Текст книги "Шолохов. Незаконный"

Занятия проходили в общежитии, в комнате Марка Колосова – ещё одного «молодогвардейца», на два года старше Шолохова, вчерашнего бойца Красной армии, будущего видного комсомольского писателя и литературного редактора романа Николая Островского «Как закалялась сталь».

На первом шолоховском выступлении предположительно присутствовали: Василий Кудашёв; начинающий писатель Георгий Шубин, 1906 года рождения; Яков Шведов, ровесник Шолохова, с 1905-го, из тверских крестьян, будущий автор «Орлёнка» и «Смуглянки»; Александр Исбах, на год старше Шолохова, будущий литературовед, автор рассказов о Ленине и жизнеописания Фурманова; одна очень приметная, декадентской красоты девушка – дворянка по происхождению, двадцатилетняя Валерия Герасимова, сотрудница ОГПУ. Первым её мужем станет спустя три года писатель Александр Фадеев, вторым – писатель Борис Левин. Молодой Шолохов наверняка на Валерию заглядывался, но ему по тем дням покорить её было сложно. Фадеев, уже ставший известным, часто наезжал в общежитие, посещал занятия, но в тот раз его не было.

Что Шолохов тогда мог представить вниманию собравшихся?

Скорее всего, экспериментальную вещицу – фельетон «Три», опубликованный под всё тем же псевдонимом «М. Шолох» в газете «Юношеская правда» от 30 октября 1923 года. Согласно сюжету, там разговаривают три пуговицы:

«Два месяца назад я жила, третьей сверху, на великолепнейшем пальто. Владелец раньше был крупным фабрикантом, а теперь устроился в каком-то тресте. Деньги у него были бешеные. Часто, доставая белые шелестящие бумаги из портфеля, он шептал: “Попадусь в ГПУ… Эх, попадусь!..” И пальцы у него дрожали».

«Когда-то и я алела на будёновке краскома. Была под Врангелем, Махно. Мимо свистали пули. На Перекопе казачья шашка едва не разрубила меня надвое. Всё это минуло как славный сон. Настало затишье… Мой краском потел под будёновкой, изучая математику и прочие мудрые вещи. Но как-то познакомился с барышней-машинисткой, и всё пошло прахом!..»

«Мой владелец, – продолжала металлическая, – был вихрастый, с упрямым лбом и весёлыми глазами. Учился он упорно. Между занятиями таскал на вокзале кули и распевал “Молодую гвардию”. Урезывая себя в необходимом, купил новые брюки и меня с ними. Не скажу, что я принадлежала ему безраздельно. Наоборот, мною пользовались ещё человек пять таких же славных крестьянских парней. Надевали штаны они по очереди…»

Сочиняя подобные штуки, Шолохов мог бы стать своим в компании «Серапионовых братьев», молодых экспериментаторов, – Каверин, Зощенко, Слонимский, Федин, Всеволод Иванов, – обитавших тогда в Петрограде. Мог бы оказаться «перевальцем» – членом выпестованной видным критиком Воронским группы «Перевал», куда входили Михаил Светлов, Артём Весёлый, Иван Катаев и другие. Но судьба готовила ему иные пути.

Колосов дал понять, что первое его выступление почти провалилось: «Был Шолохов крайне застенчив. Читал невыразительно, однотонно, неясно выговаривая слова…» Саму задумку, впрочем, оценили, и по итогам этого своеобразного экзамена в конце ноября 1923 года Шолохов был официально принят в комсомольское литобъединение «Молодая гвардия». Рекомендацию ему дал Вася Кудашёв.

Литературные занятия в прозаической группе проводил Осип Брик – литературный критик, теоретик русского авангарда, муж Лили Брик – той самой, что всю жизнь любил Маяковский. Именно Брик, разрабатывавший тогда теории «социального заказа» и «производственного искусства», предлагал комсомольской пастве обращаться к чеховским фельетонам.

Шолохов послушался, но вскоре сам себе сказал: нет, так не пойдёт. Стремительно растущий дар тратится невесть на что. Пуговицы какие-то говорящие – зачем это всё?..

Надо было делать, как умеет он сам и никто более.

