Текст книги "Совдетство"

11. Старье берем!

Школьный сад у нас небольшой: несколько разлапистых яблонь с белеными стволами, а вдоль забора немногочисленные кусты крыжовника, черной и красной смородины. Ягоды, конечно, все уже обобраны подчистую. Зато, легко дотянувшись, я сорвал зеленое яблоко, а ведь раньше мне приходилось карабкаться по стволу или подтягиваться на ветке, чтобы добраться до плодов. Расту! Я прокусил жесткую кожуру и сморщился: кисло-горькая жуть! Вырви глаз, как говорит Лида. И мне вдруг страшно захотелось в класс, за парту, на урок. Чтобы одним глазом смотреть на доску, где математичка Галина Федоровна пишет, стуча мелом, условия задачи, а другим глазом ловить загадочный профиль неверной Шуры Казаковой, делающей вид, будто не чувствует моего взгляда. У нее стальные нервы. Вернувшись из «лесной школы» и узнав от трепача Соловьева, кто придумал ей обидное прозвище «Коза», она не разговаривала со мной полгода, даже не замечала меня…

Через тот же лаз я вернулся на улицу. Что же это такое в самом деле! Будто все вымерли, как мамонты. Бедные животные! Представляю, что чувствовал последний одинокий гигант перед кончиной: идет день, идет два, а вокруг никого, кроме саблезубых тигров и пещерных львов, как в книжке про доисторического мальчика!

Обычно, пока бежишь до хлебной палатки на Бакунинской улице, по пути встретишь несколько знакомых ребят, но даже потрепаться некогда: дома к ужину ждут теплый батон и свежий обдирный. А тут шляюсь, шляюсь по Ойкумене – и ни одной знакомой души! Когда-нибудь, наверное, научатся консервировать бесцельные часы, дни и даже годы. Зачем? Ежу понятно: вместо того, чтобы вот так болтаться без толку, как сегодня, никчемушное время можно будет законсервировать. Каким образом? А как сушат грибы или закатывают в банку огурчики, чтобы с хрустом слопать зимой! «Засушенное» время можно, например, потом прибавить к последнему дню на море, когда пора уезжать, а ты еще не нанырялся и самый большой краб еще не пойман. Или, скажем, ты закончил раньше всех контрольную и сидишь, страдаешь, ждешь звонок на перемену.

– Полуяков, ты чего весь изъерзался? – спрашивает Галина Федоровна, хмуря свои суровые каракалпакские брови.

– Я уже. Можно выйти?

– Сиди! Увидит Иерихон… Клавдия Савельевна… крик поднимет. Я тебе лучше примерчик из прошлогодней олимпиады подкину. Поломай-ка голову!

А ведь эти пятнадцать минут до звонка тоже можно законсервировать, пустив в дело позже, когда, скажем, я буду нести Шурин портфель. Она, к сожалению, живет рядом, напротив школы, и через открытые окна в комнате слышно, как завуч Клавдия Савельевна раскатисто кого-нибудь распекает:

– Ты как ведешь себя, поганец?! Родителей в школу!

Фамилия у нее – Ерховская, но за глаза все зовут ее Иерихонской. Прозвище придумал наш остроумный математик Ананий Моисеевич. У древних евреев, оказывается, имелась длинная труба, вроде огромного рупора, рявкнешь в нее – и стены города разваливаются. Странно, что, обладая таким оружием, они не завоевали тогда всю Ойкумену. Видно, тоже были миролюбивыми людьми доброй воли, как и мы в СССР.

Кстати, в наше время с помощью такой разрушительной трубы можно было бы аккуратно сносить старые дома. Куда удобнее, чем мотать туда-сюда чугунной «бабой», привязанной к стреле крана. Такой «бабой» стерли с лица земли хижину дяди Амира. Остался лишь большой пустырь напротив школы, а то бы я точно нашел, с кем сегодня скоротать время – с Ренатом. Он редко уезжал из Москвы даже летом. Семья-то у Билялетдиновых большая, а денег в обрез, так как дворники у нас получают очень мало. Наша историчка, если кто-то не выучил урок, говорит, усмехаясь:

– С такими знаниями тебе, дружок, одна дорога – в дворники, улицу подметать!

