Текст книги "Совдетство"

25. Такси при коммунизме

Троллейбус остановился напротив магазина «Книги». В другое время я бы непременно заглянул туда – узнать, не вышел ли еще восьмой том Детской энциклопедии, на которую мы подписаны. Кроме того, там есть «уголок филателиста», скромный, но все-таки…

Я люблю книжные магазины, особенно – букинистические. Смотришь на пожелтевший томик с «ятями» и понимаешь: люди, которые его читали, давно умерли, а он лежит себе преспокойно под стеклом и стоит, как торт или бутылка коньяка. Старые книги похожи на выдержанные вина, которые так ценили мушкетеры: чем больше лет прошло, тем вкуснее и дороже. Впрочем, Башашкин говорит, что любое, даже самое лучшее вино лет через тридцать-сорок превращается в уксус – и пить его невозможно. А книги?

Между прочим, когда-то директором этого магазина на Бакунинской был мой дедушка Илья Васильевич, отец Лиды, он погиб в самом начале войны, даже до фронта не доехал, пропал без вести под бомбежкой. Бабушка Маня много раз показывала мне пожелтевшую похоронку с обтрепанными краями, бумажку размером с почтовую открытку. На самом деле она называется иначе – «Извещение». Часть слов напечатана типографскими буквами, а пробелы заполнены от руки фиолетовыми расплывающимися чернилами. Похоронка извещала:

Ваш (муж, сын, брат, военное звание) муж красноармеец Бурминов Илья Васильевич, уроженец (область, район, город, село, деревня) села Гладкие выселки Захаровского р-на Рязанской области в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство, и мужество, был убит пропал без вести в сентябре 1941 года, похоронен ………….. Настоящее извещение является документом для возбуждения ходатайства о пенсии.

Командир части майор Курочкин В. Т.

После слова «похоронен» осталось пустое место, а слова «был убит» и «проявив геройство и мужество» неровно зачеркнуты.

Я удивился и спросил деда Жоржика, почему зачеркнуто про «геройство и мужество»? Он прерывисто вздохнул, задумался, подержался за сердце, а потом объяснил, что вообще-то были специальные бланки и для пропавших без вести, но такие бумажки очень быстро кончались, особенно в начале войны, поэтому использовали те, что оставались у писаря в наличии. А поскольку эшелон, на котором Илья Васильевич ехал на фронт, попал под налет и дотла сгорел, то дедушка просто не успел «проявить геройство и мужество», хотя, конечно, собирался… Когда теплушку накрывает авиабомба, от людей ничего не остается, и в могилу, даже братскую, просто нечего положить, поэтому место захоронения не указано. Майор Курочкин все сделал правильно, по уставу.

– А почему же тогда майор Курочкин не вычеркнул слова «в бою за Социалистическую Родину»? – спросил я. – Ведь Илья Васильевич фактически не доехал до фронта…

– Понимаешь, – не сразу ответил дед Жоржик, снова взявшись за сердце. – Так-то оно так… Как же тебе объяснить… Если не было прикрытия с воздуха и зениток, мы сами стреляли по немецким самолетам из винтовок. Иногда сбивали, как Василий Теркин. Сам я не видел, но в газетах про это писали. Илья Васильевич, думаю, тоже стрелял, значит, в бою все-таки участвовал.

– А если участвовал, значит, проявил «геройство и мужество». Почему тогда майор Курочкин вычеркнул?

– Юрочка, – взмолился дед Жоржик. – Ну не спрашивай ты меня про это! Ну, пожалей ты мое больное сердце! – и он дрожащими руками из маленькой пробирочки стал вытряхивать на бугристую ладонь крохотные белые таблетки нитроглицерина.

Я запомнил это трудное название только потому, что в «Таинственном острове» колонисты дробят скалы страшной взрывчаткой, которая мощнее динамита в десять раз и называется тоже нитроглицерином. Удивительное дело: с помощью одного и того же вещества можно лечить сердце и стирать с лица земли целые горы!

…Два года назад мы с Лидой забирали из магазина первый том Детской энциклопедии. Там еще работала уборщицей баба Нюра, она хорошо помнила моего погибшего дедушку и, увидев меня, воскликнула:

– Как же ваш мальчик похож на Илью Васильевича! Две капли! Ах, какой был чуткий и отзывчивый человек! Никогда ни на кого не кричал, всегда поможет, объяснит, пораньше домой отпустит. Мы его всем коллективом на фронт провожали. Прямо тут, в магазине, после работы стол накрыли. А он выпил и заплакал навзрыд: «Не вернусь, не вернусь я, чует мое сердце… Родные мои, прощайте навек!»

