Текст книги "Шолохов. Незаконный"

У Фомина в Рубежном жили родители, жена и двое детей – мальчик и девочка, причём пацану было 14 лет, он был сверстником Шолохова. Звали его Давыд. Он тоже фигурирует в романе: «Похожий на отца четырнадцатилетний подросток, с такими же широко поставленными голубыми глазами».

Миша с Давыдом наверняка были знакомы. А вот дружны ли были – ещё вопрос. Миша колесил туда-сюда с повстанческим командиром Поповым и был среди белого казачества своим. А у Давыда отец служил в Красной армии. Если б Попову попался Фомин – он бы его расстрелял. Миша это знал, и Давыд это знал.

* * *

Казакам снова пришлось надевать погоны, что вызывало суровое раздражение в казачьей среде. Армейские иерархии отменили вовсе не большевики – когда они пришли, армия уже рассыпалась: прежнюю систему не признавали даже казаки – самое воинственное сословие и последняя опора монархии.

В силу множества самых разных причин никакого единения казачества и белогвардейцев не случилось. Когда говорят, что Красная армия не смогла найти с казачеством общего языка, не стоит забывать, что Белая армия переругалась с казачеством почти столь же стремительно.

Казаки начали дезертировать уже из Добровольческой армии. Только в течение, казалось бы, победного июня 1919-го на сторону красных перешло до десяти тысяч казаков. Кудинов, стоявший во главе вёшенских повстанцев, позже напишет: «Безответственная и безумная ватага белых тыловых грабителей и карателей ежедневно старалась вырвать из казачьих сердец чувства симпатии и солидарности к белой армии и этим увеличивало число красных. Естественно, что, видя произвол и обиду на одной стороне, человек невольно ищет правду на другой, хотя и там её не могло быть».

23 июня – в день, когда белые вышли к границам области, – Кудинов сложил с себя полномочия. Скоро стало ясно, что наступательные операции Добровольческой армии провалились. Начался откат белых обратно на юг.

«…в Татарский чаще стали наведываться служивые казаки. Пошли слухи, что казаков сбили на Балашовском фронте и они отступают к Дону, чтобы, пользуясь водной преградой, обороняться до зимы».

Под ударом оказывался уже левый берег, а значит – и Рубежный, и Вёшенская.

В романе «Тихий Дон» в конце августа 1919 года на Дону происходила повальная мобилизация – забрали даже пожилого Пантелея Прокофьевича. Как обычно, Шолохов всё это живописал позже с натуры: в Рубежном у них загребли на фронт всех казаков, что могли самостоятельно передвигаться.

«В хуторе из мужского населения остались только инвалиды, подростки да древние старики, – пишет он в романе про Татарский, но перед глазами у автора тот хутор, где он тогда находился. – Замолкший было орудийный гул 5 сентября возобновился с новой силой и теперь звучал уже отчётливо и грозно. Бои шли верстах в сорока от Дона, по направлению на северо-восток от Татарского. Через день загремело и вверх по течению на западе. Фронт неотвратимо подвигался к Дону».

Шолоховы снова решили съезжать. Уже во второй раз уходили они от надвигающейся Красной армии.

«Тихий Дон»: «Повторялось то, что было весной во время отступления повстанцев на левую сторону Дона: во всех направлениях по степи тянулись нагруженные домашним скарбом арбы и брички, шли табуны ревущего скота, словно кавалерия на марше – пылили гурты овец… Скрип колёс, конское ржанье, людские окрики, топот множества копыт, блеяние овец, детский плач – всё это наполняло спокойные просторы степи неумолчным и тревожным шумом».

Михаил Шолохов – не только автор «Тихого Дона». Он его персонаж.

* * *

Вернулись в Плешаков и снова заселились у Дроздовых.

Заниматься мельницей у Александра Михайловича не было больше никакой возможности: работники пропали и разошлись, доходы упали до нуля. Особой жалости судьба к шолоховскому отцу никогда не испытывала – но рушились не только его надежды, а вся жизнь вокруг.

