Текст книги "Совдетство"

…И вот настал тот роковой вечер. Прочие «гвардейцы» были побеждены, и мы остались один на один с Ренатом.

– Защищайтесь, сударь!

– К вашим услугам, мсье!

А тут как раз подоспела и Дина Гапоненко, которой папа разрешил с нами играть, но только в качестве «королевы». Подозреваю, она это условие сама придумала, так как из-за незначительного роста другой возможности стать Анной Австрийской у нее просто было, зато очень хотелось. Все девчонки мечтают стать королевами!

Но главное, главное… С Шуриного второго этажа открывался отличный вид на пустырь. Сделав уроки и получив послабление, она распахнула створки и, положив подушку на подоконник, с интересом наблюдала за нашей дуэлью. Приосанившись и стараясь сохранять стойку, я ловко парировал несколько неумелых ударов «Рошфора», а затем сделал идеальный глубокий выпад, целясь ему в живот и наблюдая исподтишка за Констанцией в монастырском окне. Но тут раздался жуткий вопль: «Ай, мой глаз! У-у-у!» Ренат отбросил шпагу, схватился за лицо, упал и стал кататься по земле, ругаясь по-татарски.

Только потом я сообразил, что же случилось. «Стражаясь», Ренат и прежде иногда внезапно приседал, чтобы нанести неожиданный удар снизу. Именно это он и сделал в момент моего выпада, а я из-за полутьмы и Шуры в окне вовремя не заметил…

На крик из пристройки высыпала вся бесчисленная семья Билялетдиновых. Тетя Гюзель завизжала, завыла, бросилась перед сыном на колени и пыталась оторвать его руки от лица, чтобы понять, цел ли глаз. Сестры и братья Рената орали так, словно их резали. Примчался, потрясая метлой, дядя Амир в длинном брезентовом фартуке. Он кричал:

– Кто сделал? Сейчас зарежу! Стой там! Иди сюда!

Шурина рама явно по команде Алевтины Ивановны с треском захлопнулась: кому же хочется быть свидетелем по делу о лишении зрения ребенка? Никому. «Анна Австрийская» исчезла, точно ее похитил и умчал в Англию влюбленный герцог Бекингэм. «Мушкетеры» и «гвардейцы» сначала оцепенели от ужаса, а потом тоже растаяли во мраке.

– Тика́й! – шепнул мне, сматываясь, Петька Кузнецов. – Мы ничего не видели.

И я, петляя как заяц, помчался домой с невероятной скоростью, выполнив, наверное, норму второго мужского разряда по бегу. По пути я завернул в плиты, надежно спрятав там шпагу и плащ. Влетев в нашу комнату, я запер изнутри дверь на три оборота, рухнул на диван, накрылся с головой одеялом и затаился, ожидая дядю Амира с кривым ножом или участкового Антонова с ордером на арест. По радио тихий голос пел:

 
                   Пробитое тело на землю сползло,
                   Товарищ впервые покинул седло…
 

Первой вернулась домой Лида, долго не могла открыть дверь. Увидев меня на диване, испуганно спросила, что случилось и нет ли температуры?

– Заболел.

– Горячий! – согласилась она, приложила прохладную ладонь к моему лбу. – Что болит?

– Ноги ломит… – соврал я: жаловаться на зубы жизнь меня отучила.

– Опять грипп! Сейчас дам тебе пирамидон с анальгином и чай с малиной, а завтра вызову врача.

Отец явился гораздо позже, чем обычно, и весело объяснил, мол, гнали план к концу квартала. Мать не поверила:

– А ну дыхни! Понятно. У ребенка жар, а ты…

– В чем дело? – Тимофеич сел рядом, дохнув на меня табаком и тоже пощупал лоб шершавой ладонью. – Нет у него никакого жара. Воспаление хитрости.

– Молчал бы!

– А жрать в этом доме дают?

– Дают. Мой руки!

От ужина я отказался и лежал, прислушиваясь к уличным звукам. Вскоре внизу, во дворе, раздался треск мотоцикла, отец выглянул в окно и с мрачным удовлетворением сообщил:

– Антонов приехал. Вроде бы у нас никто не скандалил. Пойду узнаю.

