Текст книги "Совдетство"

30. Букет васильков

Я еще раз посмотрел на себя в зеркало: это даже не смехотура… Это кошмар! Поджигатели войны в «Крокодиле» лучше выглядят! В таком виде выходить на улицу никак нельзя. Засмеют. Шайками закидают. Лучше бы я постригся «под Котовского»! А на вопрос: зачем? – можно намекнуть на трагическую необходимость, вроде стригущего лишая, что всегда вызывает уважение и сочувствие.

Этим летом в нашем лагере «Дружба» мой друг Козловский подцепил от бездомных собак из рабочего поселка стригущий лишай. Беднягу сразу же, заперев в изоляторе, обработали под ноль, и никто, между прочим, над ним не смеялся! Наоборот, все его зауважали: не каждый день можно подхватить такую удивительную заразу, из-за которой волосы облетают с головы, как пух с одуванчика, а медсестра в панике вызывает подмогу аж из Домодедова! Это, конечно, не жуткий смертельный столбняк (им нас постоянно пугают, заставляя с каждой ссадиной мчаться в медпункт), но тоже весьма уважаемое в народе заболевание.

Я пожалел, что в «Детском мире» отказался от «нопасаранки» – пилотки с кисточкой. Уж лучше, чем эта волосяная тюбетейка на макушке! Выхода нет: чтобы не позориться перед прохожими, надо сделать шапочку из газеты. Однако журнальный столик, на котором посетители обычно оставляли прочитанные номера, как назло, оказался пуст.

Зато трое граждан, развернув во всю ширь потрескивающие газетные листы, читали: один – «Правду», второй – «Труд», третий – «Известия». Из траурных рамок строго и одинаково смотрели три покойных маршала, сплошь в чешуе наград, явно очень тяжелых. С такой парадной сбруей Рокоссовский, наверное, не смог бы, как и средневековый рыцарь без помощи оруженосца, сесть на коня. Нашим заслуженным полководцам в таких случаях на выручку приходили ординарцы, они так, видимо, и называются, потому что без их помощи командир, надевший все свои награды, шагу ступить не может…

Тут я заметил, что маршал Победы тоже подстрижен «под бокс», но ему эта прическа, в отличие от меня, очень идет, сообщая дополнительную мужественность. Наверное, если бы у меня на груди висела хотя бы одна медаль «За отвагу», никто на улице не обратил бы внимание на мою прическу: все гадали бы, откуда у школьника боевая награда? Может, он – то есть я – пустил под откос фашистский состав, как Валя Котик, или взорвал гранатой себя и фашистов, как Саша Бородулин… Но война давно кончилась, и медаль в наши мирные времена не заслужишь. Разве что – за образцовое окончание школы… Но судя по Вовке Петрыкину, дело это тоже ненадежное.

Тем временем послышалось кряхтение, и бровастый старик с орденскими планками на летнем пиджаке сложил «Правду», убрал ее в карман и погладил по белобрысой голове бледную внучку, беззвучно томившуюся в очереди.

– М-да… Уходят титаны… – задумчиво сказал ветеран прокуренным басом. – Кто в бой поведет, если что?

– Думаете, может дойти и до этого? – опасливо выглянул из-за развернутого «Труда» отец укрощенного вождя краснокожих.

– А что тут думать! Вот, в «Правде» пишут, – дед хлопнул себя по карману, – на границе ФРГ и Чехословакии нашли большой склад оружия. Готовят, сволочи, контрреволюцию. Они давно к чехословакам приглядываются…

– Да вроде бы там укрепили руководство? – засомневался папаша. – Дубчек вот в Москву прилетал…

– А толку? Поздно мы с Новотным спохватились! Ох, поздно! – послышался из-за «Известий» гортанный кавказский голос. – Еще когда Сланского при Сталине убирали, надо было глубже копать и под корень рубить!

– Куда уж глубже! А Дубчек, мне кажется, – твердый коммунист! – возразил папаша, шурша «Трудом».

– Когда кажется, креститься надо! Дубчек – такой же скрытый троцкист, как и Сланский! – проскрежетал ветеран.

