Текст книги "Шолохов. Незаконный"
Автор книги: Захар Прилепин
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 18 (всего у книги 69 страниц) [доступный отрывок для чтения: 22 страниц]
* * *
Когда литературоведы выводили «Тихий Дон» из «Донских рассказов», Шолохов сердился: к ранним рассказам своим он относился скептически. Однако преемственность эта более чем очевидна.
Вот описание дома Мелеховых на первой странице «Тихого Дона»: «Крутой восьмисаженный спуск меж замшелых в прозелени меловых глыб, и вот берег: перламутровая россыпь ракушек, серая изломистая кайма нацелованной волнами гальки и дальше – перекипающее под ветром вороненой рябью стремя Дона. На восток, за красноталом гуменных плетней, – Гетманский шлях…»
Шлях – степная дорога, тракт.
В рассказе «Коловерть»: «…курган могильный над Гетманским шляхом раскорячился».
На этот самый курган из рассказа дед Григория Мелехова носил на руках свою турчанку в «Тихом Доне».
В «Коловерти», дословно воспроизведённую, мы видим всё ту же «сырую, волнами нацелованную гальку».
Это и совпадениями назвать сложно – ведь Шолохов зачастую описывал и в романе, и в рассказах одни и те же места; а порой – одних и тех же конкретных людей. Мы уже писали, что Фомин фигурирует в рассказах «Председатель Реввоенсовета республики» и «Шибалково семя». А подъесаул Сенин из рассказа «Чужая кровь» принимает участие в суде над Подтёлковым в «Тихом Доне».
Есть знаковые и сюжетные переклички. Герой рассказа «Кривая стёжка», пастуший сын Василий, встречает казачку Анну, шедшую с коромыслом от Дона, – это, конечно же, одна из первых сцен «Тихого Дона». Затем Василий прибивается к банде и прячется на острове – что отсылает нас уже к финалу романа.
В «Кривой стёжке»: «Страх холодными мурашками покрыл Ваське спину, дополз до пяток. “Присудят года на три… Нет, не пойду”».
В «Тихом Доне»: «”Посадят!” – говорил ему внутренний голос, и Григорий содрогался от испуга и отвращения»».
Пан Томилин и его сын из «Лазоревой степи» – словно бы первый подмалёвок к образам помещика Листницкого и его сына. Достаточно взглянуть на описание Томилина: «Высокий был, тонкий, под глазами сроду чёрные круги, как у бабы…» – чтобы сразу увидеть Листницкого-младшего.
В «Лазоревой степи» впервые появляется болезненная для Шолохова, личная, довлевшая над ним тема. «Весёлый был пан… Присватался он к моей бабе, она в горничных состояла», – рассказывает персонаж по имени Захар про Томилина, у которого он служил ямщиком.
За нанесённую обиду Захар в рассказе отхлещет пана кнутом. Как и ямщик Листницких Гришка Мелехов в романе «Тихий Дон».
Дед Гаврила из рассказа «Чужая кровь», нарочито надевающий царские награды, тем самым вводя во зло Советскую власть, – предвещает деда Гришаку из «Тихого Дона», ведущего себя ровно точно так же.
Пронзительная сцена, когда в том же рассказе дед Гаврила, узнав о гибели сына, выходит из куреня и зовёт, вглядываясь в степь: «Сыночек!» – воспроизводится в «Тихом Доне», когда запропавшего Гришку Мелехова зовёт, выйдя на баз, его мать.
В «Донских рассказах» уже явились все характерные черты шолоховской прозы: поразительный слух на устную речь, доскональное знание казачьего быта, типично шолоховский юмор, беспощадный, но вместе с тем будто бы сдержанный, ненарочитый натурализм.
Метафорика прозы Шолохова основана на быте и бытии, поэтому не кажется вульгарно «литературной», надуманной – напротив, она органична: бороду он сравнивает с просяным веником, радость – с буйным чертополохом, молнию – с ящерицей.
Шолохов вырос из той земли, которую описывал, и это в равной степени слышится и в рассказах, и в романе.
Если выхватить из «Донских рассказов» и из «Тихого Дона» фрагменты с описанием природы, то оказывается, что они – взаимозаменяемы.