Я почувствовал в животе ледяной ужас, переходящий в дурноту, и страшное слово «колония», которое часто употребляют учителя, когда речь заходит о малолетних хулиганах, вонзилась осколком стекла в мое виноватое сердце. Мне привиделись окна с решетками и полутемный двор, где я, маленький и жалкий, одетый в полосатую робу, хожу, заложив руки за спину, по кругу с другими заключенными, как мальчик-луковка Чиполлино в тюрьме герцога Лимона. Когда я плакал от жалости к себе и к родителям, которые растили сына совсем для другой доли, отец вернулся и удовлетворенно доложил:

– Антонов Петрыкина привез.

– Какого? – Я от неожиданности выглянул из-под одеяла, заподозрив, что Мишку уже допросили как свидетеля.

– Витьку.

– Виктора? А что с ним? – не поняла мать.

– У пивной валялся. Антонов ехал мимо – пожалел. Золотой мужик!

А я от этих слов громко разрыдался, удивив родителей.

– Сынок, ты что?

– Ноги ломит.

– Ясно. Миш, натри скипидарной мазью!

– Сейчас. А скипидарную клизму не надо?

– У ребенка ревматизм, а ты ерунду мелешь!

– Откуда, к черту, у него ревматизм?

– Откуда у всех!

Два дня я не ходил в школу из-за мнимой ломоты в ногах, с ужасом прислушиваясь к шагам за дверью и шуму за окном, даже читать не мог, а часами сидел возле аквариума, беззвучно рассказывая рыбкам, что не виноват в случившемся. Ренат не имел права приседать, нарушая правила фехтования, а Козе, раз уж ее наказали, нечего было пялиться на наш поединок, да еще разложив подушку на подоконнике для удобства. Калихтовые сомики понимали мою беду, подплывали к стеклу и смотрели на меня грустными сочувствующими глазами.

В ожидании ареста я на тетрадном листке подробно изложил правила ухода за аквариумом в мое отсутствие. Сашка-вредитель был на пятидневке в детском саду и не мешал моему горю, но я завещал ему пневматическое ружье, стреляющее целлулоидными шариками. Зашел Петька Кузнецов, передал мне домашние задания и шепотом сообщил, что Рената сначала повезли в травмпункт, но там от него отказались и переправили в клинику Гельмгольца, что возле метро «Лермонтовская». Пока у них еще не спрашивали, кто именно проткнул глаз, но если зрение не удастся сохранить, обязательно выяснят, так как виновный обязан потом всю жизнь платить пострадавшему за потерю трудоспособности. Так сказал адвокат Лев Семенович, сосед Кузнецовых по двору.

– Держись!

– Держусь…

Лида, не подозревая, что скоро придется кормить еще и незрячего ученика школы для недоразвитых Рената Билялетдинова, приготовила мой любимый фруктовый суп – отварной рис, залитый компотом, а также купила в гастрономе у Бауманской севрюжку горячего копчения. С Чешихи примчалась бабушка Аня, привезла куриный бульон в термосе и пироги с курагой, заставляла есть и выпытывала, как именно болят у меня ноги: мозжат, ноют или же их все-таки крутит? Узнав, что крутит, она успокоилась и рассказала, как у них в деревне лечили ревматизм, обмазывая суставы теплым коровьим навозом.

– Анна Павловна, ну что вы мальчику разные глупости мелете! – возмутилась Лида.

– Эх, вы, умные, довели ребенка до ревматизма. К Хавкиной отведите! Она Клавке прострел вылечила.

На третий день я пошел в школу: дольше болеть без справки нельзя, а если вызвать Скорнякову, она меня сразу разоблачит. У нее большой опыт насчет симулянтов, особенно в конце четверти, когда пишут контрольные. Утром я сказал Лиде, что скипидарная мазь буквально творит чудеса, и стал собираться на урок. Осторожно выйдя во двор и оглядевшись, я на всякий случай спросил у дяди Гриши, не появлялся ли поблизости дворник Билялетдинов.

– А-а-м-м-м-и-р-р-ар?

– Ага.

