Текст книги "Шолохов. Незаконный"

Сырцов был одним из главных организаторов «расказачивания». В шолоховском романе он появляется один раз, эпизодически – на съезде казаков-фронтовиков в станице Каменской в 1918 году: «Зараз, станишники, скажет делегат от рабочих-шахтёров Сырцов. Просьба слухать со вниманием, а также порядок блюсть.

Толстогубый, среднего роста человек поправил зачесанные вверх русые волосы, заговорил. Сразу, как отрубленный, смолк пчелиный гул голосов.

С первых же слов его горячей, прожжённой страстью речи Григорий и остальные почувствовали силу чужого убеждения…»

Едва ли Сырцов мог обидеться на «толстогубого»: кстати, определение было с фактической точки зрения верным. Но вполне мог ожидать любого поворота событий в романе, при котором его деятельность на Дону может быть описана, как минимум, критически. Он и сам с тех пор – в силу политических или, допускаем, иных причин, – переосмыслил ошибки политической работы на Дону. В апреле 1925 года на Пленуме ЦК РКП именно Сырцов выступил с содокладом «О положении казачества». Теперь он настаивал на необходимости более мягкой работы с трудовым казачеством в условиях НЭПа. Именно тогда, напомним, была принята резолюция о необходимости учёта особенностей и традиций в казачьих областях.

Предельно серьёзно относившийся к донской проблематике, отлично разбиравшийся в литературе, Сырцов, конечно же, читал Шолохова. В 1926 году он был назначен секретарём Сибирского крайкома ВКП(б) – то есть возглавил советскую Сибирь. Там он проявил себя как сторонник НЭПа, за что был нещадно раскритикован Сталиным, но позиций не сдал.

В Новосибирске, где находился крайком ВКП(б), Сырцов сформировал свою команду. Должность инструктора в отделе печати Сибирского крайкома получил журналист, драматург, сценарист Александр Львович Курс. Член ВКП(б) с 1919 года, Курс принимал участие в Гражданской войне, служил в политотделе 12-й армии и по предложению комиссара 12-й армии Сырцова стал секретарём Одесского губкома ВКП(б). После Гражданской войны работал в Харькове, в 1924 году переехал в Москву, где занял должность редактора журнала «Журналист», а затем стал главредом газеты «Кино» и журнала «Советский экран». Курс дружил с Маяковским, и тот очень ценил этого яркого и деятельного человека авантюристского склада.

Отношения между Сырцовым и Курсом были самые близкие, достаточно сказать, что один из сценариев Курса был опубликован под двумя фамилиями: его и Сырцова.

Приглашённый Сырцовым в Новосибирск, Курс возглавил газету «Советская Сибирь», в конце 1927 года создал литературно-политическую группу «Настоящее», а в январе 1928-го – журнал «Настоящее». Тот самый, что осуществил прямую атаку на Шолохова, обвинив его в пособничестве кулакам и белогвардейщине.

В состав группы «Настоящее» вошли не столько сибирские писатели, – относившиеся к Курсу, в отличие от Маяковского, крайне насторожённо, – сколько ряд политических деятелей, составлявших ближайшее окружение Сырцова: представители крайкома ВКП(б) С. И. Нусинов и В. А. Каврайский, секретарь краевого комитета комсомола А. И. Гальперин. Имея полную административную поддержку, Курс начал создавать по всей Сибири отделения группы «Настоящее», которые возглавляли местные журналисты и партийные функционеры. По сути, он создавал подконтрольную Сырцову сеть поддержки.

Журнал «Настоящее» выходил на вощёной бумаге в отличном полиграфическом исполнении, стремительно став одним из самых заметных печатных изданий в Советской России. Пользуясь партийными и печатными возможностями, Курс атаковал другой центр сибирской литературы, журнал «Сибирские огни» и местный союз писателей. Глава союза – писатель Владимир Зазубрин – лишился своей должности, а ряд крупнейших сибирских литераторов уехали из Сибири, спасаясь от нападок. В их числе были поэты Сергей Марков, Павел Васильев, Леонид Мартынов.