Когда мы пришли за вторым томом, Лида спросила продавщицу, мол, как там наша баба Нюра, что-то ее не видно?

– Нет ее…

– А где же она?

– В лучшем из миров… – ответила та, вздохнув.

– Все там будем… – всхлипнула Лида и стала вытирать слезы платком.

Считается, что мы, дети, – плаксы, что у нас глаза на мокром месте, но, по моим наблюдениям, взрослые тоже плачут, и довольно часто…

– Что значит «в лучшем из миров»? – спросил я, когда мы вышли на улицу.

– Значит, умерла.

– Странно… Я думал, лучший мир – это коммунизм.

– Так и есть. Но коммунизм – это лучший мир на этом свете.

– Выходит, и на том свете коммунизм? – удивился я. – Тогда зачем его строить, если все и так там будут?

– Не мели вздор! – возмутилась Лида. – Что у тебя за голова такая? Все всегда переиначишь по-своему!

А вечером перед сном, ошибочно думая, что я давно дрыхну без задних ног, она шепотом докладывала Тимофеичу про наш разговор.

– Так и сказал? – присвистнул отец.

– Тише! Так и сказал…

– Мозговитый парень у нас растет! Иногда скажет что-нибудь – хоть стой, хоть падай!

– Наверное, после школы в институт пойдет? – предположила маман.

– Есть такое дело! Ой, а что это у нас там?

– Миш, ну, не надо – Профессора разбудим!

…От троллейбусной остановки до Гаврикова переулка рукой подать – метров сто. На противоположной стороне улицы, возле единственного в Москве магазина «Автомобили», заполонив тротуар и часть мостовой, как всегда, толпились автолюбители. Башашкин называет их «автомечтателями». В основном это – солидные мужчины со всех просторов необъятного СССР, но особенно много пузатых грузин в кепках-аэродромах. Время от времени автомечтатели отлучаются в угловой гастроном № 21, чтобы перекусить и промочить горло. Возвращаются они шумные, веселые. Если поблизости притормаживает «Победа», «Волга» или даже «Москвич», толпа окружает машину, выясняя у водителя, не хочет ли он срочно продать свой транспорт, и очень огорчается, узнав, что тот приехал по поводу запчастей.

Однажды мы с отцом шли из бани. Вдруг автомечтателей как ветром сдуло: все ринулись к сверкающей белой «Волге» без номеров, медленно свернувшей с Бакунинской улицы в Гавриков переулок и остановившейся у заправки на Спартаковской площади. Впереди бежали, придерживая руками кепки, усатые грузины. У магазинных дверей, обычно запруженных, стало пустынно, точно у входа в агитпункт.

– Зайдем? – предложил Тимофеич.

– Можно.

Внутри, к моему удивлению, тоже было немноголюдно. Магазин, несмотря на скромный фасад, оказался просторным, почти как крытый рынок. У стены, наискосок, выстроились автомобили с поднятыми капотами: «Победа», «Волга», новый «Москвич», мотороллер и мотоциклы – с коляской и без. На лобовых стеклах белели бумажки со словами: «Образцы не продаются».

– Как же они сюда заехали? – спросил я, оглядевшись и не обнаружив очевидных ворот.

– А шут их знает, – честно ответил Тимофеич.

Вдоль выставочных машин тянулась красно-зеленая ковровая дорожка. (Наверное, такая же устилала когда-то лестницу нашего общежития!) По дорожке бродили такие же, как мы, ротозеи и тихо, будто в музее, делились впечатлениями. За нами с усмешками наблюдали продавцы в синих сатиновых халатах, все как на подбор солидные мужчины, хотя, например, в гастрономе за прилавками стоят одни женщины, кроме мясников, разумеется.

На глупый вопрос автомечтателя, как купить машину, следовал ответ:

– Только по открыткам.

Но если кто-то интересовался мотором или внутренней отделкой, продавцы снисходительно, не без гордости объясняли, не жалея лошадиных сил, могли даже за рубль пустить – посидеть внутри, но при условии – не крутить руль и ничего не нажимать. Мне очень хотелось залезть на бархатное сиденье, но отец сказал: рубль – тоже деньги, а машину мы себе все равно никогда не купим, даже если будем питаться одними сухарями, запивая водой из-под крана. Зато я исподтишка потрогал ручной тормоз мотоцикла.

Пока мы глазели, в магазин, хмурясь от счастья, вошел серьезный человек с заветной открыткой, его тут же взяли под локоток и вежливо повели за дверь, обитую черным дерматином. На ней красовалась табличка с золотыми буквами «Директор», а ниже оставался просвет, куда вставлялась картонка с фамилией и инициалами, написанными от руки.