* * *

От съёма квартиры Шолохов по безденежью отказался и ночевал теперь где придётся. Чаще всего оставался в общежитии – либо у Кудашёва, если была свободная койка, либо у Светозарова. Тот вспоминал, что в общежитии Шолохов «жил неделями»: «Придёт – попьём чайку холостяцкого. Хорошо, коли найдётся чёрный хлеб и кусок сахара, а то и вприглядку напьёмся». Алкоголя не пили тогда совсем – не было ни средств, ни желания, – зато непрестанно курили и говорили до утра.

Наряду с Кудашёвым близким товарищем Шолохова стал Георгий Шубин. Будучи моложе Шолохова, он успел выпустить в 1922 году в Архангельске книжку рассказов. В том же году переехал в Москву, поступил в Московский государственный институт журналистики и вошёл в группу «Молодая гвардия». Тоже паренёк с окраины, заставший Гражданскую совсем юным, причём переживший, в сущности, ту же круговерть, только на севере: власть, переходящую от красных к белым, явление и бегство «союзников», возвращение красных, становление новой власти со всеми вытекающими.

Из рассказа в рассказ у Шубина кочевал схожий типаж – деревенский юноша, решивший идти в комсомол, при этом его семья решению противится. Происходит конфликт, чаще всего с отцом – и юноша в итоге гибнет. Шубин проживёт короткую жизнь – его не станет в 1932 году, – и рассказы его забудутся. Но вклад его в юную советскую литературу, судя по всему, был нешуточным.

Кажется, это у Шубина Шолохов подсмотрел, за какие темы можно без страха браться, – если они таятся в том опыте, что наблюдал или пережил сам. Да, нужно было ещё разыскать исключительно собственные слова, дать героям голоса и лица, которых ещё не существовало в литературе, – но задача была разом определена.

Первые донские рассказы Шолохов вчерне напишет в декабре 1923-го.

Он сразу догадается, что у него получилось. Может, даже несколько переоценит свою удачливость. И тут же… решит жениться.

Все семь московских месяцев Михаил переписывался с Марией Громославской. Теперь её строгий отец уже не скажет, что Шолохов – голодранец и неудачник. У него два фельетона опубликовано уже. По 13 рублей платят! А 13 рублей – это деньги. Средняя зарплата в Советской России – четвертной. На два фельетона жить можно.

Советская власть печатному слову придавала определяющее значение. Иначе с чего бы ей собирать писательский молодняк со всей страны, предоставляя будущим литераторам бесплатные общежития и стипендии? Нищая республика изыскивала средства на то, чтобы как можно скорее вырастить своих поэтов, своих драматургов, своих прозаиков, создать свои газеты, свои журналы, свой театр, своё всё, веря, что освобождённая энергия рабочих и крестьян даст неслыханные результаты и дворянское искусство получит пролетарскую замену.

Здесь можно было бы поиронизировать, когда б не та обескураживающая, ещё не различимая в сутолоке дней реальность, о которой тогда никто не догадывался, в том числе и Шолохов. В том же 1923 году в Москву приехали с Дальнего Востока и Сибири Дмитрий Фурманов, Рувим Фраерман и Всеволод Иванов, с юга – Исаак Бабель, Юрий Олеша, Валентин Катаев, брат его Евгений Петров и будущий соавтор брата Илья Ильф, из Киева – Михаил Булгаков и Константин Паустовский, с Поволжья и Приуралья – Артём Весёлый и Александр Бек, из Пензенской губернии – Фёдор Гладков и Александр Малышкин, после архангельской своей эпопеи и службы в Красной армии вернулся Леонид Леонов.

Неслыханная конкуренция назревала. Все названные и многие неназванные ходили по Москве и толкались плечами. Но даже если б Шолохов узнал об этом, он бы уже не разуверился в себе.

Написал невесте: еду жениться на тебе, готовься, а я уже готов. У меня и рассказ уже почти написан один, про родинку. И второй придумал. Чего ж нам не жениться? Муж – пишет, жена – стряпает. Прекрасный план. Всё сладится.

* * *

Перечить Михаилу его родители, пожалуй, и не смогли бы уже.