Ещё в декабре 1928 года на диспуте «Нужна ли нам художественная литература?», устроенном в Новосибирске, Курс впервые обрушился на Шолохова, а также на писателей Вячеслава Шишкова и Константина Федина. Разносную статью «Почему Шолохов понравился белогвардейцам?» написал по поручению Курса местный журналист Алексей Панкрушин. Родившийся в 1905 году в селе Завидове Сапожковского уезда Рязанской губернии в семье сельского учителя, окончивший рабфак, Панкрушин переехал в Сибирь – судя по всему, вместе с Курсом. В 1927 году вступил в ВКП(б), работал под руководством Курса в газете «Советская Сибирь» и, после разгрома Зазубрина, в журнале «Сибирские огни». Естественно, он тоже был участником политической группы Сырцова.

Именно Панкрушин стал инициатором нескольких критических атак на Горького, которого Сталин зазывал вернуться в СССР. На ряде собраний, случившихся осенью 1929 года (накануне встречи Шолохова со Сталиным), Горький был охарактеризован как «изворотливый маскирующийся враг». В том же номере журнала «Настоящее», где была помещена статья о Шолохове, Горького обвинили в том, что «всё чаще становится рупором и прикрытием для всей реакционной части советской литературы».

Едва ли Курс мог позволить себе проводить подобную политическую линию, не согласовав её со своим патроном Сырцовым. В мае 1929 года тот вернулся в Москву. Однако группа «Настоящее», имеющая сеть в Сибири и одноимённый влиятельный журнал, оставалась интеллектуальным и политическим тылом председателя российского Совнаркома.

Сырцов понимал, что Горький многократно усиливает политический вес Сталина. Александр Курс работал на опережение, атакуя Горького, чтоб сорвать его возвращение и усилить собственное влияние, и без того огромное. Если Сырцов пока ещё не проявил публично своих амбиций занять место Сталина, то Курс всё более заметно претендовал на управление как советской литературой, так и массовой культурой вообще.

25 декабря 1929 года ЦК ВКП(б) по инициативе Сталина принимает постановление «О выступлении части сибирских литераторов и литературных организаций против Максима Горького». В постановлении позиция группы и журнала «Настоящее» была охарактеризована как «грубо ошибочная» и «граничащая с хулиганством». Постановлением ЦК Курс был отстранён от должности редактора журнала «Настоящее» и газеты «Советская Сибирь». Это была первая сталинская атака на группу Сырцова.

Курс вернулся в Москву и получил должность преподавателя в Коммунистическом институте журналистики. А противостояние группы Сталина и группы Сырцова продолжилось.

* * *

Действительно ли Шолоховым зачитывались тогда белогвардейцы?

Перед нами тот случай, когда, что называется, простонародье оказывается умнее своей элиты – а если говорить о белой эмиграции, то вполне уместно сказать: аристократии.

В 1930 году по итогам читательского спроса главной эмигрантской библиотеки – Тургеневской в Париже – Шолохов с романом «Тихий Дон» вышел по количеству запросов на пятое место. В скором времени он поднимется на второе, оставив позади Бунина, Куприна, Зайцева, Шмелёва, Набокова, Газданова, Аверченко, Ремизова… При этом эмигрантская критика Шолохова едва замечала. По степени признания у неё Шолохов на тот момент безусловно уступал Леониду Леонову, считавшемуся, пожалуй, главной надеждой русской литературы в Советской России. Несравнимо большее, чем Шолохову, внимание уделялось Борису Пильняку, Юрию Олеше и Исааку Бабелю.

Впервые на Шолохова отреагировали ещё в 1928 году. Сотрудник газеты «Последние новости» Н. Кнорринг написал, что шолоховский роман будет интересен донцам, однако сам по себе он «ничем не замечателен», и «вся его несомненная ценность – в бытовом элементе».

