Текст книги "Шолохов. Незаконный"
Автор книги: Захар Прилепин
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 16 (всего у книги 69 страниц) [доступный отрывок для чтения: 22 страниц]
В его записной книжке есть несколько набросков, говорящих о том, как, удивляясь и радуясь, вглядывался он в этого донского посланца: «…громадный выпуклый лоб, пузом вылезший из-под далеко отодвинувшихся назад светло-курчавых, молодых, крепких волос. Странно было на мальчишеском теле – этот свесившийся пузом лоб…»
Что-то в этом пузе зреет немыслимое, чувствовал Серафимович. Почти пугающее – беременный лоб!
Этот лоб покоя не давал старику, и он снова к нему возвращался: «Шолохов откинулся назад, белый лоб, неестественно выпуклый, огромный, светло-вьющиеся волосы. А лицо загорелое, серые глаза смотрели прямо, чуть усмехаясь, из-под тонко, по-девичьи приподнятых бровей.
Длинные глаза, а в углах резко острые и чистые. Когда взглядывал, от глаз шёл синевато-серый свет.
…И волосы были мягкие, как у ребёнка. И глаза, когда говорил, и губы чуть усмехались: “Дескать, знаю, брат, вижу тебя насквозь”».
Серафимович рассмотрел в Шолохове гения после восьми первых рассказов. Раньше отца, матери, жены и всех вместе взятых комсомольских писателей. Вечный ему поклон за то.
* * *
Кажется, уже тогда Шолохов догадался: казачество – это не просто его тема, это – главная его тема.
С его наблюдательностью он мог бы выцепить, выхватить себе иные сюжеты для цикла-другого рассказов, а то и повестей.
Гимназическая жизнь в Москве и Богучаре – чем не тема? Иные писатели о гимназических годах своих написали полноценные шедевры. Или множество самых разных работ, которыми приходилось заниматься в той же Москве, пока он не дотянул до начала писательской карьеры. Ведь сколько было встреч, ситуаций, событий. Многим литераторам бесприютная, полуголодная жизнь в постреволюционной столице подарила свои сюжеты.
А писательские встречи, дружбы, гулянки – чем не тема? И вокруг неё многие окармливались. Он же стольких будущих знаменитостей видел в самом начале! Такие амбиции наблюдал, такие споры выслушивал!..
Сама Москва, наконец, – сколько по ней Шолоховым было хожено. Сколько квартирок, уголков, съёмных комнат он поменял!
Но – нет.
Ничего этого для Шолохова словно бы не существовало.
Только Дон, казачество, Гражданская война. Казачий разлом, казачья трагедия. Здесь – вся его жизнь.
После всех кровопролитий Советская власть задумалась о том, как выправить донскую жизнь и взаимоотношения с казаками. Весной 1925-го была принята специальная резолюция Пленума ЦК РКП (б) «По вопросу о казачестве». Она провозглашала отказ от репрессивной политики, насильственных мер по борьбе с казачьими традициями, восстановление в избирательных правах станичных и хуторских атаманов, недопущение дискриминации казаков и их привлечение к воинской службе. Большевики – не без прений и споров – решили, что именно такая политика обезопасит страну не только от бандитизма, но и от сепаратистских настроений в казачестве.
На Дону резолюция Пленума была воспринята как амнистия: невиновным ослабили удавку, а виноватых вроде как простили. Шолохов об этом решении безусловно знал. Это стало дополнительным побуждением задуматься о большом романе про казаков. Ему как бы приоткрыли калитку: надо было высказаться, пока не захлопнули обратно.
* * *
Рассказ «Нахалёнок» вышел в «Молодом ленинце» в нескольких номерах за 30 мая по 12 июня.
Рассказ «Семейный человек» – 15 июня в популярном журнале «Прожектор», причём на второй странице.
Рассказ «Шибалково семя» – 5 июля в ещё более популярном журнале «Огонёк» – на третьей странице.
Молодое имя Шолохова крепло, становилось знаменитым: его начинали воспринимать как поразительного самородка и одну из надежд молодой советской литературы.