Всем известно: слово «дружок» означает, что в следующий раз она вызовет родителей в школу. Я однажды задержался после урока в классе и спросил:

– Марина Владимировна, мне вот не понятно…

– Что именно? – оживилась она, так как любит, когда ученики что-нибудь не понимают и честно в этом признаются.

– Насчет дворников…

– Спрашивай!

– Дворники, они ведь тоже пролетариат?

– Чистой воды!

– А у нас в стране диктатура пролетариата?

– Нет, у нас уже общенародное государство. Вы это по обществоведению еще будете проходить.

– Но все равно же – власть рабочих и крестьян?

– Безусловно! – Она как-то странно посмотрела на меня поверх очков.

– Рабочие и крестьяне у нас самые главные?

– Да, они правящие классы. А в чем дело-то?

– Тогда почему стыдно быть дворником?

– Кто тебе эту ерунду сказал? У нас каждый труд почетен.

– Но вы же сами это все время говорите… Выходит, чтобы стать правящим пролетарием, надо учиться на двойки… Так?

– Что за чушь, дружок! Ничего я такого не говорила. Ты меня неверно понял, Юра! Главный принцип социализма – «от каждого по способностям – каждому по труду» – никто не отменял. Будешь хорошо учиться – станешь специалистом. Станешь специалистом – получишь важную должность. Получишь важную должность – будешь иметь высокую зарплату. Что не ясно?

– А кто главней – директор завода или рабочий?

– Странный вопрос. Конечно, директор!

– А директор, он пролетарий?

– Нет, он служащий…

– Вот мне и не ясно. Если в нашей стране главные – пролетарии, то почему директор главнее рабочего?

– Нет, не главнее. Я неточно выразилась. Просто на нем лежит бо́льшая ответственность. Понял?

– Не понял.

– Со временем поймешь. Но, знаешь, мне нравится нетривиальный ход твоих мыслей. Если еще что-то будет непонятно, обязательно спрашивай, не держи в себе… Хорошо?

– Хорошо.

На следующий день наша староста Верка Короткова, которая обычно относила классный журнал в учительскую, отвела меня в закуток возле Музея боевой славы и шепотом рассказала интересную вещь. Вставляя журнал в ячейку, она услышала, как историчка жаловалась Ирине Анатольевне, нашей классной руководительнице:

– Ир, а Полуяков-то у тебя с душком.

– Что ты такое говоришь, Марина? – занервничала «классная». – Хороший, пытливый мальчик. – Верка почему-то глянула на меня с иронией.

– Вот именно – пытливый… Даже слишком! Семья-то вроде правильная. Мать – секретарь партбюро завода. А в голове у мальчишки черт знает что! Присмотрись! Надеюсь, ему еще можно помочь…

– Да в чем же дело, черт побери? Рассказывай немедленно! – вспылила Ирина Анатольевна: она у нас вообще нервная.

Но в этот момент Марина Владимировна заметила в учительской Верку и попросила быстро очистить помещение. В общем, я понял: спокойнее держать интересные мысли и сомнения при себе. Однако после того случая историчка никогда больше на уроках не поминала дворников, даже если кто-то лепетал у доски вздор. А вот Ирина Анатольевна стала поглядывать на меня с какой-то секретной симпатией.

Ренат учился не в нашей, в другой школе – 359-й, для недоразвитых. Вслух никто ее так не называл, но все знали: она специальная – для детей «с задержанным развитием». Клавдия Савельевна Иерихонская частенько, грохоча, обещала перевести кого-нибудь лентяя или прогульщика в «триста пятьдесят девятую». «Потрешься среди дебилов, тогда узнаешь, что почем!»

Но мой друг Ренат не был похож на «недоразвитого». Наоборот! Например, никто не умел так выгодно меняться, как он. Однажды Билялетдинов выманил у Витьки Расходенкова серебряный рубль с царским профилем за монету якобы Золотой Орды. На ней в самом деле с одной стороны был изображен всадник с копьем и русскими буквами для непонятливых написано: «Бугд Найрамдах Монгол Ард Улс». «Ард» – это и есть орда!» – утверждал Ренатка. А на другой стороне стояло: «15 менге». Идиоту не понятно, что речь идет о самой настоящей Монгольской Орде. Когда дома Витьке объяснили, что эта надпись означает – «Монгольская Народная Республика» и он пришел «меняться обратно», серебряный рубль с царем уже затерялся где-то среди многочисленных Билялетдиновых, но взамен Ренат предложил ему белого голодного котенка с разными глазами – зеленым и голубым, что неопровержимо свидетельствовало о принадлежности к редчайшей ванской породе. Расходенков загорелся и согласился. И вот что удивительно: его за это не выпороли, а простили, так как котенок понравился Витькиной матери и был принят в семью со словами: «Твой папенька и того-то в дом принести не может!»