Без видимых причин, вдруг заспешив вслед за своим покойным мужем, в жесточайшей хандре умерла Мария Дроздова. Местные говорили: её замучила совесть за убийство Ивана Алексеевича Сердинова.

В «Тихом Доне» двойник Марии Дроздовой Дарья Мелехова, заболевшая венерической болезнью, покончит жизнь самоубийством. Дарью в романе похоронят летом 1919-го. Марью Дроздову – в начале осени. Шолоховы были на похоронах и поминали свою соседку, ставшую за эти годы близкой и родной.

«Тихий Дон»: «Похоронили Дарью, как и полагается, на кладбище, рядом с Петром… Над могилой Петра шумел молодыми ветвями посаженный недавно тополь: на вершинке его наступающая осень уже окрасила листья в жёлтый, горький цвет увядания. Через разломанную ограду, между могил телята пробили тропинки; около ограды проходила дорога к ветряку; посаженные заботливыми родственниками покойников деревца – клёны, тополи, акация, а также дикорастущий тёрн – зеленели приветливо и свежо; около них буйно кучерявилась повитель, желтела поздняя сурепка, колосился овсюг и зернистый пырей. Кресты стояли, снизу доверху оплетённые приветливыми синими вьюнками. Место было действительно весёлое, сухое…»

Мотавшийся по фронтам и лишь время от времени возвращавшийся в родной хутор Алексей Дроздов вскорости заведёт себе новую любовь – а жена его, тоже Мария, так и будет жить со свекровью Агриппиной и печалиться на слухи о мужниной неверности. Конечно же, это тоже неизбежно напоминает нам о событиях в «Тихом Доне», когда Григорий вновь сходится с Аксиньей, а жена его Наталья в непрестанной тоске о муже живёт со свёкром и свекровью Ильиничной.

Как в романе рушится семья Мелеховых – так в жизни распалась семья Дроздовых. А Шолоховы ведь застали их два года назад, пусть и схоронивших одного из братьев, молодыми, шумными, весёлыми. Теперь же Агриппина жила с дочерями вовсе без мужиков и подолгу сидела на кладбище у могил Павла и Марии, молясь за последнего своего сына Алексея и его распавшуюся семью.

…В ту осень Шолоховы задумали вернуться в Каргинскую. Многое дурное забылось, многое доброе вспомнилось, решили, что, может, ещё раз получится заново пройти через воды Чира.

В ту же зиму в романе «Тихий Дон» Мелеховы, загрузив на повозку, запряжённую парой быков, сундуки, отправили дочку Дуню в отступ на Чир. Только не в Каргинскую, а на хутор Латышев.

Так Шолохов уже в третий раз отправился по той же дорожке, по которой спустя годы поведёт своих персонажей.

Перед нами тот самый случай, когда автор – прямой свидетель и соучастник перипетий, описанных им.

* * *

Вот в «Тихом Доне» бежавший с фронта Пантелей Прокофьевич Мелехов возвращается в Татарский: «Спускаясь с горы, он внимательно присматривался. Хутор поразил его безлюдьем. На улицах не было ни души. Безмолвно стояли брошенные, с закрытыми ставнями курени. Не слышно было ни людского голоса, ни скотиньего мыка…»

На самом деле гора эта – Каргинская; Пантелей Прокофьевич идёт пешим, но видит ту же картину, что и въезжающие в Каргинскую Шолоховы.

Вернувшись с фронта, смотрит на родные места Григорий Мелехов: «Медленно шагая к центру хутора, Григорий внимательно, словно в чужой местности, разглядывал знакомые с детства дома и сараи. На площади чернели обуглившиеся развалины купеческих домов и лавок, сожженных Кошевым в прошлом году, полуразрушенная церковная ограда зияла проломами. “Кирпич на печки понадобился”, – равнодушно подумал Григорий. Церковь стояла по-прежнему маленькая, вросшая в землю. Давно не крашенная крыша её золотилась ржавчиной, стены пестрели бурыми подтёками, а там, где отвалилась штукатурка, – ярко и свежо краснел обнажённый кирпич.