– Н-н-н-н-е-т… Н-не е-е-е-г-г-го уч-ч-ч-час-т-т-т-о-к…

Но на всякий пожарный случай до школы я добирался кружным путем: сначала крался по двору с нехорошим названием, потом осторожно свернул в Налесный переулок, а уж потом проник в Переведеновский, подойдя к школе с другой стороны, минуя пустырь с хижиной Билялетдиновых.

Ирине Анатольевне я предъявил объяснительную записку от Лиды. По правилам, если пропущено три дня, достаточно устного или письменного подтверждения родителей, а вот если больше – нужна справка из детской поликлиники. Про «ревматизм» я попросил маман не упоминать, мол, тогда меня освободят от физкультуры, а в журнале «Здоровье» написано: суставы надо постоянно тренировать. Она удивилась моей дальновидности, похвалила и объяснила пропуск занятий головной болью. Классная руководительница, прочитав послание, кивнула, Ирина Анатольевна знала, что два года назад у меня было малокровие с головокружениями, и подвоха не заподозрила.

– На воздухе бываешь? – спросила она.

– Бываю.

Странные люди взрослые, они уверены, что все болезни на свете лечатся прогулками на чистом воздухе и питанием!

На уроке Шура, которая чуть опоздала и получила запись в дневнике, даже не смотрела в мою сторону. Конечно, понимаю, кому ж охота возить передачи в колонию! На перемене ко мне подскочила Дина Гапоненко и взволнованным шепотом умоляла не говорить в милиции, что тоже была на пустыре, взамен обещая хранить тайну моего рокового выпада. Я мужественно дал честное пионерское, а потом попытался выяснить у Расходенкова, что произошло после моего бегства. Оказалось, он из кустов наблюдал за тем, как братья повезли на тачке стенающего Рената в травмпункт, как тетя Гюзель бежала, рыдая, следом, а разъяренный дядя Амир топтал валявшиеся на земле шляпы, обещая всех перерезать, как последних собак.

– А что все-таки у Рената с глазом?

– Неизвестно.

Во время урока алгебры классная дверь распахнулась, и на пороге возник незнакомый милиционер в сопровождении Иерихонской. Я понял: пришли за мной, и начал собирать портфель…

– Извините, Галина Федоровна, – прогрохотала Клавдия Савельевна, – вот вынуждена отнять несколько минут от вашего урока. Опять на Бакунинской сбили ребенка. По району проводятся профилактические беседы. Пожалуйста, товарищ лейтенант! А дети внимательно слушают! Виноградов, в окне ничего для тебя интересного нет! Понял?

– Пожалуйста, пожалуйста, товарищ лейтенант, – язвительно разрешила Галина Федоровна, – алгебра подождет…

– Это точно… А вот правила дорожного движения ждать не станут! Ребята, – начал милиционер, неловко переминаясь с ноги на ногу, – под колесами грузовика погиб ваш сверстник Коля Зинченко из 345-й школы. Страшное горе для родителей и невосполнимая потеря для государства. Но беды можно было избежать, если бы он переходил улицу в положенном месте и на зеленый свет…

– Полуяков – рявкнула Иерихонская так, что дрогнули в окнах стекла. – Прекрати улыбаться, как Дуремар! Тут еще ничего смешного не сказали!

Неделю я ходил в школу кружным путем, пока лицом к лицу не столкнулся с Ренатом, он шел с перевязки. Я обмер, но «Рошфор» весело протянул мне руку.

– Не дрейфь, Полуяк! Все нормально! – и отогнул угол марлевой наклейки, закрывавшей пол-лица.

Я увидел юркий татарский глаз, целехонький, только белок изменил цвет, словно его залили красными чернилами. В общем, роговица, как сказал врач у Гельмгольца, цела, и Ренат отделался сильным ушибом глазного яблока с кровоизлиянием, так как травма была нанесена, судя по всему, тупым и мягким предметом.

И это чистая правда! Закончив мастерить шпагу, я, чтобы облагородить рукоять, попросил у Тимофеича синюю изоленту, он приносил ее, как и спирт, с завода. Однажды я без разрешения обмотал ею хоккейную клюшку целиком – и мне здорово досталось за расточительство, так как для этого вполне подошла бы черная матерчатая лента, а не дефицитная – синяя.

– Я сам все сделаю, – ответил отец. – Неси!