В те годы была распространена практика издания отдельных рассказов тоненькими книжечками – несколько страничек, мягкая обложка. Цель: вовлечь широкие массы в чтение. В ГИЗе – Государственном издательстве – летом – осенью вышли отдельными изданиями рассказ Шолохова «Красногвардейцы», позже переименованный в «Коловерть», «Алёшкино сердце», «Двухмужняя» и вторая часть повести «Путь-дороженька» под названием «Против чёрного знамени».
То пусто, а то – смотри что! Шолохов мотался по редакциям, собирая гонорары.
Лето было в разгаре. В Москве стало невмоготу. Чир звал. Едва появилась возможность – прихватив с собой ворох газет и книжечек, он отправился в Каргинскую. Никогда так не торопился домой, как в этот раз. Дома, сдерживая лучистую улыбку, высыпал резко постаревшему, слабеющему отцу книжки на колени: смотри, я смог.
Отец перебирал публикации – мелькало «Шолохов… Шолохов… Шолохов…» – улыбался… а потом заплакал.
Вот он итог его муторной жизни – случился наконец.
После разлада с отцом, разочаровавшимся в беспутном сыне навсегда. После горькой любви с Настей, повлекшей отторжение всей шолоховской и моховской родни. После многолетнего соседского насмешничества. После непрестанных переездов – прочь от людской молвы, – превратившихся в пожизненный побег. После впустую истраченных на мельницу огромных денег – и краткой, обидной поры богатства, обернувшегося новым бегством – и попыткой забыть о той поре навсегда, чтоб не оказаться причисленным новой властью к сословию мироедов. После всех этих унизительных пряток на другом берегу Чира от банд, накатывающих в Каргинскую. После разжалования, ставшего единственной наградой за его смертельно опасные труды в заготконторе. После многолетнего пьянства и непрестанных хворей.
Сын. Светлый, глазастый, единственный, чудесный сын.
Привёз свои рассказы. И в рассказах – все живые, всё живое. Соседи, степь, Дон, Чир…
Судьба, явившая себя, как череда неудач длиной во всю жизнь, напоследок сжалилась: всё было не напрасно, Александр сын Михаила, отец Михаила.
* * *
В «Донских рассказах», как впоследствии и в «Тихом Доне», всё оказалось насыщено каргинскими приметами. Площадь и школа в центре станицы, церковь с кирпичной оградой, кладбище за станцией фигурируют в рассказах «Пастух», «Продкомиссар», «Алёшкино сердце».
Даже заготконтора № 32, где работали отец и сын, – и та была упомянута. В рассказы попали песчаный тракт, меловые яры и располагавшиеся под ними левады и вербы. Речка с деревянным мостком, иной раз в рассказах именуемая Доном, по всем приметам была похожа на Чир. Глинище – овраг, где станичники нарывали себе белую глину для побелки куреней, – из рассказа «Продкомиссар» находилось в двухстах метрах от станицы Каргинской, если отсчитывать от двора Мартина Ковалёва, который, как мы помним, в «Тихом Доне» станет одним из братьев Шамилей. В рассказе «Смертный враг» действие происходит на хуторах Подгорный и Калиновский – это реальные, соседние с Каргиным селения.
В рассказы угодила целая галерея хуторян, списанных с реальных людей, чаще всего сохранивших неизменённые имена или прозвища: Сидор Коваль и дед Александр Четвёртый (из повести «Путь-дороженька»), Арсений Клюквин («Двухмужняя»), Алёшка Попов («Алёшкино сердце»), Яков Алексеевич («Батраки»), дед Гаврила («Чужая кровь») и секретарь комсомольской ячейки Покусаев – уже, как было сказано выше, послуживший прототипом одного из героев фельетона «Испытание».
Сидора Коваля звали Сидор Акимович Мазанов, жил он на краю станицы Каргинской. Прототип деда Александра Четвёртого носил фамилию Каргин и проживал в одном квартале от Шолоховых. А склады с боеприпасами, которые поджигает Петька Кремнёв в повести «Путь-дороженька», действительно находились в Каргинской – их устроили в кирпичных сараях купца Семёна Попкова. Причём те же самые склады фигурируют и в романе «Тихий Дон» – там они сгорят вместе с окрестными куренями.
