Текст книги "Шолохов. Незаконный"
Автор книги: Захар Прилепин
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 19 (всего у книги 69 страниц) [доступный отрывок для чтения: 22 страниц]
Бела Иллеш – венгерский писатель, тоже участник Первой мировой, состоял в Международной социалистической партии Подкарпатской Руси. Спасаясь от политических преследований, в 1923 году он переехал в СССР. Здесь написал пьесу «Купите револьвер», которую поставили в Театре Революции.
Мартин Андерсен-Нексё – датский писатель, один из основателей коммунистической партии Дании, автор популярного в СССР романа «Дитте, дитя человеческое».
В тот день Серафимович скажет:
– Друзья мои! Перед вами – молодой писатель земли русской. Он моложе меня более чем на сорок лет, но я должен признаться, во сто раз талантливее меня. Имя его ещё многим неизвестно, но через год его узнает весь Советский Союз, а через два-три года – и весь мир…
Что называется: как в воду глядел.
Так поэт Некрасов и критик Белинский, прочитав роман «Бедные люди» Достоевского, онемели от восторга: явился новый Гоголь.
Достоевский ведь тоже начал писать в 19 и, немногим позже Шолохова, в 23 года, приступил к роману, спустя год его закончил и – стал мировой величиной.
Серефимович был по-отечески, без малейшей литературной зависти счастлив: явился новый Толстой, из народа, из безвестных татарчуков – и он первый это чудо разглядел!
28 декабря 1927 года в газете «Молот» вышел фрагмент романа.
А в январе 1928-го случилось очередное чудо русской литературы: журнал «Октябрь» начал публиковать «Тихий Дон». Первая книга романа вышла в четырёх номерах подряд, с января по апрель. Он сделал её за десять месяцев: с ноября 1926-го по сентябрь 1927-го. К апрелю 1928-го был уже готов второй том: полгода ушло на его доработку. С учётом первых подступов к теме в те же плюс-минус десять месяцев уместилась работа и над ним тоже.
Щедро, ловко, радостно творилось Шолохову.
Скорости огромные, конечно, – хотя, не аномальные.
Литература знает и куда более радикальные примеры: скажем, всё тот же Достоевский написал роман «Игрок» за 26 дней.
Дмитрий Фурманов немногим ранее выпустил один из первых классических романов советской литературы – «Чапаев»: эта книга тоже, как и в шолоховском случае, была написана менее чем за год.
Когда всё и так хранится в голове – надо только поспешать за собственной пишущей рукою.
Тем не менее это всё равно по сей день кажется обескураживающим. Жил да был паренёк, взял и написал «Илиаду» и «Одиссею».
Ну как так?
* * *
Чего бы ни пообещал Серафимович Лузгину, но второй том никаких послаблений персонажам из числа большевиков не содержал.
Скорее напротив.
Важно осознать саму суть замысла романа «Донщина», в итоге превратившегося из отдельной книги во второй том «Тихого Дона».
Григорий Мелехов в этой книге появляется эпизодически, Аксинья – и того реже. Главные герои здесь – казак, пулемётчик, затем член трибунала, а попросту говоря, расстрельной команды Илья Бунчук и еврейка Анна Погудко – большевистский агитатор и пулемётчица, второй номер Бунчука.
Казак и еврейка – именно эту коллизию совсем ещё молодой Шолохов решил поместить в основу своей первой книги. Заявка нетривиальная и по-своему беспощадная.
Хорунжий Илья Бунчук у Шолохова – изначально славный боец, чистая душа. В отличие от большинства сторонников Советской власти на Дону, он потомственный казак. Но Бунчук давно с Дона съехал, корешки из родной земли вырвал. Много лет проработал рабочим в Санкт-Петербурге. Увлёкся марксизмом, примкнул к РСДРП. Казаком он себя больше не считал.
Помимо еврейки Анны, в пулемётной команде Бунчука также служат армянин Геворкянц, украинец Хвалычко, грек Михалиди, немец Иоганн Ребиндер… На Дону разгорается война – а в пулемётную ростовскую команду родовых казаков не набирается: вместо них – армяне с греками и еврейка на подхвате.