На улицах было безлюдно. Две или три заспанных бабы повстречались Григорию неподалёку от колодца. Они молча, как чужому, кланялись Григорию и только тогда, когда он проходил мимо, останавливались и подолгу глядели ему вслед».

Так кланялись местные, не признав их в лицо, возвращавшимся Шолоховым.

Вот сгоревшие лавки Лёвочкина, где работал отец. Вот полуразрушенная церковная ограда Каргинской церкви на площади у базара.

Шолоховы сняли часть дома у местной жительницы по имени Прасковья.

Каргинская ещё была под белыми; подступала зима.

Той осенью в «Тихом Доне» привезли в Татарский сразу несколько убитых в боях с красными казаков, среди которых были Аникушка и Христоня.

«Аникушкина жена ревела, как резаная, и так причитала, что у Пантелея Прокофьевича подкатывало под сердце. Чтобы не слышать истошного бабьего крика, он ушёл в дом, плотно притворил за собою дверь. В горнице Дуняшка, захлёбываясь, рассказывала Ильиничне:

– …глянула я, родная мамунюшка, а у Аникушки головы почти нету, какая-то каша заместо головы. Ой, и страшно же! И воняет от него за версту… И зачем они их везли – не знаю! А Христоня лежит на спине во всю повозку, ноги сзади из-под шинеля висят… Христоня – чистый и белый-белый, прямо кипенный! Только под правым глазом – дырка, махонькая, с гривенник, да за ухом – видно – запеклась кровь».

Сгинули два персонажа, с первых страниц романа шедшие рядом с Григорием Мелеховым.

«Григорий мысленно перебирал в памяти убитых за две войны казаков своего хутора, и оказалось, что нет в Татарском ни одного двора, где бы не было покойника».

Так и Шолоховы перебирали своих знакомых и соседей и вдруг понимали, как мало осталось знакомых: одни погибли, другие переехали, третьи ушли в отступ и пропали.

Тем не менее в реальности каргинские соседи Шолоховых – Хрисанф Миронович Дударев и Аникей Андреянович Антипов, – отвоевав своё, вернутся в Каргинскую живыми и здоровыми. Потому их автор «Тихого Дона» и запомнил столь хорошо. Он видел их в детстве, когда Шолоховы жили в Каргинской по соседству с Аникушкой и Христоней, но того зрения могло не хватить для романа в полной мере. Теперь же он выхватил своих будущих персонажей совсем иными – цепкими подростковыми глазами.

А сколько рассказов Аникушки и Христони доведётся ему переслушать…

* * *

Местная жительница Евдокия Шевцова рассказывала: «В один из вечеров слободские девки (за ними увязался и Михаил Шолохов) пошли на игрища в станицу. На главной улице их задержал военный патруль, арестовал, привёл в пустой дом, где ранее находилась почта, закрыл на запор».

Почта находилась в центре станицы Каргинской, где Шолоховы снимали свою первую квартиру. Напротив жил священник Виссарион из «Тихого Дона». Здесь же располагалась гимназия, а неподалёку от неё жил учитель Мрыхин, который готовил Мишу к учёбе. И учитель Копылов жил там же – который преподавал в гимназии русский язык, а потом, в шолоховском романе, был начальником штаба в дивизии Григория Мелехова.

У двери поставили часового с ружьём, приказав ему стрелять, если кто-то попытается устроить побег. «Всю ночь девки не спали – Михаил на ходу выдумывал и рассказывал такие истории, что от хохота никто не мог заснуть. Утром всех “заарестованных” отпустили домой…»

Мы видим подростка пятнадцати лет, который дерзок, остроумен, способен удерживать девичье внимание, не боится человека с оружием и не теряется в трудной ситуации. Наконец, судя по всему, Шолохов уже начинает обращаться в того оглушительного красавца, которым скоро станет.

Скорое его взросление, однако, принесло нежданные проблемы – Шолохов угодил под поголовную мобилизацию, объявленную в ноябре 1919 года войсковым атаманом Африканом Богаевским, который сменил на этой должности ушедшего в отставку Петра Краснова.