«Ночью ахнул мороз. С вечера слышно было, как лопалась на проулке земля, с осени щедро набухшая влагой. По небу, запорошенному хлопьями туч, засуетился в ночном походе кособокий месяц. Из темно-синих круговин зазывно подмаргивали звёзды. Сквозь дырявую крышу ночь глядела в катух».
«На западе густели тучи. Темнело. Где-то далеко-далеко, в полосе Обдонья вилась молния, крылом недобитой птицы трепыхалась оранжевая зарница. В той стороне блекло светилось зарево, принакрытое чёрной полою тучи. Степь, как чаша, до краёв налитая тишиной, таила в складках балок грустные отсветы дня. Чем-то напоминал этот вечер осеннюю пору. Даже травы, ещё не давшие цвета, излучали непередаваемый запах тлена».
«С левой стороны пологое песчаное Обдонье, зелёное чахлое марево заливных лугов, изредка белёсые блёстки безыменных озёр; с правой – лобастые насупленные горы, а за ними, за дымчатой каёмкой Гетманского шляха, за цепью низкорослых сторожевых курганов – речки, степные большие и малые казачьи хутора и станицы и седое вихрастое море ковыля».
«Часто, один за другим, длинной вереницей в скользком и противном тумане шли дожди. Дикие гуси почему-то летели с востока на запад, а скирды, осунувшиеся и покрытые коричневатой прелью, похожи были на захворавшего человека. В предосенней дрёме замирала непаханая земля. Луга цветисто зеленели отавой, но блеск их был обманчив, как румянец на щеках изъеденного чахоткой».
Первый и третий фрагменты взяты из повести «Путь-дороженька», второй – из «Тихого Дона», а четвёртый – из рассказа «Кривая стёжка».
Или шолоховские диалоги.
«– Ты спишь, старая?
– А что тебе?
– На ноги подымается наш… Ты завтра из сундука Петровы шаровары достань… Приготовь всю амуницию… Ему ить надеть нечего.
– Сама знаю! Я ить надысь достала.
– Ишь ты, проворная!.. Полушубок-то достала?
– Ну, а то телешом, что ли, парню ходить!
…Повозился на печке, чуть было задремал, но вспомнил и, торжествуя, поднял голову:
– А папах? Папах, небось, забыла, старая гусыня?
– Отвяжись! Мимо сорок разов прошёл и не спотыкнулся, вон на гвозде другой день висит!..»
Так и кажется, что это Пантелей Прокофьевич Мелехов переругивается со своей Василисой Ильиничной. А это старик Гаврила из «Чужой крови» с женой разговаривает.
* * *
В октябре 1927-го Шолохов вернулся в Москву; привычно остановился у Кудашёва. «Московский рабочий» заключил с ним безавансовый договор на выпуск романа. Однако осенью юношеский сектор издательства, где книгу готовили к печати, был передан вместе с редакционным портфелем в издательство ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия». «Молодая гвардия», даже не видя романа, отказалась заранее: нам не нужны авторы «Московского рабочего», у нас своих хватает.
Товарищи Шолохова из «Московского рабочего» насоветовали: иди к Серафимовичу, он тебя любит, он казак, ему многое под силу.
Они встретились в «Метрополе». Шолохов передал Серафимовичу рукопись. Первая книга «Тихого Дона» была набрана машинисткой без пробелов, подряд: налепила строчки так, что всё сливалось. Браться за подобное чтение само по себе было работой.
Но Серафимович, конечно же, взялся.
13 октября 1927 года Шолохов отписал жене:
«Милая моя женёнка!
Военное счастье мне пока сопутствует! Сейчас кончил править третью часть <…> О романе: сдал “Моск[овскому] раб[очему]” вчера 2 части, завтра отнесу 3-ю <…> платят сейчас не 120 и не 130, а… 200–250 за лист. В том случае если возьмут, а я малешко надеюсь на это, 8—10 тысяч. Причём 1000 сейчас, а остальные не позже марта. <…>
Нынче 2-й экземпляр отнёс Серафимовичу, очень любезно принял, побалакали часа полтора. <…>
Мой роман произвёл в литературных кругах шумиху, шепчутся, просят читать, есть предложения печатать отрывки <…> Вот, Маруська, какой размах и какие перспективы. Держись».
