Текст книги "История Крестовых походов"

Патриарх Иерусалимский, уважаемый пожилой старец восьмидесяти лет, получив от сарацина охранную грамоту, пришел на помощь королю, чтобы поспособствовать его освобождению. Между христианами и сарацинами был в ходу обычай, что если король или султан умирает, то те, кто в это время были послами, будь то в христианской или в языческой земле, становятся узниками и рабами. Поскольку султан, который выдал патриарху охранную грамоту, ныне погиб, этот уважаемый человек стал узником, как и мы. После того как король передал свой ответ эмирам, один из них заявил, что это было сделано по совету патриарха, и сказал остальным сарацинам: «Если вы мне доверите, я заставлю короля принести клятву, потому что брошу голову патриарха на колени его величества».

Остальные эмиры не послушались его; они разлучили патриарха с королем и привязали его к шесту в царском шатре. Руки старика были так крепко связаны за спиной, что распухли до размеров головы, и из-под ногтей стала проступать кровь. Он закричал: «Ваше величество, клянитесь без опасений; чтобы вы честно соблюли свои обещания, я возьму на свою душу любой грех, который может быть в том, что от вас требуют!» Я не знаю, как все разрешилось, но в конце эмиры остались довольны тем, как была принесена эта клятва и королем, и другими, которые были с ним.

Почти сразу же после смерти султана его гербы и регалии были помещены перед палаткой короля, и ему сообщили, что эмиры, собравшись на совет, выразили большое желание сделать его султаном Египта. Король спросил меня, думаю ли я, что он должен принять это королевство, если оно будет предложено ему. Я сказал ему, что в таком случае он поступит очень глупо, поскольку видел, как эти эмиры убили своего прежнего властителя.

Могу сказать, что из этого ничего не вышло. Сарацины пришли к выводу, что король – самый непреклонный христианин, которого только можно найти. В доказательство этого они приводили примеры, что каждый раз, покидая свою палатку, он крестом ложится на землю и осеняет себя крестным знамением с головы до ног. Они говорили, что, если бы Магомет позволил бы так дурно обращаться с ними, как довелось вынести королю, они бы не смогли сохранить веру в него. Более того, они говорили, что, если сарацины сделают короля своим султаном, они все перейдут в христианство – или же он приговорит их к смерти.

После того как договор между королем и эмирами был заключен и подтвержден клятвенными обетами, было условлено, что сарацины освободят нас сразу же после дня Вознесения Господня, и, как только Дамиетта перейдет к эмирам, они освободят короля и всех высоких особ при нем. В четверг вечером для тех, кто находился под стражей на наших четырех галерах, стоящих посредине реки, выше моста к Дамиетте, поставили шатер у моста, рядом с тем местом, где король сошел на берег.

На восходе Жоффруа де Саржине передал Дамиетту эмирам. На всех башнях взвились флаги султана. Сарацинские воины заполнили город и начали пить вино, так что вскоре все были пьяны. Один из них поднялся на нашу галеру и, обнажив саблю, покрытую пятнами крови, сообщил, что он лично убил шестерых наших людей.

До того как Дамиетта была сдана, на наши суда прибыла королева со всеми своими приближенными, которые были в городе, – за исключением больных. Сарацины были связаны клятвой обеспечить им безопасность, но всех их они перебили. Машины короля, которые они также обязались сохранить, были разбиты на куски. Что же до солонины, которую они должны были сохранить для нас, вся она была уничтожена, поскольку сарацины не едят свинины. Остатки машин сарацины сложили в одну кучу, солонину – в другую, трупы свалили в третью и все это подожгли. Огромное пламя горело всю пятницу, субботу и воскресенье.

Король и все мы должны были получить свободу на рассвете, но сарацины держали нас до самого заката. Все это время у нас не было еды; не показывались и эмиры, которые все это время спорили друг с другом. Один из них, говоря от имени тех, кто поддерживал его, сказал: «Друзья мои, если вы выслушаете меня и тех, кто думает, как и я, то вы казните короля и всю знать, которая находится при нем. И тогда сорок следующих лет нам не будет угрожать никакая опасность, потому что их дети еще юны, а Дамиетта принадлежит нам. Именно так мы и должны поступить для большей безопасности».