– Сталин бы такого безобразия не потерпел! Вах! Распустились они там, а еще соцлагерь называются! Тенгиз, не озорничай!

«Известия» с шумом легли на стол, и рыжий грузин с носом, начинающимся сразу из-под челки, погрозил пальцем пухлому черноглазому мальчику, пытавшемуся джигитовать на деревянном коне.

– Правильно, кацо! – поддержал ветеран. – Этот Дубчек всех еще удивит. Я там воевал, Прагу брал. Гнилой народец. За пиво с кнедликами мать родную продадут…

– Можно? – Я осторожно протянул руку к «Известиям».

– Нельзя! Я еще не кончил! – поморщился грузин.

– Молодец, паренек, прессой интересуешься! – похвалил меня дед. – Но читать надо только «Правду». В других газетах все то же самое: тех же щей пожиже влей! Понял?

– Понял!

– Бери, мальчуган, просвещайся! – и он, достав из кармана, щедро протянул мне свою газету с тремя орденами, нарисованными рядом с названием.

– Спасибо!

– На здоровье!

Я, выскочив из парикмахерской, свернул в ближайшую подворотню, длинную и темную, точно тоннель, который вел к светлой прогалине, зажатой между бревенчатыми и кирпичными стенами. Двор зарос травой и высокими кустами с крапчатыми стеблями, кисленькими на вкус, особенно весной. На круглой клумбе, обложенной наклонными кирпичами, цвели георгины, фиолетовые, как фантики от леденцов «Космос». В цветах, урча, рылись мохнатые шмели, отяжелевшие от меда.

Здесь, как и во всех дворах, имелся доминошный стол с лавками. Расправив газету, я принялся за работу: тут самое главное – правильно загнуть края, иначе треуголка развалится прямо на голове. Дядя Коля умеет складывать шесть фасонов, я пока – только два: наполеоновскую, с длинными концами, и квадратную, поменьше. Ее-то мне с третьей попытки и удалось смастерить. Нахлобучив шапку на самые глаза и нацепив для полной неузнаваемости темные очки, я повернулся, чтобы идти на улицу, но услышал над собой грубый смех:

– Пацан, а волына-то у тебя есть?

В окне второго этажа, просунувшись между цветочными горшками, дымил папиросой краснолицый мужик. На его голой груди я рассмотрел синюю наколку: церковь с бесчисленным количеством куполов.

– Какая «волына»? Зачем?

– Как зачем? – ржал татуированный. – Ты же сберкассу наладился брать или как? Верка, иди-ка сюда, у нас тут гангстер в кустах на дело собирается!

– Да ну тебя! – В окне появилась окатистая женщина в комбинашке на тонких бретельках. – Точно! Вот клоун-то!

На голове у нее сверкали металлические бигуди, а в накрашеных губах – чадила папироса.

«Нет, нет, нет! – Я стремглав выскочил со двора, чувствуя, как мои пораженные неведомым недугом «глупости» необъяснимо твердеют, упираясь в плотные «техасы». – Еще теперь и это! За что?»

Если недавно я мечтал встретить хоть кого-то из знакомых, то теперь больше всего на свете мне хотелось стать невидимым и проскользнуть домой никем не замеченным. Я решил пробираться не людной Бакунинской, а прошмыгнуть по тихой улице Энгельса до перекрестка, а там несколько шагов по Ирининскому переулку, больше похожему на проходной двор, и рукой подать до нашего Рыкунова.

Поравнявшись с универмагом, я мельком глянул на свое отражение в витрине, поправил шапочку, поднял воротник куртки и устремился вперед, глядя вниз, конкретно на ту часть моих брюк, которая теперь напоминала асфальт, приподнятый неумолимо растущим шампиньоном.