Выходила Маруся замуж за выкинутого с работы продинспектора с непогашенным, но, слава богу, затерявшимся уголовным делом, – которого даже в комсомол не брали, – а тут такое.
До десяти тысяч ему обещали!
Чтобы стало понятно: сотрудники государственных учреждений получали в 1927 году 95 рублей в месяц, фельдшер – 55 рублей, учитель от 50 до 80 рублей, милиционер – от 42 до 46 рублей, глава раймилиции – от 80 до 100 рублей, агроном – 120 рублей. Шолохов, работая в «Журнале крестьянской молодёжи», имел оклад в 125 рублей. Самую высокую зарплату мог получать инженер – 200 рублей. Труд партийной администрации оценивался в 225 ежемесячных рублей. Ни о каких десяти тысячах и мечтать не могли чиновники, милиционеры, агрономы.
Таковы были ставки Советской власти на литературу!
Серафимович прочитал в считаные дни, а то даже и часы. Он был в абсолютном восторге. Нет, не ошибся он, увидев в Шолохове небывалый дар, прочтя первые его восемь рассказов.
Он дал заключение издательству: «…немедленно печатать роман без всяких сокращений”». Но сперва принял решение напечатать роман в журнале «Октябрь», который возглавлял. С этой целью Серафимович передал рукопись своему заму Лузгину. Родившийся в 1899-м в Витебске Михаил Васильевич Лузгин в Гражданскую был комиссаром. С 1924 года он занимает весомую должность политредактора в Высшем военно-редакционном совете в Москве. С 1927-го Лузгин – заместитель редактора в «Октябре», но это не было понижением: журнал рассматривался не только в качестве литературного инструмента, но и в качестве политического. Лузгин к тому времени – влиятельный московский деятель, даром что ему всего 28 лет. Он вполне мог идти поперёк мнения Серафимовича, который был его непосредственным начальником. Потому что Лузгин был при Серафимовиче, как и на фронте, – комиссаром.
Прочитав первую книгу «Тихого Дона», Лузгин вернул рукопись Шолохову, спокойно пояснив, что тот оправдывает казачество и занимает антисоветские позиции. Посему публикации не будет.
У Серафимовича появляется любопытная запись в дневнике: «С Луз(гиным) сидим в рестор(ане) Дома Герцена, говорим о редакц(ионных) делах. Уговариваю печатать Шолохова. Упирается».
Если принять комиссарскую точку зрения, Лузгин, конечно же, был прав. Шолохов именно что оправдывал казачество.
Но если б только это можно было поставить ему в вину…
* * *
В шолоховском романе множество персонажей, разделяющих большевистскую идеологию, однако все в той или иной степени с червоточиной.
Есть Андрий Гаранжа – хохол из слободы Гороховки из Черниговской губернии, солдат, первым убедивший Мелехова в правоте большевиков: «Надолго сохранила память Григория образ украинца с суровым единственным глазом и ласковыми линиями рта на супесных щеках». О нём ещё будет разговор ниже.
Есть сам мятущийся Григорий – хотя он тот ещё положительный герой.
Смотрим дальше. Иосиф Давыдович Штокман – центральная фигура в романе, олицетворяющая приход большевизма на Дон.
Знаково уже первое определение, которое Шолохов даёт ищущему транспорт до хутора Татарского Штокману.
«– Здравствуйте! – приветствовал он Федота, касаясь смуглыми пальцами полей чёрной шляпы.
– Здравствуй! – выжидательно процедил Федот, прищуря калмыцкие глаза.
– Вы откуда?
– С хутора, не тутошний.
– А с какого будете хутора?
– С Татарского.
Чужой человек достал из бокового кармана серебряный, с лодочкой на крышке, портсигар…»
«Чужой человек»!
Возникает почти неуловимый сквозняк инфернальности: смуглые пальцы, лодочка на крышке портсигара (он что, перевозит с этого света на тот?), чёрная шляпа.
У Штокмана есть жена. В дороге Штокман и Федот разговаривают, тем временем жена Штокмана, «закутавшись в вязаный платок, дремала. Лица её Федот не разглядел».