Им доживать – ему на столбовую дорогу выходить.

А то, что он жениться надумал, не дожидаясь 19 годков – на Дону так издавна повелось. Да и обратный пример – когда Александр Михайлович не женился ни в 19, ни в 29 – ничему хорошему не мог научить: счастья и достатка к дню венчания отец так и не накопил.

Пётр Яковлевич Громославский воспринял известие свирепо. Лет эдак на 10 раньше никакой Мишка с Каргинской даже не сунулся бы в его атаманский курень. Он и сейчас на Марью свою покрикивал: позор, да твой жених арестован был!

Дочь: его ж оправдали и отпустили, он же за жалостливость свою пострадал.

Пётр Яковлевич: нет!

Дочь: да!

Явились в Букановскую сваты: Александр Михайлович и Анастасия Даниловна. И жених при них. Если что и побудило Петра Яковлевича согласиться, то один резон: ещё младшие дочки замуж не выданы, а старшой, между прочим, 21 годок. По тем временам – возраст для девки немалый.

Сквозь зубы согласился.

Свадьбу назначили на 11 января.

Когда подавали документы, Мария заметила, что жених на два года её моложе.

Они больше года не виделись – сколько ж ему было тогда, когда Миша комиссарил в Букановской? От попытки вмиг пересчитать её голова закружилась.

– Почему ж ты говорил, что мы одногодки? – пристала к нему шёпотом.

– Боялся, за другого замуж выйдешь, – ответил.

Брак зарегистрировали в станице Кумылженской в Подтёлковском ЗАГСе – названном в честь будущего героя «Тихого Дона», руководителя революционного казачества Фёдора Подтёлкова.

Венчались в Букановской церкви. Венчали, как богатых: при всех зажжённых люстрах, с полным составом хора. Букановская уроженка, бабушка историка Виктора Долгова, вспоминала: «День был солнечный. Снег сверкал и искрился… Народу у церкви собралось много… Молодые вышли из церкви, сели в сани, обернулись тулупом, вокруг церкви объехали в гору понеслись по слащёвской дороге».

В приданое Марии отец дал… куль муки да узелок с вещами. Выказал-таки характер!

Станичники были премного удивлены.

Так и не догадался старый казачина, с кем дело имеет.

18 января молодожёны отправились в Москву. Поселились по адресу: Георгиевский переулок, 5, – в комнатке размером восемь квадратных метров. Шолохов устроился в домоуправлении кооператива «Берите пример».

И сразу же – обескураживающая весть. 21 января в усадьбе Горки умер Ленин.

23 января в багажном вагоне гроб с телом Владимира Ильича был доставлен в Москву. Его установили в Колонном зале Дома Союзов, где в течение пяти дней и ночей проходило официальное прощание.

Михаил и Маруся отправились – вместе с огромными человеческими толпами – на прощание с вождём. Очереди ждали три дня.

Никто его не гнал ведь! Нет, выстоял, и жену при себе удержал.

Строгое, но безоговорочное почтение испытывал молодой Шолохов к Ленину. Он видел, как ленинские задачи реализуются на земле – с какой кровью и мукой. Но возлагать за всё свершившееся вину на вождя было бы нелепо – это ж не Ленин бил, стрелял, рубил на Дону. Иной раз вчерашние соседи по собственному почину это и делали.

«В книжке Ленина» – как будет у Шолохова сказано в одном из первых рассказов – главная мысль была иной: отныне бедным и униженным открыты все пути. Из класса имущих, где юный Шолохов не пробыл и года, он вновь очутился в классе неимущих. А это означало, что открытые Лениным пути предназначены и ему тоже.

27 января гроб с забальзамированным телом Ленина был помещён в специально построенном на Красной площади Мавзолее.

* * *

Молодая семья жила на краю нищеты. Заходивший в гости приятель так запомнил их быт: «Небольшая мрачная комната, одна треть которой перегорожена тёсовой стенкой. В первой половине работают кустари-сапожники, рассевшись вокруг стен и окон на низких чурках. Стучат молотки, кто-то напевает, даже переругиваются, четвёртый насвистывает. По вечерам и праздникам у них выпивка, галдёж, вероятно, и драки. За перегородкой узкая комнатушка, где живут Шолохов с женой Марией Петровной».