А ведь точно: на гангстера я и похож! Недавно все общежитие обсуждало статью в «Вечерке» про двух студентов-стиляг, которые купили в «Детском мире» пластмассовые пистолеты, похожие на настоящие, и стали грабить в темных подворотнях прохожих, уверенных, что им угрожают настоящим огнестрельным оружием. Так продолжалось долго, преступники привыкли к безнаказанности, праздной и роскошной жизни. Однажды студенты гуляли в ресторане, им не хватило денег расплатиться, они отдали официанту в залог часы, а сами спустились в темный переулок и остановили первую попавшуюся девушку, оказавшуюся по иронии судьбы их однокурсницей. По уму, им бы прикинуться, будто это – глупый розыгрыш, но они растерялись, сдрейфили, стали умолять девушку, чтобы она их не выдавала, но та гордо ответила: «Завтра же пойду в комитет комсомола и все расскажу про вас!» И негодяи задушили несчастную ее же шелковым шарфиком. Их вскоре, конечно, разоблачили, арестовали и приговорили к расстрелу, хотя они плакали на суде, моля о пощаде, а их матери писали самому Брежневу. Бесполезно: приговор был приведен в исполнение. А министерству игрушечной промышленности строго-настрого запретили впредь выпускать детские пистолеты, похожие на настоящие…

Глядя вниз, я не сразу заметил весело шагающие мне навстречу загорелые девчачьи ноги в белых носочках и красных туфельках с ремешками. На круглых, очень знакомых коленках виднелась розовая кожица недавно заживших ссадин. Я глянул и помертвел: прямо на меня шла Шура Казакова – собственной персоной. В руке она держала эскимо на палочке, и ее лицо выражало полное жизненное счастье. Зеленые глаза лучились, а золотые волосы, собранные в два хвостика, подпрыгивали при ходьбе, касаясь острых плеч. На Шуре было короткое розовое платьице в горошек. Улыбаясь, одноклассница смотрела на меня в упор.

Это – конец! Сейчас она узнает меня, захохочет, смахнет с моей макушки газетную шапку-невидимку и сразу поймет, что я – дурак! А если еще заметит «шампиньон», то между нами все будет кончено навсегда, ведь объяснить ей эту глупейшую болезнь, неведомую даже журналу «Здоровье», обычными словами никак невозможно…

Но Казакова вдруг болезненно сморщила носик, почуяв, наверное, жуткий «иприт» (кстати, что это такое?), которым меня окатила парикмахерша. Шура резко свернула в сторону, не поняв, кого встретила на своем пути, и скрылась в дверях универмага.

Не знаю, как другие, а я, прежде чем заплакать, сначала ощущаю в горле какую-то болезненную щекотку. Слезы на глазах выступают потом, и весь мир вокруг расплывается, будто акварель на промокашке. Плачу я беззвучно, и бабушка Аня считает это признаком слабости организма, изнуренного малокровием. На самом деле громко рыдать – неприлично. Я же мужчина!

На перекрестке я вдруг заметил, что мой «шампиньон» пропал. Как не было. Наверное, от испуга и огорчения. Хорошо бы – навсегда!

…Дожидаясь зеленого света, чтобы перейти Бакунинскую улицу, я увидел мечтательно рассеянную Лиду. Она вышла из гастронома с покупками. В правой руке маман тащила сумку с продуктами, в левой – перетянутый шпагатом пухлый сверток с моей новой школьной формой, а под мышкой сжимала черные безразмерные ласты, о каких я мечтал. Кроме того, из сумки выглядывал уже знакомый мне букетик васильков, туго обмотанный черной ниткой. И вдруг я понял, что мама у меня такая же красивая и загадочная, как Шура Казакова.

Подойдя к светофору, Лида заметила меня не сразу, а когда узнала, ее глаза округлились от удивления. Она открыла рот, чтобы спросить, но слов не нашла. Я бросился навстречу, выхватив у нее из рук тяжелую сумку и ласты, испускавшие восхитительный запах молодой резины:

– Я помогу! Спасибо, мамочка!

– П-п-пожалуйста… – Лида наконец обрела дар речи. – А это еще что такое? – она кивнула на газетную шапку.

– От солнца… – соврал я и отвел глаза.

– Ну-ка, покажи!

– Что?

– Сам знаешь! – Маман сняла с меня бумажный картуз и всхлипнула. – Веселенькая прическа… Мы же вроде договорились: «под скобку»?..

– Знаешь, для юга лучше «полубокс».

– Кто сказал?