У жены нет интереса ни к тому, куда она едет, ни к тому, где она будет обживаться, ни к подвозящему их казаку, ни к природе, ни к чему. Разговоры мужа тоже не вызывают у неё ни малейшего интереса. Сама она у Штокмана тоже, кажется, интереса не вызывает. Жена его, словно бы лишённое разума существо, которое он, как птицу перевозит за собой. У неё даже обличья как бы нет. Она – дремлет. Он её усыпил, этот странный Штокман.
Из отдельных черт Шолохов собирает его портрет. Сначала говорит о «крупном, белом лице»: перед нами человек, избегающий солнца. Спустя несколько страниц мы узнаём, что у Штокмана – «хориные глаза». Хорь – злой зверёк, хищник, охотившийся на домашнюю птицу в казачьих дворах. «Близко приставленные к мясной переносице глаза светлели хитрецой. Разговаривая, он часто улыбался, козырьком вытягивая верхнюю губу». И ниже: «…остреньким взглядом узко сведённых глаз бегал…»
Какой подбор вызывающих неизбежную брезгливость черт: взгляд узко сведённых глаз даже не острый, а остренький; мясная переносица на крупном белом лице – тоже, признаться, черта своеобразная и в сочетании с хориными глазами точно малоприятная; вкрадчивые манеры – но при этом совершенно демоническая, насмешливая убедительность.
Чтоб не возникло никаких сомнений, в финале главы Шолохов повторяет про Штокмана: «Неделю из дому носу не показывал, жил, как сурок в сурчине… Лишь ребятишки дни напролёт неотступно торчали над плетнями, с беззастенчивым любопытством разглядывая чужого человека».
Освоившись, чужой человек приступил к тому, ради чего приехал.
«В завалюхе Лукешки-косой после долгого отсева и отбора образовалось ядро человек в десять казаков. Штокман был сердцевиной, упрямо двигался он к одному ему известной цели. Точил, как червь древесину, нехитрые понятия и навыки, внушал к существующему строю отвращение и ненависть. Вначале натыкался на холодную сталь недоверия, но не отходил, а прогрызал…»
И далее несколько фраз, которые были изъяты из поздних изданий «Тихого Дона»: «Положил личинку недовольства. И кто бы знал про то, что через четыре года выпростается из одряхлевших стенок личинки этой крепкий и живущой зародыш?»
Да это же мерзость какая-то! Червь, точащий древесину, откладывающий личинку, из которой выползает зародыш.
То, что Штокман представляется потомком немецкого деда, имеет свой, тоже с инфернальным привкусом смысл. Он такой же немец, как Мефистофель – учёный и философствующий чёрт, порождённый немецким гением Гёте. Удивительно, но ту же эстафету подхватит позже не кто иной, как Михаил Булгаков в романе «Мастер и Маргарита», описывая встречу поэта Бездомного и Воланда, сатаны.
«– Вы – немец? – осведомился Бездомный.
– Я-то? – переспросил профессор и вдруг задумался. – Да, пожалуй, немец… – сказал он».
Штокман тоже «пожалуй, немец».
Даже в интересе казачьих детей к нему чувствуется чуть больше, чем традиционное любопытство. Ну да, новый человек – всё ясно. Но они, висящие на заборе, будто догадались, что на хуторе поселился зверь, принявший человеческое обличье.
Жена его во дворе не появляется. Она по-прежнему дремлет.
Детей у Штокмана, конечно же, нет и быть не может.
И последнее. У Штокмана имя Сталина и отчество Троцкого. Сдаётся, Шолохов сам не заметил, когда, ведомый более чутьём, чем разумом, так его назвал.
* * *
В большевики у Шолохова, если оставить Мелехова за скобками, чаще всего идут либо самые бестолковые обитатели Верхнего Дона, либо – самые озлобленные.
«Вечером у косой Лукешки в половине Штокмана собирался разный люд: приходил Христоня; с мельницы Валет в накинутом на плечи замасленном пиджаке; скалозуб Давыдка, бивший три месяца баклуши; машинист Котляров Иван Алексеевич… постоянным гостем был Мишка Кошевой, ещё не ходивший на действительную, молодой казак».
В очередной раз попутно напомним, как изобретательно работала писательская фантазия.
Косая Лукерья Каргина (в шолоховской книге – Попова) – реальная жительница Каргинской.