Другой сарацин, по имени Себреки, который был родом из Мавритании, выступил против этого предложения. «Если после того, как мы убили нашего султана, – сказал он, – мы убьем и этого короля, все скажут, что египтяне – самый подлый и предательский народ в мире». Тот, что хотел нашей смерти, возразил ему: «Это верно, что поступили мы очень плохо, когда, чтобы избавиться от нашего султана, убили его, ибо нарушили закон Магомета, который приказывал оберегать властителя как зеницу ока. Эта заповедь записана в книге. Но послушайте, – продолжил он, – и другую заповедь, которая приведена ниже». С этими словами он перевернул страницу книги, которую держал в руках, и показал другую заповедь, которая гласила: «Для сохранения веры уничтожай врагов закона!» «Теперь, – сказал он, – вы можете видеть, что мы нарушили одну из заповедей Магомета, убив нашего государя; но мы поступим еще хуже, если не убьем этого короля, потому что он самый могущественный враг нашего мусульманского закона».

Наша смерть была почти обговорена. И так случилось, что один из эмиров, который был настроен против нас, думая, что все мы будем убиты, вышел на берег реки и стал что-то кричать на сарацинском языке тем, кто охранял галеры. Одновременно он снял тюрбан и начал размахивать им в воздухе. Команда немедленно подняла якорь и отвела нас вверх по течению на целую лигу по направлению к Каиру. Мы поняли, что для нас все потеряно, и было пролито немало слез.

Но Господь, который не забывает преданных Ему, сделал так, что к закату солнца все же было принято решение освободить нас. Так что нас привели обратно, и наши четыре галеры пристали к берегу. Мы потребовали, чтобы нам разрешили идти, но сарацины сказали, что не отпустят нас, пока мы не поедим: «Наши эмиры будут пристыжены, если вы покинете тюрьму голодными». Так что нам принесли еду, и мы поели. Еда, которую они дали нам, состояла из сырных лепешек, высушенных на солнце, чтобы в них не завелись насекомые, и из крутых яиц, сваренных три или четыре дня назад, скорлупа которых в нашу честь была окрашена в разные цвета.

После того как нас свели на берег, мы отправились встретиться с королем, которого привели к реке из шатра, в котором он содержался. Добрых двадцать тысяч сарацин с саблями в руках следовали за ним по пятам. На реке прямо перед королем стояла генуэзская галера, на борту которой, казалось, был только один человек. Едва только увидев на берегу реки короля, он свистнул. Из трюма галеры высыпали восемьдесят арбалетчиков, все в полном вооружении, с натянутыми арбалетами, и в мгновение ока в желобках появились стрелы. При виде их сарацины кинулись бежать, как стадо овец, и при короле осталось не больше двух или трех человек.

С галеры на берег был спущен трап, чтобы его величество мог подняться на борт. С ним оказались его брат граф д'Анжу, Жоффруа де Саржине, Филипп де Немур, Анри дю Мец, маршал Франции, и я. Граф де Пуатье оставался в заключении, пока король не выплатил сарацинам двести тысяч ливров выкупа.

В субботу после дня Вознесения – то есть на другой день после нашего освобождения – граф Фландрский, граф де Суасон и несколько других знатных людей, которые содержались в плену на галерах, пришли проститься с королем. Его величество сказал им, что, по его мнению, им стоило бы дождаться освобождения их собрата, графа де Пуатье. Тем не менее они сказали, что ждать не могут, потому что их галеры полностью готовы к выходу в море. Погрузившись на корабли, они отправились во Францию, взяв с собой достойного графа Пьера де Бретаня, который был так болен, что прожил всего три недели и умер в море.

Подготовка к выплате выкупа сарацинам началась в субботу утром. Чтобы сосчитать монеты, которые отмерялись по весу, потребовался весь этот день и следующий до вечера, и на каждую чашку весов ложилось до десяти тысяч ливров. Примерно к шести часам вечера воскресенья люди короля, которые взвешивали монеты, послали сказать ему, что до окончательной суммы не хватает добрых тридцати тысяч ливров. В то время с королем были только граф д'Анжу, маршал Франции и я. Все остальные не покладая рук считали деньги для выкупа.