Питались скудно. Жена спустя десятилетия вспоминала, каким праздником была селёдка с картошкой, когда мужу за труды перепадала лишняя копейка. Не день, не два, не три – так тянулись неделя за неделей. Юные, исхудавшие, они крепились, не имея, в сущности, никаких зримых надежд на то, что жизнь потечёт иначе.

И тем не менее в 1930 году Маруся, теперь уже Шолохова, расскажет: «Какая у него была уверенность в своих силах! Он говорил мне: увидишь, меня будут переводить на иностранные языки!..»

Иной раз, быть может, и могла у жены мелькнуть горькая, мгновенная мысль: а если всё-таки прав папаша мой? Он не учился, она не училась, никаких карьерных перспектив в домоуправлении не предполагалось: с чего бы вдруг судьба приняла их в объятия?

Рассказ «Родинка» был дописан к первым мартовским дням 1924 года.

Шолохову 18 лет, и главному герою его первого настоящего рассказа – тоже 18. Зовут героя Николай Кошевой. Он командир эскадрона, казак, он уже ликвидировал на Дону две банды. И готовится ещё одну ликвидировать.

«Учиться бы поехать, а тут банда…» – говорит Кошевой.

Шолохов так же говорил в Букановской.

Кошевой – тот, кем себя видел молодой Шолохов. Он самую малость недотянул до своего героя. Однако обстоятельства жизни Кошевого Шолохов знает наизусть в самых мельчайших деталях. И с первого раза это в рассказе своём доказывает.

Сюжет – с подачи товарища Георгия Шубина – так сказать, семейный. Отец у Николки Кошевого пропал ещё в Первую мировую. В очередном бою с бандитами эскадронного командира Кошевого лично убьёт повстанческий атаман – и тут же по родинке на ноге с яйцо величиной опознает в убитом своего сына. И в ужасе от содеянного – застрелится.

Эпоха активизировала и легализовала исходные мифологические сюжеты. Но подавать их надо было предельно выверенно, не впадая ни в морализм, ни в сентиментальность, ни в цинизм.

Шолохов отправил рассказ в редакцию газеты «Молодой ленинец».

О, это ожидание ответа из редакции с первым сочинением! Это томление, эта мука, это ожидание почтальона…

Редактором в той газете был молодой, на два года старше Шолохова, но уже известный поэт Александр Жаров. К тому времени он окончил сельскую школу в Бородине, – том самом, – отучился в реальном училище в Можайске, теперь продолжал обучение на факультете общественных наук МГУ и был видным комсомольским деятелем. Ещё два года назад, в 1922-м, 18-летний он написал гимн пионерии «Взвейтесь кострами, синие ночи…».

Жаров рассказ Шолохова прочитал и ответил – на «ты», как тогда было принято, чуть свысока, – от имени редакции: «Твой рассказ написан сочным, образным языком. Тема его очень благодарна. Не спеши, поработай над ним, очень стоит». Рассказ в печать не взяли – а отзыв опубликовали в номере от 15 марта. С одной стороны, было обидно, что в публикации отказано, с другой – публикация отзыва давала хоть какую-то надежду.

12 апреля в том же самом «Молодом ленинце» был напечатан ещё один фельетон Шолохова – «Ревизор»: такой же, в сущности, ненужный, как и предыдущие два. Это, конечно, удивляло: фельетоны они публикуют, а рассказ – не хотят.

Весной Шолоховы переехали на дачу под Москвой, на Клязьме, – всё подешевле. Но и там не зацепились. Жить стало совсем невмоготу, хоть иди и топись. 24 мая молодая семья собралась в обратный путь – в Каргинскую.

Никто не подсказал Шолохову, что в течение последующих десятилетий «Родинка» выйдет огромными тиражами в переводах на несчётное количество языков, послужит основой для работы режиссёра Владимира Фетина «Донская повесть» – с Евгением Леоновым и Людмилой Чурсиной в главных ролях. Фильм этот, ставший одним из лидеров всесоюзного проката, посмотрят только в 1964 году почти 32 миллиона человек, Чурсина сразу станет всенародной любимицей, а Леонов на кинофестивале в Нью-Дели получит приз за лучшую мужскую роль.