Осмотрев шпагу, он похвалил меня за качество работы, достал из ящика с инструментами новый рулон и аккуратно, очень красиво, виток к витку, обмотал всю рукоять, потом пальцем потрогал острие, покачал головой и, ничего не говоря, с помощью плоскогубцев согнул заточенную проволоку петлей, а сверху надел «кембрик». Это такие похожие на макаронины трубочки из ПВХ. Электрики часто используют их для изоляции.

– Понял? – строго спросил Тимофеич и для надежности замотал «кембрик» лентой. – Кривых даже в обоз не берут.

– А Кутузов?

– Поговори у меня еще!

Зато у Рената, помню, шпага была острая, как шило, и он ее еще постоянно подтачивал бруском. Уж я-то, в случае чего, точно остался бы без глаза, и адмиралиссимус Ураганов приехал бы в родную школу с черной повязкой на лице, как заправский пират.

В мушкетеров мы с тех пор больше не играли никогда.

13. День чистых рук

Я посмотрел на небо, туча, похожая на огромную синю медузу, плыла от Казанки, опустив на город свои серо-прозрачные щупальца. Мимо меня по переулку медленно проехала телега, запряженная пегой лошадью. Когда я был до смешного мал, извозчики (их почему-то называли «ломовыми») в Москве встречались часто, даже в центре, возле ГУМа и «Детского мира». На асфальте там и сям виднелись расплющенные колесами желтые лепешки, а в них дрались и чирикали воробьи, не подпуская к питанию вальяжных голубей. Маленькие юркие птички совершенно не боялись машин и взлетали буквально из-под бамперов. А вот неповоротливые сизари, зазевавшись, порой попадали под колеса и лежали потом на асфальте распластанные, будто цыплята табака на сковородке.

Но как говорит дядя Юра, «гужевому транспорту стало не по пути с социализмом», поэтому даже у нас, на Бакунинской, извозчики попадаются теперь редко, а в Центр их вообще не допускают, там много иностранных туристов, и они, вернувшись домой, рассказывают потом разные небылицы, мол, в СССР по улицам бродят медведи и ездят телеги. Но у нас, на окраине, «гужевой транспорт» еще остался как пережиток, и по радио иногда передают песню про самого последнего извозчика. Ее хрипит «артист с шершавой фамилией». Так Алексевна, у которой из-за склероза совсем отшибло память, называет Утесова. Я как-то спросил дядю Колю Черугина, почему у певца такой сдавленный голос. И он рассказал, что во время войны Утесов на морозе долго выступал перед бойцами и командирами, поэтому навсегда охрип.

– Выходит, он тоже инвалид войны?

– Выходит так…

Когда мы собираемся на праздники у бабушки Мани, дед Жоржик всегда ставит… ставил свою любимую пластинку Утесова. На одной стороне там веселая песенка про бороду:

 
              Вот когда прогоним фрица,
              Будет время – будем бриться.
              Стричься, бриться, наряжаться,
              С ми-илой целоваться…
 

На этих словах он всегда целовал бабушку Маню в губы, а мы кричали «Горько!», и громче всех старший лейтенант Константин – сын Жоржика от другой, довоенной, жены. На обороте этой пластинки как раз была песня про извозчика. Сначала я не очень понимал, о чем вообще сипит Утесов:

 
              Ну и как же это в жизни получается,
              Все-то в жизни перепуталось хитро:
              Чтоб запрячь тебя, я утром отправляюся
              От Сокольников до Парка на метро…
 

Но дядя Юра мне объяснил: самая первая ветка метро в Москве, построенная еще до войны, соединила Сокольники и Парк культуры, где я катался на американских горках. Редкое удовольствие: ветер бьет в лицо, захватывает дух, а сердце проваливается в живот и даже ниже. Женщины визжат, дети плачут в голос, но я, стиснув зубы, не проронил ни звука, даже когда с жуткой высоты мы сорвались вниз и все подумали, это – крушение.