Я сказал королю, что стоит послать за маршалом ордена храмовников – магистр был мертв – и попросить его одолжить тридцать тысяч ливров, столь необходимых для освобождения брата. Король попросил послать за храмовниками и дал мне поручение сказать им, в чем мы нуждаемся. После того как я поговорил с ними, брат Этьен д'Отрикур, командор храмовников, дал мне их ответ. «Властитель Жуанвиля, – сказал он, – совет, который выдали королю, неразумен. Потому что вы знаете, что все деньги на нашем попечении оставлены нам на клятвенном условии, что они никогда не будут переданы никому, кроме тех, кто доверился нам». И после этого мы обменялись большим количеством грубых и оскорбительных слов.

Пока мы так спорили, брат Рено де Вишье, который был маршалом ордена храмовников, вмешался в наш разговор и сказал: «Ваше величество, позвольте прервать эту ссору. Ибо мы действительно не можем отдать хоть часть этих денег без того, чтобы не нарушить нашу клятву. Но в совете вашего сенешаля, а именно не одолжить денег, а просто дать их, я не нахожу ничего странного, и вы должны действовать так, как вам кажется лучше. Как бы то ни было, если вы возьмете то, что у нас есть здесь в Египте, то не меньше вашего добра имеется у нас в Акре, и вы легко сможете отдать нам соответствующую компенсацию».

Я сказал королю, что, если ему угодно, я пойду и возьму эти деньги, и он приказал мне сделать это. Так что я поднялся на одну из галер, принадлежащих храмовникам, фактически на флагманскую, и поскольку я собирался спускаться в трюм, где хранилась казна, то попросил командора храмовников пойти со мной и посмотреть, что я беру, но он не снизошел до этого. Тем не менее маршал сказал, что он пойдет и будет свидетелем насилия, которое я учиняю.

Как только я спустился к хранилищу сокровищ, то попросил у казначея храмовников, который тоже был здесь, передать мне ключи от сундуков, что стояли передо мной. Но он, видя, в каком я изможденном и измученном состоянии из-за болезни, ответил, что никаких ключей мне не даст. Я увидел лежащий рядом тесак, схватил его и сказал, что, как слуга его величества, использую вместо ключа. Маршал схватил меня за запястье и сказал мне: «Поскольку вы в самом деле собираетесь использовать против нас силу, мы дадим вам ключи». Он приказал казначею вручить их мне, что тот и сделал. Когда маршал сказал ему, кто я такой, тот потерял дар речи.

Открыв один из сундуков, я обнаружил, что он принадлежит Никола де Шуази, оруженосцу короля. Я выгреб из него все деньги, которые нашел внутри; затем вернулся на баркас, который доставил меня на корабль, и сел на носу. Маршала Франции, который прибыл со мной, я оставил на галере с деньгами. Маршал передал их храмовнику, а тот переправил их на баркас, где я сидел. Когда мы возвращались к галере короля, я стал кричать ему: «Мессир, мессир, посмотрите, как хорошо я справился!» Этот праведный человек был очень доволен и приветствовал меня с большой радостью. Все привезенное мной мы передали людям, которые готовили деньги для выкупа.

После того как советники короля, отвечающие за передачу, закончили свои подсчеты, они пришли к королю и сказали, что сарацины не согласны отпускать его брата, пока у них на руках не окажутся все деньги. Некоторые члены совета придерживались мнения, что король не должен передавать деньги, пока не вернется брат. Король ответил, что отдаст деньги, потому что обещал сарацинам; что же до них, то если они решат вести себя честно, то выполнят данное ему обещание.

После того как выплата была произведена, Филипп де Немур сказал королю, что, готовя деньги, они, наверно, обсчитались, потому что сарацины говорят, что не доложены десять тысяч ливров. Король сильно разгневался и сказал, что, раз он обещал сарацинам выложить двести тысяч ливров до того, как покинет реку, он настаивает, чтобы им были возвращены недостающие десять тысяч. Я наступил мессиру Филиппу на ногу и сказал королю, чтобы он не верил ему, потому что сарацины умеют считать деньги, как никто на свете. Мессир Филипп признал, что я прав, и добавил, что он всего лишь пошутил. Король сказал, что такие шутки неуместны и отличаются плохим вкусом. «Я приказываю вам, – сказал он мессиру Филиппу, – как своему верному вассалу, что, если случайно вы не доплатили сарацинам десять тысяч ливров, вы без промедления выложите их».