Бунчук прямо говорит Анне: «Видишь ли: за евреями упрочилась слава, и я знаю, что многие рабочие так думают – я ведь сам рабочий, – вскользь заметил он, – что евреи только направляют, а сами под огонь не идут. Это ошибочно, и ты вот блестящим образом опровергаешь это ошибочное мнение».
Непосредственный начальник Анны носит фамилию Абрамсон.
Бунчука Абрамсон очаровал.
«…шагая с провожатым на квартиру Абрамсона, Бунчук всё думал о нём: “Вот это парень, вот это большевик! Есть злой упор, и в то же время сохранилось хорошее, человеческое. Он не задумается подмахнуть смертный приговор какому-нибудь саботажнику Верхоцкому и в то же время умеет беречь товарища и заботиться о нём”».
«Не задумается подмахнуть смертный приговор…» Потом товарища чаем напоит. Идеальный образец большевика.
Преодоление человеческого у Бунчука случается в момент убийства белогвардейца Калмыкова.
«Калмыков, сжимая кулаки, снова срывался с места, шёл толчками, как запаленная лошадь. Они подошли к водокачке. Скрипя зубами, Калмыков кричал:
– Вы не партия, а банда гнусных подонков общества! Кто вами руководит? – немецкий главный штаб! Больше-ви-ки… х-х-ха! Ублюдки! Вашу партию, сброд этот, покупают как блядей. Хамы! Хамы!.. Продали родину!.. Я бы всех вас на одной перекладине… О-о-о! Время придёт!.. Ваш этот Ленин не за тридцать немецких марок продал Россию?! Хапнул миллиончик – и скрылся… каторжанин!..
– Становись к стенке! – протяжно, заикаясь, крикнул Бунчук.
Дугин испуганно затомашился:
– Илья Митрич, погоди! Чегой-то ты? Посто-ой!..
Бунчук с обезображенным яростью, почерневшим лицом подскочил к Калмыкову, крепко ударил его в висок. Топча ногами слетевшую с головы Калмыкова фуражку, он тащил его к кирпичной тёмной стене водокачки.
– Станови-ись!
– Ты что?! Ты!.. Не смей!.. Не смей бить!.. – рычал Калмыков, сопротивляясь».
И далее: «Пуля вошла ему в рот. За водокачкой, взбираясь на ступенчатую высоту, взвилось хрипатое эхо. Споткнувшись на втором шагу, Калмыков левой рукой обхватил голову, упал. Выгнулся крутой дугой, сплюнул на грудь чёрные от крови зубы, сладко почмокал языком. Едва лишь спина его, выпрямляясь, коснулась влажного щебня, Бунчук выстрелил ещё раз. Калмыков дёрнулся, поворачиваясь на бок, как засыпающая птица подвернул голову под плечо, коротко всхлипнул.
На первом перекрёстке Дугин догнал Бунчука:
– Митрич… Что же ты, Митрич?.. За что ты его?
Бунчук сжал плечи Дугина; вонзая ему наставленный, неломкий взгляд, сказал странно спокойным потухшим голосом:
– Они нас или мы их!.. Серёдки нету. На кровь – кровью. Кто кого… Понял? Таких, как Калмыков, надо уничтожать, давить, как гадюк. И тех, кто слюнявится жалостью к таким, стрелять надо… понял? Чего слюни развесил? Сожмись! Злым будь!»
Бунчук пытается «сжаться», стать «злым», но окончательно выгорает на страшной своей работе.
«В эту же ночь Бунчук с командой красногвардейцев в шестнадцать человек расстрелял в полночь за городом, на третьей версте, пятерых приговорённых к расстрелу. Из них было двое казаков Гниловской станицы, остальные – жители Ростова.
Почти ежедневно в полночь вывозили за город на грузовом автомобиле приговорённых, наспех рыли им ямы, причём в работе участвовали и смертники и часть красногвардейцев. Бунчук строил красногвардейцев, ронял чугунно-глухие слова:
– По врагам революции… – и взмахивал наганом, – пли!..
За неделю он высох и почернел, словно землёй подернулся».
Его подруга – еврейка Анна – пытается уговорить Бунчука отказаться от должности командира расстрельной команды.
