Текст книги "Шолохов. Незаконный"

Шолохову – 24, Фадееву – 28. Нарком произвёл их в главные государственные писатели.

Новый, 1929 год Шолохов встретил в станице Вёшенской. Свой дом, дочка, мать, любимая женщина и третья книга романа в работе. Никаких долгов. Удивительные перспективы по новым гонорарам. «Донские рассказы» и две книги «Тихого Дона» читают по всей стране.

В первых трёх номерах журнала «Октябрь» за 1929 год начала публиковаться третья книга романа. Шолохова пригласили в члены редакционной коллегии журнала, оказав честь самому многообещающему автору.

Редактором «Октября» был уроженец Херсона, поэт и критик Семён Абрамович Родов. В редакционный совет входили поэт Александр Безыменский из Житомира, сын своего отца Иоиля-Шимона Гершановича, писатель Юрий Либединский из Одессы, сын своего отца Натана Либеровича, а также Леонид Авербах. Проверенные бойцы литературных баталий.

Шолоховский парадокс состоял в том, что он, по меркам тех лет, должен был восприниматься в качестве «попутчика». Однако он изначально выбрал себе самую что ни есть левацкую компанию. Если б Шолохов опубликовал свой роман в журнале «Красная новь», где закрепились «попутчики» и крестьянские поэты, с него сразу пролетарский критический спрос был бы втрое жёстче. Но заход через «Октябрь», с предварительной рекламой в «Правде», на какое-то время сбил пролетарским ортодоксам прицел. На левом фланге, в редакционном портфеле «Октября» не было сильных прозаиков, способных составить конкуренцию матёрым «попутчикам» – Алексею Толстому, Леониду Леонову или Всеволоду Иванову. Шолохов стал козырем «Октября».

Литература во второй половина 1920-х твёрдо воспринималась как часть политики – причём в куда большей степени, чем кинематограф или театр. С основными литературными новинками в обязательном порядке знакомилось всё партийное руководство. На какое-то время Шолохов угодил в зазор: патентованные литературные «пролетарии» – к пролетариату, впрочем, как правило, не имевшие никакого отношения, – видели в нём своего. Шолохов был им нужен – он усиливал их политический вес. Власть же в лице Луначарского (но не только его), занимавшая, как правило, куда более консервативные позиции, чем ортодоксы, радовалась шолоховскому явлению в силу сложившихся ещё в конце XIX века эстетических предпочтений. В их представлении Шолохов был идеальным образцом новой литературы: «классический», но «про классовую борьбу».

В итоге стало ясно, что до сих пор, за 12 лет существования Советской власти, столь обескураживающего успеха не имел никто из русских писателей.

Что-то нравилось одной литературной группировке, что-то прославляла другая. Кого-то принимала партийная критика, кого-то – интеллигенция «из бывших». Но чтобы писатель разом стал своим и для наркомов, и для рабочих, и для казаков, и для столичной публики, и для левацкой критики – такое случилось впервые.

Шолоховское признание можно было бы отчасти сравнить со статусом Есенина в последние два года его жизни, но всё-таки в поэзии подобные тиражи даже не предполагаются. За год с романом Шолохова ознакомился как минимум миллион жителей Страны Советов. И все понимали, что это лишь первый миллион.

Ещё позавчера Шолохов был почти неотличим от молодых комсомольских писателей, занимая своё место в одном ряду с Василием Кудашёвым, Марком Колосовым или Георгием Шубиным. Теперь от его вертикального взлёта перехватило дыхание: бывает же!

К тому же посмотрите, как этот юный и зелёный гнёт свою линию: уже третья книга началась, а он Григория своего так и не привёл к большевикам! Кто ему право дал? Каким образом этот хват всех обхитрил и в дамки угодил?

Впервые будто бы лёгкая тень промелькнула во всё той же ростовской газете «Молот».

В номере от 11 декабря 1928 года за подписью Ю. Юзовского был опубликован вполне себе комплиментарный отчёт о литературном вечере Шолохова. Рецензия, где «Тихий Дон» был назван «грандиозной эпопеей» завершалась риторической фразой: «И такой размах – в 23 шолоховских года!?»