Это с Каргинской, с тех месяцев осталось у Шолохова воспоминание, которым он, скупо и нехотя, поделился однажды в старости: «…ворвались белые казаки… “Я не знаю, где сын…” – твердила мать. Тогда казак, привстав на стременах, с силой ударил её плетью по спине. Она застонала, но всё повторяла, падая: “Ничего не знаю, сыночек, ничего не знаю…”».

Михаил Александрович, лукаво идя на поводу у слушателей, скажет, что искали его, как большевика – но, конечно же, обманет. Никаким большевиком он тогда не был. Он прятался от мобилизации. Скрывался то в станице Вёшенской у Моховых, то в Ясеновке – у бабки Настасьи Черниковой.

* * *

С Ясеновки помещиков Поповых списано имение помещиков Листницких в «Тихом Доне»: там оно называется Ягодное. Как обычно у Шолохова и бывало, созвучны уже сами названия. В фамилии же Листницкий видна тень от полячки Фатинской, вышедшей замуж за хозяина поместья Дмитрия Евграфовича Попова. Он, как мы помним, был любовником шолоховской матери и отцом умершей в младенчестве сводной сестры Михаила.

В «Тихом Доне» есть эпизод, когда Мелехов, почти случайно, из любопытства, заезжает в имение Листницких – уже после того как красные ушли из него, накануне нового, и уже окончательного наступления большевиков.

«Грустью и запустением пахнуло на Григория, когда через поваленные ворота въехал он на заросший лебедою двор имения. Ягодное стало неузнаваемым. Всюду виднелись страшные следы бесхозяйственности и разрушения. Некогда нарядный дом потускнел и словно стал ниже. Давным-давно не крашенная крыша желтела пятнистой ржавчиной, поломанные водосточные трубы валялись около крыльца, кособоко висели сорванные с петель ставни, в разбитые окна со свистом врывался ветер, и оттуда уже тянуло горьковатым плесневелым душком нежили.

Угол дома с восточной стороны и крыльцо были разрушены снарядом трёхдюймовки. В разбитое венецианское окно коридора просунулась верхушка поваленного снарядом клёна. Он так и остался лежать, уткнувшись комлем в вывалившуюся из фундамента груду кирпичей. А по завядшим ветвям его уже полз и кучерявился стремительный в росте дикий хмель, прихотливо оплетал уцелевшие стёкла окна, тянулся к карнизу.

Время и непогода делали своё дело. Надворные постройки обветшали и выглядели так, будто много лет не касались их заботливые человеческие руки. В конюшне вывалилась подмытая вешними дождями каменная стена, крышу каретника раскрыла буря, и на мертвенно белевших стропилах и перерубах лишь кое-где оставались клочья полусгнившей соломы.

На крыльце людской лежали три одичавшие борзые. Завидев людей, они вскочили и, глухо рыча, скрылись в сенцах. Григорий подъехал к распахнутому окну флигеля; перегнувшись с седла, громко спросил:

– Есть кто живой?

Во флигеле долго стояла тишина, а потом надтреснутый женский голос ответил:

– Погодите, ради Христа! Сейчас выйду.

Постаревшая Лукерья, шаркая босыми ногами, вышла на крыльцо…»

Никто не знает, какой увидел Ясеновку Михаил, когда спустя годы заехал туда, но и здесь нам кажется: всё было именно так.

Быть может, в эти приезды ему, уже повзрослевшему, кто-то из бывшей дворни и открыл тайны молодости его матери.

Это потрясло подростка навсегда.

В самое сердце он спрятал открывшееся ему. Но не дававшее покоя знание – до него у матери была целая жизнь! – прорастёт однажды в его книге.

* * *

При подходе красных к станице Каргинской начался исход казачьих семей, причастных к повстанчеству и Белому движению. Мобилизация Шолохову уже не грозила, – ловить его было некому, – и в начале декабря он вернулся домой.

«Тихий Дон»: «На сходе татарцы решили выезжать всем хутором. Двое суток бабы пекли и жарили казакам на дорогу всякую снедь. Выезд назначен был на двенадцатое декабря. С вечера Пантелей Прокофьевич уложил в сани сено и овес, а утром, чуть забрезжил рассвет, надел тулуп, подпоясался, заткнул за кушак голицы, помолился богу и распрощался с семьёй.