Он в ответ:
«– Я не уйду с этой работы! Тут я вижу, ощутимо чувствую, что приношу пользу! Сгребаю нечисть! Удобряю землю, чтоб тучней была! Плодовитей! Когда-нибудь по ней будут ходить счастливые люди… Может, сын мой будет ходить, какого нет… – Он засмеялся скрипуче и невесело. – Сколько я расстрелял этих гадов… клещей… Клещ – это насекомое такое, в тело въедается… С десяток вот этими руками убил… – Бунчук вытянул вперёд сжатые, черноволосые, как у коршуна когтистые, руки; роняя их на колени, шёпотом сказал: – И вообще к чёрту! Гореть так, чтобы искры летели, а чадить нечего… Только я, правда, устал…»
Из романа будет вырезан большой фрагмент, где Бунчук пытается вступить в близость с Анной, но оказывается по-мужски бессилен.
«Бунчук сжал её пальцы так, что они слабо хрустнули, в расширенные, омутно черневшие, враждебные глаза врезал свой взгляд, спросил, заикаясь, паралично дёргая головой:
– За что? За что судишь? Да, выгорел дотла!.. Даже на это не способен сейчас… Не болен… пойми, пойми! Опустошён я…»
История с импотенцией Бунчука и бездетностью Штокмана предвещает целую череду бесплодных большевиков у Леонида Леонова.
В этом была заложена жуткая метафизическая западня: они свершают великий переворот – но детей у них не будет.
Шолохов и Леонов угадали: Советская власть вместилась в одну семидесятилетнюю человеческую жизнь. Результаты революции передать оказалось некому – у неё не было наследников.
* * *
При иных обстоятельствах роман мог бы застрять в согласованиях намертво.
Достаточно было одного внимательного литературного комиссара, который, закрыв рукопись, поднял бы уставшие глаза и спросил:
– Товарищи… Вы что, с ума сошли?
На шолоховскую удачу, выход первой книги романа совпал с очередным витком развернувшейся внутрипартийной борьбы: группа Сталина атаковала Троцкого и победила.
17 января 1928-го Троцкий был выслан из Москвы в Алма-Ату. Общеизвестным было то, что он имел к расказачиванию прямое отношение. Это косвенно давало возможность публичного переосмысления вопроса о казачестве.
Пока Советская власть не закаменела, в стыках и расщелинах идеологии ещё могли вырасти самые диковинные цветы. И «Тихий Дон» – не единственный плод, родившийся в эпоху, совмещавшую великое творческое освобождение масс и жесточайшее государственное давление.
В мартовском номере главной советской газеты «Правда» была опубликована статья Александра Серафимовича «Тихий Дон». Шолохова эта публикация застала в Букановской, вычитывающим второй том романа.
Начал читать – и кровь прилила к лицу.
Ах, как жаль, что не дожил отец! Ну, пусть хоть Громославский узнает, кого он в насмешку одарил кулём муки в приданое к дочери.
Серафимович писал: «Ехал я по степи. Давно это было, давно, – уж засинело убегающим прошлым.
Неоглядно, знойно трепетала степь и безгранично тонула в сизом куреве.
На кургане чернел орёлик, чернел молодой орёлик. Был он небольшой, взглядывая, поворачивал голову и желтеющий клюв…
Пыльная дорога извилисто добежала к самому кургану и поползла, огибая.
Тогда вдруг расширились крылья, – ахнул я… расширились громадные крылья. Орёлик мягко отделился и, едва шевеля, поплыл над степью.
Вспомнил я синеюще-далёкое, когда прочитал “Тихий Дон” Мих. Шолохова. Молодой орёлик желтоклювый, а крылья размахнул…»
Это надо было уложить в голове.
Не просто рядовое издание, каких много, а сама «Правда» славила его: та самая газета, где публиковались главные вести Страны Советов, где генсек и наркомы выступали с государственными речами.
«Правда» устами Серафимовича во всеуслышание на всю страну определяла Михаила Шолохова как литератора, размахнувшего громадные крылья.
Нет, ну видано ли?
Он ещё не знал, какое количество его коллег по ремеслу испытало мучительную судорогу зависти: как так? да кто он такой? – о них в «Правде» не упоминали, и шансов на такой панегирик не было – от лица, повторимся, не только члена РКП(б) с 1918 года, но ещё и самого маститого, старейшего на тот момент советского писателя – ведь Горький был за границей, вернувшийся Алексей Толстой ещё недобрал веса, а Вересаев, Сергеев-Ценский, Вячеслав Шишков и другие в негласной табели о рангах находились безусловно ниже.