Следующую рецензию написал К. Зайцев в издании «Россия и славянство» за 6 апреля 1929 года. Начиналась она за здравие. Назвав роман (Зайцев прочитал первые две книги) «сенсацией», автор поясняет, в чём дело: «Одно из центральных мест II тома занимает описание начальных моментов белого движения! Перед глазами читателей проходит целая галерея главнейших его деятелей. Тут и Корнилов, и Алексеев, и Лукомский, и Романовский, и Каледин, и Кутепов, и Чернецов, и многие другие. Портреты эти выписаны без враждебной тенденции, некоторые (например, Алексеев, Корнилов, Каледин) даже с известной симпатией – с той симпатией, которую способны ощущать победители к честным и достойным, но заблуждающимся побеждённым».

Тем не менее далее Зайцев (огорчённый, кажется, более всего вот этой снисходительностью по отношению к ним, белым изгнанникам) уверяет: «Литературных достоинств эта часть книги не имеет никаких. И это тем более примечательно, что автор – человек несомненно одарённый; в его книге чувствуется иногда рука настоящего писателя».

«Чувствуется иногда…», ох-ох.

«Стиль местами довольно неприятный. Там, где автор описывает природу – а это он делает довольно часто, – манера письма одновременно груба и изощрённа. Она не рождает в представлении читателя тех образов, которые старается вызвать писатель, а прежде всего раздражает».

За описание человеческих портретов Зайцев, впрочем, автора хвалит: «У автора несомненно большая и зоркая память». Но когда в «казачий быт врывается сначала война, а потом революция», «мало-помалу как бы выветривается дарование автора» и «вы уже не в силах с прежним вниманием читать эту выхолощенную прозу».

Зайцев не может простить Шолохову то, что «типичная большевистская идеология начинает овладевать его пером». «Всё внутренне лживо – и художественно беспомощно. Редко когда приходилось испытывать чувство такой острой обиды за автора. Вот уж подлинно – жертва большевицкого режима!»

Стоит признать: пролетарские критики Шолохова от белогвардейских ничем особенным не отличались: у одних пролетарский зуд зудел, у других – эмигрантский. И те и другие там, где чесалось, расчёсывали. Жертвами были они сами – своей собственной неумолимой идеологичности.

Примерно тогда же, 6 апреля 1929 года, в парижской газете «Возрождение», под псевдонимом Гулливер в рамках постоянной рубрики «Литературная летопись» с ещё одной рецензией на первые книги шолоховского романа выступили ведущий критик эмиграции поэт Владимир Ходасевич и его жена Нина Берберова. В безусловно доброжелательной рецензии они тоже, по понятным причинам, отметили образы белогвардейцев: «”Белые генералы”, как видно… достаточно мозолят глаза, но благодаря настоящему таланту, изобразительной силе и вкусу Шолохова они вышли настолько убедительными, что сов. критике остаётся только жаловаться, только скорбеть об этом факте…»

Именно эта публикация попала в руки к Александру Курсу, дав возможность организовать атаку на Шолохова.

Закрытие журнала «Настоящее», казалось бы, оградило Шолохова от критических наскоков, но не тут-то было.

* * *

1930-й начался с того, что вновь поползла история о плагиате.

В том году московское издательство «Федерация» опубликовало «Реквием: Сборник памяти Леонида Андреева», в котором приводится письмо писателя Андреева живописцу и критику Сергею Голоушеву (1855–1920) от 3 сентября 1917 года. В письме сказано: «…забраковал и твой Тихий Дон; твои путевые и бытовые наброски не отвечают ни любопытству читателей, ни серьёзным запросам о политических запросах донцов. Вообще бытовые очерки в этом смысле вещь непригодная: они пухлявы вследствие бесконечных диалогов и мало убедительны по той же причине… Ведь это же сырьё, все эти разговоры, сырьё, которое надо ещё обработать. <…> Отдай Т. Д. кому хочешь…»

На самом деле очерки Голоушева назывались «С тихого Дона». Никто, конечно, этих очерков не видел, но обрывка письма вполне было достаточно, чтоб снова накрутить целую историю: вот откуда Шолохов взял свой «Тихий Дон».

Можно было бы отмахнуться от этой чепухи – но она закрепилась и лишь разбухала день ото дня.