Однажды на уроке истории Марина Владимировна дала классное задание: приведите конкретные примеры заботы государства о советских людях. Я тут же поднял руку и сказал, что наше государство, строя метро, первым делом заботливо соединило две зоны отдыха, чтобы советский человек, которому надоело гулять по Сокольникам; мог за полчаса без пересадок добраться до Парка культуры и отдыха имени Горького, где аттракционов гораздо больше, есть даже павильон братского чешского пива, единственный, как считает Башашкин, в стране. Учительница посмотрела на меня с изумлением, дернула щекой, потребовала дневник и поставила там жирную пятерку:

– Молодец, Полуяков, оригинально мыслишь!

А пластинку Утесова на майские, после смерти деда Жоржика, разбил вредитель Сашка, пытаясь самостоятельно завести радиолу. Бабушка Маня, которая вообще никогда ни на кого не повышает голос, только махнула рукой, сказала «Эх, вы!» и ушла плакать к соседям.

…Телега, груженная большими алюминиевыми бидонами, отличалась от тех сельских повозок, которые я видел на Волге, куда раньше мы ездили в июле или августе в деревню Селищи, на родину Жоржика. Там телеги плоские, тряские, с деревянными колесами, подбитыми железом. А в Москве повозки совсем другие: с высокими, как у грузовика, бортами и на мягком ходу – с дутыми автомобильными шинами. Да и лошади у нас в столице покрупнее и помощнее деревенских. Бабушка Аня называет их «битюгами» и говорит, что дед мой покойный Тимофей одно время работал ломовым извозчиком на строительстве метро. Его коня звали Поддубный, и овса он съедал столько, что можно полк прокормить.

Грустно кивая, битюг тащил тяжелую поклажу, неторопливо переставляя ноги, лохматые внизу, возле копыт, и оттого напоминающие брюки-клеш. Извозчик в брезентовой плащ-палатке с капюшоном, казалось, дремал, не выпуская из рук вожжи. Но это обманчивое впечатление. Когда неугомонный Ренат хотел незаметно прокатиться, запрыгнув на такую же телегу сзади и спрятавшись за ящиками, кучер неожиданно проснулся и ловко огрел его длинным кнутом, оставившим на спине кровавый рубец. Ренат потом, задрав рубаху, нам его гордо показывал: жуткое зрелище! Дядя Амир, узнав о происшествии, обещал зарезать ломовика, как собаку, но в результате выпорол сына, чтобы не лазал туда, куда не положено.

Следуя за повозкой, я добрел до Бакунинской улицы, названной так в честь революционера, боровшегося с самодержавием, о чем написано на табличке, прикрепленной к угловому дому – торговому техникуму. Там учат, как говорит Тимофеич, обвешивать и обсчитывать население, а Лида злится, не соглашаясь с таким мрачным взглядом на нашу советскую действительность.

Однажды, еще в четвертом классе, я написал в сочинении на тему «Моя будущая профессия», что хочу стать революционером, как Бакунин или Бауман, чтобы сражаться за свободу народа. Ольга Владимировна, наша первая учительница, преподававшая нам до пятого класса все предметы, задержала меня после уроков и как-то неловко, отводя глаза, стала растолковывать: поскольку царь давно свергнут, а народ освобожден, нужда в революционерах на просторах СССР отпала сама собой. Такая профессия в народном хозяйстве теперь ни к чему, поэтому разумнее избрать себе другую специальность, например, космонавта, врача, военного, агронома, инженера или учителя…

– Тогда я буду писателем!

– Почему? – опешила Ольга Владимировна.

– Но ведь кто-то же должен сочинить продолжение «Чиполлино»!

– Разумеется! – радостно закивала она.

…Я остановился у светофора. На противоположной стороне, возле булочной, из-за куска хлеба ссорились местные собаки, из дверей гастронома высовывалась очередь, значит, там что-то дают. Со стендов «Союзпечати» смотрел покойный маршал Рокоссовский, во всех газетах одинаковый, даже в «Советском спорте». Если теперь пойти направо по Бакунинской улице, то через двадцать минут дойдешь до библиотеки имени Пушкина, а если налево, то за десять минут можно добраться до библиотеки имени Усиевича. И там, и там я часто бываю, чтобы поменять прочитанные книги на новые.

«И куда в тебя только влезает!» – удивляются библиотекарши.