Котляров (в реальности Иван Алексеевич Сердинов), Давыдка (Давыд Михайлович Бабичев) и Валет (Валентин) – работники мельницы Александра Шолохова, но уже с хутора Плешакова.
Реальный казак по имени Христоня (Хрисанф) жил в Каргинской, но там же имелся ещё и Стратоня – Фёдор Стратонович Чукарин, каргинский коммунист из числа казаков. Из Хрисанфа и Стратони сложился романный Христоня.
Штокман был подсмотрен в Богучаре, а потом домыслен, додуман, дописан на основе характеров других известных Шолохову большевистских деятелей.
Все названные, встреченные Шолоховым в разное время и в разных местах, были перемещены в придуманный автором хутор Татарский.
С Давыдкой у Шолохова сразу всё ясно: скалозуб и бездельник. Быть может, реального Давыдку так и воспринимали в шолоховской семье, пока мельницей владел Александр Михайлович Шолохов, хотя, как мы увидим ниже, это далеко не факт.
Валет – про него всё скажет в трудный момент Григорий Мелехов: «Тебе можно языком трепать, засранец! Как был ты Валет, так и остался им! У тебя, кроме пинжака, ничего нету…» Далее Шолохов даст мгновенный портрет этого персонажа: «Ежиная мордочка его побелела от злости, остро и дичало зашныряли узко сведённые злые глазёнки, даже дымчатая шерсть на ней как будто зашевелилась».
Ни дать ни взять – мелкий демон.
Каждое его появление в романе выписывается словно бы брезгливой кистью: «Валет трескуче закашлялся, харкнул залпом и нехотя встал. Большая не по росту шинель висела на нём, как кафтан на бахчевном чучеле. Висячими полями фуражка прикрывала острые хрящи ушей».
Харкнул залпом… Выглядит как чучело… Острые, как у вампира, хрящи ушей…
«Казаки расспрашивали, где был после демобилизации, но Валет отвечал уклончиво, сводил на нет опасные разговоры. Ивану Алексеевичу да Мишке Кошевому признался, что четыре месяца отмахал в красногвардейском отряде на Украине, побывал в плену у гайдамаков, бежал, попал к Сиверсу, погулял с ним вокруг Ростова и сам себе написал отпуск на поправку и ремонт» – то есть дезертировал.
Неопрятный, пугающий своим видом, гадкий, трусоватый.
У Шолохова в романе Валета убьют казацкие повстанцы. Однако здесь перед нами таится очередной поворот судьбы в духе рассказов Эдгара По или романов Гайто Газданова. Уже после Отечественной к Шолохову в гости, в Вёшенскую, явится неизвестный.
– Не помнишь меня? – спросил.
– Нет, – признался Шолохов.
– А ты меня в романе убил, похоронил и часовню у могилы поставил. Валет я. Валентин. Пришёл тебя проведать.
Поговорили.
Валет то ли не держал зла за то, каким его увековечили, то ли вида не подал, что обижен. То ли оказался неглуп и понял, что Шолохов описал в романе свою действительность, которая с жизнью совпадать не обязана.
Вполне возможно, что в действительности он был иным, чем в романе. По крайней мере тому есть свидетельства.
Прототип Давыдки, Давыд Михайлович Бабичев, тоже переживёт Отечественную войну. Несколько десятилетий он проработал инструментальщиком Кружилинской МТС и отлично знал, что Давыдка в романе списан с него. Заметим, что хроническим бездельником он, с его многолетним трудовым стажем, мог и не являться. Себя Давыд Михайлович оправдывать не станет, зато расскажет литературоведу Виктору Гуре, что прототип Валета действительно симпатизировал большевикам, однако по характеру был, цитируем, вполне себе «свойский парень».
Но у Шолохова были свои цели в романе, и «свойский парень» Валет ему не был нужен.
* * *
Хрисанф Токин – один из основных героев романа, наряду с Аникушкой и Шамилями кочующий из главы в главу.
Христоня – единственный из числа природных казаков, кто наряду с Мелеховым сразу склонился к большевикам. Он добрый казачина, безоговорочно смелый, но душа его почти по-детски простая, а ум – незамысловат. Атаманец, словом. Мы помним, как относился к ним Шолохов, называя «дурковатыми» всех атаманцев поголовно.