На самом деле автора звали Иосиф Ильич Бурштейн. Родился он в 1902 году в Варшаве, находившейся в составе Российской империи. В 1919 году приехал в Ростов-на-Дону. Выступал в печати как театральный критик, хотя такое событие, как приезд знаменитых литераторов упустить не мог. Ничего плохого он, скорее всего, не хотел сказать. Однако поставленный вопрос вполне мог попасться на глаза критически настроенному человеку и зацепить, как репейник: «Нет, ну а действительно, как так?»

* * *

Первые слухи появились зимой 1929-го.

Поначалу говорили так: Шолохов не тот, за кого себя выдаёт. Слишком серьёзное знание фактуры давало возможность предположить, что он – бывший белогвардеец.

Скоро появились подробности: он – подъесаул Донской армии и работал в контрразведке.

Из этого предположения вырастет позже версия о том, что Шолохов уменьшил свой возраст на несколько лет: чтоб избегнуть даже предположений об его участии в Гражданской войне.

Уже эта версия заводила Шолохова в известный тупик. Возраст свой доказать он мог, но объяснить откуда ему известны многочисленные подробности, было уже сложней. Ему неизбежно пришлось бы так или иначе указывать на свои источники.

– Аникушка? Это ж наш каргинский сосед Аникей Андриянович Антипов, 1888 года рождения. Братья Шамили? Да там же проживают, в Каргинской, на соседней улице…

– Ах, они там проживают, Михаил Александрович? А давайте-ка их сопроводим в ГПУ на разговор?

И вот Аникушка и оставшиеся в живых Шамили отправляются вслед за Харлампием Ермаковым.

Судьба иных персонажей Шолохову была просто неизвестна. Одни умерли, другие оказались в эмиграции, а третьи могли жить в соседнем хуторе и не догадываться о том, что их описали в книге.

Кто-то из этих героев действительно мог являться активным участником Вёшенского восстания. А кто-то, нося имя персонажа, мог не иметь ничего общего со своим двойником в романе. Но при должном внимании ГПУ человеку пришлось бы доказывать, что он и названный его именем герой не идентичны. А если бы и доказал, то в процессе допросов у него могли бы выявиться иные грехи.

Помимо этого, Шолохову пришлось бы оповестить всех интересующихся и о своём проживании в семье повстанцев Дроздовых, и о многочисленных фактах перемещения в составе повстанческих соединений, и о белом генералитете, принимаемом шолоховской семьёй в родовом доме в Вёшенской, и много ещё о чём.

«Правда ли, что сцена убийства Ивана Алексеевича Котлярова списана со сцены убийства Ивана Алексеевича Сердинова?» – «Да, Сердинов работал на мельнице моего отца, а убила его Мария Дроздова, жена одного из братьев Дроздовых, у которых мы жили дома». – «Сама? Как в романе Дарья убила Котлярова?» – «Да, как в романе, сама». – «Какие у вас отношения были с Марией Дроздовой?» – «Дружеские».

И так далее, даже не на десятки, а на сотни пунктов.

Тут уж никто бы в авторстве не усомнился, конечно. Но с тем же успехом можно было б явку с повинной написать.

* * *

Другой слух был: Шолохову досталась чужая рукопись.

И здесь уж у кого на сколько хватало фантазии.

Почему-то многим показалась правдоподобной история про подобранную полевую офицерскую сумку убитого белогвардейца. Что-то в этом было от приключенческих романов. Даром что в офицерскую сумку, даже если вогнать в неё пять мелко исписанных блокнотов, и половина первого тома не убралась бы.

Известно воспоминание Ильи Ильфа, как они с Евгением Петровым везли в редакцию на санках (огромная кипа бумаг!) рукопись романа «12 стульев». Роман был написан в 1927-м за год. Петрову, между прочим, было всего 25 лет. В этом возрасте он стал соавтором мирового бестселлера, лучше которого они с Ильфом уже ничего не напишут. «12 стульев» – это примерно один том «Тихого Дона». Для трёх томов понадобилась бы не офицерская сумка, а подвода, которую желательно было угнать вместе с лошадью.