21 апреля 1928 года Шолохов выехал из Букановской в Москву. Жене написал, что по пути впервые видел разлив Хопра. В Михайловке хотел купить билет до Москвы, но, «несмотря на то, что на станцию пошёл рано, билетов на сегодня уже не было. Страшно неприятно жить на полпути, не люблю. Думаю два дня этих убить на правку 5 части, там ещё осталось мне 90 стр.».
Договорились так: жена с дочкой сами доберутся в Вёшенскую, и он тоже, все московские дела сделав за неделю, в первые майские дни приедет домой.
Но судьба распорядится иначе: он останется в столице до конца мая.
Начиналось его время.
Были годы: он приезжал в Москву никому не нужным, лишним. Затем навещал её наездами, как подающий надежды казачок. Теперь – явился как молодой победитель. Все, всюду читали «Тихий Дон». Вмиг ставший почти всеобщим любимцем, он переходил из компании в компанию – завидный товарищ и козырная карта любой литературной партии.
Приглянувшихся ему сам зовёт в гости в станицу Вёшенскую. Он теперь хозяин своего дома и наконец при свободных деньгах. Жене отписывает, что летом к нему в гости собираются Леопольд Авербах, Джек Алтаузен, Марк Колосов, Мате Залка.
Что за причудливая игра теней творилась! После наводящего брезгливый ужас портрета Штокмана, кто к нему стремится в первые товарищи?
Критик Леопольд Леонидович Авербах, при рождении носивший имя Исер-Лейб Меер-Шоломович Авербах. Мать его была родной сестрой виднейшего большевистского деятеля Якова Свердлова. Член РКП(б) с 1920 года, Авербах какое-то время работал за границей в структурах Коминтерна. По возвращении был назначен редактором журнала «Молодая гвардия». Рекомендацию ему дал сам товарищ Троцкий. Будучи всего на два года старше Шолохова, к тому времени Авербах занимал прочнейшее положение в литературной среде, являясь ответственным редактором журнала «На литературном посту». Его соратники-«напостовцы» были оплотом ортодоксального, воинствующего левачества.
Один из основателей Всероссийской ассоциации пролетарских писателей (ВАПП), Авербах со временем выдавил своих конкурентов, став главой этой организации. В группу Авербаха входили на первых порах упоминавшийся Лузгин, молодые писатели Фадеев и Юрий Либединский, драматург Владимир Киршон. Бритый наголо, улыбчивый, круглоголовый молодой человек в очках – Авербах был типической фигурой того времени: идейный карьерист, неистовый и безапелляционный.
Поэт Джек – на самом деле Яков Моисеевич – Алтаузен был на два года моложе Шолохова. В детстве некоторое время жил в Китае, служил прислугой на пароходе. Вернулся в Советскую Россию, вступил в комсомол. В 1923-м приехал по комсомольской путёвке в Москву. Достаточно скоро обрёл заметное поэтическое имя. Евреем был и приятель Шолохова, красавец, комсомольский активист, редактор и писатель Марк Колосов.
Венгерского писателя Мате Залку – улыбчивого и добродушного человека, самого старшего в этой компании, 1896-го года рождения, – звали на самом деле Бела Франкль, и он тоже происходил из еврейской семьи. Мате-Бела воевал с 1914 года в составе австро-венгерской армии сначала на итальянском фронте, а затем, против русских, – на Восточном. В 1916 году попал в плен, увлёкся большевистскими идеями, вступил в РКП(б). На фронтах Гражданской воевал за красных. Ни Колосова, ни Залку военная судьба на Дон не заносила. Марк воевал на Западном фронте, а Мате-Бела – сначала в Сибири, а потом на Украине.
Был ли Шолохов расчётлив? Конечно. Но главное состояло в том, что теперь он отвечал за свой роман. За всех там описанных и тем самым сохранённых навек.
Эти люди, – Леопольд, Джек-Яков, Марк и Мате-Бела – роман приняли и готовы были в литературной борьбе стать на шолоховскую сторону.