Иной раз Христоня, будто юродивый, проговаривает простые истины, забываемые людьми. При всей своей огромности, при всём бесстрашии – он жалостливый казак. Это Христоня, оттаскивая Мелехова от приговорённого к смертной казни Подтёлкова, говорит слова, вмещающие суть всего шолоховского романа: «Господи божа, что делается с людьми!..»
На полустанках Первой мировой впервые встречается в романе ещё один будущий большевик – дезертир императорской армии Яков Фомин. В первое своё явление на страницах романа выглядит он стыдно и жалко. Начавшийся революционный хаос спасает Фомина от суда. Он примкнёт к большевикам и в итоге, напомним, вырастет до председателя Вёшенского ревкома. Пётр Мелехов скажет о Фомине просто: «Дурак, как Христоня».
Вслед за Григорием Мелеховым, принявшим большевистскую сторону, перешёл к большевикам, цитируем роман: «…конокрад Максимка Грязнов, привлечённый к большевикам новизною наступивших смутных времён и возможностями привольно пожить».
На стороне новой власти и казак Алексей Урюпин, кличка – Чубатый. Урюпин и Григорий Мелехов служат в одном взводе во время Первой мировой. «Был Урюпин высок, сутуловат, с выдающейся нижней челюстью и калмыцкими косицами усов; весёлые, бесстрашные глаза его вечно смеялись; несмотря на возраст, светил он лысиной, лишь по бокам оголённого шишкасто-выпуклого черепа кустились редкие русые волосы».
Лысые казаки были редкостью. Как и в случае с Валетом, Шолохов недаром наделяет будущего большевика своеобразной и почти пугающей внешностью: «Его длинные, жилистые, непомерно широкие в кисти руки висели неподвижно»; «Чубатый поднял на Григория ледяные глаза».
Это Чубатый научит Мелехова приёмам беспощадной рубки: уроки пригодятся, но нездоровая жестокость сослуживца Григория явно смущала. «Волчиное в тебе сердце, а может, и никакого нету, камушек заместо него заложенный», – сказал ему Мелехов однажды.
Даже в фамилии Урюпин что-то слышится упыриное.
«Григорий с удивлением замечал, что Чубатого беспричинно боятся все лошади. Когда подходил он к коновязи, кони пряли ушами, сбивались в одну кучу, будто зверь шёл к ним, а не человек».
Чубатый ещё во время Первой мировой беспричинно застрелил пленного австрийского гусара, чем вызвал бешенство Григория.
И вот начинается революция. Полкового адъютанта Чирковского казаки приговорили к смерти ещё на фронте. Приговор – цитируем роман – «привели в исполнение Чубатый и какой-то красногвардеец-матрос».
«…на станции Синельниково казаки вытащили адъютанта из вагона.
– Этот самый предавал казаков? – весело спросил вооружённый маузером и японской винтовкой щербатый матрос-черноморец.
– Ты думал – мы обознались? Нет, мы не промахнулись, его вытянули! – задыхаясь, говорил Чубатый».
Он задыхается не от волнения, а от предчувствия предстоящего убийства. Как безупречно точно подобран Шолоховым глагол!
«Адъютант, молодой подъесаул, затравленно озирался, гладил волосы потной ладонью и не чувствовал ни холода, жегшего лицо, ни боли от удара прикладом. Чубатый и матрос немного отвели его от вагона.
– Через таких вот чертей и бунтуются люди, и революция взыграла через таких… У-у-у, ты, коханый мой, не трясись, а то осыпешься, – пришептывал Чубатый и, сняв фуражку, перекрестился. – Держись, господин подъесаул!
– Приготовился? – играя маузером и шалой белозубой улыбкой, спросил Чубатого матрос.
– Го-тов!
Чубатый ещё раз перекрестился, искоса глянул, как матрос, отставив ногу, поднимает маузер и сосредоточенно жмурит глаз, – и, сурово улыбаясь, выстрелил первый».
Стреляет с улыбкой первым, чтоб с другим не делить убийство.
Наконец, Фёдор Подтёлков – исторический персонаж, явившийся в книге под собственным именем. Шолохов мог изобразить его каким угодно – роман же. Он изобразил таким: «На большом, чуть рябоватом выбритом лице его светлели заботливо закрученные усы, смоченные волосы были приглажены расчёской, возле мелких ушей взбиты, с левой стороны чуть курчавились начёсом».