А если пересечь проезжую часть и шагать прямо, никуда не сворачивая, по переулку мимо булочной, пивной и пункта приема стеклопосуды, упрешься в Большую Почтовую улицу. Там, в Буденновском поселке находится мой детский сад, который можно сразу узнать по угловой двухъярусной веранде, прилепившейся к многоэтажному кирпичному дому, где обитают, как говорит тетя Клава, герои Гражданской войны и их потомство. Верхняя веранда не отапливалась, и зимой мы проводили тихий час в ватных спальных мешках. Конечно, мало кто по-настоящему засыпал, и мы для развлечения соревновались, у кого гуще пар идет изо рта. Чтобы победить, надо сначала как можно дольше задержать дыхание, а потом с силой вытолкнуть воздух наружу.

Чуть дальше – Рубцов переулок, там живут бабушка Аня и тетя Клава. Куда направить стопы? Я решил довериться судьбе и следовать за извозчиком, который тоже остановился на перекрестке. Возможно, он везет поклажу в наш гастроном, где молоко наливают в бидончики половником на длинной ручке, и стоит оно двадцать восемь копеек за литр, дешевле бутылочного.

Зеленый свет почему-то никак не зажигался. Я от нечего делать наблюдал, как мимо бесконечным потоком едут полуторки с деревянными бортами, самосвалы, груженные щебнем, горбатые «Победы» и грудастые «Волги» с «шашечками» на боках, автобусы с лобовыми стеклами, словно вдавленными внутрь, сине-желтые троллейбусы с длинными рогами, которые, цепляясь за провода, щелкают и роняют иногда на мостовую крупные искры. Мимо промчался лаково-черный «ЗИМ» с розовыми шторками на окнах. «Начальство покатило!» – говорит Тимофеич с непонятным осуждением.

Зеленый свет как пропал. Наверное, что-то сломалось в светофоре. Скорее всего, «контакт отошел» – так в общежитии всегда говорят, если возникают перебои с электричеством, и бегут к специалисту – Тимофеичу. Он загадочно улыбается: «Опять где-то коротнуло!» – берет отвертку, плоскогубцы с пластмассовыми ручками, моток синей изоленты, паяльник, оплавленный оловянный стержень и кусок канифоли, похожей на пористый янтарь. Все это нужно для изготовления «жучка», благодаря чему в доме снова зажигается свет.

– Муж у тебя, Ильинична, – волшебник! – хвалят соседки.

– Да уж, руки-то растут откуда положено. – Лида розовеет от гордости.

– И не только, чай, руки… – ржет старуха Комкова.

– Сгорим когда-нибудь мы из-за этого волшебства, как в двенадцатом году! – шутит комендант Колов, тоже разбирающийся в электричестве. – Всю проводку надо менять в доме. При царе Горохе делали…

– А кто мешает?

– У нас плановое хозяйство. Подойдет наша очередь, и поменяют – вас не спросят!

Автомобили меж тем, воспользовавшись заминкой, шли сплошным потоком, один за другим, и, презрительно фыркая выхлопами, не пускали гужевую древность в свои сверкающие ряды. Наконец прибежал сердитый орудовец в серой рубашке с погонами, на которых лычки образовывали букву «Т». Старшина пронзительно засвистел, поднял над фуражкой полосатый жезл и остановил движение. Затем он, повернувшись к нам боком, рывком показал, мол, гражданам можно переходить улицу, а извозчику ехать прямо. Пешеходы, изнуренные лишним ожиданием, рванули в обе стороны. Но кучер замешкался, видимо, битюг задремал от дорожной усталости. Лошади умеют спать стоя, подобно тому, как люди могут дрыхнуть сидя. Милиционер занервничал, стал быстро вращать свою полосатую палку-выручалку, поторапливая телегу. Разозленный извозчик тряхнул вожжами так, что лязгнули железные удила, и битюг, проснувшись, понуро двинулся через улицу.

Я решил последовать за бидонами, чтобы в гастрономе узнать, что дают, и полюбоваться на зеркальных карпов, медленно и печально плавающих в мутной воде, ожидая неизбежной смерти на шипящей сковородке. Совсем другое дело – мои рыбки! Им ничего не угрожает, кроме Сашки-вредителя, он недавно от всего сердца навалил в аквариум надоевшей ему манной каши. Да что там говорить, мои рыбки явно живут при социализме, даже при коммунизме. А вот несчастные карпы в гастрономе – при диком капитализме.