Такое вот расстояние в сорок лет – от исхудавшего Мишки Шолохова, снова возвращающегося ни с чем к родителям, до всемирной славы. С одним и тем же рассказом на пять страничек.

* * *

Накануне отъезда Шолохов закончил новый рассказ «Зверь»: в окончательной редакции он получит название «Продкомиссар». Симптоматичная замена!

Дал рассказ Марку Колосову, тот, с оговорками, текст одобрил. В день отъезда Шолохов напишет Колосову письмо, почти умоляя пристроить рассказ в готовящийся молодогвардейский альманах «Под знаком комсомола» и прислать гонорар, – очень надо денег, их совсем нет, а ему так нужно вернуться в Москву. 30 раз, пишет Шолохов Колосову, звонил тебе, два раза был в общежитии – так и не застал тебя. А застать очень было надо. Потому что в Каргинской Шолохову нечего делать. Там над ним соседи смеяться будут. А если Громославские узнают? Увёз их дочку в Москву для новой жизни – и вернул обратно ни с чем, ни в чём.

Сюжет второго рассказа снова, как мы уже знаем, семейный: только перевёрнутый. В «Родинке» отец убивает сына, здесь же продкомиссар Игнат Бодягин становится свидетелем того, как отца отправляют на расстрел, и спасти его не пытается. Отец Игната проклинает. Считаные дни спустя Игнат спасёт ребёнка, замерзающего в степи: усадит его на собственную лошадь – и, стегнув по крупу, останется встречать погоню.

Колосов напишет на полях рассказа заключение: «Ни нашим, ни вашим». Что участник Гражданской войны Марк Колосов имел в виду? Игнат у Шолохова проклят идущим на расстрел отцом – значит, смерть самого Игната предопределена. Смерть как бы уравнивает старшего Бодягина – мироеда и кулака – и его сына-продкомиссара. Колосову такой расклад не понравился: мало того что продкомиссар погиб – получилось, что он за дело наказан: нечего было от отца отказываться.

Шолохов в раздражении пишет: «Ты не понял сущности рассказа. Я хотел им показать, что человек, во имя революции убивший отца и считавшийся “зверем” (конечно, в глазах слюнявой интеллигенции), умер через то, что спас ребёнка (ребёнок-то, мальчишка, ускакал). Вот что я хотел показать, но у меня, может быть, это не вышло».

Он здесь словно бы пытается своими словами пересказать стихи или музыку и чуть лукавит, говоря только часть правды. «Слюнявую интеллигенцию», так долго желавшую революционных перемен, а потом вдруг в брезгливости отвернувшуюся от яростного и беспощадного народа, Шолохов уже в молодости не принимал: он изначально был с другой стороны – с той, где своими руками разгребали кровавые последствия борьбы высоких идей.

Но вместе с тем, проучившись в четырёх гимназиях, он отлично помнил, что упоминаемый в последней библейской книге зверь является апокалиптическим образом. Он означает человека беззакония, сына погибели, который явится в конце времён. Зверь – не сатана, а именно что человек.

Предав отца, Игнат Бодягин стал – зверь.

Однако одновременно Шолохов словно бы вопрошает: спасая ребёнка, разве не обрёл продкомиссар право на прощение? Отдав собственную жизнь, разве не искупил он вины своей?

В рассказе этом Шолохов берёт на себя неподъёмный для человека груз – оправдать неоправдываемое.

Эту метафору – трагедию ребёнка, заложенную в основание смены мироустройства – снова вывернут, но уже в обратную сторону, Леонид Леонов и Андрей Платонов. И у Леонова в романе 1929 года «Соть», и у Платонова в повести 1930 года «Котлован» в центре повествования великая стройка. И у обоих на той стройке гибнет ребёнок, как бы предвещая обрушение всего проекта.

А у Шолохова напротив: зверь спасает дитя.

Но разве такое напишешь Колосову прямым текстом?