Нельзя вообразить, скажем, Григория Мелехова, заботливо закручивающим усы, – и ведь не для похода на свидание, а для разговора с казаками! – смачивающего волосы, прежде чем причесаться, да ещё и с одной стороны взбивающего причёску, а с другой начёсом делающего кудряшку. Это – издевательский портрет. И ни одной авторской ремарки: так, походя изобразил.
И далее добивает описывая глаза. «На первый взгляд не было в них ничего необычного, но, присмотревшись, Григорий почти ощутил их свинцовую тяжесть. Меленькие, похожие на картечь, они светлели из узких прорезей, как из бойниц, приземляли встречный взгляд, влеплялись в одно место с тяжёлым мертвячьим упорством».
«Подтёлков почти не мигал, – разговаривая, он упирал в собеседника свой невесёлый взгляд, говорил, переводя глаза с предмета на предмет, причём куценькие обожжённые солнцем ресницы его всё время были приспущены и недвижны».
Перед нами инфернальный персонаж, очередной упырь: он не мигает, у него «мертвячье упорство» в глазах.
В поздних переизданиях определение «мертвячье» было снято – видимо, цензоры уговорили: Михаил Александрович, именем Подтёлкова названы колхзозы, улицы, учреждения, а вы о нём так…
Подтёлков в романе устраивает самосуд над одним из первых героев белого сопротивления полковником Василием Чернецовым и его подчинёнными.
«– Придётся тебе… ты знаешь? – резко поднял Чернецов голос.
Слова эти были услышаны и пленными офицерами, и конвоем, и штабными.
– Но-о-о-о… – как задушенный, захрипел Подтёлков, кидая руку на эфес шашки.
Сразу стало тихо. Отчётливо заскрипел снег под сапогами Минаева, Кривошлыкова и ещё нескольких человек, кинувшихся к Подтёлкову. Но он опередил их; всем корпусом поворачиваясь вправо, приседая, вырвал из ножен шашку и, выпадом рванувшись вперёд, со страшной силой рубнул Чернецова по голове.
Григорий видел, как Чернецов, дрогнув, поднял над головой левую руку, успел заслониться от удара; видел, как углом сломалась перерубленная кисть и шашка беззвучно обрушилась на откинутую голову Чернецова. Сначала свалилась папаха, а потом, будто переломленный в стебле колос, медленно падал Чернецов, со странно перекосившимся ртом и мучительно зажмуренными, сморщенными, как от молнии, глазами.
Подтёлков рубнул его ещё раз, отошёл постаревшей грузной походкой, на ходу вытирая покатые долы шашки, червоневшие кровью».
Как это невероятно метко схвачено: идёт «постаревшей грузной походкой» после убийства!
«Ткнувшись о тачанку, он повернулся к конвойным, закричал выдохшимся, лающим голосом:
– Руби-и-и их… такую мать!! Всех!.. Нету пленных… в кровину, в сердце!»
В зверской казни той участвуют… казаки-атаманцы, убивающие вместе с Подтёлковым пленных. Шолохов отдельно и вполне осознанно это прописывает: «Курчавый юнкер чуть не прорвался через цепь – его настиг и ударом в затылок убил какой-то атаманец. Этот же атаманец вогнал пулю промеж лопаток сотнику, бежавшему в раскрылатившейся от ветра шинели. Сотник присел и до тех пор скрёб пальцами грудь, пока не умер».
Как же он ненавидел Степана Кузнецова!..
* * *
К той осени относится наиважнейшее на всю жизнь Шолохова знакомство.
С 1926 года заведующей отделом издательства «Московский рабочий» трудилась Евгения Григорьевна Левицкая, урождённая Френкель. Родилась она 25 января 1880 года в Черниговской губернии, член РСДРП(б) с 1903-го, муж её, польский дворянин, чью фамилию она носила, тоже был революционером. Левицкая была своей в революционных кругах, лично знала брата Ленина Дмитрия Ульянова, заведовала подпольной типографией, шифровала послания и статьи, направляемые в газету «Искра» и Ленину лично. В 1905-м была арестована и отправлена вместе с мужем в ссылку в Пермскую губернию.