Вскоре огромный обоз потянулся из хутора на гору. Вышедшие на прогон бабы долго махали уезжавшим платками, а потом в степи поднялась позёмка, и за снежной кипящей мглой не стало видно ни медленно взбиравшихся на гору подвод, ни шагавших рядом с ними казаков».

На этот раз в отступление Шолоховы уже не пойдут. Достаточно – побегали. Нет такой вины, чтоб снова бежать. А о том, что пришлось им жить у атамана Дроздова и атамана Попова, надеялись, здесь никто не вспомнит.

Казаков в Каргинской почти не осталось. Хозяин мельницы Тимофей Каргин – ушёл. Хуторской атаман Фёдор Лиховидов – ушёл. Сено с его участка изъяли в пользу Советской власти. Оставшиеся в живых Шамили, Аникушка и Христоня тоже исчезли. Если и остался кто – то калечные да те из красноармейцев, что смогли теперь вернуться домой по ранению или по болезни.

15 декабря 1919 года 1-й Сводный кавалерийский корпус Бориса Мокеевича Думенко – он происходил из иногородних крестьян-малороссов Донской области – переправился на правый берег Дона у хутора Подколодновка, а затем прорывом рубежа Анна-Ребриковская – речка Тихая расколол Донскую армию на две части.

Думенко начал преследование и упёрся в Миллерово.

В районе хуторов Усть-Широкинский и Фомин произошла кошмарная сеча, в которой участвовало десять тысяч конников. Белые отступили в Криворожье.

В новогоднюю ночь бойцы Думенко захватили станцию Лихая, разорвав сообщение Новочеркасска с Добровольческой армией.

Глава четвёртая
Продинспектор

Обыденно, без фанфар и парадов, – в снежной пыли, поднятой проходящими красноармейскими частями, – пришла в станицу Каргинскую Советская власть.

25 декабря 1919 года по поручению политотдела 9-й армии в окружную станицу Вёшенскую прибыл политработник Яков Белогрудов. Ему было 24 года.

6 января 1920 года в Каргинской были избраны исполкомы: станичный и хуторской – первые во всём Верхне-Донецком округе. Станичным председателем избрали казака 38 лет, из коммунистов – Фёдора Стратоновича Чукарина. Местные его звали Стратоня. Он был огромный, – местные говорили: «Для его одного чирика на колодку верба уходила!» – но не великого ума человек. Старожилы уверяли, что своего Христоню Шолохов писал сразу с двух прототипов – местного казака Хрисанфа и Чукарина. На Чукарина, говорили, даже больше похож.

В составе исполкома было 12 человек: 6 казаков и 6 иногородних, все местные, 6 мужчин и 6 женщин, что для казачьего уклада было дико, но большевики настаивали на равноправии. Все шестеро мужчин – из числа бывших красноармейцев. Красные казаки: как Мишка Кошевой в романе.

Разрез на Дону произошёл неровный – Советскую власть в Гражданскую поддержала едва ли четверть казачества, тем не менее они были такие же казаки – и воевали нисколько не хуже повстанцев, и происходили из того же казачьего рода.

На втором заседании Чукарин и члены исполкома постановили: изъять у населения оружие; всем беженцам из числа трудовых казаков, даже если те участвовали в повстанческом движении, – имущество возвратить; о живущих в станице бывших офицерах – в исполком доносить, но репрессивных мер к ним не применять; имущество тех офицеров, что ушли к белым, – изымать; организовать каргинскую милицию в составе одиннадцати человек.

На 15 февраля 1920 года в Москве был назначен 1-й Всероссийский съезд трудового казачества. Каргинский исполком должен был избрать туда депутатов. Ситуация парадоксальная: казачье сословие отменили почти три года назад, но, несмотря на это, большевистская столица проводила съезд с целью вовлечения казачества в новую жизнь.

Донцы смотрели на происходящее с мрачным недоверием. После очередного заседания исполкома очевидец заметит: «У казаков настроение заметно убитое. Они слишком смутно понимают сущность советского строительства и её лояльность по отношению к казачеству. Для поднятия советской власти на должную высоту требуется хотя бы пять инструкторов».