– Опять новый и.о. – хмыкнул кто-то из бывалых.

– А старый?

– Сидит. Они тут долго не задерживаются.

Проводив посетителя с открыткой к директору, продавец устало посоветовал ротозеям времени зря не тратить, а лучше встать в живую очередь. Тетрадочка со списком снаружи у какого-то Михаила Исидоровича, он же знает, когда ближайшая перекличка.

– А толку! – проворчал осведомленный автомечтатель. – Все равно машины по учреждениям и предприятиям распределяют. Здесь остатки продают.

– И правильно! А то бы у нас один Кавказ на тачках разъезжал.

– Зимой надо записываться! – бросил кто-то на ходу.

И это правда! Перед Новым годом сюда, в Гавриков, съезжаются народные толпы, так как утром первого января заводится новый список, и важно оказаться в первых рядах. Очередь занимают засветло, а ночью, когда вся трудовая страна сидит за праздничными столами и смотрит «Голубой огонек», здесь, чтобы согреться, жгут костры, и дядя Гриша приторговывает ящиками, они идут вместо дров. К утру гора тары в нашем дворе уменьшается втрое.

Однажды мы встречали Новый год у Батуриных и отправились в гости попозже, затемно: иначе мужчины не досидят до боя кремлевских курантов. В троллейбусе я продышал в заиндевелом стекле проталинку и увидел, что вся Спартаковская площадь до самой Казанки усеяна мятущимися на ветру огнями, вокруг которых топчутся бесчисленные тени людей с поднятыми воротниками и опущенными ушами. Юрик Мазовецкий живет рядом, в доме около Дома пионеров, и уверяет, что утром первого января кроме дымящихся кострищ там еще валяется несметное количество пустых бутылок. Если не лениться, встать пораньше, то можно собрать несколько мешков посуды и сдать в пункт приема, что под пешеходным мостом через Казанку. А это – целое состояние! Но в первое утро Нового года хочется поспать подольше…

…Серьезный человек вышел от директора без открытки, но зато с другой, куда более важной бумажкой, и на него, как вороны на горбушку, набросились грузины:

– Кацо, продай машину. Тыщу сверху даю!

– Две дам! И ящик хванчкары!

Тимофеич, глядя на них, разозлился и тихо сказал, играя желваками:

– Всех этих носатых можно сразу брать и сажать!

– Почему?

– Считать умеешь?

– Умею.

– Считай! У меня зарплата неплохая, даже хорошая – сто шестьдесят. С квартальными премиями и прогрессивкой выходит почти двести. Если каждый месяц класть на книжку сто рублей, сколько нужно копить на «Волгу»?

– А сколько она стоит?

– 5600 рубликов.

– Почти пять лет.

– Вот! Две тысячи сверху и ящик винища! Откуда? Не с зарплаты же!

– Они мандарины выращивают и хурму…

– А я на заводе двигатели строю. Почему у них есть на машину, а у меня нет и не будет?

– Не знаю.

– И я не знаю. Откуда у них столько деньжищ?

– Воруют, – предположил я, вспомнив, что в комедии «Берегись автомобиля» все владельцы «Волг» – жулики, кроме одного пострадавшего академика.

– Ясен пень: ворье! Значит, всех можно сразу брать – и сажать! Пошли отсюда! Тошно смотреть…

Чтобы успокоить нервы, отец зашел в 21-й гастроном, где его уже ждали два таких же раздраженных гражданина. Тимофеич без колебаний согласился стать третьим, что после двух кружек послебанного пива на пользу, конечно, не пошло. Лида его мгновенно разоблачила, едва он вошел в комнату, даже мои путаные свидетельские показания не понадобились.

– И что же за повод? – спросила она.

– Не туда мы идем! – махнул рукой отец. – Не туда!

– Проспись, Солженицын!

– Кто это? – не понял он.

– Литературный власовец. На семинаре рассказывали.

– А чего он хочет?

– Реставрации капитализма.

– Шиш ему!

А вот дядя Юра вообще считает, что машины покупают одни идиоты. Ведь если каждый день тратить на такси два рубля, можно разъезжать на «Волге» с шашечками целых семь лет, не заботясь ни о ремонте, ни о бензине, ни о запчастях, которые невозможно достать без блата и переплаты. Видимо, так думают многие. У нас на весь Рыкунов переулок всего одна личная «Победа», а ее хозяин по фамилии Фомин свободное время проводит, засунув голову под капот или высунув ноги из-под автомобиля. Ехидный Тимофеич так и говорит:

– Глянь, опять Фомин загорает!