А вот отец Рената, дядя Амир, видимо, на самом деле учился совсем плохо да еще скверно говорил по-русски, мешая наши слова с татарскими, потому и пошел подметать улицу, жечь листву, колоть лед и убирать снег. То есть стал пролетарским дворником. Еще он в свободное время бродит по переулкам с тележкой и жалобно кричит: «Старье берем!», выискивая по домам «утильсырье». В обмен за старую бумагу, тряпье, цветмет, пустые бутылки и флаконы дядя Амир предлагает свистульки, жужжалки на веревочках, фонарики с цветными стеклышками, а главное – тяжелые, серебристые пугачи-наганы, их отливает артель инвалидов в Лефортово. К пугачу прилагаются шестнадцать наклеенных на картонку «патронов», они напоминают с виду магнитные шашечки из дорожного игрального набора. Патрон вставляется в специальное отверстие под дулом, где есть острый штырь на пружине – боек. Бабахает пугач оглушительно, выбрасывая сноп огня, особенно яркого в темноте. Со своей тележкой дядя Амир ходит по домам в основном днем, когда родители на работе, потому что взрослым свистульки и жужжалки, сами понимаете, даром не нужны.

И вот Ленька Пархаев за такой пугач сдуру отдал материнское пальто, а также отцов кожух с меховой подстежкой да еще – унты, привезенные из командировки на Север. Тряпье принималось на вес. О чем Ленька в этот момент думал, не знаю, но парень он странноватый, учится, как и Ренат, в спецшколе, тоже, видимо, для детей с задержанным развитием, но зато с углубленным изучением английского языка, на котором уже прилично стрекочет. У нас-то, в 348-й, немецкий только с пятого класса, и пока я усвоил одну-единственную фразу: «Майн брудер ист тракторист».

Пархай постоянно влипает в какие-нибудь истории. Как-то мы, объехав на велосипедах окрестности, сели отдохнуть на лавочке возле его дома, и он похвастался, мол, его бабке родственники прислали банку варенья из неведомой ягоды, название которой он забыл, но она очень полезная. С помощью такого варенья тетя Элла вылечила язву двенадцатиперстной кишки, хотя от нее отказались лучшие врачи.

– Я ел все существующие на свете варенья, – возразил Мишка Петрыкин. – Если попробую, сразу скажу тебе, что это за ягода.

– Не скажешь!

– Скажу!

– Спорим на новый ниппель!

– Спорим! Калгаш, разбей!

Андрюха Калгашников разбил. Пархай сбегал домой и принес, прикрывая полой куртки, трехлитровую банку. Мы внимательно осмотрели и понюхали содержимое. Варенье было желтоватого цвета, наподобие крыжовникового, но еще светлее, без особого запаха, не то что – земляничное. Цельные ягоды напоминали крупную белую малину.

– М-да, на вид и не поймешь, – покачал головой Мишка. – Надо пробовать…

Пархай снова сбегал домой и принес серебряную ложку с кучерявой ручкой – якобы фамильную.

– Но по чуть-чуть! – предупредил он. – Чтобы бабка не заметила. А то мне – конец!

– За кого ты нас принимаешь! – обиделся Калгаш.

Варенье оказалось густым, приторным, без запоминающегося вкуса, лишь мелкие семечки приятно похрустывали на зубах.

– Оч-чень странно! – свинтив вторую ложку с верхом, пожал плечами Мишка. – Я знаю все на свете варенья, но такого… Не помню.

Мы тоже съели по второй ложке с верхом и тоже пожали плечами.

– Наверное, какая-нибудь африканская ягода? – предположил Калгаш.

– Почему африканская? – обиделся Ленька. – Из Тбилиси прислали.