Увы, известно, где этот дикий слух зародился, – литературное объединение «Кузница». Создано оно было в 1920 году и претендовало на ведущую роль и в развитии пролетарской культуры, и в литературной политике как таковой. В том же году «Кузница» организовала I Всероссийский съезд пролетарских писателей и там учредила Всероссийскую ассоциацию пролетарских писателей (ВАПП), в управлении которой лидеры «Кузницы» заняли ряд ключевых позиций. В 1921 году ВАПП была утверждена Наркоматом просвещения как головная литературная организация.

«Кузница» вела себя дерзко не только по отношению к литературным врагам в лице футуристов или имажинистов, но и дерзила партии: например, резко выступая против НЭПа. Но период ее доминирования оказался недолог. У «кузнецов» начались расколы, конфликты с другими претендовавшими на власть литературными группами – в том числе с группой «Октябрь», создавшей одноимённый журнал. «Октябрь» в отличие от «Кузницы» настаивал на безоговорочной поддержке партийной линии и на определённом этапе оказался сильней.

В 1928 году ВАПП была переименована в РАПП – Российскую ассоциацию пролетарских писателей. Генсеком РАПП стал один из покровителей Шолохова Леопольд Авербах. «Кузница» в бесконечных литературных склоках к этому времени сдала позиции, но всё ещё пыталась сопротивляться, помня о том, что в своё время верховенствовала в литературе. «Кузницей» была предпринята попытка создать массовую организацию, способную конкурировать с РАПП, и в 1929 году это противостояние достигло пика.

Шолохов для литераторов «Кузницы» был не просто частный литературный конкурент. Он являлся теперь определяющей фигурой в рядах основных их литературно-политических противников: журнала «Октябрь», РАППа, группы Авербаха. Его привечали партийные деятели. Когда члену ЦИК СССР, наркому внешней и внутренней торговли СССР Анастасу Микояну сообщили, что Шолохов, возможно, бывший белый офицер, тот ответил: «Даже если это оказалось бы правдой, за “Тихий Дон” мы бы ему всё простили!» «Мы» – то есть партия.

Поимённо известно, кто из литераторов стоял за распространением слухов. Шолохов в письме жене их перечислил: Феоктист Березовский (1877 г.р.), Фёдор Гладков (1883 г.р.) Георгий Никифоров (1884 г.р.) и, судя по всему, Сергей Малашкин (1888 г.р.), но не Александр Малышкин, как предполагают ряд литературоведов. Шолохов писал о них: «Людишки с сволочной душонкой сеют эти слухи и даже имеют наглость выступать публично с заявлениями подобного рода. Об этом только и разговору везде и всюду. Я крепко и с грустью разочаровываюсь в людях…»

Все они являлись писателями старшего поколения, и каждый, так или иначе был озадачен, что их с лёту обошёл какой-то юноша.

Активнее всех проявил себя Березовский. Родившийся в Омске, он был одним из старейших советских писателей: трёх императоров пережил и одного вождя. Жизнь Феоктисту Алексеевичу выпала непростая: горевал, голодал, с шести лет работал на спичечной фабрике, а с семи – здесь внимание! – в батраках у богатых казаков. В школе урывками отучился четыре класса. Публиковаться начал в 1900 году. Член РСДРП с 1904 года. В 1906-м за участие в революционной борьбе сел на два года. В Гражданскую снова сидел. После разгрома Колчака понемногу пошёл вверх: замгубпродкомиссара в Омске, председатель Новониколаевского уисполкома, председатель Енисейского губисполкома, редактор газет «Красноярский рабочий» и «Советская Сибирь». В 1924 году переехал в Москву и занимался с тех пор только литературой.

В известном смысле, они стартовали с Шолоховым в Москве одновременно: в 1924-м, напомним, у Шолохова был опубликован первый рассказ «Родинка». Более того, Березовский, работая в издательстве «Новая Москва» готовил к публикации два шолоховских рассказа – «Двухмужняя» и «Коловерть», – выступая их редактором. Компетенций для редакторской работы у него вполне хватало, а вот писатель он был плохой.