Шолохов просит: раз его неверно поняли – поменяйте название, пусть будет «Окрпродкомиссар Бодягин». Уже из Каргинской, прождав до 5 июня (две недели почти!), он снова пишет Колосову: «На тебя, Марк, я крепко надеюсь и этим письмом хочу повторить просьбу о том, чтобы ты устроил рассказ и скорее прислал мне часть денег на проезд.

Подумываю о том, как бы махнуть в Москву, но это “махание” стоит в прямой зависимости от денег – вышлешь ты их – еду, а нет, тогда придётся отложить до осени, вернее, до той возможности, какая даст заработать. Если рассказ устроишь, то постарайся взять гонорар, и, если можно, полностью, потому что деньги нужны дозарезу.

Думаю, ты посодействуешь. Ведь в самом-то деле не в “Крас<ной> ниве” нам зарабатывать, а у своих».

Колосов так ничего и не сделает. Один за другим два комсомольских альманаха выйдут без рассказа Шолохова. Больше в этих альманахах, по строгому рассуждению, если сегодня перечитать, зацепиться не за что.

Через считаные годы ситуация изменится кардинально. Шолохова вознесёт на самый верх. Колосов останется там, где был – и доживёт почти забытым до 1989 года. Но и на тот момент в самомнении Шолохову не откажешь. Летом 1924-го ему только исполнилось 19 лет. Ни одной весомой публикации он не имел – только газетные фельетоны. Написал несколько рассказов, которые никто не брал, но при этом пребывал в убеждении, что они должны публиковаться в главных комсомольских альманахах, – а если туда не берут, то он отдаст их в иллюстрированный журнал, редактором которого тогда был нарком просвещения Анатолий Луначарский. И уж там его точно примут с распростёртыми объятиями. Поэтому высылай, Марк, пять рублей, а лучше десять, и не морочь мне голову.

Ну а что? Не прав был?..

* * *

Несколько месяцев Миша и Марусёнок – так он называл жену – промыкались в Каргинском.

Каждый день в ожидании письма от московских товарищей, из одной редакции, из второй, из третьей – и ничего, ничего, ничего. Так Господь проверяет, готов ли ты к литературе. Хватит ли у тебя характера.

Жара, скудный стол, пригляд соседей – «а чего Мишка-то? Вернулся с Москвы? Не прижился?» Бодрости духа не терял, хотя внутри кипела обида напополам с отчаянием: неужели ж и здесь Москва казачьей воле не подчинится? Мать косилась на сына: ох, Мишка, верную ли дорожку ты выбрал? Не зря ли мучаешься?

Каргинские старожилы позже признавались: Анастасия Даниловна нет-нет да и жаловалась на своего Мишу – пишет и пишет целыми днями: дело ли? Ничем иным заниматься всерьёз не хочет, что ж за напасть такая?

Никакой подходящей работы для него ни нашлось ни в Каргинской, ни в окрестностях. Сидеть на шее у родителей было и ему самому тоскливо, и Марусёнку стыдно. Жена уговорила его уехать в Букановскую – ее отец жил покрепче и хотя б не хворал, как Александр Михайлович. В Букановской сняли жильё неподалёку от дома Громославских – у местного кузнеца Александра Андреевича Долгова, в летней пристройке. Михаил настоял на отдельном жилье – чтоб спокойно работать и с тестем друг на друга с утра не смотреть. Но и Громославский едва ли огорчился этому обстоятельству.

Михаил работал над новыми рассказами, рыбачил с женой на Хопре, подолгу общался со старожилами, расспрашивая о событиях Гражданской. Тогда люди ещё не привыкли опасаться за сказанное лишнее слово. В конце концов, свои ж люди – какой-никакой, а зять Громославского. Запоминал, прятал впрок.

Осенью Александр Михайлович Шолохов, наняв подводу и кучера Михаила Чукарина, приехал за сыном. Вернулись в Каргинскую. Вслед за ними приехала вскоре и выросшая в поразительную красавицу Лидия Громославская, получившая место учительницы в Каргинской начальной школе.