– Что же ты молчал! – подскочил Мишка. – Тетя Манана точно знает. Я сейчас!

Он, прижав к груди банку, рванул к нам в общежитие. Там в 17-й комнате жила одинокая Манана Гурамовна, работавшая на заводе в лаборатории, где проверяют, чтобы ни в маргарине, ни в майонезе не завелись никакие вредные микробы. Из родительских приглушенных разговоров я знал, что раньше Манана жила в Грузии и сошлась с каким-то Ашотиком, чего ей не могла простить родня, ведь грузины и армяне как кошка с собакой. Молодые убежали в Москву, но очень скоро Ашотик нашел себе другую жену, русскую блондинку, а Манану бросил, как последний подлец. С тех пор она ходит, точно вдова, в черном, никогда не улыбается, а мужчинам, если с ней хотят поближе познакомиться, советует не тратить понапрасну времени. Иногда с Кавказа приезжают ее носатые братья, но никогда к ней в комнату не поднимаются, оставляя посылки с сыром, вяленым мясом и сухофруктами для передачи у дяди Гриши, который обожает сулугуни.

Мишка вернулся минут через пятнадцать, наверное, забежал заодно к себе и угостил необычайным вареньем тетю Валю, дядю Витю, брата Вову и сестру Таньку: содержимое банки заметно убавилось.

– Это белая шелковица! – гордо объявил он. – По-грузински – тута…

– Точно, тута! – закивал Пархай. – Бабка так и говорила. Как вы думаете, она заметит?

– А чего здесь замечать? На полсантиметра уменьшилось… – отводя в сторону глаза, успокоил Калгаш. – Правда же?

– Правда. Максимум – на сантиметр, – подтвердил я. – У бабушки твоей зрение хорошее?

– Ни черта не видит. Катаракта! – повеселел Пархай.

– Ну тогда точно ничего не заметит! – И мы съели еще по ложке.

Бабка, конечно же, заметила, страшно кричала, мол, все хотят ее смерти от прободения язвы, и бедному Леньке родители на месяц запретили кататься на велосипеде, заперев новенький «Орленок» в железный гараж, где раньше стояла инвалидка его деда – пенсионера всесоюзного значения. Когда он помер, на весь переулок выл духовой оркестр и стояла вереница автобусов с красно-черными полосами на боках. Мы старались облегчить Ленькину участь: я давал ему свой «Школьник», а Мишка – «Украину». После того, как Пархай принес подряд три «пятерки» по английскому и выучил наизусть «Песнь по купца Калашникова», его помиловали.

Однако не успела забыться история с сожранным тутовым вареньем, как приключилась другая беда – с вторсырьем. Мы с Ренатом в палисаднике, перед хижиной дяди Амира, играли в «Землю». Правила простые: чертится круг диаметром около метра или немного больше, делится на две равные части, ты встаешь на свою половину и от груди мечешь ножик так, чтобы он вонзился в чужую территорию, а потом точно по развороту лезвия проводишь линию, отрезая у врага кусок. Противник следом делает то же самое. И так, чередуясь, до тех пор, пока у кого-то не остается даже пяди, чтобы уместить на ней хотя бы одну ступню. Обычно проигрывает тот, чей ножик чаще падает набок, ткнувшись в камень или неглубоко войдя в землю…

В общем, мы играли, когда на мотоцикле с коляской подрулил участковый Антонов. В «люльке», едва умещаясь, сидела толстая черноволосая женщина с оскорбленным лицом, напудренным так густо, что со щек из-за встречного ветра летела белая пыль, как от сухой тряпки, которой стирают мел со школьной доски. Страшно расстроенная, мамаша Пархаева второпях даже не выбрала до конца из волос скрученные бумажки. Они очень смешно называются, но забыл, как именно…

Капитан Антонов заглушил мотор, сурово посмотрел на нас и предупредил:

– С холодным оружием, парни, вижу вас в последний раз. Ясно?

– Ясно, – ответил я, пряча ножик за спину.

– Ренат, отца зови! Быстро!

Пока тот бегал в дом, участковый строго, но сочувственно уточнил:

– Дора Вениаминовна, вы ничего не забыли? Может, еще какие вещи у вас пропали?