Многие из приближенных короля советовали перебраться на его корабль, который ждал в море, чтобы вырваться из рук сарацин. Но он отказался их слушать, заявив, что останется на реке, пока не уплатит сарацинам все двести тысяч ливров, как и обещал им. Тем не менее, как только эти расчеты будут закончены, сказал нам Людовик, он с этого момента будет считать себя свободным от всех своих обещаний и мы без предупреждения покинем реку и уйдем в море к кораблю, который ждет нас.

Скоро наша галера снялась с места и поплыла вперед, но мы преодолели больше лиги прежде, чем обменялись хоть словом со спутниками. Все мы были очень расстроены, что оставляем в плену графа де Пуатье. И тут нас нагнал на галеоне Филипп де Монфор. «Мессир, мессир, – радостно закричал он королю, – я говорил с вашим братом, графом де Пуатье, который на другом судне!» – «Возрадуйтесь! – вскричал король. – Зажечь все огни!» Что сразу же было сделано. Радость, которую мы испытали в этот момент, просто невозможно описать. Король перешел на корабль, где находился его брат, и мы последовали за ним. Бедный рыбак, который явился сообщать графине де Пуатье, что видел, как освобождают ее мужа, получил от нее двадцать парижских ливров.

Прежде чем двинуться дальше, я должен не забыть рассказать вам о некоторых событиях, случившихся, пока мы еще находились в Египте. Первым делом я расскажу о Готье де Шатийоне. Один из наших рыцарей, Жан де Монсон, рассказал мне, что видел его на улице поселения, где пленником содержался король. Улица проходила через все поселение, и с обоих концов ее открывалось пустое пространство, и на ней был Готье де Шатийон с обнаженным мечом в руке. Увидев, как на улице показались сарацины, он, вскинув меч, бросился на них и заставил бежать из поселения; но, убежав, они получили возможность стрелять в него как спереди, так и сзади, и он был с головы до ног утыкан их стрелами. Едва только выгнав их из селения, он стал вытаскивать стрелы, застрявшие в его доспехах, после чего сменил кольчугу и, привстав на стременах, со вскинутым мечом, закричал: «Я рыцарь Шатийон, где мои верные люди?» Когда он развернулся и увидел, что сарацины входят на улицу с другого конца, он снова с мечом в руке напал на них и погнал. Он поступал так три раза с тем же самым результатом.

После того как адмирал галер дал мне возможность присоединиться к нашим спутникам, которые были взяты в плен на суше, я спросил у тех, кто был с Готье де Шатийоном, что слышно о нем. Тем не менее я не смог найти ни одного, кто рассказал бы мне, как он был взят в плен; но все же я услышал от доброго рыцаря Жана Фуанона, который был взят в плен в Мансуре, что видел сарацина верхом на лошади Готье де Шатийона, и ее круп был покрыт кровью. Этот рыцарь спросил у сарацина, что он сделал с человеком, которому принадлежала лошадь, и тот ответил, что перерезал всаднику горло, когда тот сидел в седле, в чем легко можно убедиться по крови, которая покрывает лошадь.

В нашей армии был еще один отважный человек, епископ Суасонский, чье имя было Жак де Кастель. Когда он увидел наши войска отступающими к Дамиетте, он, полный желания предстать перед Богом, не захотел возвращаться в страну, откуда был родом. Торопясь предстать перед Богом, он пришпорил коня и в одиночку бросился атаковать сарацин. Они исполосовали его саблями, и он оказался у престола Божьего вместе с другими мучениками.

Пока король ожидал, когда будет уплачен выкуп за освобождение его брата, графа де Пуатье, некий сарацин, богато одетый и с очень приятной внешностью, преподнес его величеству подарок в виде кувшина с молоком и букет разнообразных ярких цветов от лица ребенка Насака, который был султаном Каира. Преподнеся эти дары, он заговорил с королем по-французски.