Явившись с книжечками, газетами и журналами в Каргинскую, Шолохов без стеснения раздал всё это соседям. Те читали взахлёб. Сначала удивлялись тому, что их сосед, до недавней поры казавшийся годным только на то, чтоб в театре сценки показывать, оказался сочинителем. Следом пришло узнавание в персонажах вполне конкретных людей. Так же, спустя несколько лет, будут читать «Тихий Дон», а затем и «Поднятую целину».
События и в шолоховских рассказах, и в романах никогда не являлись строго документальными, но строились по схожим принципам. Реально существовавшие люди встречаются с вымышленными. Действие происходит во вполне конкретных местах, и большинство примет – вполне конкретны. Действительные события, имеющие документальное подтверждение, перемежаются с художественными.
Казачество в «Донских рассказах» было описано как носитель ядрёной, старинной, мрачной силы – беспощадной в первую очередь к собственным детям, возжелавшим неслыханных перемен. В трёх рассказах отец убивает сына, в трёх – сын отца, ещё в одном рассказе сын приказывает расстрелять отца и брата.
Истории эти могли бы показаться попыткой молодого автора усилить трагику, когда б они не прошли через собственную судьбу их рода. Достаточно обратиться к судьбе любимой шолоховской тётки Дуни – Евдокии Семёновны в девичестве Обоймаковой – и её мужа Владимира Николаевича Шерстюкова. Шерстюков, напомним, был свидетелем со стороны невесты на свадьбе Александра Михайловича и Анастасии Даниловны и работал с братьями Шолоховыми приказчиком в магазине Лёвочкина. Тётка Дуня была родной сестрой жены Петра Шолохова Анны.
Миша Шолохов постоянно бывал в доме Шерстюковых – сначала в Каргинской, а потом в Богучаре. В шолоховское воспитание тётка Дуня вложилась, кажется, не меньше, чем мать. Когда началась Гражданская, сын Шерстюкова от первого брака Константин пошёл к красным. Был в подполье. В 1919 году явился на белогвардейское собрание в Богучаре загримированным – с приклеенной бородой и усами. Костю арестовали. Владимир Николаевич пробился к нему на свидание. Тот успел шепнуть: вели, чтоб пожгли все бумаги. Евдокия Семёновна бросилась жечь – успела как раз до обыска. Но, даже не найдя ничего, Костю решили казнить.
Когда его и ещё одного подпольщика вешали, в станицу ворвались красные. Оказавшись у помоста, красноармейцы срубили обе верёвки – но второго откачали, а Костя уже умер. Второй подпольщик пришёл потом к Шерстюковым и рассказал про обстоятельства смерти сына. После казни сына Владимир Николаевич пытался покончить жизнь самоубийством – точнее сказать: ударил гирей себя в голову.
Михаил многократно видел Костю, хотя разница в годах у них была слишком серьёзна. Куда лучше знал младшего брата его – Виктора. Тот был старше Миши на пять лет, но они удивительным образом сошлись, сдружились – совсем малый мальчонка Минька и подросток Витька. Рос Виктор преспособнейшим парнем с отличными задатками, ему прочили карьеру учёного. В 1920-м он пытался разузнать обстоятельства смерти брата Константина, попал в руки контрразведки Добровольческой армии – и его казнили тоже.
Подкошенный двумя сыновьими смертями, Владимир Николаевич Шерстюков заболел и вскоре умер. После всего этого тётка Дуня вернулась, напомним, из Богучара в Каргинскую – чтобы не погибнуть от голода – и поселилась у своей сестры Анны, жены Петра Шолохова. Но и Анна в 1920 году умерла.
Юношей Шолохов был на многих похоронах и на многих могилах. Память его хранила бессчётные истории насилия и зла. Вот два старших добрых товарища его детства, Костя и Витя, – их убили, и теперь их нет. И только баба Дуня помнила, как её муж Владимир Николаевич просыпался ночами от ужаса: ему всё снился и снился сон, как он бежит за подводой, на которой увозят его старшего сына на казнь.
Так и было.