* * *

В «Тихом Доне» во время антисоветского бунта один из красноармейцев кричит: «…что было говорено? Равенство, братство народов! Вот что было говорено обманщиками-коммунистами… А что на самом деле получилось? Хотя бы мой папашка – прислал нам сообщение и слёзное письмо, пишет: грабёж идёт несусветный среди белого дня! У того же у моего папашки хлебец весь вымели и мельничушку забрали, а декрет так провозглашает за трудовое крестьянство? Если мельничушка эта трудовым по`том моих родителей нажитая, тогда, я вас спрашиваю, – это не есть грабёж коммунистов?»

Это, конечно же, тайный привет читателям от Шолохова – за «мельничущку» родителей, потерянную навсегда. В те зимние месяцы 1920 года о ней часто вспоминали, – быть может, даже надеялись вернуть, – но куда там! Мельницы, как и прочие «средства производства», экспроприировала новая власть.

Весь прежний отцовский опыт – лавочника, приказчика, скупщика земли и скота, управляющего – в новых обстоятельствах оказался не востребован. Эти профессии отменились. Зато молодая Советская власть нуждалась в администрировании, чтоб хотя бы самой разобраться, как и чем ей управлять.

Отец поступил на службу в Каргинское станичное статистическое бюро. В личной карточке продработника Александра Михайловича Шолохова было записано: «Выходец из Рязанской губернии Зарайского уезда. До революции – заведующий вальцовой мельницы, специальность – приказчик, зав. магазином». Выстраивая судьбу при новом порядке, следовало держаться от прежней своей жизни на некотором расстоянии – подальше от вёшенских купцов Шолоховых и собственной мельницы в Плешакове.

Какие б ни случались прежде времена, Шолоховы никогда не знали голода. Даже если запивал отец, всегда имелось своё хозяйство, что-то успевала отложить на трудный день мать, можно было понадеяться на помощь родни: хотя бы тех отцовских братьев, что держались за жизнь покрепче. Теперь всю родню разметало так, что не собрать. А соберёшь – и не понять, кто в помощи нуждается больше.

Хозяйства у них не было. Мохноногих кур подъели в очередь повстанцы с красноармейцами. Продкомиссар Верхне-Донского округа Семён Вахнин вспоминал: «Шолоховы жили очень бедно, своего домишка не имели, помещались втроём в комнате, снятой внаём, материально нуждались, больше всего в продовольствии…»

Проще говоря: голодали. А тут ещё эпидемия тифа. Лечиться было нечем, медики по большей части ушли с добровольцами; из товарищей, возглавлявших исполкомы, половина переболели, треть перемёрли.

Пятнадцатилетний Михаил принял решение: буду работать.

Советская власть сразу же поставила перед собой задачу, казалось бы, неподъёмную: ликвидировать безграмотность. Грамотных на Дону и до революции было раз-два и обчёлся, а теперь, с исходом казачьего офицерства, они и вовсе перевелись.

В январе 1920 года большевики создали Верхнедонской окружной отдел народного образования с управлением в станице Вёшенской. Но и учителей тоже недоставало: они, как и медики, в большинстве своём ушли вслед за отступающими белыми отрядами.

Михаил съездил в окружной Вёшенский отдел образования и с горем пополам договорился о работе. Первая его должность – учитель по ликвидации неграмотности в хуторе Латышеве: три километра от Каргинской – туда, если помните, Дуняша Мелехова в отступ ходила.

Работать было непросто: ссылаясь на занятость, взрослые казаки учиться отказывались, но, мало того, и детей на учёбу не отпускали: скажут, к примеру, обуви нет – и всё. Советскую школу считали бесовской – в том числе и потому, что священники там больше не преподавали. Однако храмы были открыты. В отличие от центральных районов России, где инициаторами закрытия церквей зачастую выступали местные мужики, казаки были традиционно богомольны, посему рушить «объекты культа» здесь никому в голову не приходило. Хотя вернувшиеся из Красной армии казаки могли поглядывать на всё это косо.

