пота, расцарапанная краснота на скулах и запавших щеках) не добавляли солидности. На шее шнурок с заговоренным амулетом, на руке затертый компас, который служил еще папе. Настоящий ботаник! В детстве (и к гадалке не ходи!) я был прилежным читателем Жюля Верна, Фенимора Купера и Джека Лондона. А знаменитый французский врач и путешественник Ален Бомбар? (Уже на склоне лет, в 72 года, он переплыл Тихий океан на надувной спасательной лодке.) С его книгой «За бортом по своей воле» под подушкой я засыпал и просыпался.

Парень за рулем равнодушно, ровным (как и рокот мотора) голосом спросил, почему я брожу в одиночку. Ведь это… скучно, наверное? И в общем, страшновато. Опасно, да?

– Ну опасно… – я всегда теряюсь от подобных вопросов. – Вот, допустим, дрессировщик львов. Ему тоже опасно входить в клетку к зверюгам, он знает об этом. И страшно. Так взял бы, усыпил их парализующими выстрелами. А потом заходи спокойно.

– Дрессировщику за это деньги платят, – парировал оппонент.

– Была такая знаменитая американская реклама, она там во всех конкурсах победила. «Если Вашу собаку плохо кормить, она станет угрюмой». Так вот, если не одолевать свой страх – тоже станешь угрюмым!

И водитель угрюмо замолчал.

Тут же въехали в Монахово. Все произошло с какой-то судорожной быстротой: он затормозил, я выкарабкался со своим рюкзаком… Шелестящее облако растаяло в воздухе с голубоватым дымком выхлопа.

Глубоко врезавшаяся в таежные склоны бухта в Монахово защищена от ветров, окаймлена полосой песчаного пляжа. Столпотворение машин, все заставлено палатками. Катера и моторки, детский визг, гремящая музыка. В общем, суета. Взвалив рюкзак, маханул дальше по дороге – она огибает заболоченную пойму за пляжем. Нельзя сказать, что я не испытывал радости. (Так ловко «проскочил» эти восемь кэмэ, а то бы растянулись до шестнадцати!) Но в то же время, как будто мне была поставлена какая-то задача на этой дороге – а я перелистал страницы и сразу заглянул в ответ.

И отдохнуть бы надо, найти местечко на берегу. Нырнуть в прохладу волн, смыть с себя пот и ядовитую отраву. Вскипятить чай, переждать самый солнцепек. Но спешил добраться засветло в Окуневую. Уж там и оттянусь в полный рост. Лагерь, купание, рыбалка. Мечты!

Замыкая бухту, возносится высокий крутояр. Отсюда начинается тропа в сторону северного изголовья полуострова, через Катунь, Курбулик – до Крестовской. Из-за жары подъем утомителен. С вершины над обрывом открывалась панорама Баргузинского хребта вдали, неоглядные просторы, водная ширь. Упавший, врезавшийся глыбами и скалами каменный Космос. Таежные, неоглядно раскинувшиеся, миры… Словно Тот, в чьих руках Божье Царство – подносил тебе одному, величайшей милостью! – Неупиваемую Чашу, до края горизонта налитую голубым маревом. И пьешь из нее до головокружения… глотая ветер, замечая вдруг крохотную моторку, водомеркой распустившую за собой белые пенные усы, спешащую неведомо куда. Побережье изрезано бухтами. Впереди, за двумя крутыми выступающими прижимами, находится Катунь.

Я внимательно разглядывал в бинокль дальний, мощный и каменистый лоб прижима. У его подножия кудрявилась зелень и выдавался почти белый, вроде песчаного полумесяца, мысок. По нему бродили чайки (видимо, это их авиабаза). Сверху видно: чистейший песок пологого берега постепенно исчезает в водах, в виде ореола от бело-желтого – до изумрудного цвета (далее переходящего в фиолетовый). Тут же возникал образ райского и необитаемого островка в океане. Нереально глянцевый, фотографический, как на рекламе. Добраться бы туда… но как? Преодолеть ближний прижим (по нему разбегается пунктир тропинок), спуститься вон по тем… и по тем каменистым «щекам» и осыпям до самой воды; однако, вон та скала, как ее обойдешь? Обрывается отвесно, уходит в глубину. Как здорово там, на собственном, по сути, «острове» поставить палатку… Слушать музыку волн, познакомиться с чайками. Да это фантастика! Но ближний прижим достаточно сложен. А уж что говорить про дальний? Только время потеряешь. Ладно, если будет возможность, разведаю.