Когда король спросил его, откуда он знает французский, этот человек ответил, что когда-то был христианином. И тут король сказал ему: «Уходи! Я больше не хочу с тобой разговаривать!» Я отвел этого человека в сторону и попросил рассказать обстоятельства его жизни. Он сообщил мне, что родился в Провансе и прибыл в Египет; здесь он женился на египтянке и сейчас считается очень важной персоной. «Разве ты не понимаешь, – сказал я ему, – если ты умрешь в этом облике, то будешь проклят и отправишься в ад?» Он ответил, что знает это и, более того, уверен, что нет религии лучше, чем христианская. «Но – добавил он, – я боюсь бедности и позора, которые испытаю, если вернусь к вам. Каждый день тот или другой человек сможет бросить мне: «Убирайся, ты, крыса!» Так что я предпочитаю жить здесь в богатстве и спокойствии, чем оказаться в положении, которое предвижу». Я напомнил ему, что в день Страшного суда, когда его грехи станут видны всем, он испытает куда больший стыд, чем тот, о котором говорит сейчас. Я дал ему много добрых христианских советов, но они не возымели действия. Он оставил меня, и больше я его никогда не видел.

Вы уже слышали о великих страданиях, которые перенес король и все мы, остальные. На долю королевы (которая была тогда в Дамиетте) они не выпали, и она была избавлена от этих невзгод. За три дня до того, как она дала жизнь младенцу, до нее дошло известие, что король взят в плен. Это испугало ее до такой степени, что каждый раз, когда она засыпала в своей постели, ей казалось, что комната полна сарацин, и тогда она кричала: «На помощь! На помощь!» Поскольку ребенок, которого она носила, не должен был умереть, она попросила старого рыцаря ложиться рядом с ложем и держать ее за руку. Каждый раз, когда она вскрикивала, он говорил: «Не бойтесь, государыня, я здесь».

Перед самым рождением ребенка она приказала всем, кроме этого рыцаря, оставить ее покои. Затем королева встала на колени перед этим пожилым человеком и попросила его оказать ей услугу; он согласился и поклялся сделать все, о чем она просит. «Вы дали мне клятву, – сказала она ему, – и я прошу, что, если сарацины возьмут город, вы отрубите мне голову прежде, чем я им достанусь». И рыцарь ответил ей: «Не сомневайтесь, что я это сделаю без промедления, потому что я уже думал убить вас раньше, чем они доберутся до нас».

Королева родила сына, который был наречен Жаном. Ее приближенные звали его Тристрамом из-за великих горестей, которые сопровождали его появление на свет. В тот день, когда она разрешилась от бремени, ей рассказали, что люди из Пизы, Генуи и других вольных городов собираются бежать из Дамиетты. На следующий день она собрала их всех у своего ложа. Помещение было полно людьми, и она сказала им: «Господа, не оставляйте этот город, ибо вам должно быть ясно, что если мы потеряем его, то король и все, кто попал в плен вместе с ним, без сомнения, погибнут. Если эта мольба не тронет вас, то, по крайней мере, сжальтесь над этим бедным крохотным созданием, что лежит здесь, и подождите, пока я не оправлюсь».

На что они ответили: «Госпожа, но что мы можем сделать?

8 этом городе мы умираем от голода». Королева сказала, что они не должны покидать город из-за страха голода. «Потому что, – сказала она, – я прикажу от своего имени купить всю еду в городе и отныне буду содержать всех вас за счет короля». Обсудив между собой положение дел, они вернулись к королеве и сказали ей, что охотно останутся. И затем королева – да благословит ее Бог! – скупила все припасы в городе на сумму триста шестьдесят тысяч ливров. Но ей пришлось подняться со своего ложа раньше назначенного времени, потому что город должен был быть сдан сарацинам. Так что она направилась в Акру ждать появления короля.

Пока его величество ждал освобождения графа де Пуатье, он послал брата Рауля, монаха-доминиканца, к эмиру Фарессу-ад-дину-Октаю, который был одним из самых честных сарацин из всех, которых я когда-либо видел. Этот монах сказал ему, что король предельно изумлен, что он и другие эмиры позволили так грубо нарушить договор: они перебили всех больных, о которых клятвенно обещали заботиться, разбили на куски его осадные машины, сожгли тела больных, а также запасы солонины, которые тоже обещали сохранить.

Отвечая монаху, Фаресс-ад-дин-Октай сказал: «Иди и скажи своему королю, что по моим законам я не сделал ничего, за что должен просить прощения, но я очень огорчен. И кроме того, предупреди его величество, чтобы он, пока находится в наших руках, ничем не показывал, что это печалит его, – ибо это будет означать его смерть». Кроме того, эмир высказал мнение, что, как только король окажется в безопасности в Акре, он сможет снова поднять этот вопрос.