Чем бы они ни руководствовались – Шолохов был им за то безусловно благодарен. Он только начинал свой путь. Он очень нуждался в поддержке.
Тем летом Шолохов сообщит жене, что хочет вступить в партию, потому что работа его – партийная. В стране, где партия управляла всем, литературная работа неизбежно становилось частью партийной деятельности.
Желал ли Шолохов продать подороже партии своё перо? Нет.
Надеялся ли, что партия позволит ему сказать всю, столь необходимую народу правду? Да.
* * *
Он был хорошо опьянён успехом.
В Москве сначала, по старой традиции, жил у Кудашёва, потом снял комнату. Собирался, прокрутив издательские дела и собрав дань за труды свои, снова поработать на Клязьме, но никак не выходило.
Марусёнку докладывал в письме от 13 мая: «…верчусь, как заводной волчок…», – каждый день сидел в корректорской, дома снова правил роман, – «…ни в театре, ни в кино не был ни разу», – зато: «Ты, по всей вероятности, будешь ругать меня, но я признаюсь заранее: хочу купить себе ружьё. (Вру, Маруська! Купил уже! Хотел сбрехать, но не вышло.) Да, милота моя, купил себе чудеснейшую двухстволку, бельгийскую, системы “Пипер”, безкурковку за 175 р. У тебя, небось, волосы дыбом? Ну, ничего, пригладь их и читай дальше. Думаю охотиться, да ещё и с тобой… Заранее “упреждаю”, ежели будешь сильно ворчать – махну прямо из Москвы на Алтай и глаз не покажу».
В начале июня «Тихий Дон» прошёл комиссию Главполитпросвета – учреждения при Наркомпросе РСФСР, которое готовило рекомендательные списки для библиотек и учебных заведений всего СССР. Получив от Главполитпросвета (вот чудеса!) наилучшую рекомендацию, первый том «Тихого Дона» вышел наконец отдельным изданием.
Издательство «Московский рабочий». На форзаце значится: РАПП, «Новинки пролетарской литературы». Тираж: 10 тысяч экземпляров.
Книга – в руках!
Раскрой, запусти веером пахучие страницы – и там навек ожившие Григорий, Петро, Пантелей Прокофьевич, Василиса Ильинична, Наталья, Аксинья…
Московский писатель Пётр Сажин вспоминал: «После выхода “Тихого Дона” Михаил Александрович решил отметить это событие. Мы зашли в проезде Художественного театра в магазин и вынесли оттуда корзину с продуктами и бутылками».
Попутно Шолохов заскочил в магазин «Кавказ», там же располагавшийся, и, пишет Сажин: «…купил там себе каракулевую кубанку, бурку, бешмет с газырями, сапоги, рубаху, застёгивающуюся на множество пуговиц, несколько кинжалов и несколько поясов, отделанных серебром. Один такой пояс получил я в подарок… Потом мы все поднялись к Василию Кудашёву, и началось застолье, пригласили мы в нашу компанию соседку, приятную девушку, пели, танцевали, беседовали до утра…»
* * *
Следом, с июля, «Тихий Дон» начал публиковаться в «Роман-газете» – с предисловием Серафимовича. Первый выпуск вышел тиражом 150 тысяч экземпляров.
В силу того, что роман сразу же произвёл неслыханный фурор – уже летом его рвали из рук в руки по всей стране, – тираж последующих выпусков пришлось увеличить до 250 тысяч экземпляров. Всего на первый том ушло восемь тетрадок «Роман-газеты» – довольно толстого журнала, в котором ежемесячно печатались главные новинки советской литературы.
Что за книга получилась! Как обрадовался ей читатель! Как желал человек первого в мире социалистического государства читать, осознавать, удивляться, верить…
Деньги у Шолохова разом появились в таких количествах, о которых раньше и мечтать не мог. Жене писал: «”Октябрь” мне платит не 125, а 175 р. за лист; по договору за роман-газету 150 р… Так что я своих доходов даже не учту. Что-то много очень. Выхожу я Ротшильдом».
«Московский рабочий», издававший первый том «Тихого Дона» отдельной книгой, платил ещё больше – 200 рублей за лист. «Вчера, – докладывал Шолохов, – вызывают меня в издательство “Пролетарий”, и зав изд-ством Ацеркин предлагает заключить договор на следующую вещь, причём сроками не связывает и даёт 20 % стоимости вещи».