Достав фотокамеру, сделал несколько снимков. Выпил остатки воды из пластиковой бутылки, доел горсть слипшейся кураги, найденной на дне кармана рюкзака, да обломки шоколада с сухарными крошками. Французская киноактриса Фанни Ардан (у нее постоянно какие-то проблемы с лишним весом) обзавидовалась бы моей диете.

Хорошо пробитая тропа уходила в лес, по верху огибая обрывистые склоны. Километра через полтора заметил ответвление. Не столь нахоженная тропа спускалась по склону распадка… похоже, она приведет к первому прижиму? И появляется шанс добраться до второго? А там, глядишь, наметится спуск (или подход сбоку) к облюбованному мной мыску. Решив так, свернул в глубокий сумрак, куда не достигал солнечный полдень. Лес смешанный; бурелом. Птичий гомон то затихал, то вспыхивал вновь. Комары вели себя более организованно. Похоже, одна группировка, столкнувшись с антикомариной аурой, меня окружавшей – зло и бессильно пожужжав, – передавала «с крыла на крыло» другой группировке, тут же бросавшейся в бесполезную атаку. Ветки, листья, древесная кора и прочая лесная шелуха на тропе – истерта, истолчена в труху. Можно предположить, здесь ходят коровы. Но что за коровы-партизаны… Откуда? После максимального понижения тропа опять взметнулась вверх. Заросли поредели, остались позади. Впереди возвышался куполообразный склон, поросший кустарником и травой. Похоже, крутой бок медного котла кочевников-великанов, еще не остывший после раскаленного плова (мои ассоциации были гастрономическими, ведь чашкой супа и чаем с сухарями я позавтракал рано утром) – перевернут, брошен здесь навек. Гранитные глыбы, выветренные в слоистые «стопки», врезаны на расстоянии друг от друга, их можно обходить по ставшей неприметной, как бы стертой тропке. Отбросив дурацкие фантазии о коровах, я думал, что это, наверное, козья тропа. Но… какие козы? домашние? дикие? Тоже какой-то бред. Склон становился пепельно-серым, выжженным в прах, вылизанным ветрами до каменистых залысин. На ногах у меня спортивные сандалии, специальные ремешки на них фиксируют голеностоп. Однако на крутизне подошва выворачивалась в наклон, мелкие камешки и песок набивались под стопу. Для горного экстрима это явно не подходит. В рюкзаке, конечно, есть прекрасные универсальные ботинки с протекторами. Останавливаться, переобуваться, терять время… Уж лучше тогда (да и правильнее!) вернуться. Но идти назад, через глубины леса вдруг показалось невыносимо. А высота все круче, приходилось лезть вверх, так что живот подводило не только от голода… Появился противный холодок опасности. Рюкзак нагружен выше головы, центр тяжести смещен к плечам (так легче идти по ровной дороге) – а вот горным козлом уже не поскачешь! То «клюешь» носом, то тянет назад, не удержишься. Внизу громоздились камни. Их иззубренные грани как-то уж очень плотоядно облизывали белые языки разбивающихся волн. Чертова тропа истончилась в нить. Какие еще козы… видно, ее натоптали суслики-самоубийцы! Нить развивалась в короткие и бессмысленные отрезки, которые никуда не вели, сходили на нет, исчезали. Можно было продвигаться, лишь вскарабкавшись на «высший уровень» – переползая на следующую, извилистую и узкую террасу. Но и она упиралась в очередной гранитный излом, надо искать обход, а то и переть напролом. Кустарник, трава, когда за них цепляешься – вырываются с корнем. Упор для ноги либо выворачивается с камнем, либо осыпается с земляными комьями. И чего полез сюда, ради какого мифического «рая»?! Шел бы в тени лесной тропы, сейчас спускался к Катуни. А теперь уперся в скальную «гриву», искал хоть какую-то «зацепку», чтобы преодолеть ее. Повернуть обратно!

И вдруг несколько секунд выпали, были стерты в моей жизни.