«Ты слыхал? Нашли автора-то! Голоушев написал книгу-то!»

За распространением слухов могли стоять и обиженные литераторы распущенного объединения «Кузница» во главе с Березовским, и группа Курса. Недоброжелателей у Шолохова становилось всё больше – хотя этим людям он точно ничего дурного не сделал.

* * *

Для того чтоб тебя ненавидели, достаточно быть любимым читателями.

«Зарубежные же русские запоем читают советские романы, увлекаясь картонными тихими донцами на картонных же хвостах-подставках», – впроброс напишет про «Тихий Дон» в послесловии к русскому переводу «Лолиты» Набоков много лет спустя – в 1965 году.

Наверняка Набоков узнал о Шолохове за 35 лет до этого. Но если в 1930-м он еще мог отмахнуться: подурачатся с этим казачком и забудут – то, в послевоенное время его спесь всё-таки дала о себе знать. Так и не прекратившаяся, но лишь всё сильнее нараставшая любовь эмигрантской читающей публики к Шолохову оскорбляла его эстетические чувства.

В чём разница меж ним и Шолоховым, помимо происхождения?

Набоков виден за каждой своей фразой, его парадоксальный ум определяет всякий сюжетный поворот, его тень различима за всеми персонажами. Что до Шолохова – определить его дар мог бы и сам Набоков, замечательно точно сказавший о книге «Война и мир»: «Сам Толстой в этой книге невидим. Подобно Богу, он везде и нигде».

Так и Шолохов.

Но разве в силах человек признать такое – в современнике? К тому же – в советском современнике?

Тем не менее, если присмотреться, у Набокова и Шолохова могут обнаружиться неожиданные пересечения. Шолохов словно бы миновал, не рассмотрел вовремя модернистские школы начала века – символизм, акмеизм, футуризм. Явившись в Москву после своих продкомиссарских неудач, Шолохов ничего не знает про имажинистов и нигде о них не упоминает. Между тем в начале – середине 1920-х имажинизм Есенина и его товарищей был ведущим литературным течением: пролетарские поэты безбожно подражали и завидовали им.

Но ведь перед нами и набоковский случай. Обращённость Набокова через головы модернистов к поэзии Фета, к русской классической школе общеизвестна. Это не столько даже поза – часто создаётся ощущение, что Набоков действительно в юности не знал ни Бальмонта, ни Мандельштама, ни Гумилёва; по крайней мере не остановился на них взглядом. Юношеские стихи Набокова – пребывающего будто бы вне всего контекста последних на то время десятилетий русской поэзии, – от Анненского до футуристов, – никак не предполагали того невероятного прозаического мастерства, что скоро будет явлено им.

Первый подступ Набокова к прозе – одноактные драмы «Смерть», «Полюс», «Дедушка» – датируются 1923 годом. Шолоховский случай: он тоже, как мы помним, начинал с пьесок, что сочинял в Каргинском для местного театра. Первый роман Набокова «Машенька» (1926) сразу же позволил современникам назвать его «вторым Тургеневым». Текст этот явил безусловный и как бы вдруг, внезапно образовавшийся талант. После «Машеньки» Набоков в несколько шагов, за короткий срок, восходит на предельную писательскую высоту, написав осмысленно игровой, парадоксальный роман «Король, дама, валет» (1928) и два «русских» (то есть апеллирующих во многом к его личному опыту) романа – «Защита Лужина» (1930) и «Подвиг» (1932). Чуть позже (в 1938-м) написанный «Дар» как бы завершает условно «русскую» «автобиографическую» тетралогию Набокова.

Характерно, что написание четырёх томов «Тихого Дона» происходит примерно в те же сроки. Набоковская «русская» романная тетралогия – с 1926-го по 1938-й, шолоховский роман – с 1925-го по 1940-й. Автобиографичность «Тихого Дона», как мы помним, буквально растворена в пространстве шолоховского текста. Так же и в набоковских романах.