Зато Феоктист Алексеевич был настоящим партийцем. О большевиках писал так: «Знали они, что в борьбе двух миров нельзя думать о своём, о личном. Кто-нибудь должен умереть. Чёрное крыло смерти повисло над нашим поколением. Их дело – борьба и смерть сегодня во имя жизни и счастья в прекрасном завтра».

К 1929 году Березовский был автором начатых, но неоконченных романов «В степных просторах» (публиковался, что важно, в журнале «Октябрь» в 1926 году) и «Бабьи тропы» (1929). Самым известным его сочинением была повесть «Мать» (1925, выдержала несколько изданий – правда, стоит оговориться, что первое выходило тиражом в девять тысяч экземпляров, а последующие – по пять) – про бабу Степаниду, жену рабочего-подпольщика, подорвавшую склад белогвардейских боеприпасов и погибшую.

Евгения Левицкая узнала о распространившихся слухах одной из первых и была обескуражена. Бросилась искать: откуда слухи исходят, где источник. У одного спросила: «А тебе кто сказал?» – ответил: а вот тот-то, – у другого: «А тебе кто?» – и вскоре дошла до исходной инстанции: Феоктист Березовский.

У них случился короткий разговор.

– Феоктист Алексеевич, как же так, зачем вы это говорите, с чего вы взяли?

– Что?

– Что Шолохов украл чужую рукопись?

Феоктист Алексеевич в ответ: я старый писатель, тридцать лет в литературе, а такого романа написать не могу. Что-то здесь нечисто.

– Что именно?

– Шолохов пишет с грамматическими ошибками, – говорит. – Сам видел, когда правил его рассказы. Человек, который пишет с грамматическими ошибками, – «Тихий Дон» не сочинит.

Левицкая всплеснула руками: и это всё? Березовский нахмурился: а разве неубедительно?

Нет, действительно, не поспоришь: он старый писатель – и не смог. А этот молодой – и смог.

Вид у Березовского был серьёзный, невозмутимый; он долго работал бухгалтером – лобастый малоулыбчивый человек. Казаков опять же с детства не терпел. Его, наверное, можно понять.

Или нет?

* * *

«Чем же объясняется эта писательская травля молодого автора?» – задавалась Левицкая вопросом. И отвечала: «Когда я вспоминаю то громадное впечатление, которое производил “Тихий Дон” на широкие массы читателей, мне думается, что всех поразили мастерство, сила, необыкновенная способность показать душу самых различных людей – всё то, что зачастую отсутствовало у многих писателей. Здесь была общечеловеческая зависть, желание унизить, загрязнить чистую радость творчества».

О том, что «Тихий Дон» сворован, не стесняясь, говорили на заседаниях «Кузницы».

Шолохов едва ли предполагал масштабы происходившего, но в Миллерове неизвестный прохожий остановил его и поинтересовался:

– Шолохов? А чего говорят, что вы это… уворовали книгу свою? А?

Приехал в Москву. Пошёл к Васе Кудашёву. Потом к Левицкой. Следом к Авербаху. Ему пересказали новые слухи: о женщине, которая стремится попасть в газету «Правда», чтобы показать рукописи «Тихого Дона», оставленные её сыном – убитым белогвардейским офицером.

Дурной сон. Просто дурной сон какой-то.

Шолохов делает ровно то, что сделал бы в его положении человек, безоглядно уверенный в своей правоте. В «Правду» ходит эта женщина? И я туда пойду, может, мне её покажут.

Он пишет в газету «Правда». Ещё одно письмо направляет Горькому. Просит разобраться.

Что до женщины: её никогда не было, она никуда не приходила, никто её не видел, ни в одном источнике, документальном или мемуарном, не зафиксировано её существование.

Товарищи из РАППа дали Шолохову совет: привози рукописи.

* * *

Рукописи опубликованных глав он не слишком берёг – а зачем они? Огромные кипы бумаги, которые занимают место. Хранил только то, что ещё может пригодиться в работе. Остальное отдавал Марусёнку.