Осенью 1927-го ей было 47 лет.
Гранки «Тихого Дона» ей дала посмотреть «в порядке дружеской нагрузки» руководитель сектора худлита издательства «Московский рабочий» Аня Грудская. Левицкая, взявшись за роман, не смогла уснуть до утра. Написала потом: «Всё было неожиданно, необыкновенно». Какие сильнейшие эмоции стоят за этими простыми словами!
Конечно же, возникло желание увидеть, узнать автора.
Вскоре, как раз вместе с Грудской, он и появился. Невероятно красивый! В кожаной куртке и кубанке, недавних обновах, в которых Шолохов в те же дни сделает едва ли не самую лучшую свою фотографию. Только в первую минуту показался совсем невысоким. Но когда заговорил, когда закурил свою трубку, глядя всё понимающими, улыбающимися глазами – будто бы сразу вырос.
Стоит представить себе Шолохова в ту осень: в самом размахе сил, загоревший после вёшенского лета, дерзкий, очаровательный – с искрами вдруг расцветшей гениальности в ясных глазах.
И совсем ещё молодой.
Левицкая призналась:
– Вот не ожидала. Я думала, вы взрослый.
Он засмеялся:
– А я какой?
– А вы ровесник моего младшего сына.
На самом деле сын её – горячий подросток, убеждённый молодой комсомолец, – был на два года моложе Шолохова. Наверное, она это нарочно сказала, чтоб определить дистанцию между ним и собою.
Левицкая, да поймут нас правильно, сразу влюбилась в Шолохова: в прозу, в дар, в человека – самой высокой человеческой любовью. Безоговорочно честный и последовательный человек, в известном смысле образчик эпохи, Евгения Григорьевна надолго станет своеобразной хранительницей, советчицей и помощницей Шолохова.
В этой истории есть своя подоплёка, о которой странно было бы смолчать. Имевший устойчивую славу антисемита, подчас дававший повод так себя воспринимать, Шолохов именно что дружил – и не какое-то время, а несколько десятилетий подряд – с женщиной, рождённой в крепкой еврейской семье, где говорили на идише, на мове и только потом на русском.
Левицкая, впрочем, никакого значения национальности своей не придавала и ощущала себя советским человеком русской культуры.
* * *
К ноябрю Серафимович уговорил своего комиссара Лузгина.
Не знаем, какие он разыскал слова, но старик смог. Задавил авторитетом, взял ответственность на себя. Пообещал, что Шолохов выправит в следующих томах ситуацию и большевистская правда станет всем очевидна.
Первые части «Тихого Дона» пошли на вёрстку в журнале «Октябрь».
В «Роман-газете» отдельным выпуском вышли «Донские рассказы»: всё прибыток семье.
Дело пошло на лад!
Съездив в Вёшенскую, Шолохов вернулся в Москву с женой, дочкой и Лидой Громославской – младшей сестре жены пришло время определяться с работой и учёбой.
Шолоховы снова сняли дачу на подмосковной Клязьме: две комнаты с отдельным входом, нижняя – с террасой и балконом.
Всякий свободный час, но чаще всего ночами он продолжал работу над «Тихим Доном». Используя черновики и написанные уже ранее главы, посвящённые корниловскому мятежу, он собирал и дописывал второй том романа.
Чудесная Клязьма – лес, зелень, тишь – впору бы влюбиться в подмосковную природу, но Шолохов вдруг раз и навсегда понял одно. Не только город его тяготит – увы, всякая природа, помимо степи, утомляет слишком скоро. Хочется простора и необъятного неба – как в том эпизоде, когда Гришка Мелехов, спрятавшись от разозлённого Пантелея Прокофьевича за повозку, вслух считает облака. Так много облаков только на Дону.
Неспешный паровичок катал Шолохова туда-сюда, когда в Москве назревали дела. 7 ноября 1927 года Серафимович пригласил в гости Шолохова. Тот приехал, когда уже собрались за столом невиданные знаменитости.
Анри Барбюс – французский писатель, участник Первой мировой, автор военных романов «Огонь» и «Ясность», принесших ему славу. Он воспринял революцию в России как великое мировое свершение и вступил во французскую компартию.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?