Чтоб разглядеть эту автобиографичность, необходимо особое зрение и точное знание реалий. Не об этом ли говорит набоковский персонаж Фёдор Годунов-Чердынцев в «Даре», собираясь писать автобиографический роман: «Я это всё так перетасую, перекручу, смешаю, разжую, отрыгну… таких своих специй добавлю, так пропитаю собой, что от автобиографии останется лишь пыль, – но такая пыль, конечно, из которой делается самое оранжевое небо». Здесь набоковский герой своеобразно проговаривает тот опыт, что Набоков уже совершил, сочиняя первый свой роман «Машенька».

Так же, как угадываются в «Тихом Доне» шолоховский курень, каргинская мельница, соседи, перекрёстки – так в «Машеньке» Набокова узнаваем зеленовато-серый двухэтажный дом родителей главного героя Ганина (на самом деле самого писателя), парковые аллеи набоковской Выры. Усадьба над рекой Оредеж (усадьба дяди Набокова – Рукавишникова), где встречаются Ганин и Машенька, своеобразно рифмуется с усадьбой в Ясеновке, где встретились родители Шолохова и где живут Григорий и Аксинья.

Равно как Шолохов использовал фамилии своих родственников, раздавая их персонажам «Тихого Дона» (самый яркий пример – Мохов), так и у Набокова в разных романах появляются персонажи с фамилиями его родственников: Шишков, Веретенников, фон Граун, Пороховщиков. Позже, когда Набоков напишет автобиографическую книгу «Другие берега» (1954), где одну за другой воспроизведёт детали, уже описанные в «Машеньке» (от старинного умывальника в комнате до шлюзов водяной мельницы), – он вдруг в один миг, остановившись, озадаченно поймёт одну вещь: несмотря на то что в «Машеньке» много как бы выдуманного или додуманного, этот роман передал реальность гораздо ярче и точнее, чем собственные его мемуары, где он якобы следовал правде факта.

Именно в этом смысле «Тихий Дон» – самая автобиографическая книга Шолохова. Никакие его последующие устные рассказы о жизни или упоминания о прошлом в очерках с этой растворённой в романе автобиографичностью даже не сравнятся.

Наконец, ещё одно. Ганин Набокова, казалось бы, носит максимально далёкую по звучанию от авторской фамилию – но если вслушаться, то становится ясно, что фамилия главного героя «Машеньки» анаграмирована в слове «Изгнанник». Так он проводит незримую силовую линию между автором и героем. Чуть более сложный, но в чём-то схожий, как мы помним, путь проложил и Шолохов, во-первых, собирая фамилию своему герою из собственной и дедовской и таким образом заявляя о метафизическом родстве с Мелеховым, а во-вторых, создавая свою анаграмму: М. Шолохов – убираем «Ш», и получаем Молохов и следом Мелехов.

…Бывают странные сближения там, где, казалось бы, и не могло их быть.

Однако в той неприязни, что испытывали аристократы и разночинцы белой эмиграции к Шолохову (а заодно к «звериной простоте» казачьего быта – цитата из рецензии К. Зайцева), – мы в очередной раз видим причины, по которым Шолохов принял сторону красных, а не сторону белых.

Это ведь не конкретный Набоков презирает Шолохова, так же как Шолохова презирал, например, Бунин и даже брезговал шолоховское имя произносить вслух Борис Зайцев. Это русская аристократия презирает корявое простонародье, неизвестно где и как выучившееся писать. И тем обиднее аристократии, что оказавшийся за пределами России народ – рядовые воины Белого движения, казаки, простолюдины, – если и добирались до библиотеки, то предпочитали им Шолохова.

Всевеликий атаман Войска Донского Пётр Краснов, – один из героев «Тихого Дона», и не сказать, чтоб с почтением описанный автором – и тот зачитывался романом взахлёб.

А Набокова Краснов, может, и не читал вовсе.

* * *

К январю 1930 года экранизация «Тихого Дона» была готова.

Зимой фильм мог бы появиться в кинотеатрах, но что-то по кинематографическому ведомству тормозилось.