Михаил не оставлял планы поступить на рабфак МГУ. Основное препятствие оставалось прежним: Шолохова так и не приняли в комсомол. Он в очередной раз подал заявление в Донецкий окружной комитет Российского ленинского коммунистического союза молодёжи: центр Донецкого округа Северо-Кавказского края располагался тогда в Миллерове.

Там рассмотрели его кандидатуру. Родство с купцами Шолоховыми и Моховыми не вскрылось. Приняли на веру, что происхождения он самого простого – из иногородних. В казачьих восстаниях участия не принимал. Работал продинспектором, был снят с должности, но бумаги об условной судимости куда-то запропали. Подкованный парень, начитанный, в «Юном ленинце» три фельетона опубликовал. Сказали, что готовы принять.

Шолохов обрадовался: ну наконец-то!

В ноябре поехал в Миллерово получать комсомольский билет – и узнал, что его как приняли, так тут же и отчислили. Якобы, общаясь с миллеровскими комсомольцами сразу после подачи заявления, обронил он в разговоре, что комсомол ему нужен исключительно для того, чтоб попасть на рабфак. Комсомольскому руководству о тех речах донесли, и оно дало решению обратный ход.

Надежды получить рекомендации по комсомольской линии не оправдались. Более того, миллеровское руководство посчитало необходимым сообщить в Каргинскую о том, что ни в каком комсомоле Шолохов не состоит и если он утверждает обратное – ему не верить.

И так Шолоховы в родном хуторе были не на самом лучшем счету, а теперь и вовсе хоть не появляйся. Михаил плюнул и отправился из Миллерова прямо в Москву. Жене напишет 16 ноября уже оттуда: «…последние дни хлынула в душу мутная волна равнодушной тоски и не выпью её до дна, берёт проклятая за горло волчьей мёртвой хваткой… Как заработаю деньги, приеду. Жди и не скучай».

Легко сказать: заработаю. А где? Где их заработать-то?

* * *

В Москве он пошёл по новому кругу. Поселился на бывшей 1-й Мещанской улице, 60, в комнате братьев Ларченко – первый этаж, коммуналка. Тимофей Ларченко работал в домовом комитете, а его брат Алексей – в газете «Беднота». С Алексеем Михаил спал на одном диванчике – благо ростом мал и телосложением скромен: помещались.

Устроился разнорабочим. С утра вкалывал, к вечеру кружил по редакциям, затем шёл в общагу «Молодой гвардии» на Покровке или на семинар в Литературно-художественном институте на Поварской.

«Родинку» опубликуют 14 декабря 1924 года в газете «Молодой ленинец», куда он изначально своё сочинение и отправлял. Сбылось наконец-то: вот он – его первый настоящий рассказ в настоящей московской газете!

Закупил, сколько сумел, газет и отправил в Каргинскую родителям и жене: вот. Смотрите. Это я. Ваш сын и муж. Гонорар располовинил, послал вместе с газетами.

В запасе имелось ещё несколько написанных рассказов – «Продкомиссар», «Пастух», «Двухмужняя», где Шолохов впервые подступился к перипетиям материнской жизни, и «Бахчевник», где пригодился отцовский опыт работы на бахчах. Каменных палат родители сыну не нажили – зато сюжетами собственных судеб одарили с лихвой.

Новый год Шолохов справлял с братьями Ларченко. В январе 1925-го он познакомился с редактором «Журнала крестьянской молодёжи» Николаем Тишиным. Представился сыном крестьянки, положил на редакторский стол рассказ «Пастух». Попросил прочитать при нём.

Прочитали – и приняли к печати.

В февральском номере «Журнала крестьянской молодёжи» вышел «Пастух», а 14 февраля в «Молодом ленинце» опубликовали рассказ «Продкомиссар». Пошло дело!

Он прослышал, что задуман новый журнал «Комсомолия» – редакция его помещалась на углу Неглинной и Кузнецкого Моста. Явился туда. Ответсеком в журнале назначен был поэт Иван Молчанов – 1903 года рождения, из архангельских крестьян, участник Гражданской. Это ему Маяковский вскоре посвятит два полемических стихотворения, благодаря которым имя Молчанова станет знаменитым.