– Да, еще белый плащ, кажется, с вешалки исчез. Импортный.

– Кажется или точно?

– Исчез… Я в заявлении напишу.

– С заявлением пока подождите.

– Ах, нет, простите! Плащ я в химчистку сдала.

– Вот, уже лучше! А с сыном вам следует серьезно поговорить. Лучше сводить к детскому инспектору.

– Отец с ним поговорит. А этот ваш Бляудинов…

– Билялетдинов. И он такой же мой, как и ваш.

– Нет, послушайте, этот аферист специально днем по квартирам шастает, когда взрослые на работе, а дети… ради пистолета… чистые души…

– Допустим. Сынку-то сколько лет?

– Двенадцать.

– Не младенец, должен уже за свои действия отвечать. Как у него вообще… с соображением? Врачам не показывали?

– Зачем? Вы с ума сошли! Наш мальчик для своих лет невероятно развит! – вскинулась пархаевская мамаша, и скрученные бумажки (ага, вспомнил: папильотки) смешно подпрыгнули в ее пружинистых волосах.

– Невероятно, говорите? Оно и видно.

Появился смущенный дядя Амир. Казалось, он нес, обхватив и прижав к груди, человека, одетого в кожаное пальто.

– Что же вы себе это позволяете, гражданин Билялетдинов? – спросил, качая головой, участковый.

– Гражданин начальник, мальчик сам отдал! – рыдающим голосом объяснил дворник. – По-честному. Вес. Цена. Как в заготпункте. Пугач очень хороший. Только отлили. Теплый совсем был.

– Разберемся. Дора Вениаминовна, вещи проверьте! А где унты?

– Завтра дам.

– Допустим. Иначе, Амир Раисович, следом за Равилем на лесоповал отправлю!

– Аллахом клянусь! Утром сам принесу гражданочке на дом и пугач заберу.

– Пугач забирать не надо, чтобы тебе впредь наука была.

– Как скажешь, начальник…

– Ну, вот видите, Дора Вениаминовна, никакого заявления писать не надо! – повеселел капитан Антонов.

– А если не принесет? – нахмурилась Пархаева.

– Тогда напишете заявление. Заведем дело. И ответит гражданин по всей строгости советского закона! А с Леонидом надо очень серьезно поговорить или лучше даже – выпороть.

– Как вы можете, товарищ капитан, мы детей не бьем! – снова вскинулась она.

– Оно и видно. Поехали… – Участковый ударил ногой по педали, вскочил в седло, и они умчались, оставив горькое облако дыма.

– Сам вещи отдал, клянусь Аллахом! – повторил вдогонку дядя Амир, почему-то улыбаясь, и я впервые заметил: зубы-то у него золотые, а не железные, как у Антонова.

Дворник ушел в дом, а мы продолжили игру в «Землю», и в тот день я впервые победил, наверное, из-за того, что Ренат сильно переживал за отца. А вообще-то, он здорово кидает нож, который ему специально изготовил и прислал с «откинувшимся другом» старший брат Равиль из Медвежьегорска. Лезвие с наборной ручкой, как его ни брось, всегда глубоко втыкается в землю, это потому, что вовнутрь запрятан кусочек свинца – для равновесия. А у меня ножик самый обыкновенный, купленный в «Хозтоварах» за рубль двадцать семь копеек – с ручкой в виде пластмассовой лисы. Но в тот день у Рената не осталось земли даже для того, чтобы встать на нее хотя бы одной ногой, и он признал поражение, а потом всем врал, будто поддался, так как ему просто надоело со мной играть. Я обиделся и месяц с ним не разговаривал…

А теперь вот скучаю и часто вспоминаю моего друга. Прошлой осенью их пристройку, похожую на хижину дяди Тома, снесли и разровняли бульдозером за неделю. Там теперь пустырь, усыпанный битым кирпичом, шифером и стеклом. А Билялетдиновым дали новую квартиру где-то в Чертанове, которое так называется, потому что находится, как сказал Тимофеич, у черта на рогах. Уезжали они на грузовике с прицепом, так много у них оказалось вещей. Мы с ребятами стояли и махали вслед, покуда машина не скрылась, повернув на Бакунинскую улицу…

12. Мушкетеры короля

Год назад я шпагой попал Ренату в глаз. До сих пор, когда вспоминаю ту жуткую историю, у меня выступают на коже мурашки, а во рту делается кисло, будто я проверил языком контакты батарейки для фонарика.