Пальцы превратились в когти. Так происходит, когда зависнешь на двадцатиметровой высоте. Вцепился когтями (и зубами-клыками бы вгрызся, будь за что), пытаясь удержаться. Громоздкий рюкзак – стоило чуть отклониться – как тут же перевесит, опрокинет меня! Подошва левой сандалии вывернулась почти вертикально, только ее носок (и напряженные пальцы ног) – удерживали почти всю, сосредоточенную на них тяжесть тела. Правая ступня, внутренней частью по отношению к склону, едва умещалась на узком и осыпающемся уступе. Позади, в голубоватой дымке от нещадно палящего солнца, простирался Чивыркуйский залив. Чайки, если и метались, все более жалобно и тревожно вскрикивая, да уж какие чайки…

Но как я «перенесся» (почти на метр выше!) от нижней тропинки-уступа – и оказался в этой, черт ее побери, «мертвой точке»?! Что-то долбануло по затылку… солнечный удар? Да нет же… Разве не почувствовал что-то шелестящее за своим плечом? Разве это не подтолкнуло?

А как выпендривался там, у печального знака, данного в предупреждение. Что мне до бренности земного! И вот за мной отправлен посланец на выкрашенном серебрянкой «средстве передвижения». Не на катафалке же ему являться! (Или это душа того горемыки, странствующая и неприкаянная, так и мчится по-над дорогой, мороча одиноких путников?) И было предчувствие. Холод разверстой могилы, удушливое цветочное амбре, потусторонний минимализм треков, инфернальное мерцание навигатора, по которому были засечены и мои, излишне самоуверенные в тот момент, мысли.

Пустое зеркало, стеклянные блики в непроницаемых очках, косая тень длинного клюва-козырька.

Посланца Тьмы вряд ли заинтересует какая-то там погода-природа. (А надо было насторожиться!) Но словно обдышался химией (заодно с «любимыми» комарами), зудел перед ним! Выдал маршрут. Рассказал увиденное из жизни Лесных Великанов. Все, связанное с ними, имеет сакральный смысл.

Пальцы-когти соскальзывали в поисках более надежной трещинки, кустика, травинки. Чтобы вернуться (я еще надеялся на это), надо перенести вес на правую ногу, присесть на ней, а левой нащупать какой-нибудь выступ там… (в небытие, мне казалось; в бездне). Попробовать вперед? Но тогда, каким-то образом продвигаясь боком, окажусь на скальном «лбе». Зависнуть на нем, распластаться без всякой опоры? И что впереди? Одно ясно: дальше будет только хуже.

Стоп-стоп. Главное, преждевременно не умереть от страха. Как это у Алена Бомбара… Сейчас, по памяти… Тысячи тех, кто потерпел кораблекрушение, умерли вовсе не от того, что им недоставало воды и пищи. Раскачиваясь над бездной на равнодушных волнах, под жалобные крики чаек, они умерли от страха!

Я ведь почти потерпел кораблекрушение.

Но… какая-то фигня получается. Посланник Тьмы!

Что я, в самом деле, накрутил себе? Миллионы нормальных парней разъезжают на шикарных тачках. И один из них подвез одинокого чувака на дороге. А ему взбрело в башку невесть что. Перегрелся на солнце. Какая нечисть? Прямо-таки сюжет Стивена Кинга, «короля ужасов». Начитался.

Да, мир устроен ради того, чтобы нормальные парни ездили на шикарных тачках и чтобы им хотелось покупать их – все более навороченные, шикарные. Для этого парни вкалывают, зарабатывая на шикарные тачки. Правда, другие устроились лучше. Разными способами забирают у парней-работяг половину и сами покупают себе шикарные тачки. Те и другие время от времени постреливают друг в друга. Все нормально. Кому-то нравится климат-контроль, цветочный ионизатор, пилящая музыка и подголовник, регулируемый нажатием кнопки… Что плохого, попривыкнуть к своей индивидуальной микроволновке, прежде чем цивилизация (судя по изменению климата, дело к тому и идет) испечется в глобальной духовке? У меня-то нет тачки, я вечный «безлошадник», вот и завидую. Целый год коплю на то, чтобы две недели кормить комаров, жрать супы из пакетов, запивать горьким чаем с сухарными крошками, да трястись от холода, залезая на ночь в промокший спальник. Ради чего? Чтобы отпить глоток ветра из чаши божьего мира? Хоть один глоток. Глоточек.