* * *
Отец скажет ему:
– Вижу – ты нашёл своё дело. Работай. Доверие Серафимовича надо оправдать.
Для отца – как для донского человека, в сущности, вросшего в казачий мир, казачью среду, – Серафимович, возросший на той же земле, из той же среды и дошедший до самых вершин, был абсолютным авторитетом, равным Горькому, Чехову, Льву Толстому.
В июле станет известно: Маша забеременела.
Сразу возник разговор о необходимости постройки собственного дома.
Похоже, в те летние недели Шолохов решил: ждать некогда – раз получились рассказы и повесть удалась, надо браться за роман про 1917 год. Будет роман – будет дом.
Семейное почитание Серафимовича в доме Шолоховых было столь велико, что поначалу шли разговоры о том, чтобы приобрести дом в богатой станице Усть-Медведицкой, где долгое время после ссылки жил Серафимович. Раз ему там писалось хорошо – значит, и другой донской писатель там приживётся. И когда Серафимович решит окончательно забыть про московские свои заботы, будут два писателя – стар и млад – жить бок о бок.
Александр Михайлович, втайне зная, что осталось ему совсем немного, мечтал, чтоб за сыном был добрый присмотр – и так он в детстве натерпелся от своей незаконности. Михаил подбадривал день ото дня сдающего отца – построим дом, перевезу вас с матерью к себе, буду писать – заживём.
– Я теперь могу умереть спокойно, – мягко отмахнулся отец.
Донские рассказы есть, и наследники тоже будут: вон Маруся всё время в нахлынувшей дурноте на двор торопится: шолоховское зёрнышко прорастает. Чего ж ещё ждать?
Добрый, сердобольный, задумчивый человек Александр Михайлович Шолохов проживёт немногим более месяца с того дня, как сын явится с первыми своими книжками.
В августе 1925-го – точная дата затерялась – Шолохова-старшего не станет. Похоронили его на Каргинском кладбище. Гроб, запомнили, был некрашеный: не успел сын в масть войти – долги раздали, и то хорошо. За гробом шли сын, жена, брат Пётр и несколько старух. На скромные поминки наверняка заглянул кто-то из ближайших соседей – будущих обитателей «Тихого Дона» – Аникушка? Христоня? Шамили?
Сын, словно получивший жесточайший удар в самое сердце – торопись жить! торопись работать, делать, быть! – тут же, в сентябре, с разгона засядет за роман. «Хотелось написать о народе, среди которого я родился и который я знал», – скажет он позже.
В России не надо ходить за три моря, чтоб узнать неведомое. Всякий обитатель южной ли, восточной, северной ли русской окраины – носитель неслыханного опыта. Со своей скрученной в огромный узел столицей Россия слишком мало знала и знает саму себя.
Написанное той осенью в итоге пойдёт на вторую книгу «Тихого Дона», хотя Шолохов о том даже не догадывался.
Гришки Мелехова в этих главах пока не было. Однако бурливое казацкое многоголосье накануне Февральской революции уже начало понемногу разбираться на голоса и судьбы.
Центральным персонажем Шолохов хотел сделать Лавра Корнилова – популярнейшую в 1917-м фигуру. Покойный Александр Михайлович тогда верил в него. Корнилов во второй книге «Тихого Дона» говорит: «Я хочу оградить родину от новых потрясений… расправиться с предателями родины… Я ничего не ищу… Спасти Россию, спасти во что бы то ни стало, любой ценой!»
Рядом с Корниловым, писал Шолохов, находились люди, искренне желавшие «поднять на ноги упавшую в феврале старую Россию». У Корнилова таким образом возникало оправдание за будущее его белогвардейство: он начал воевать против «февралистов» ещё до большевиков, первым, до Ленина, возжелав преодолеть хаос. Но и в этом случае решение живописать Корнилова весьма своеобразно характеризовало бывшего продагента, предпринявшего несколько попыток попасть в комсомол и ЧОН.
При всей искренней приверженности новому миру – казачье в Шолохове останется навсегда.
Да, будто говорил он большевикам, я с вами – но вырос я на Чире да на Дону и степной своей, казачьей правды никому не отдам.