Дело было так. Посмотрев раз пять в «Радуге» и в «Новаторе» фильм «Три мушкетера», мы поняли: игры в казаков-разбойников закончились. Пора заняться делом! А тут как раз французский потомок Серега Шарманов нашел в плитах моток неизвестно откуда взявшейся там толстой проволоки. С помощью зубила мы нарубили ее на куски необходимой длины и выровняли молотком на поребрике. Сначала Колька Виноградов предложил пролезть на пути Казанки и там разложить проволоку на рельсах. После прохождения состава мы, по идее, должны были получить плоские клинки, совсем как настоящие. Во всяком случае, такая же операция, проделанная с длинными гвоздями, давала настоящие кинжалы, которые, правда, потом надо было долго точить об асфальт, и тупились они после первой же обструганной палочки. Но совсем недавно к нам в школу приходил железнодорожник в красивой форме и, хмурясь, говорил, что в последнее время участились случаи, когда несознательная детвора, посмотрев антипедагогический фильм «Армия “Трясогузки”», в порядке вредительства кладет на пути разную железную дрянь, а это может привести к крушению и даже человеческим жертвам. Но с вредителями, даже малолетними, у нас разговор короткий.

В колонию никому не хотелось, пришлось довольствоваться проволочными клинками, насадив их на деревянные рукояти, полученные из распиленного на чурки черенка от сломанной лопаты, валявшегося в сарайчике дяди Амира. Эфесы мы вырезали из мягких жестяных коробок, испещренных смешными иероглифами, в такой таре на завод привозят китайский яичный порошок. Правда, Шармана за испорченные большие ножницы мать-портниха потом наказала: кроить ими материал после жести стало невозможно! Но д’Артаньян и не такие лишения перенес на пути к заветной цели – голубому плащу и благосклонности Констанции. Чтобы эфесы не сползали вниз, мы подмотали их тонкой медной проволокой, ее завались на заднем дворе «Физприбора». В мушкетерские плащи легко превратились холщовые мешки из-под соли, которые мы с Мишкой вынесли с завода под видом грязного белья, когда ходили в душ. Их пришлось хорошенько вытрясти и выбить, как ковры, развесив на турнике, а шармановская мамаша, раскаявшись, что подняла руку на ребенка, распорола мешки по двум швам, вырезала отверстия для головы, а потом замочила в густо разведенной синьке. Оставалось гуашью, красной (для мушкетера) и черной (для гвардейца), нарисовать спереди и сзади кресты.

Сложней всего оказалось добыть шляпы, а без них, как понимаете, никто в тебе не только Атоса или Портоса, даже какого-нибудь занюханного Планше не признает. Мы от отчаяния уже собрались слепить «наполеонки» из бумаги, но не из газет, как иногда делают перегревшиеся на солнышке граждане, а из крашеного ватмана. И тут Ренат обнаружил в том же сарайчике целый склад всевозможных шапок, кепок и шляп, конечно, старых, потрепанных, а то и рваных, ведь их сдали с глаз долой запасливому дяде Амиру в виде «утильсырья». Зачем он берег этот хлам, непонятно. Видимо, для нас… Оглядев рвань, я всех успокоил: в давние времена дворяне по сто раз на дню, приветствуя знакомых, обметали в поклоне полями шляп мыски своих ботфортов, и можно себе представить, в каком состоянии были их головные уборы! С разрешения отца Ренат раздавал нам эти шляпы перед началом игры, а потом собирал и относил в сарайчик.

Экипировка была готова. В мушкетеры записались восемь смельчаков: я, Серега Шарманов, Витька Расходенков, Петька Кузнецов, Мишка Петрыкин, Колька Виноградов, Ленька Пархаев и Ренат. Пришел сначала и Петька Коровяков, долго нас рассматривал, потом обозвал клоунами и удалился. Сперва мы долго спорили, кто будет сражаться за короля, а кто за кардинала, тянули спички, бросали монетку, снова ругались. В итоге договорились каждый раз меняться ролями и плащами, чтобы никому не было обидно. Шура Казакова без колебаний согласилась стать Миледи, но схватила двойку по русскому, и Алевтина Ивановна усадила ее за учебник. Тогда мы предложили Шуре стать Констанцией Бонасье, временно заточенной в монастырь, а в Миледи позвали Дину Гапоненко. Та округлила глаза, заметалась и ответила, что должна посоветоваться с папой. Оставшись временно без благородных дам, за чьи сердца следует биться не на жизнь, а на смерть, мы решили пока суд да дело просто поупражняться в фехтовании.