Вдруг над головой раздался жуткий треск, небо, словно грязную простынь, кто-то чудовищно сильный рванул пополам. В прорехе вспыхнули молнии. В сгустившемся воздухе запахло металлом, и густые, рокочущие раскаты грома один за другим навалились на город. По носу шлепнула тяжелая, холодная капля. Я повернулся и что есть духу помчался в столовую, преодолев весь Балакиревский переулок за две минуты. Если бы поблизости оказался Иван Дмитриевич с секундомером, первый юношеский разряд по бегу мне был бы обеспечен! Едва я успел взлететь на крыльцо, хлынул настоящий ливень, да такой сильный, что не стало видно домов и деревьев, а вдоль тротуаров ринулись вниз, к Бакунинской, бурлящие потоки воды. Тучи будто прорвало. Мимо проехала горбатая «Победа», капли отскакивали от темной крыши с такой силой, что машина напоминала большого ежа, ощетинившегося прозрачными иголками.

Столовая приветливо встретила меня запахом общественного питания. В прихожей, справа от проема раздевалки, по-летнему пустовавшей, нависал над эмалированной раковиной латунный кран с алюминиевым вентилем. Возле умывальника висело зеркало, а выше красовался плакат: строгий рабочий в спецовке держит в руках полотенце и мыло, ниже крупными красными буквами написано:

Со Всемирным днем мытья рук, товарищи!

Я ополоснул ладони, вытер их висящим на гвоздике вафельным полотенцем и вошел в залу. Народу было немного, обеденный перерыв на заводе еще не начался, к тому же за окном сверкала гроза и шумел ливень. А посторонние заходят сюда редко, только те, кто знает, что здесь, у самой Казанки, вдали от цивилизации, есть, оказывается, пункт питания. Несколько полузнакомых рабочих, вроде бы из ремонтного цеха, перекусывали перед второй сменой. У окна шумели неведомые краснолицые дядьки, явно забредшие в столовую случайно – выпить пива и поспорить о товарищеском матче СССР – Швеция, закончившемся со счетом 2:2. Они громко хвалили Гершковича и страшно ругали Шестернева. Тимофеич тоже смотрел эту игру, вскакивая с криками: «Ну-у!», «Э-э-х!», «Судью на мыло!» – и тоже нес Шестернева последними неприличным словами.

Посудомойка Ванда Тарасовна на шумную компанию у окна сначала прикрикнула, но когда те отдали ей пустые бутылки из-под пива, которые можно сдать назад в буфет по двенадцать копеек за штуку, она сразу к ним подобрела.

Несколько минут я внимательно, как взрослый, изучал меню, напечатанное под копирку и вставленное в мутный плексигласовый карман на стене. Расплывчатые буквы читались с трудом: то ли «с рисом», то ли с «риом», то ли «компот», то ли «конпот»… Вот мне всегда интересно, а куда они девают первый, отчетливый экземпляр, предназначенный для питающихся граждан? На память себе, что ли, оставляют? Я делал вид, будто выбираю блюда, хотя выбирать-то особенно нечего: винегрет, капуста витаминная или шпроты с горошком – на закуску, борщ, куриный или гороховый суп – на первое, биточки с вермишелью, плов узбекский со свининой или навага с рисом – на второе. Компот, чай, кисель – на третье. Раньше был еще яблочный мусс, но исчез в неизвестном направлении.

Поразмышляв для виду (взрослые всегда очень серьезно относятся к выбору еды), я так распорядился своим состоянием: салат из свежей капусты витаминный – за 4 копейки, половинка горохового супа – за 8 копеек, биточки с вермишелью в подливе – за 16 копеек. Итого: 28 коп. Кассирша Людмила Матвеевна пробила и вручила мне вместе с двумя копейками сдачи три бледно-фиолетовых чека. Хлеб в плетеной корзиночке и горчица в розетке на столе – бесплатно. В принципе, можно натрескаться хлебом, а на сорок копеек купить четыре пачки молочного мороженого, запив газировкой. Ее продают возле хлебной палатки с тележки, наливая в граненый стакан сначала вишневый или кизиловый сироп из краников, приделанных снизу к высоким стеклянным колбам, а потом уже пускают шипящую воду с пузырьками, восхитительно бьющими в нос! Но так я мог поступить только в безответственном детстве, за что и бывал наказан.