Вернулся домой: Маша, а ты не выбросила бумаги, что тебе передавал? Нашлось более чем достаточно: первый вариант «Донщины», черновики «Лазоревой степи», большие фрагменты первой и второй книг и, конечно же, три четверти третьего тома, ещё находившегося в работе. В сущности, было всё необходимое. Спасибо жене! Выяснилось, что, даже когда появлялись перепечатанные копии написанных глав, Мария Петровна на всякий случай сберегала рукописи.

В кои веки пришлось в Москву ехать не налегке, а с огромным багажом: фанерный чемодан – по объёму почти сундук, полный бумаг.

В десятых числах марта отправился в обратный путь. За всеми этими заботами и не успел толком порадоваться тому, что в начале февраля в «Московском рабочем» вышла отдельным изданием вторая книга «Тихого Дона». В «Октябре» тем временем уже публиковалась третья.

Просматривая очередной номер, увидел, что в журнальной публикации исчез фрагмент, где рассказывалось, как Пётр Краснов встречал делегацию союзников. Застолье было описано Шолоховым в сатирических тонах, тем не менее редакцию «Октября» явно смутили речи Краснова: «Лучшие представители русского народа гибнут в большевистских застенках. Взоры их обращены на вас: они ждут вашей помощи, и им, и только им вы должны помочь, не Дону. Мы можем с гордостью сказать: мы свободны! Но все наши помыслы, цель нашей борьбы – великая Россия…»

Серафимович покинул редакцию «Октября» – старик хотел ещё успеть поработать, дописать свой «Железный поток», и без него теперь в журнале дули на воду.

Шолохов не собирался сдавать из своего романа ни строчки, ни абзаца. Настроен был совершенно непримиримо. Явившись в Москву, первым делом отправился в «Октябрь»: верните, как было. Следом – в РАПП: собирайте немедленно комиссию, я привёз рукописи. РАПП, однако, не слишком торопился.

Шолохов пошёл к Серафимовичу: я привёз рукописи и требую их рассмотрения. Серафимович дал совет: вези в «Правду», это самое надёжное. Он повёз в редакцию «Правды» свой сундук: сотни рукописных страниц, выписки из архивных документов, списки мемуарной литературы, использовавшейся в работе над романом.

«Правда» отнеслась к проблеме более чем серьёзно. Создали комиссию во главе с младшей сестрой Ленина Марией Ильиничной Ульяновой. Член РСДРП с 1898 года, она окончила Московские высшие женские курсы, слушала лекции в Новом университете в Брюсселе на химико-физическом факультете, училась в Сорбонне. Неоднократно подвергалась арестам, заключению в тюрьму, высылкам. С 1917 года – член бюро ЦК РСДРП(б). С 1917-го входила в состав редколлегии «Правды». С 1929 года занимала должность секретаря газеты.

Рано постаревшая, строгая, принципиальная, очень похожая на Ленина женщина. Взгляд, как у вождя, – прямой и жёсткий.

Это была наивысшая инстанция из возможных.

Позже литературовед Прийма спросит Шолохова: волновался ли он в те дни. Тот ответит: «Нет, не волновался, а был дьявольски разгневан». И далее произнесёт фразу, которой должного внимания те времена не придали, да, пожалуй, и не могли придать: «Я-то знал, откуда ветер дует и кто более всего испугался третьей книги…»

Шолохов имел в виду инициаторов расказачивания. В третьей части они могли быть названы поимённо. Версия о том, что роман написан бывшим белогвардейцем, оказалась им безусловно на руку: «Вы что, контре поверили?» Роман бывшего белогвардейца немедленно бы сняли с печати. Они вывели бы себя из-под удара.

«Правду» возглавлял тогда Николай Иванович Бухарин. В редколлегию помимо Марии Ульяновой входили Сталин, Калинин, Молотов – никто из них к расказачиванию отношения не имел. Зато противники сталинской группы – имели прямое.