Никакой новой вещи у Шолохова, кажется, и в мыслях ещё не было – зато какое ощущение удачи исходило от него! То за сто рублей неделями бился с редакторами, а то: хотите, Михаил Александрович, выдадим вам, скажем, тысячу – в счёт будущего романа? Вернёте, когда закончите!
Это, между прочим, тот самый 1928 год, когда Сталин писал председателю правления Госиздата Халатову: «Я очень нуждаюсь в деньгах. Не могли бы вы прислать 200 руб. (вместо гонорара) для меня?»
За считаные месяцы перевернулась прежняя шолоховская жизнь и началась совсем иная.
Первыми из зарубежных издателей на появление романа отреагировали немцы – одно из коммунистических, тогда ещё существовавших в Германии издательств. В Москву явились сразу агент и фотограф – заключили с Шолоховым договор. Ещё прибыток!
В те летние месяцы Шолоховы, расплатившись с долгами и кредитами, окончательно стали владельцами своего дома в Вёшенской на улице Большой. Принимайте, предки-купцы! Теперь – на полных правах!
К деньгам он относился легко – копить Шолоховы не научатся никогда. В дом купил 12 стульев, кресло, кровать и огромную куклу дочке Светлане. В книжных, чаще букинистических лавках Шолохов начал собирать себе библиотеку: такую, какой никогда не было у отца. Мировая классика – в этом случае издания брал дореволюционные: надёжные, пухлые, в отличных переплётах, с ятями. Затем: современная история и беллетристика. Основные работы по марксизму и коммунистическому строительству. Западноевропейская философия.
Еще приобрёл патефон с пластинками. И мандолину – чтобы научиться играть. Вернулся в станицу Вёшенскую к июлю: вёз целый воз подарков. Никогда ни он, ни его отец с любых ярмарок такого количества добра не привозили. Мать смотрела озадаченно, но вида, как у Шолоховых всегда было принято, не выказывала.
«Недаром, значит, была эта мука длиной в целую жизнь. Вот он, значит, в кого вырос – татарчук и нахалёнок».
Дочка во все глаза удивлялась на куклу, не решаясь к этому чуду прикоснуться.
Шолохов уже крепил у себя над кроватью ружьё. Он был – казак. У настоящего казака в доме должно быть много оружия. Всё остальное – неважно: сегодня есть, завтра нет. Но оружие – навсегда.
* * *
Оставшуюся часть лета работал над романом.
Марусёнок – Мария Петровна: «Писал он в молодости по ночам. Вообще, работал он… Не знаю, был ли ещё такой человек, как он. Вот так сидишь – он всё работает, ляжешь уснуть – работает, работает, проснёшься – всё сидит… Лампа керосиновая, абажур из газеты – весь обуглится кругом, не успевала менять. Спрошу: “Будешь ложиться?” – “Подожди, ещё немножко”. И это “немножко” у него было – пока свет за окнами не появится. Я удивлялась всегда, да и теперь дивлюсь, откуда такая сила была?»
О Шолохове заговорили разом, во всех концах страны – как ни о ком другом больше. Для людей – огромное количество которых только-только начало осваивать опыт постоянного чтения художественной литературы, – он был, с одной стороны, безусловно писатель – такой же, как Пушкин и Лев Толстой, – но с другой стороны, обладающий удивительным даром: быть своим, равным, близким. Просто научившимся ставить слова в наилучшей из всех возможных последовательности и оживлять на бумажных листах людей. Простых людей, таких же, как они – читатели.
Советская критика изо всех сил пыталась эту ликующую, бурлящую витальность вогнать в рамки положенных представлений. Озадаченный Шолохов, сначала хватая текст целыми абзацами, а потом заново перечитывая, пытался понять: ругают его? Хвалят? Приняли? Поняли? Или на критический убой потащат?
И понимал: хоть и с оговорками, но приняли. Не смогли не принять.
Журнал «На подъёме» (1928, № 10): «Этот роман – целое событие в литературе: отзывы о нём не сходят со страниц журналов и газет вот уже несколько месяцев. Причём все отзывы благоприятные, на редкость единодушные».