– Парикмахерша.

– Ясно. Им бы только ножницами не работать. А очки откуда?

– Дядя Юра подарил, – почти не соврал я. – Все тебя за желатин благодарили.

– На Чешиху успел?

– Ага.

– Клавка еще злится?

– Почти уже нет.

– Понравилось им, как я тебя приодела?

– Все в восторге!

– Я так и думала. А ты как-то даже и не рад, что я тебе ласты купила! Последняя пара. Сынок, а что случилось? Ты плакал?

– Очень рад! Соринка в глаз попала. Все нормально. Спасибо, мамочка! – Я звонко поцеловал ее в щеку, чего давно уже не делал.

– Что это? Ужасно пахнет. Я же просила! Надо было сказать парикмахерше!

– Не успел… Она бесплатно. Да и вообще… день сегодня какой-то дурацкий…

– Это точно! Денег еле наскребла. Пришлось у Коровяковой занимать. Дала, но вся скривилась. Докторская колбаса прямо перед моим носом кончилась. Взяла тебе в дорогу «отдельной». Зато пойдешь первого сентября в новой форме! Славный он, этот Анатолий, обходительный, даже не скажешь, что продавец. Попросил мой телефон, будет звонить, если что-то на тебя или на Сашку завезут…

– Цветы он тебе подарил?

– Он. Я сначала брать не хотела, наотрез! Но потом… Зачем обижать человека?

Разговаривая, мы пересекли на зеленый свет Бакунинскую и шли по Рыкунову переулку.

– Где ценники? – озаботилась Лида.

– Здесь… – Я хлопнул по боковому карману куртки. – А на рубашку вот он на нитке, как ты просила.

– Дай оторванные – спрячу. Отцу ни слова, понял?

– Про цветы тоже? Ты с ними что сделаешь?

– В вазу поставлю… – Лида вынула из сумки и осторожно расправила синие вихры васильков.

– А дома что скажешь?

– Скажу, понравились, вот и купила. Разве я не имею права себе цветы купить? – покраснела она.

– Имеешь. У нас равноправие, хотя все-таки обычно мужчины женщинам цветы покупают… Сама себе? Я бы не поверил.

– Да… отец может завестись. Ревнивый как черт! Что делать? Не выбрасывать же… Красивый букет, правда?

– Очень! Я даже знаю, где Анатолий его взял. Давай скажем, это я тебе подарил!

– Не поверит. Еще сильней взбесится… Подумает, я тебя подговорила, и вообразит черт знает что!

Миновав Переведеновский перекресток, мы поравнялись с Шуриным домом, и меня осенило:

– Я знаю, что делать с букетом!

– Что?

– Потом скажу. Дай!

Лида с облегчением отдала мне синий снопик.

– Только по плитам в новой курточке на лазай! – предупредила она.

– Не волнуйся! Я теперь такой ерундой не занимаюсь…

Вздохнув, Лида, забрала у меня сумку и медленно пошла по переулку к нашему общежитию. Там у открытых ворот стоял на посту сутулый дядя Гриша, окутанный табачным облачком. Чуть дальше, слева на пустыре, виднелась «Победа», и автолюбитель Фомин снова чинил своего железного друга, по пояс скрывшись под капотом, точно дрессировщик в пасти бегемота. Небо чуть подернулось сиреневыми сумерками. Сплющенное алое солнце с трудом втискивалось в щель между дальними домами, отражаясь и вспыхивало в окнах. Со стороны Пищекомбината веяло подгоревшей гречкой.

Держа в одной руке ласты, а в другой авоську и букетик, я проскользнул в пустой Шурин двор, поднялся на сырое крыльцо, еще пахнувшее ливнем, огляделся и втиснул стянутые нитками стебли васильков в верхнюю прорезь почтового ящика с наклейками «Пионерская правда» и «Советская Россия». Увы, одноклассница никогда, до конца жизни не догадается, от кого получила цветы. Уходя, я заметил, что после дождя распустились, упав на влажные планки ограды, золотые шары. А это значит – скоро осень и первого сентября я снова увижу Шуру…

2020–2021, Переделкино