Последнее явление отца Виссариона в «Тихом Доне» случилось как раз в 1920 году: ему пришлось венчать демобилизовавшегося Михаила Кошевого и Дуню Мелехову, сестру Григория и покойного Петра, этим самым Мишкой и убитого.

«Как ни старался Мишка, как ни уговаривал невесту отказаться от венчания, – упрямая девка стояла на своём. Пришлось Мишке скрепя сердце согласиться. Мысленно проклиная всё на свете, он готовился к венчанию так, как будто собирался идти на казнь. Ночью поп Виссарион потихоньку окрутил их в пустой церкви. После обряда он поздравил молодых, назидательно сказал:

– Вот, молодой советский товарищ, как бывает в жизни: в прошлом году вы собственноручно сожгли мой дом, так сказать – предали его огню, а сегодня мне пришлось вас венчать… Не плюй, говорят, в колодец, ибо он может пригодиться. Но всё же я рад, душевно рад, что вы опомнились и обрели дорогу к церкви Христовой.

Этого уже вынести Мишка не смог. Он молчал в церкви всё время, стыдясь своей бесхарактерности и негодуя на себя, но тут яростно скосился на злопамятного попа, шёпотом, чтобы не слышала Дуняшка, ответил:

– Жалко, что убёг ты тогда из хутора, а то бы я тебя, чёрт долгогривый, вместе с домом спалил! Понятно тебе, ну?

Ошалевший от неожиданности поп, часто моргая, уставился на Мишку, а тот дёрнул свою молодую жену за рукав, строго сказал: “Пойдём!” – и, громко топая армейскими сапогами, пошёл к выходу».

* * *

Учительство почти ничего не приносило, и Михаил устроился на дополнительную работу – стал статистиком в Каргинском исполкоме, где помогал отцу. Основной его работой было составление списков облагаемых продовольственным налогом граждан.

Большевикам был нужен хлеб. Они с нуля поднимали разрушенную административную систему, запускали остановившиеся предприятия, открывали в том числе и на Верхнем Дону приюты для сирот и обездоленных детей.

Не работало ничего! Мельницы стояли, оледенев. Торговые лавки – те, что не пожгли, – пустовали. Необходимые продукты не подвозились. Транспортное сообщение отсутствовало. Чтоб всё это отстроить и запустить заново, нужны были рабочие руки. Если таковые находились, людей надо было кормить.

Где брать хлеб? У крестьян, у казаков, у всех, кто смог собрать урожай.

В Каргинской приступили к сбору так называемых «излишков». Взамен оставляли советские расписки, которым никто не верил. Денег, даже обесцененных «совзнаков», у исполкома не было. Белогрудов просил Москву выслать 15 миллионов – иначе недовольство будет такое, что и бабы со стариками восстанут.

Денег он не получил.

Советскую власть едва терпели. Родной её считала только самая последняя нищета – впрочем, такой тоже было немало. Прибывшие для работы на Дону большевики и местные исполкомовцы срывали на митингах глотки, отстаивая правоту новой власти.

Шолоховская работа была не из простых. Вершить её возможно было, только неистово веря в праведность свершившегося.

Верил ли он?

Спокойно ответим: в пределах разумного – да.

Читал газеты, вникал в передовицы, был убеждён: надо упереться – и всё образуется. Никакого иного выхода всё равно больше не имелось.

Чем кормились те, у кого не было вообще ничего? Уходя в отступление, белое казачество оставило на складах запасы кожевенного сырья, обмундирования, продовольствия: всё это свозилось в пустующие сараи каргинской мельницы. Получая заявления, исполком распределял по нуждающимся, немощным и старым продуктовые пайки, дрова. Что-то доставалось и Шолоховым.

В сохранившихся списках советских служащих станицы Каргинской за 1920 год Шолохов числится ещё и как журналист. Публикаций у него не было никаких – но листовки с воззваниями, может, и писал.

С каждой должности капала лишняя копейка.

Помимо этого, Михаил при случае трудился чернорабочим и грузчиком: за кусок хлеба то в переносном, то в самом прямом смысле.