Никакой официальной документации о запрете фильма к показу не сохранилось: быть может, сработал эффект личного пожелания или просьбы. Стоит напомнить, что Александр Курс долгое время занимал самые серьёзные позиции в мире кино, возглавляя «Советский экран» и зная всю эту среду лично. Любая, даже в форме намёка поданная рекомендация от председателя Совнаркома РСФСР Сырцова была бы, как минимум, учтена.

Экранизирована была только первая книга романа – Сырцова там ничего не могло задеть, – однако появление в кинотеатрах, как тогда называли, фильмы «Тихий Дон» опосредованно означало легализацию романа. Если фильм идёт по всей стране на экранах – значит, следует ожидать продолжения публикации романа в печати.

Преображенская и Правов никак не могли понять, что же влияет на задержку выхода их работы. Кто-то запустил слух, что это Шолохов не желает появления фильма. С Преображенской и Правовым у него были отношения исключительно деловые, но даже со стороны было заметно, как он реагирует на Эмму Цесарскую. Режиссёры попросили актрису написать Шолохову: правдивы ли слухи?

Шолохов в том же январе ответил ей: «Письму знаешь, как был рад? Во! Ни одну самую хорошую книгу не читал с таким восторгом и удовлетворением. Что касается “Тихого Дона” и того, что я будто бы способствовал или радовался его запрещению, – чушь! До таких вершин “дипломатии” я ещё не дошёл. Разумеется, приеду, и, разумеется, буду делать всё от меня зависящее и возможное, чтобы “Дон” пошёл по экрану. Но знаешь ли, мне не верится во все эти слухи, по-моему, это очередная инсинуация московских сукиных сынов и дочерей. Ну, да чёрт с ними!»

Шолохов, как мы видим, считал, что роящиеся вокруг него слухи и чередующиеся один за другим скандалы имели одну среду происхождения.

«Московские сукины сыны и дочери» запустили слух о плагиате, но не сбили Шолохова на взлёте. Затормозили издание романа в «Октябре», но он не сдался. Пустили ещё один слух о плагиате – и тоже без толку. Теперь тормозили фильм и при этом на него же и наговаривали. Закончил он ответ так: «Письмо задержали поездки по колхозам, но и в колхозах скучно без тебя, лихо ты моё, песня моя!»

Отношения их с Цесарской были несколько ближе, чем просто дружеские, однако никак не становились близкими настолько, как Шолохову желалось. Он оказывал ей в Москве знаки внимания, она реагировала доброжелательно, но не более того. Он имел возможность назвать её «песней» и написать «скучно без тебя». И ещё сказать: «лихо моё» – потому что кто же ещё, если дома ждёт беременная вторым ребёнком Маруся?

Воплотившаяся Аксинья, она дразнила то ли самого Гришку, то ли его создателя, в чём-то с Мелеховым уже неразличимого.

* * *

Фильм у Преображенской и Правова получился любопытный.

Конечно же, там наличествует неизбежное для кинематографа той эпохи актёрское акцентирование эмоций: герои много жестикулируют и таращат глаза. В силу того что фильм был задуман как немой, действие упрощено до некоторой почти пародийности.

Хозяин мельницы там не Мохов, а – Коршунов, тесть Гришки. На мельнице работают не Котляров с Валетом и Давыдкой, а большевик Гаранжа. Гаранжа уходит с Гришкой Мелеховым на фронт. Ранит Гришку Степан Астахов – выстрелом в затылок. Пуля пройдёт вскользь. Гришку вытащит с поля боя опять же Гаранжа, тоже раненый. В больнице он разагитирует Мелехова, упирая на то, что казачество служит царской власти и разгоняет демонстрантов. Раненые демонстранты окажутся на лечении в одной палате с Мелеховым и Гаранжой. В палату явится представитель царской фамилии – вручать награды. Но всё это обычные кинематографические условности, которых и в последующих экранизациях будет с избытком.

Зато даже спустя сто лет есть в фильме вещи, которые впечатляют.