В тот злополучный день напротив хижины дяди Амира «стражались» три пары: Шарман с Кузнецом, Расход с Мишкой и я с Ренатом, согласившимся для разнообразия побыть Рошфором. Виноград заболел, а Пархай накануне гонял по квартире кота и разбил какой-то императорский фарфор, за что был приговорен матерью к вечному заточению. Тут надо бы сказать, что «сражаться» и «стражаться» вовсе не одно и то же. «Сражаться» означает просто биться с врагом. Например: «С фашистами сражались не только взрослые бойцы, но и пионеры-герои». А «стражаться» – это именно рубиться на шпагах или на мечах. Странно, что в словаре (я заглядывал) такого глагола нет.

Сошлись мы на пустыре вечером, когда в темнеющем воздухе клинки едва различимы. Отсалютовав шпагами и отбросив шляпы, мы крикнули: «За короля!» и «За кардинала!», кому как положено. И началось… «Гвардеец» Расходенков почти сразу же свалился носом в землю. Он приперся на бой в отцовых охотничьих сапогах с отвернутыми раструбами, внешне удивительно напоминающими настоящие ботфорты, и мы сначала, конечно, позавидовали, но передвигался в них Витька с трудом и грохнулся при первом же резком движении. Мишка приставил клинок к его цыплячьей груди и грозно спросил: «Сдаешься?» «Гвардия умирает, но не сдается!» – ответил тот и поднял руки. Вскоре «мушкетер» Кузнецов ловко выбил шпагу из рук Шармана – и это неудивительно: Петька хоть не долго, но по-настоящему занимался фехтованием. Как и я…

Однажды перед уроком физкультуры мы выстроились по росту на школьном дворе. Мальчики отдельно, девочки отдельно. Ждали физрука Ивана Дмитриевича, а он все не шел. Но мы, не теряя времени даром, с интересом разглядывая Ритку Обиход. Она единственная из девочек вместо нормальных, на резинках, черных сатиновых трусов, напоминающих штаны принца в фильме «Золушка», ни с того ни с сего надела какие-то фиолетовые трусики в обтяжку – и стала похожа на циркачку. Наконец появился Иван Дмитриевич с незнакомым мускулистым мужиком. Тот посмотрел на нас и весело спросил:

– Кто хочет научиться фехтовать лучше д’Артаньяна? Есть желающие?

– Есть!

– Тогда приезжайте к нам на Стромынку! К девочкам тоже относится. Про Галину Горохову небось слышали? То-то! Приезжайте, ребята, сделаем из вас настоящих мушкетеров и мушкетерш!

– А шпагу дадите? – спросил Витька Расходенков, самый маленький в классе и стоявший в конце шеренги.

– Меч-кладенец тебе дадут! – пошутил Иван Дмитриевич. – Только пуп, смотри, не сорви! Отставить смехи! Три круга бегом, а потом разминка! Я пока гостя провожу.

Записаться в мушкетерши никто не захотел, наверное, из-за того, что на следующий урок пришла тренерша с талией, как у песочных часов, села прямо перед нами на смертельный шпагат (это когда ноги расходятся не ножницами, а циркулем), потом она заложила правую ногу за левое ухо и стала в таком положении звать девчонок в секцию художественной гимнастики, чтобы завоевать столько же медалей, сколько Лариса Латынина и Полина Астахова. Одноклассницы как с ума посходили и пытались на переменах тоже делать шпагат, но только зря порвали резинки на чулках. Я, кстати, в детском саду ходил в байковом лифчике, к которому резинками, оканчивающимися специальными «крокодильчиками», крепились чулки. Морока, доложу вам, та еще, особенно если опаздываешь.