Смерть отца будто сделала его – и так уже выросшего едва ли не вдвое старше своих лет человека – ещё взрослей. Словно бы надорвали корешок и сказали: теперь ты сам за всё в ответе.
Значит, так тому и быть: отца схоронил, дитё зачал – отступать некуда.
Глава шестая
Эпос
Шолохов укатил в Москву.
Без жены – куда её беременную тащить?
Вернулся к сочинению рассказов. «Председатель Реввоенсовета республики» опубликовал ноябрьский «Огонёк». Рассказ «Кривая стёжка» – ноябрьский «Журнал крестьянской молодёжи». «Нахалёнок» и «Коловерть (Красноармейцы)» вышли отдельными книжечками.
Дом он решил строить в Вёшенской. Там администрация сидит. Туда сходятся торговые пути. Оттуда ближе до Букановской – тестя, знаете ли, иногда хочется навестить, книжек ему подарить, с портретом автора на обложке, пусть почитает.
Но самую тайную причину переезда Шолохов никому – даже своей жене – не сказал. А она была. Купцы Шолоховы и купцы Моховы – они ведь не признали его, не определили в законные наследники. Революция снесла, сожгла, выкорчевала их мощный, многими трудами накопленный быт.
Так он заново врастёт в ту же землю!
И как в прежние времена его фамилия была самой крепкой, самой главной фамилией в Вёшках – так будет и впредь.
Не без нарочитости он возвращался туда, где даже не десятки, а сотни людей помнили его богатейшего деда Шолохова и богатейшего прадеда Мохова. А сколько людей не забыло, как белогвардейские генералы в доме Моховых вставали на постой! Может, были и такие, кто успел заметить, как тем генералам покойный Александр Михайлович с малолеткой Мишкой накрывали на столы.
Михаил Александрович действовал нарочито, со свойственной ему наглецой, дёргая судьбу за ус. Когда иные, напротив, стремились следы замести – он по следу возвращался к шолоховским истокам. Желая встать там у всех на обозрении.
Что, узнали? Да, это я, Шолохов, из тех самых. Прошу любить и жаловать.
* * *
Чтоб посреди Вёшенской на всех правах строить дом – надо самую дерзкую цель поставить. Написать такой роман, чтоб равных не было ему. Чтоб даже дед Серафимович задохнулся от восторга.
Шолохов закупает литературу – тратя на это немалые деньги, но уже зная: все они вернутся многократно. Проштудировал «Мировую войну 1914–1918» – вышедший в 1923-м и год спустя переизданный труд военного историка, генерала от инфантерии Андрея Медардовича Зайончковского, участника Русско-японской и Первой мировой. В 1918 году Зайончковский вступил в РККА, с 1921-го он секретный сотрудник ВЧК-ОГПУ, в 1925-м – профессор Военной академии им. Фрунзе.
Другая важная книга – вышедший тогда первым изданием двухтомник «Как сражалась революция». Его автором был Николай Евгеньевич Какурин, ещё один «военспец», офицер, участник Первой мировой, с марта 1918-го – доброволец Украинской народной армии, с 1920-го – в РККА, командовал армиями, а после Гражданской тоже пришёл на преподавательскую работу в Военную академию. Помимо них были ещё сборник документов «Пролетарская революция на Дону» (М., 1922–1925); работы Владимира Антонова-Овсеенко «Строительство Красной Армии в революции» (М., 1923) и Ивана Калинина «Под знаменем Врангеля» (Л., 1925), хрестоматия под редакцией Сергея Пионтковского «Гражданская война в России» (М., 1925), множество других изданий.
Наконец, Шолохову была доступна тогда и советская, и белогвардейская периодика: у отца, у шолоховской родни и даже в советских учреждениях на Дону ещё хранились печатные издания противоборствующих сторон, содержащие огромные пласты разнообразного фактического и публицистического, а также очеркового материала.
Если возникали пробелы – он шёл в архивы, изучая приказы, доклады, воззвания, директивы сначала в Москве, затем в Ростове и Новочеркасске. Новочеркасский старожил Виктор Ногин вспоминал про Шолохова: «Паренёк как паренёк. На коленях ползал: старые газеты и журналы читал. “Донскую волну” в особенности. Несколько дней не вылезал из библиотеки музея».