За первый же год понаписали про роман столько, что можно было уже отдельную книжку сделать из одних рецензий. Оговорки имелись у каждого второго рецензента, но никто на первых порах так и не решился крикнуть во всеуслышание: «Да он же контру защищает!»
Напротив! Пытались сами себя заранее убедить, что автор выправит некоторые очевидные недоразумения.
И. Машбиц-Веров в десятом номере «Нового мира» за 1928 год писал: «”Тихий Дон” выдвигает Шолохова в первые ряды советской литературы». И далее: «Григорий Мелехов – наиболее яркий, наиболее внимательно и полнокровно очерченный тип ищущего, революционно перерождающегося казака… Вначале Григорий – обычный, ничем не выделяющийся парень, малый работящий, неглупый и пылкий… Мы ещё не знаем, чем кончит Григорий (роман ещё не закончен), но, по всей видимости, автор ведёт его к коммунизму».
Можно вообразить, как Шолохов горько посмеивался: «Ага, веду. Как вы Харлампия Ермакова привели – вот так же и я веду».
Похвалам Машбиц-Верова вторил в журнале «На литературном посту» заместитель ответственного редактора, один из секретарей РАППа – молодой, на год старше Шолохова, но многообещающий критик Владимир Ермилов (вырастет до крупнейшего литфункционера): «Когда автор описывает казацкий быт, казацкий уклад, когда – короче – нити стягиваются вокруг Григория Мелехова, у Шолохова хватает и красок, и мастерства, и художественно выполненных деталей. Но когда нити стягиваются на другом полюсе – рабочем Бунчуке или Штокмане, герои эти начинают говорить газетным языком… В некоторых местах роман “автобиографичен”: Шолохов там смотрит глазами Мелехова – человека, постепенно идущего к большевизму. Сам автор этот путь уже проделал, доказательством чего служит беспощадно выводимая Шолоховым дикость традиций казачества, многие отвратительные черты быта».
За Шолохова словно бы договаривали, в меру сил объясняли его, впихивая автора и текст в прокрустово ложе своих представлений. Впрочем, Ин. Оксёнов («Жизнь искусства». 1928. № 51) печалился: «Социальный образ рядового казачества представляется в романе совершенно стихийным: звериная грубость, невежество, отсутствие элементарной политической сознательности – наряду с буйным брожением сил, ещё не находящих себе достойного применения… Эротические сцены занимают большое место на страницах романа… Общий уклон автора в физиологию выражен порой слишком сильно».
Морализм всегда свойствен охранителям, даже если это пролетарские ортодоксы. Странно, что никто тогда не взвился по причине настойчивого использования Шолоховым ненормативной лексики. Тем не менее, в надежде на перерождение главного героя, автору многое прощалось. Даже «эротизм» и «физиология».
А. Дубовиков («Молодая гвардия». 1928. № 8) находил литературный язык автора не просто богатым, но даже «расточительным». И. Мотылёв («Книги и профсоюзы». 1928. № 9) написал, что «у классической школы (Толстого) взял автор форму, композиционное построение, оставаясь в то же время самим собою, утверждая свою ещё молодую, но характерную поступь в современной литературе».
Толстой, конечно же, постоянно возникал в рецензиях не только в силу соразмерного эпического замаха, но и потому что праздновалось 100-летие со дня рождения Льва Николаевича, в связи с чем готовилось к изданию 90-томное собрание его сочинений. У старика – 90 томов, а тут его наследник третий том сочинений готовит.
27 июня 1928 года, выступая в Тифлисе перед рабкорами и писателями, Горький скажет: «Мы создали литературу, которой можем похвастаться перед Европой», – и в пример приведёт «Тихий Дон». К августу эти слова разнесутся по литературному сообществу.
Сообщество поставит себе очередную заметку: так, значит. Сам Горький похвалил. Который жал руку Льву Николаевичу Толстому и Антону Павловичу Чехову.
Благословляет, значит, Шолохова от имени всей русской литературы. Шолоховым, значит, мы можем похвастаться, а больше вроде как и некем.
* * *
Без ложки дёгтя никакое признание не случается.
Своя же – ростовская! – газета «Молот» вдруг опубликовала подборку якобы читательских писем в номере от 14 октября 1928 года. Под симптоматичными заголовками: «Однобокая картина» и «Кривое зеркало».