Бесподобен вещественный мир. Единственно, что в куренях отчего-то слишком высокие потолки. Зато – улицы со строениями, крытыми камышом, донская природа, одежда и манеры людей, сами лица – всё это предельно органично. Персонажи кажутся воистину ожившими. Многие картины выглядят документалистикой: скажем, драка Астахова с братьями Мелеховыми. Свадьба Григория и Натальи по сей день способна закружить и увлечь: это результат отличной операторской работы Дмитрия Фельдмана и Бориса Эпштейна. Стопроцентно актёрское попадание в образ Пантелея Прокофьевича: его сыграл Николай Подгорный – не просто большой артист, но и влиятельный театральный деятель того времени (не путать с его тёзкой, украинским партработником).

Наконец, слепящая красота Цесарской в 1930 году была очевидна не только Шолохову. Годом раньше германская «Дерусса», одна из дочерних компаний «Межрабпомфильма», примеривалась к экранизации «Пышки» Мопассана: ставить должен был Абрам Роом, а на главную роль прочили именно Цесарскую. Несколько лет спустя кинопродюсеры сразу трёх стран – Германии, Франции и Англии – официально пригласят Цесарскую на роль Грушеньки в совместной постановке романа «Братья Карамазовы». Снявшуюся к тому времени в пяти фильмах, её полюбила страна. Она стала первой советской кинозвездой – ещё до Любови Орловой, которая хоть и была старше Цесарской на семь лет, но до её кинодебюта оставалось ещё четыре года.

Цесарская стояла на пороге европейской славы и могла себе позволить не откликнуться на ухаживания ещё совсем молодого, хоть и очень знаменитого советского писателя.

* * *

То, что Цесарская спрашивала – а не Шолохов ли перекрыл дорогу фильму, – было ещё и показателем всё более усиливающегося его положения. Уже вызрело ощущение от этого паренька: он может взять и запретить. В Ростове-на-Дону сняли редактора газеты «Большевистская смена» – той, где был опубликован пасквиль на Шолохова. Все были убеждены – это его рук дело.

Во второй половине января 1930 года он появился в Москве. Привёз третью книгу «Тихого Дона» – 224 страницы машинописного текста. Доставил её в РАПП: читайте, товарищи. Мелехова большевиком не сделал, как ни просили. Тут же отбыл домой, чтоб ни с кем не объясняться.

К февралю наверняка уже прочитали и должны были бы выступить с претензией, но вместо этого в марте Шолохова утвердили членом редколлегии «Октября». Журналы, повторим, имели тогда колоссальный вес: в их редакционных портфелях формировалась в числе прочего политика государства. Печатная пресса была оружием партии, ее запущенными в ход мощностями. В редколлегиях состояли и работали люди, которые по значимости приравнивались к работникам наркоматов, к высшим военным чинам.

Но на судьбе романа это утверждение, увы, не сказалось.

В конце марта в Вёшенскую пришло письмо от Фадеева.

Шолохов тут же вскрыл конверт: ну… какой ответ?

Худшие ожидания подтвердились: Фадеев был против публикации романа в таком виде. Он подробно, почти заботливо расписывал, как и почему должен измениться Мелехов.

Нельзя сказать, что он был настроен по отношению к роману варварски, разрушительно. Но бывший приморский партизан, комиссар, член РКП(б) с 1918 года, дважды раненный, в том числе при подавлении Кронштадтского восстания, настоящий солдат революции – Фадеев и не мог мыслить иначе; хотя сам литератором был первоклассным, с феноменальными задатками. Но ровно то, что он пытался вменить и навязать Шолохову, в конечном итоге погубило его самого, не позволив раскрыться всей силе фадеевского дара: две масштабно задуманные эпопеи Фадеева так и останутся недописанными.

Шолохов схватился за голову: если даже Саша не понимает – молодой, умный, талантливый, – чего от всех остальных ждать?

Походил, подумал, кто сможет помочь.