* * *
15 декабря 1925 года Шолохов сдал в издательство «Новая Москва» сборник «Донские рассказы» с предисловием Серафимовича. В книжку вошло восемь рассказов. Дождался оплаты и сразу после Нового года махнул в Каргинскую. Пора было дом присматривать, тем более что у Маруси уже огромный живот вырос.
В 20 лет он похоронил отца, в 20 у него вышла первая книга, в 20 он сделал первый подход к «Тихому Дону», в 20 – а если точнее, 9 февраля 1926 года – у него родился первый ребёнок. Последняя просьба отца была: если будет мальчик, назвать Александром, девочку – Светланой. Родилась девочка; завет отца он исполнил.
Несмотря на классическую балладу Жуковского, имя Светлана оставалось тогда редким: его не признавала церковь, поскольку оно отсутствовало в святцах. Богомольный отец то ли запамятовал о том, то ли решил, что у Господа есть теперь дела поважнее.
В том же феврале, но 28-го числа родилась дочь Сталина, которую тоже нарекут Светланой. Следом именем Светлана назовут своих дочерей: маршал Тухачевский, нарком Молотов, драматург Александр Афиногенов, генеральный конструктор Артём Микоян. Но Светлана Шолохова всё-таки была первой.
До середины марта жили в Каргинской, потом попрощались с матушкой – и отбыли в Букановскую к тестю. Тесть соизволил семью поселить у себя: всё ж таки первая внучка у деда Громославского – что ж её в чужих людях держать, не зять всё-таки.
Шолохов теперь стал иным – веселей, самоуверенней, стал позволять себе над тестем подшучивать. Сверху вниз, невзирая на то, что Пётр Яковлевич был на полторы головы его выше, смотреть на Шолохова уже не получалось.
24 марта он отбыл в Москву: дела.
Заселился к Кудашёву – на углу проезда Художественного театра и Пушкинской улицы. Раскинутый на полу полушубок был шолоховской постелью. Общий их знакомый Михаил Величко так описывал жильё Кудашёва: «Жил он в маленькой комнатке, одна дверь которой открывалась в большущий коридор, другая вела прямо на кухню. Чтобы избавиться от кухонных ароматов и шума голосистых хозяек, Вася нанял домкомовского плотника законопатить наглухо кухонную дверь и смастерить в её нише книжную полку. Кроме этой полки, окрашенной морилкой, обстановку составляли канцелярский стол с двумя выдвижными ящиками, железная кровать и пара стульев. Вся посуда – синий эмалированный чайник, тарелка, три стакана и ложки – размещалась на подоконнике.
Но даже такие, более чем скромные, жилищно-бытовые условия вызывали у нас в то время зависть. Шолохов даже как-то пошутил:
– Живёшь ты, Вася, как буржуй».
Шолохов разнёс новые рассказы по журналам «Комсомолия», «Прожектор», «Смена», заглянул в ставшую уже родной газету «Молодой ленинец», закупился книгами и собрался обратно в Букановскую – к дочке, к жене.
Накануне отъезда он пишет два письма.
Одно, 4 апреля, жене: про то, что нужна печатная машинка (нашёл за 60 рублей – а хорошая, новая стоит 700), про то, как соскучился по дочери, но главное – вот: «С приездом сейчас же сажусь за роман».
Это первое письменное упоминание о будущем «Тихом Доне», уже в новом его варианте. Однако сама формулировка говорит о том, что жена к тому времени знала о работе над романом – он явно делился с ней мыслями, когда приступал к главной своей книге в первый раз, и вот теперь оповещал, что готов к новой попытке.
Думая о своём романе, Шолохов решил: нет, 1917 года – мало, нужно протянуть дальше – вплоть до Вёшенского восстания. А то и ещё дальше…
Ему был нужен проводник.
Казак Харлампий Васильевич Ермаков был Шолохову знаком, и, скорее всего, уже давно. Быть может, когда-то он заезжал к покойному отцу в гости, за рюмкой затеялся разговор, – и младший Шолохов, затаившись сердцем, был поражён огромностью этой судьбы.