Только что переболевший малярией Шолохов прочитал, что «кругозор его героев крайне сужен», что «упрощённая композиция знаменует слабость и беспомощность автора».
«Конечно, Шолохов – не Толстой», – пишет некто П. Максимов (О эта вечная интонация, с которой так удобно произносить любую глупость и казаться себе при этом мудрым и снисходительным: «Конечно, Чехов – не Шекспир», «Конечно, Есенин – не Байрон»). «Всё, что дано в романе, это есть просто неудачное фотографирование. Вспоминаются герои Л. Толстого – вот подлинно живые люди. С шолоховскими героями их даже сравнивать нельзя».
Советская пресса была весьма демократична: мало ли что там в «Правде» пишут про эти крылья орлиные – мы тут в Ростове сами в крыльях разбираемся.
Традиционно на малой родине любого выбившегося литератора, мягко говоря, оценивают строго: если мы все ещё тут – почему он уже там? Но в данном случае куда более важным оказался другой вопрос: а не было ли явлено здесь скрытое раздражение ростовских партийных товарищей, напрямую причастных к расказачиванию?
Словно бы отвечая на публикацию 5 декабря 1928-го Шолохов – в компании Михаила Светлова, прозаика Николая Ляшко и ростовского поэта Григория Каца, – нагрянул в Ростов, где в течение четырёх дней дал несколько выступлений – в университете, на рабфаке, в доме работников Просвещения, на заводе «Аксай».
Из газет: «На вечер Мих. Шолохова, Мих. Светлова и РАППа собралось в Доме печати свыше 500 человек. Все выступления принимались восторженно. Особый успех выпал на долю т. Шолохова, читавшего новую главу из 5-й части “Тихого Дона”». Свидетельствует П. Вениаминов: «Михаил Шолохов, сидя за небольшим столиком на сцене, ровным, чуть взволнованным голосом стал читать новые главы из “Тихого Дона”… Мы видели могучий талант, хотя перед нами был простой, скромный молодой человек. После того как Шолохов сложил в папку рукопись, многие тут же поднялись на сцену и выразили восхищение. Похвалу писатель принял сдержанно».
Как наглядно умыл он своих критиков! Где ж авторы ваших подмётных писем, куда они все подевались? Почему залы полны совсем другими людьми?
Неожиданно главный редактор «Молота», участник Гражданской, коммунист Евсей Абрамович Цехер, явился к Шолохову на встречу и попросил разрешения дать для публикации главу «Тихого Дона».
Мысленно выругавшись, писатель дал первую главу третьей книги. 28 декабря «Молот» опубликовал её, сократив её текст с двенадцати до двух страниц и дав своё заглавие – «Казачья ”Война и мир”».
Заголовок сочинил Цехер.
Шолохов раскрыл газету и выругался уже вслух.
* * *
В декабре 1928 года нарком просвещения Анатолий Васильевич Луначарский в итоговом интервью «Правде», подбивая итоги года, в числе прочего сообщил: «“Тихий Дон” – произведение исключительной силы по широте картин, знанию жизни и людей, по горечи своей фабулы… Это произведение напоминает лучшие явления русской литературы всех времён».
В «Красной панораме» (№ 1, 4 января 1929 года), в статье Луначарского «Литературный год» та же самая оценка была воспроизведена ещё раз. Нарком недвусмысленно поставил Шолохова в один ряд с Пушкиным, Достоевским и Горьким.
Той же зимой в журнале «Искусство» была опубликована статья Луначарского «Классовая борьба в искусстве». Бережно увещевая ортодоксальных леваков, объявивших классической традиции войну, он приводил в пример два главных, на его наркомовский взгляд, достижения молодой советской литературы: «Такие бесспорно глубоко художественные произведения, как “Разгром” Фадеева и “Тихий Дон” Шолохова, с очевидностью показывают, что авторы их учились у классиков. Форма у Фадеева очень близка к Толстому, с известной примесью Чехова. Форма у Шолохова – насыщенная реалистическая форма, к которой поднимались многие наши классики, выражая большие бытовые явления. Повредило это Шолохову и Фадееву? Конечно, нет…»
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?