Я взял из стопки пластмассовый поднос – это у нас такое нововведение, еще недавно каждую тарелку надо было носить от раздаточной к столу отдельно, а теперь чувствуешь себя как в ресторане, только там подносы железные и таскают их официанты с бабочками. Даже одну-единственную рюмку доставляют тебе на специальной круглой подставке. Я в ресторане, конечно, ни разу не был, но в кино показывают именно так. Например, в фильме «Дайте жалобную книгу!».

Тетя Женя, едва умещавшаяся в окне раздаточной, улыбнулась, налив мне супа гораздо больше, чем обычная «половинка», да и подливы на вермишель плеснула столько, что хватило бы на три порции.

– Расти большой!

– Спасибо!

– А что без компота?

В ответ я загадочно улыбнулся, расставил тарелки на подносе и потащил к столу под фикусом, где обычно питался главный бухгалтер завода Волов. Потом я неторопливо направился к буфету и на за гривенник купил бутылку лимонада «Буратино». Двенадцать копеек залога за тару буфетчица Люба с меня по знакомству никогда не берет: знает, что обязательно верну. Вообще, она очень улыбчивая, смешливая, но сегодня вид у нее печальный, даже «перманент» на голове под ажурной белой наколкой от горя развился.

Из разговора родителей я знал, что в столовой была ревизия и нашла жуткую недостачу: сто сорок три рубля. У директора пищеблока Гулумяна случился от неожиданности сердечный припадок, и ему вызывали неотложку.

– Как же Любка так проторговалась? – удивлялся Тимофеич. – Вроде бы не дура…

– Как, как… – сокрушалась Лида. – Один говорит, завтра занесу, у другого мелочи с собой нет, третий забыл бутылку вернуть… Вот и набежало…

– Сто сорок три рублика? – усмехнулся отец, не верящий в честное ротозейство. – Не-ет, тут какая-то химия с физикой. Гулумян еще бюллетенит?

– Бюллетенит. Стенокардит…

– То-то и оно! Армянские хитрости.

– Ну, не украла же Любка?! – ахнула мать, которая всегда верила людям, даже цыганкам. – Она не такая!

– Ага, ждет трамвая…

– Как не стыдно!

Пожалев буфетчицу, стали собирать деньги, чтобы покрыть недостачу, а то ведь посадят как нечего делать. Отец разрешил матери сдать в общий котел три рубля, но она по секрету добавила еще два из кассы взаимопомощи. Когда, собирая «выкуп», обходили комнаты общежития, даже дядя Гриша внес измызганный до неузнаваемости рубль, а вот Комковы, как обычно, пожадились, сказали: «Если проворовалась – пусть посидит!»

…Шумные незнакомцы у окна вдруг притихли, потом встали и, не чокаясь, помянули маршала Рокоссовского.

Обедая, я поглядывал за окно: дождь поредел и заблестел, переливаясь, в лучах солнца, пробившегося сквозь тучи. Потом меня заинтересовал грунт в кадке с фикусом: земля была покрыта слоем спитого высохшего чая, он считается хорошим удобрением, бабушка Маня тоже сыплет его в горшки с геранью. Но занимало меня другое – мелкие черные муравьи, копошившиеся в чаинках. Я подумал, если вывести крупных боевых муравьев, то они смогут запросто одолеть всем осточертевших тараканов. Но как потом быть с победителями? Выписывать из-за границы за валюту муравьедов? Накладно, да и климат у нас не тот. Тараканы-то по крайней мере не кусаются. Размышляя, я наливал себе помаленьку в граненый стакан шипучий лимонад, отхлебывая и морщась, как Тимофеич, если пиво в бутылке кислое, бадаевское. На самом же деле ситро (так называет лимонад бабушка Аня) сладкое. Съев салат, я приступил к гороховому супу, предварительно намазав черный хлеб горчицей – так вкусней.