Позже их пути пересекались и при иных обстоятельствах, хотя точных сведений на этот счет нет.
6 апреля Шолохов пишет ему:
«Уважаемый тов. Ермаков!
Мне необходимо получить от Вас некоторые дополнительные сведения относительно эпохи 1919 г.
Надеюсь, что Вы не откажете мне в любезности сообщить эти сведения с приездом моим из Москвы. Полагаю быть у Вас в мае – июне с/г. Сведения эти касаются мелочей восстания В<ерхне>-Донского».
Слово «дополнительные» означает, что, готовясь к роману о 1917 годе, Шолохов к нему не так давно заезжал.
Ермаков в очередной раз откликнулся и согласился встретиться.
* * *
Харлампий Ермаков прожил к тому времени огромную судьбу, которой хватило бы и на три жизни. Но лет ему было всего 36.
Шолохова поразили сине-выпуклые белки глаз Ермакова. Яркий, нерусский взгляд. Этими глазами, Шолохова поразившими, он одарит своего Григория – Мелехов в романе унаследует эти глаза от бабки-турчанки; у него ещё и сын будет с такими же глазами.
У Ермакова они были тоже от бабки-турчанки. Дед Харлампия, возвратившись из Турецкой кампании в 1811 году, привёз в хутор полонянку и, несмотря на протесты родителей, женился на ней. Сын его Василий Ермаков пошёл в мать – смуглый, горбоносый, курчавый, с узкими диковатыми глазами.
Ермаков вырос в хуторе Базки – напротив Вёшенской, на другой стороне Дона. Участвовал в Первой мировой, дослужился до офицерского звания. В Гражданскую его, как и многих казаков, носило из стороны в сторону.
На сохранившемся фото Харлампий Ермаков неуловимо похож сразу на всех Григориев во всех экранизациях романа и на все классические портреты Мелехова, созданные советскими иллюстраторами «Тихого Дона», которых, конечно же, утверждал сам Шолохов. Он знал, какой ему нужен Гришка, – он же его видел.
У Харлампия была дочка Пелагея. Она запомнила, что Михаил часто бывал у них в гостях. Отец рассказывал ему по несколько часов кряду свою жизнь в самых витиеватых подробностях. Он показывал Шолохову «баклановский» удар – тот самый, каким пользовался в бою Мелехов.
Ещё у Ермакова был брат Емельян. Как и Пётр Мелехов, брат дослужился до хорунжего. Емельян в отличие от Харлампия не метался, а преданно служил белому делу и тоже погиб в бою с красными, в 1920 году. Впрочем, этим сходство между вторым братом Ермакова и старшим Мелеховым ограничивалось.
А вот про Харлампия разговор только начинается. Дослужившись до есаула в белой армии, он перешёл в Красную армию. Вернулся на хутор после мобилизации 5 февраля 1923 года. 21 апреля был арестован как один из организаторов Вёшенского восстания и два с половиной года находился под следствием. Показания его гласят: «В январе м[еся]це 1918 года я добровольно вступил в ряды Красной Армии, занимал всё время командные должности и в 1919 году, занимая должность зав. артскладом 15 Инзенской дивизии, я был внезапно захвачен в плен белыми, насильственным путём оставался у них на службе – едва не силою оружия принуждён был занять должность командира отряда, пробыв в таковой с 1/III по 15/VI того же года, т. е. три с половиною месяца.
По приходе же на Дон Сов[етских] войск в 1920 году я вновь добровольно вступил в Крас[ную] Арм [ию], приведя с собой отряд в 250 сабель, с которыми пришёл в 21 кавдивизию, а оттуда перешёл в Конармию имени т. Будённого, – опять занимал должности комсостава до командира полка включительно. Я принимал непосредственное участие в боях на Польском, Врангелевском фронтах, против банд: на Украине – Махно, и на Кавказе – Ющенко и Белова. В означенных боях я неоднократно был ранен, но оставался в рядах, примером своим поднимая дух бойцов. За такие сознательные самопожертвования и многие отличия в боях и на службе получил личные благодарности т. Будённого, награждение часами т. Троцким, оружием с надписью и прочими вещами и обмундированием премиального комплекта. И лишь совершенно подорвав своё здоровье, в состоянии полного упадка сил, я, сроднившись с военной службой, хотя и с сожалением, всё же вынужден был оставить службу с сознанием, что большая часть моей жизни отдана честно и добровольно на завоевание прав трудового народа.