Шолохова поддержали не только и, может быть, даже не столько потому, что его роман успели прочитать многие члены Политбюро, и все, кажется, поняли, что имеют дело с огромным литературным событием. Роман мог пригодиться в политической борьбе. В любом случае он точно не мешал сталинским соратникам – хотя не факт, что сам Сталин к тому времени прочитал обе опубликованные книги.

Очнувшийся Госиздат, когда-то Шолохову отказавший, теперь вдруг предложил ему 24 тысячи рублей, целое состояние, за право переиздания первых двух книг «Тихого Дона». В главном советском издательстве уже поняли: роман этот можно переиздавать ещё не раз массовым тиражом и всякий раз его будут сметать с прилавков. Народная книга!

«Тихий Дон» уже был легализован выходом в «Октябре», в «Роман-газете» и в «Московском рабочем», но один звонок руководство Госиздата всё равно должно было сделать. Например Луначарскому.

– Анатолий Васильевич, хотим публиковать Шолохова.

– И в чём дело? Конечно, публикуйте. Превосходный роман.

Тем временем Шолохов писал жене: «Ох, как закрутили, сукины сыны! Вот по Москве слух, что авторитетная комиссия установила мой плагиат (позаимствование, грубее говоря – воровство) и передала материал прокурору Верховного Суда Крыленко. Из “Октября” звонят ему. Крыленко руками разводит – “В первый раз слышу!” А слухи уж виляют: “Материалы в ЦК партии!” Звонят туда – и там ничего не знают. Сплетня выбивается в следующее русло: “Материалы, обличающие Шолохова, в ЦИКе, и уже наложен арест на 50 % гонорара”. По выяснении – ерунда… И так последовательно ссылаются на “Правду”, на редакции разных газет, а когда там справятся, на поверку выходит сплетня. В издательстве беспрерывные звонки, в магазинах книги бесчисленные вопросы, на фабриках, на вечерах то же самое… Неплохо атаковали?

Я остаюсь до окончательного выяснения этого дела».

Изложенные Шолоховым обстоятельства говорят о том, что у распускаемых слухов был определённый источник. Интересанты поставили перед собой задачу: раскачать ЦК на реакцию.

«Установлен плагиат и материал передан в прокуратуру»: первый вброс. ЦК, вы там очнётесь? Смотрите, что творится – прокуратура уже в курсе.

«Материалы переданы из прокуратуры в ЦК»: второй вброс. Здесь уже прямое упоминание ЦК, который всё спит, а должен уже проснуться и принять меры.

«ЦИК наложил арест на 50 % гонорара»: третий вброс. То есть вторую половину надо матери белогвардейского офицера отдать; где она, кстати?

«Газета “Правда” уже располагает материалом и готовит публикацию на эту тему»: четвёртый вброс.

За всем этим чувствовалась чья-то твёрдая воля.

* * *

21 марта Леопольд Авербах был вызван к Сталину. Тот уже был осведомлён о результатах работы комиссии, возглавляемой сестрой Ленина.

Авербах выступил с подробным докладом по делу Шолохова: родился тогда-то, из такой-то семьи, служил продагентом, публикуется с такого-то года, вышли такие-то книги, в мае 1928 года участвовал в Первом Всесоюзном съезде пролетарских писателей в качестве делегата РАППа. В январе 1929 года введён в редколлегию журнала «Октябрь». Луначарский и Горький отзывались о его книге так-то, рукописи доставлены, изучены, авторство подтверждено, слухи безосновательны, судя по всему, их распространяют литераторы из «Кузницы»…

– Раз слухи безосновательны, публикуйте опровержение, товарищ Авербах. Надо помочь молодому писателю, надо беречь молодые таланты. Партийцы тоже страдают от сплетен и наветов.

24 марта в «Рабочей газете» выходит письмо: «В связи с тем заслуженным успехом, который получил роман пролетарского писателя Шолохова “Тихий Дон”, врагами пролетарской диктатуры распространяется злостная клевета о том, что роман Шолохова является якобы плагиатом с чужой рукописи, что материалы об этом имеются якобы в ЦК ВКП(б) или в прокуратуре (называются также редакции газет и журналов).