Молчанов запомнил гостя таким: «…паренёк в захватанной и порыжелой шапке-кубанке, сдвинутой на затылок, в каком-то полувоенном «лапсердаке», тоже изрядно поношенном и заштопанном». Шолохов принёс рассказ «Бахчевник» и снова попросил тут же прочесть его, «а то спрячете в бумаги». Нужда научила его быть настырным, но и купеческая кровь давала знать о себе.

Молчанов пишет: «Рассказ мне очень понравился», – но принять решение он единолично не мог. На счастье, тут явился Жаров – он Шолохова знал лично, хотя виду не подал, что тот самый, первый отзыв на «Родинку» в «Юном ленинце» был его. Шолохов, недолго думая, и Жарова пристроил к делу: а вот прочти, пожалуйста, рассказ – товарищ Молчанов уже одобрил.

Деваться некуда – Жаров прочитал.

Молчанов: «Рассказ тут же был направлен в набор».

«Вот всегда бы так, – мог подумать Шолохов, – а то пока за жабры не ухватишь, с места не двинется ничего».

В том марте Тишин, Молчанов и Шолохов сдружились. Их тогда прозвали «тремя мушкетёрами»: бродили неразлучно, весело и шумно.

Весна начиналась.

* * *

Что-то, наконец, сдвинулось в мироздании.

Рассказ «Илюха» был опубликован в «Молодом ленинце» 10 марта.

Рассказ «Алёшка» – в пятом, от 31 марта, номере «Журнала крестьянской молодёжи».

Повесть «Путь-дороженька» частями пошла в апрельских номерах того же «Молодого ленинца».

Всё написанное – словно какого-то сигнала ждали – брали теперь немедленно, с удовольствием, нарасхват.

Шолохов осмысленно, осознанно искал себе в литературном мире учителя, старшего товарища, – и выбор его был предопределён. Звали этого писателя Александр Серафимович. На самом деле – Александр Серафимович Попов. Он родился 7 января 1863 года в станице Нижне-Курмоярской Области Войска Донского. Отец Серафимовича был полковым казначеем, есаулом Войска Донского, служил в Польше, где сын и вырос. В 1883 году он поступил в Петербургский университет, на физмат; увлёкся марксистскими идеями, познакомился со старшим братом Ленина – Александром Ульяновым. За написание прокламаций угодил в тюрьму. Затем – ссылка: Мезень, берега Ледовитого океана.

Публиковался с 1889 года. Во время Первой мировой работал военкором. Революцию принял безоговорочно. С 1918 года возглавлял литературный отдел «Известий». После отъезда Горького за границу Серафимович стал не просто старшим по всей советской литературе. На шолоховскую удачу, он был единственным в России тех лет признанным писателем казачьего происхождения.

Воспринимался Серафимович тогда как давний, устоявшийся мастер, почти старик, хотя было ему немногим за шестьдесят. Сказывались сложная судьба, высокое положение, наконец – личные отношения с большевистскими вождями. В мае 1920-го, когда на фронте погиб его сын Анатолий, служивший комиссаром бригады на Южном фронте, Ленин лично написал Серафимовичу прочувствованное письмо с выражением соболезнований.

В апреле 1925-го Шолохов и Серафимович познакомятся. Шолохов даст ему на оценку первые свои восемь рассказов. Серафимович – мудрый человек – сразу догадается, с кем имеет дело. «И чёрт знает, как талантлив!» – запишет он о Шолохове в дневнике. А лично скажет: «До чего же вы молодец!.. Писателю очень важно найти себя, пока молод… Дерзнуть на большое полотно! Нюхом чувствую – пороху у вас хватит!»

В отношении Серафимовича к Шолохову слышится что-то выходящее за рамки писательского покровительства и даже землячества. Тоска о потерянном сыне будто бы таилась в его заботе. Годом раньше Серафимович издал великолепный роман «Железный поток». Книга та была задумана как эпопея, но завершить её он так и не сумеет. Серафимович словно бы перепоручит недоделанное невесть откуда взявшемуся пострелу: ты – сможешь.

Он даже задумал написать художественную вещь, где Шолохову предназначалась роль одного из персонажей, а возможно и самого главного героя.

Замечательное чутьё на человеческий масштаб было у старика Серафимовича!