Совсем, казалось бы, недавно Шолоховы покупали мельницу за 70 тысяч золотых рублей, – а теперь и не чаяли до весны дотянуть. Так обернулась жизнь. Никто при выгоде после стольких битв, страданий, мытарств не остался. Ни Шолоховы, ни 24-летний идеалист Белогрудов, ни воевавший за Советскую власть казак Чукарин, ни дослуживающий последние дни отец Виссарион.

* * *

Весной в Каргинской организовали бесплатную «красную кузницу» для ремонта плугов, запашников и прочего. Открыли и бесплатную «красную мельницу», поставив туда заведующего, мирошников, крупчатника и машиниста.

Снег сошёл – на полях вскрылись трупы животных и людей. Их принялись хоронить. Собирали оружие и прочее оставшееся с войны железо. Полно забот оказалось. Были бы руки – труд всегда найдётся.

По инициативе деятельного Чукарина в Каргинской открылась изба-читальня, начал работу клуб. Численность партийной ячейки выросла до пятидесяти станичников. На митингах Чукарин сам назначал себе темы для выступлений. «Политика Советской власти и её отношение к трудовому казаку». «Как мы теперь будем называться: казаки, граждане, пролетарьяты». «Зачем у казаков отбирают лошадей». «Почему нет в лавках товаров».

В «Тихом Доне» вместо Чукарина ту же роль исполняет глава станичного исполкома Кошевой: «Мишка долго рассказывал старикам о том, как белые при отступлении уничтожали государственное имущество, взрывали заводы, жгли склады. Кое-что он видел сам во время войны, кое о чём слышал, остальное же вдохновенно придумал с единственной целью – отвести недовольство от родной советской власти. Чтобы оградить эту власть от упрёков, он безобидно врал, ловчился, а про себя думал: “Не дюже большая беда будет, ежели я на сволочей и наговорю немножко. Всё одно они сволочи, и им от этого не убудет, а нам явится польза…”

– Вы думаете, они – эти буржуи – пальцем деланные, что ли? Они не дураки! Они все запасы сахару и соли, огромные тыщи пудов, собрали со всей России и увезли ишо загодя в Крым, а там погрузили на пароходы и – в другие страны, продавать, – блестя глазами, говорил Мишка.

– Что ж они, и мазут весь увезли? – недоверчиво спросил кривой Чумаков».

Наверняка и это с натуры писал.

С подачи учителя Мрыхина в Каргинской появился драматический кружок. Михаил стал первым помощником своего бывшего педагога. Помещением для кружка послужило разворованное здание кинотеатра «Идеал». Там и лекции читали, и выборы в исполком проводили, и даже митинги – если непогода – устраивали. Сто человек помещалось в бывшем кинотеатре.

Начали появляться сельскохозяйственные артели – «коммунии». Сначала в Кружилине, где Шолохов родился. Затем в Конькове, – это соседний с Каргинским хутор. В Коньков пришёл первый трактор, неслыханное чудо на Дону, – чтоб пахать на всю артель сразу. Шолохов тоже ездил смотреть на него. В Каргинской предложили присвоить местной артели имя Чукарина, но Фёдор Стратонович предложил немного повременить.

Весь апрель Каргинский исполком, коммунисты, комсомольцы и активисты готовились к празднованию Международного дня солидарности трудящихся. На балконе дома отца Виссариона повесили плакат «Да здравствует 1 Мая!» Батюшка плевался, но деваться ему было некуда: его уже выселили в стряпку.

С балкона выступил Фёдор Чукарин, а за ним – коммунисты, активисты, красноармейцы из соседних хуторов. Два часа ораторствовали!

После митинга в церковно-приходской школе – той самой, где Шолохов начинал учёбу, – самодеятельный хор дал концерт. Пели революционные песни, казаки с любопытством слушали.

Вечером в театре шёл спектакль. Участвовал – как артист и помощник постановщика – Михаил Шолохов. Это был первый его выход на сцену при полном зале станичников и соседей с других хуторов. Люди к вечеру разогрелись самогонкой, посему финал праздника удался особенно.