Вернувшись из армии в феврале 23 г. домой, я не успел не только поправить своё здоровье, но даже отдохнуть в своей семье, как 21 апреля прошлого года я был арестован за давно забытую мною, случайную, 3-х месячную службу у белых, как занимавший должность командира отряда.
Первое время при аресте я был спокоен, не придавая этому серьёзного значения, так как не мог и подумать тогда, что меня – отдававшего несколько лет все свои силы и кровь на защиту революции – можно обвинить за несение пассивной службы в противных моему сердцу войсках».
Самый костяк мелеховской судьбы уместился в одну страницу показаний.
Ермаковское дело за недоказанностью было прекращено, и в июле 1924 года его выпустили. К 1926-му он стал председателем крестьянского общества взаимопомощи и заместителем председателя местного сельсовета. О нём, конечно, шли толки – главари повстанцев либо погибли, либо ушли за границу, либо сидели по тюрьмам, а этому, считай, повезло.
Господь присмотрел за Шолоховым, одарив его таким знакомством. Каждый разговор с Ермаковым незримо, но упрямо достраивал мерцающую идею романа. Заезжал иной раз с бутылью крепкого напитка. Ермаков любил рассказывать, а под стакан первача – тем более.
Главному герою будущего романа Шолохов поначалу дал имя Абрам Ермаков. Абрам, конечно же, созвучен Харлампию. Но здесь ещё и другая завязь таилась: Шолохов хотел, чтоб его герой был на особицу, не такой как все. Фамилия вроде самая что ни есть казацкая – от Ермака родом, а имя словно бы навыворот, чуждое.
Татарчук, словом: незаконный обитатель донской степи.
* * *
Краевед Григорий Сивоволов прошёлся по судьбам романного Мелехова и реального Ермакова, перечислив самые наглядные пересечения.
Мелехов родился примерно в 1892 году в хуторе Татарском Вёшенской станицы. Харлампий Ермаков – в 1891 году в хуторе Антиповском Вёшенской станицы, откуда его родители переехали в Базки.
Мелехов призван на действительную военную службу в январе 1914-го – и попал в 12-й Донской казачий полк. Ермаков призван в январе 1913-го – в 12-й Донской казачий полк.
С началом войны, в июле 1914-го, в составе 12-го Донского казачьего полка Ермаков и Мелехов выступили на фронт. 15 сентября 1914 года Мелехов получил ранение и в течение месяца находился на излечении в Москве в больнице доктора Снегирёва (вместе с Мишей Шолоховым, что тоже там лечился). Затем он получил двухнедельный отпуск. Ермаков 21 сентября 1914 года получил ранение и два месяца был на лечении.
Мелехов был награждён четырьмя Георгиевскими крестами и Георгиевскими медалями четырёх степеней. Ермаков – теми же четырьмя Георгиевскими крестами и Георгиевскими медалями четырёх степеней.
Мелехов в мае 1916 года ранен в руку. По излечении получил отпуск, вернулся в Татарский. Ермаков 20 ноября того же года получил ранение в левую руку. По излечении получил отпуск, вернулся в Базки.
В январе 1917-го Мелехов за боевые отличия был произведён в хорунжие. После очередного ранения он – взводный во 2-м Запасном Донском казачьем полку. 2 мая 1917-го Ермаков был направлен во 2-й Запасный Донской казачий полк. Произведён в хорунжие, назначен взводным офицером.
Мелехов после Октябрьской революции назначен командиром сотни 2-го Запасного полка. В составе полка он прибыл на Дон, на станцию Каменскую. Ермаков в составе 2-го Запасного полка после революции прибыл на Дон, на станцию Каменскую.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?