Мелкая клевета эта сама по себе не нуждается в опровержении. Всякий, даже не искушённый в литературе читатель, знающий изданные ранее произведения Шолохова, может без труда заметить общие для тех его ранних произведений и для “Тихого Дона” стилистические особенности, манеру письма, подход к изображению людей.

Пролетарские писатели, работающие не один год с т. Шолоховым, знают весь его творческий путь, его работу в течение нескольких лет над “Тихим Доном”, материалы, которые он собирал и изучал, работая над романом, черновики его рукописей.

Никаких материалов, порочащих работу т. Шолохова, нет и не может быть в указанных выше учреждениях. Их не может быть ни в каких других учреждениях, потому что материалов таких не существует в природе».

Письмо завершалось беспощадным пассажем (чувствовалась рука Авербаха): «Чтобы неповадно было клеветникам и сплетникам, мы просим литературную и советскую общественность помочь нам в выявлении “конкретных носителей зла” для привлечения их к судебной ответственности».

Под письмом стояли следующие подписи: А. Серафимович, Л. Авербах, В. Киршон, А. Фадеев, В. Ставский. Все названные принадлежали к числу руководителей РАПП.

В течение этой недели Сталин успел наконец дочитать первые книги романа. Он увлёкся как читатель, а как партиец – оценил заход.

В своё время член РВС Южного фронта Сталин был отозван с этого направления. Расказачивание началось и случилось без него. Ответственность за трагедию несли ряд деятелей, находящихся ныне в антисталинской оппозиции.

Писателю даже не надо помогать. Ему просто не надо мешать.

Сталинский внимательный интерес к «Тихому Дону» мог иметь мотивации, схожие с его же интересом к булгаковской пьесе «Дни Турбиных». Да, и там, и там – про белых. Да, и там, и там – мечутся русские люди, не умея выбрать верной стороны. Но ведь всё равно наша большевистская правда побеждает? Да, победа была трудной, да, случались обидные ошибки. Но окончательная правда оказалась на нашей стороне. А о тех, кто эти ошибки допустил, мы ещё поговорим. Оградим товарища Шолохова от нападок и поблагодарим его за честность.

29 марта «Правда» повторяет публикацию письма в защиту Шолохова.

Так партия вернула ему честное имя. Сталин, Мария Ильинична Ульянова, Серафимович – они смогли остановить кампанию. Попутно, воспользовавшись ситуацией вокруг Шолохова, Авербах и другой виднейший деятель РАППа, Ставский, нанесли жесточайший удар по «Кузнице», публично назвав её лидеров «врагами пролетарской диктатуры».

В том же 1929 году «Кузница» заявит о капитуляции и расколется на две части, которые, пройдя чистку, войдут в РАПП на правах творческих группировок.

* * *

История с письмом в «Правде» стала поводом для версий о том, что Сталин осмысленно создал проект «Шолохов» с далеко идущими целями.

Только вообразите себе этот диалог.

Диктатор, пыхая трубкой, вдруг выступает с неожиданным предложением.

«Давайте создадим писателя-гомункула. Который вообще ничего не пишет, а только выступает на съездах».

«Хорошо, товарищ Сталин. Надо создать идеального советского писателя. Чтоб никаких с ним проблем не было».

«Да».

«Комсомолец. Коммунист. Пролетарий. Лет тридцати. Верно?»

«Нет. Непонятного происхождения, то ли казак, то ли сын приказчика, то ли купца. Совсем молодой. Почти юнец».

«Юнец, записали. Участник Гражданской?»

«Нет, не надо. Пусть просто пишет про Гражданскую. Делает вид, что пишет».

«Хорошо. Пусть смотрит свежим взглядом на те героические события. Даёт образы коммунистов как лучших людей человечества».

«Нет, пусть пишет натуралистическую прозу с расстрелами, насилием и мародёрством. Пусть в хорошем свете подаёт казачьих повстанцев, а коммунистов изображает как ублюдков. А главный герой пусть мечется между белыми и красными».

«Хорошо, товарищ Сталин. И чтобы главный герой к красным пришёл в итоге, верно?»

«Это не важно».

«Но чтоб автору были открыты дороги в издательства и публикации шли без сучка без задоронки?»