– Вот смехотура! – соглашаюсь я.

Я еще раз посмотрел на гомонящую толпу автомечтателей и с облегчением подумал, что при коммунизме всё, даже такси, станет бесплатным, и тогда про собственную машину можно будет забыть навсегда. Зачем лишняя морока с запчастями? Поднял руку, сел, и тебя везут, куда скажешь, хоть в Сухуми. Приехал, сказал шоферу «спасибо» и шагай своей дорогой.

Правда, в 1980 году, когда обещали достроить и сдать в эксплуатацию коммунизм, мне будет тридцать шесть лет, сколько теперь Лиде. Преклонный возраст. Но по телевизору постоянно говорят про ударников, которые перевыполняют план. Недавно на «Голубой огонек», где пел любимый Лидин Лев Барашков, позвали ивановскую ткачиху, она по производственным показателям живет уже в 1974 году! А с виду не скажешь: обычная женщина, похожа на тетю Валю Петрыкину.

– Ну как вам там, в 1974 году? – с улыбкой спросила ее Светлана Жильцова.

– Хорошо! – ответила ударница. – До коммунизма рукой подать!

И все в студии захлопали, даже грустный Аркадий Райкин.

Значит, благодаря трудовому героизму светлое будущее наступит гораздо раньше обещанного, и тогда подрастающему поколению не придется ломать голову над тем, как за шестнадцать копеек подстричься «под скобку», если она стоит сорок.

Я свернул с Бакунинской налево, в Гавриков переулок. Там тоже были очереди, но не такие, конечно, как у магазина «Автомобили». Один хвост, подлиннее, состоящий исключительно из мужчин, тянулся к старинному приземистому дому с островерхими каменными наличниками. Раньше там, говорят, жили бояре, а теперь продают в разлив пиво, за которым народ стоит даже зимой в мороз. Вторая очередь, женская, выстроилась к двухстворчатой амбарной двери с вывеской «Субпродукты».

– Что дают? – плачущим голосом спросила знакомая мне тетка с набитыми сумками.

– Говяжьи хвосты и свиные копыта, – ответили ей с готовностью. – Печенка кончилась.

– Ой, надо брать! Я за вами.

«Куда же она хвосты-то положит? – удивился я, глядя на треугольные молочные пакеты, почти вываливающиеся наружу. – В зубах, что ли, копыта понесет?»

Справа, за углом, на Ирининской улице, притулился угрюмый магазин. К нему никогда не бывает очереди, да и покупателей там немного. Над входом – темная вывеска «Похоронные принадлежности». В витрине – букеты и венки из бумажных цветов, обвитых черными лентами с золотыми надписями: «Дорогому мужу, сыну, отцу от безутешных близких» или «Любим, помним, скорбим! Трудовой коллектив». Цены на венках немалые, хотя тетя Клава с бабушкой Аней получают за одну искусственную розу всего пять копеек. Иногда летом, в жару, как сегодня, дверь распахивают для свежего сквозняка и подпирают гробовой крышкой, обитой в оборочку грустной материей.

Не знаю, почему меня всегда тянет к этому печальному магазину, но зайти туда я не решаюсь. Посмотрят и скажут:

– Что-то, мальчик, рановато ты к нам заглянул!

Вот и сейчас, проходя мимо, я скосил глаза в дверной проем и различил в глубине венки, висящие по стенам. Заплаканная женщина в трауре выбирала гроб, щупая креповые оборки, точно рюши платья, которое собирается купить. Я подумал, что когда-нибудь… вот так же… Но, возможно, при коммунизме придумают пилюли вечной молодости. Проглотил – и живи себе дальше, без страха смерти! Космонавтам, летящим к далеким планетам, никак не обойтись без таких таблеток. Значит, точно изобретут! И тогда тот лучший мир опустеет, ведь все мы навсегда останемся на этом прекрасном свете!

Миновав «Похоронные принадлежности», я перешел на другую сторону, очутившись у входа в парикмахерскую. Она занимает нижнюю часть облезлого двухэтажного дома на углу Гаврикова, там, где он круто спускается к Большой Почтовой улице, которую бабушка Аня зовет «Хапиловкой».