Кто-кто – дед Серафимович. Хотя, признаться, и он ведь ждал Мелехова перекрашенного в алый колер. Но – куда ж деваться…

1 апреля Шолохов выкладывает в письме Серафимовичу всё как есть: «Фадеев (он прислал мне на днях письмо) предлагает мне такие исправления, которые для меня никак неприемлемы. Очень прошу Вас, оторвите для меня кусочек времени и прочтите сами 6 ч. Страшно рад был бы получить от Вас хоть короткое письмо с изложением Ваших взглядов на 6 ч. Мне не хочется говорить Вам о том значении, какое имеет для меня Ваше слово и как старшо`го, и как земляка… Не откажете в добром совете? С великим нетерпением буду ждать».

Днём позже Шолохов напишет ещё и Левицкой. С того же зачина, что Серафимовичу, но жёстче и подробнее: «Фадеев предлагает мне сделать такие изменения, которые для меня неприемлемы никак. Он говорит, ежели я Григория не сделаю своим, то роман не может быть напечатан. А Вы знаете, как я мыслил конец III кн. Делать Григория окончательно большевиком я не могу. <…> Заявляю это категорически. Я предпочту лучше совсем не печатать, нежели делать это помимо своего желания, в ущерб и роману и себе. Вот так я ставлю вопрос. И пусть Фадеев (он же “вождь” теперь…) не доказывает мне, что “закон художеств<енного> произведения требует такого конца, иначе роман будет объективно реакционным”. Это – не закон. Тон его письма – безапелляционен. А я не хочу, чтобы со мной говорили таким тоном, и ежели все они (актив РАППа) будут в этаком духе обсуждать со мной вопросы, связанные с концом книги, то не лучше ли вообще не обсуждать. Я предпочитаю последнее.

Вы поймите, дорогая Евг<ения> Григорьевна, что рот зажать мне легче всего. Тогда только нужно по-честному сказать: “Брось, Шолохов, не пиши. Твоё творчество нам не только не нужно, но и вредно”. А то в одном месте Фадеев говорит буквально следующее: “Ежели Григория теперь помирить с Сов<етской> властью, то это будет фальшиво и неоправданно”. В конце же твёрдо советует: “Сделай его своим, иначе роман угроблен”. Советовать, оказывается, легче всего…»

Как же он бился за свой роман!

«Лавры Кибальчича меня не смущают», – напишет Шолохов в письме Левицкой. Это требует пояснения. Был такой русско-французский писатель Виктор Львович Кибальчич, 1890 года рождения, получивший известность под псевдонимом Виктор Серж. С 1919-го он жил в СССР, работал в Коминтерне, сблизился с троцкистами, угодил под критический партийный каток, в 1927-м его исключили из партии, отправили в ссылку, но позже – редкая в те годы милость – позволили уехать за границу.

Смысл шолоховских слов прост – можете меня топтать и числить кем угодно, а роман не отдам на заклание.

* * *

Шолохов пробудет на Дону полгода: он наблюдал коллективизацию, плюнув на все московские дела. Маруся, жена, рассказывала Левицкой про мужа: «Запряжёт Серого и уедет по хуторам».

Происходил «великий перелом» – так называлась статья Сталина о коллективизации. 5 января 1930 года ЦК ВКП(б) поставил задачу завершить коллективизацию в главных зерновых районах к осени текущего года с возможной отсрочкой до весны 1931-го. 30 января вышло секретное постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации». Первая волна депортации зажиточных крестьян началась в феврале и продлилась до мая, было вывезено около ста тысяч семей. Так ломали крестьянскую волю к сопротивлению.

Эти бесчеловечные эксперименты над важнейшим правом общества – правом собственности – нельзя рассматривать в отрыве от ситуации, в которой оказался тогда Советский Союз. Оставаясь во враждебном окружении, он должен был максимально быстро создать мощную промышленную базу и перевооружить армию. Об этом говорил тот же Сталин в феврале 1931-го на Всесоюзной конференции работников промышленности: «Мы отстали от передовых стран на 50—100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут». Для достижения цели требовались деньги, много денег, и добыть их можно было только в деревне, «экспроприировав» – проще говоря, ограбив – состоятельных крестьян. Понятно, что на местах эта простая в общем-то цель утонула в водовороте насилия, доносов и сведения личных счётов.