– В армии из нарядов вылезать не будешь, копуша! – качал головой отец, глядя, как я мучаюсь с непослушными «крокодильчиками».

Мы же с Петькой Кузнецовым через неделю поехали на Стромынку (это рядом с Сокольниками) и сразу заметили: на остановке вместе с нами из трамвая вышли крепкие ребята со спортивными сумками, из которых торчали клинки, замотанные тряпочками, чтобы случайно не поранить пассажиров. В спортзале пахло по`том, слышались скрежет железа и топот ног. Люди в белых стеганых нагрудниках и сетчатых масках «стражались» на совесть. Одни, наскакивая друг на друга, рубились с плеча, как настоящие мушкетеры. Другие аккуратно вращали шпагами, словно старались обвести соперника вокруг клинка. Старшеклассник, сидевший рядом с нами на низкой скамейке, объяснил: рубятся саблисты, а вертят клинками – рапиристы, но есть еще и шпажисты – среднее между ними, нам тоже предстоит выбрать вид оружия.

– Прямо сейчас?

– Нет, потом. Сейчас из вас будут людей делать.

Пришел знакомый тренер, он уже не улыбался, а был строг и озабочен:

– Откуда?

– Из 348-й…

– А-а, от Ивана Дмитриевича. Посмотрим, посмотрим… Идите в раздевалку, а потом на разминку.

Когда мы вернулись в трусах и майках, он благосклонно посмотрел на крепкого Петьку, а на меня – с сожалением.

– М-да, с ОФП у тебя, парень, не очень.

– С чем?

– Общей физической подготовкой. Ладно – не всем быть чемпионами. Главное не победа, а участие. За дело!

Школьная разминка по сравнению с тем, что нам пришлось вынести в секции фехтования, это – детский сад, но особенно тяжело давался «гусиный шаг». На следующий день я едва добрел до школы, болела каждая мышца, даже сильней, чем в тот раз, когда я упрыгался через веревочку с Шурой Казаковой. Хотелось бросить фехтование раз и навсегда, но силы, чтобы продолжать муку, мне давала лучезарная мечта: вот я легкой походкой иду на остановку 45-го трамвая, на перекрестке встречаю Шуру, она с удивлением смотрит на обмотанный тряпицей клинок, торчащий из моей сумки, и спрашивает

– А ты куда?

– На тренировку, – с ленцой в голосе отвечаю я.

– Это шпага?

– Нет, эспадрон.

– Что-о?

– Сабля.

– А можно потрогать?

– Только осторожно!

Вскоре тренер показал нам главную позицию фехтовальщика. Это только со стороны кажется, будто ничего сложного: правая рука с воображаемым клинком выставлена вперед, левая изогнута над головой, будто ты хочешь почесать себе макушку. Ступни строго под прямым углом друг к другу, ноги полусогнуты и пружинят. Три шага вперед – выпад. Три шага назад – защита. Просто? А вовсе и нет! Тренер, морщась, подходил, поправлял руку, ударом ноги снова и снова разворачивал мои ступни под правильным углом, ругая за неповоротливость. Зато Петьку он постоянно хвалил, особенно когда дошло дело до двойных выпадов:

– Ну, Кузнецов, если так пойдет, глядишь, и рапиру тебе можно доверить!

– Я хотел эспадрон.

– Нет, Петр, тебя как специально для рапиры слепили.

– А я?

– А тебе, Полуяков, пока только шваброй махать. Это разве стойка? Корпус надо строго боком держать, и левая нога опять у тебя гуляет неизвестно где. Работай, жертва природы!

На третий месяц я забросил фехтование ввиду полной бесперспективности. Петька тоже перебежал в секцию легкой атлетики. Уж очень здорово Марк Григорьевич из «Буревестника», придя к нам на урок, про пятиборье рассказывал.

Но когда мы смастерили шпаги и стали «стражаться», скромные навыки, полученные в секции, мне очень пригодились, и я, с усмешкой поглядывая на неумеек, показательно вставал в правильную позицию, изогнув левую руку над головой, точно знак вопроса, откуда, мол, берутся такие недоделанные мушкетеры? Самодельную шпагу я тоже сжимал по всем правилам: ладонь повернута вверх, пальцы упираются изнутри в гарду, а конец рукояти плотно лежит на запястье. Так учил тренер.