За парикмахерской виднеется церковь с небольшой чешуйчатой маковкой. Там давно никто уже не молится, зато работает секция бокса – к ограде прикреплен щит с объявлением о наборе желающих и нарисован парень в пухлых перчатках: одной рукой он прикрывает подбородок, а второй наносит прямой удар. К сожалению, в секцию записывают только с четырнадцати лет, да и то если есть письменное согласие родителей. Этот спорт не для слабых! Мне осталось ждать год с хвостиком. Зато потом, натренировавшись и поставив удар, я смогу после вечернего сеанса в «Новаторе» повести Шуру домой самыми темными и опасными дворами, даже через Налесный переулок. Если какие-нибудь пацаны нагло попросят у меня закурить (а они обязательно попросят!) – я без лишних слов отправлю их в нокаут, как Валерий Попенченко Эмиля Шульца в Токио. Нет, лучше одного – в нокдаун, чтобы он мог еще плакать и просить пощады. Я вопросительно посмотрю на Шуру, и она, улыбнувшись, разрешит не добивать хулигана.

– Я и не знала, что ты так хорошо дерешься! – удивится одноклассница.

– Первый юношеский, – скромно отвечу я.

…И вдруг на пороге парикмахерской меня осенило: вовсе даже не обязательно стричься «под скобку». Мало ли что сказали! Можно спокойненько оболваниться «под полубокс» всего-то за пятнадцать копеек! Однажды был такой случай. Задумчивая парикмахерша, которую просили подстричь ребенка «под полечку», смахнула мне машинкой, замечтавшись, полголовы, а когда Лида возмутилась, та наврала, будто ей с самого начала заказали «полубокс». Моя доверчивая маман в конце концов засомневалась в себе и даже извинилась, попросив по возможности как-то спасти стрижку. В результате вышел «спортивный ежик», над которым потом потешался весь класс, включая Казакову. Но Шура сейчас в отъезде, а для ныряния в море чем меньше у тебя на голове волос, тем лучше! Лиде скажу, что снова угодил в кресло к задумчивой тетке…

Я решительно вошел в парикмахерскую. Там удушливо пахло пудрой и непереносимо сладким одеколоном. За стеклянной дверью виднелся взрослый зал, поделенный на две половины. Слева женщины в бигуди сидели рядком, надвинув на головы стеклянные колпаки и листая журналы. Справа откинулся в кресле небритый дядька, похожий на уголовника, а рядом мастер, натянув специальный ремень, правил опасную бритву. Вид у парикмахера был такой, точно он собирался перерезать клиенту горло.

В детском зале дела обстояли повеселей: в клетке прыгала замученная канарейка, в круглом аквариуме с мутной водой еще шевелились серые гуппи, а в ящике, выстланном свежей травой, черепаха со старушечьей шеей медленно жевала лист салата. Но главные достопримечательности здесь – это конь и бегемот, сделанные из раскрашенного дерева. Сюда меня водили стричься с незапамятного детства, и я, обнаружив, что конь занят ликующим седоком, куксился, наотрез отказываясь сесть верхом на бегемота. Почему? Что за блажь? Теперь, с высоты прожитых лет, могу засвидетельствовать: оба деревянные чудовища вообще не похожи ни на одно реальное животное, а уж на лошадь и гиппопотама – тем более.

Когда я вошел, «конь» был занят щекастым бутузом, а «бегемот» по обыкновению пустовал, хотя вдоль стены на стульях томились ожиданием усталые родители с тоскующими детьми.

– Кто последний? – спросил я, прикидывая, сколько придется прождать.

– Я! – ответила за ребенка мамаша с железным самосвалом на веревочке.

– Буду за вами, – предупредил я и заглянул в зал: сегодня работали две мастерицы.

На каждого ребенка, по моим наблюдениям, парикмахер тратит примерно 10–15 минут, если, конечно, никого не стригут под Робертино Лоретти. Тогда – беда… По всему, моя очередь подойдет через час с небольшим, значит, я успею сбегать к бабушке на Чешиху. Надо только дождаться, пока кто-нибудь займет за мной, а то потом доказывай, что ты тут стоял.

Тем временем в парикмахерскую ввалился, обливаясь потом, папаша. Белая рубаха на нем так промокла, что сквозь влажный нейлон проглядывались курчавые волосы на груди. Он из последних сил тащил за руку кудрявого веснушчатого сынка, похожего на «вождя краснокожих». И одет пацан был точно в такие же клетчатые штанишки, как в фильме «Деловые люди».

– Не хочу-у-у стри-и-чься-я-я! – орал конопатый.

– А тут бегемотик!

– На коня хочу-у-у-у!

«Нервное поколение! – подумал я, вспомнив капризника из «Зоотоваров». – Какие-то психические дети мне сегодня попадаются. Тому попугая вынь да положь. Этому коня подавай. Куда идем?!»