«Нет, пусть ему годами портят кровь, прорабатывая и мешая публиковаться».

«Хорошо, товарищ Сталин. Интересно. А книги кто за него напишет?»

«А книги пусть напишут за него Серафимович, Алёшка Толстой и кто-нибудь из молодых… А этот пусть отдыхает у себя в станице. Пусть ничего вообще не делает. Только изображает, что он писатель».

«Позвольте спросить, товарищ Сталин. А зачем это всё? У нас и так 10 тысяч писателей есть. Под своими именами пишут. Участники Гражданской. Комсомольцы. Партийцы. Активисты…»

«Да низачем».

* * *

Можно было бы праздновать в кругу друзей и родни окончание этой грязной кампании. Но с апреля «Октябрь» остановил публикацию шолоховского романа на двенадцатой главе (из шестидесяти пяти).

Читателям ничего не объяснили.

Те, кто не был заинтересован в публикации этих глав, – ликовали.

Сложившаяся ситуация характеризует, сколь ещё была велика степень реальной демократии внутри советского государства. Письмо в «Правде» весило достаточно, но вес его был не определяющим. Сталин не руководил литературной политикой, а только с бо`льшим или меньшим успехом влиял на неё.

Фёдор Гладков, вспоминают свидетели, «на заданный ему вопрос о Михаиле Александровиче ответил с кислой миной, что да, хороший писатель, хороший, но не наш, не пролетарский… И прибавил – надеюсь, что в будущем станет нашим».

Мемуарист Михаил Обухов: «Как-то один партийный работник сказал Шолохову, что нельзя было так описывать смерть Петра Мелехова, как это сделал Михаил Александрович…

– Расстрелян белый бандит, матёрый враг, один из главарей контрреволюционного мятежа. Читатель должен радоваться, что одним гадом стало меньше. А мы смерть Петра воспринимаем глазами его родного брата, Григория, тоже контрреволюционера. Так ли должен писать пролетарский писатель?

Ответил Михаил Александрович только двумя словами:

– Так написалось».

Шаг за шагом, статья за статьёй – начался критический накат на Шолохова.

Литературовед Сергей Динамов, на самом деле Оглодков, в статье «“Тихий Дон” Мих. Шолохова», опубликованной в журнале «Красная новь», 1929, № 8, уверял: «Белые для Шолохова – враги, но герои, красные – друзья, но не идут в сравнение с белыми». И продолжал: «Не сумел Шолохов передать и энтузиазма рабочего класса и крестьянства. Странное равнодушие сквозит в его описании борьбы с контрреволюцией. Единственный развернутый образ большевика, а значит и единственное противопоставление огероиченным белым – Бунчук – снижен Шолоховым, показан сломавшимся и в горе своём по убитой жене – отвратительным».

Иоанн Нович, на самом деле Файнштейн, в статье «Пролетарская литература», опубликованной в «Ежегоднике литературы и искусства», признавая, что по итогам 1928 года Шолохов «сразу вырос в крупную писательскую величину», ставил автору на вид: Григорий должен пойти в большевики! И вбивал непререкаемое: «Всякий другой путь, пожалуй, покажется насильственным и отменит опубликованные части романа в их значении для пролетарской литературы».

Критик Михаил Майзель опубликовал тогда сразу две рецензии на роман: в журнале «Знамя» и в журнале «Звезда». Он уверял, что «временное участие в гражданской войне на стороне большевиков» Мелехова «плохо мотивировано». Вот дали бы Майзелю в руки перо – он бы мотивировал как следует, – загнанно скалился улыбкой Шолохов.

Резал глаз критику и шолоховский стиль: «Шолохов пишет: “Пластая над головой мерцающий визг шашки”. Непонятно, как можно пластать визг. Неубедительно звучит сравнение “борода цвета линялой заячьей шкуры”. Как будто все должны знать, какого цвета бывает заячья шкура, да к тому же ещё полинявшая. Или “роса, брызнувшая молозивом” и т. д. Это, правда, мелочи, но во множестве рассыпанные по роману они досадно мешают повествованью».