Текст книги "СССР. Зловещие тайны великой эпохи"

Логика в рассуждениях Глушко, безусловно, была – такое топливо занимает меньший объем, обладает высокими энергетическими возможностями. Однако надо ведь было думать и о том, какой урон будет нанесен окружающей среде. Ведь и фтор, и азотная кислота крайне ядовиты!..

Впоследствии, кстати, Глушко пересмотрел свои взгляды. Созданная в его КБ ракета-носитель «Энергия» работает именно на водороде. Но в то время…

Споры продолжались, время шло. В конце концов Королев был вынужден передать заказ на лунные двигатели в КБ Н.Д. Кузнецова, базировавшееся в Куйбышеве. Надо отдать должное кузнецовцам: несмотря на то что специалисты КБ до этого занимались лишь авиационными двигателями, они с честью выполнили возложенную на них трудную задачу. Двигатели были собраны по наиболее экономичной – замкнутой – схеме, при которой отработанный в турбине газ еще дожигается в небольшой камере высокого давления.

Ракета получилась выше знаменитой кремлевской колокольни Ивана Великого. В основании «башни» находилась связка из 30 двигателей, которые не только создавали тягу, но и давали возможность управлять ее полетом.

Много новшеств содержалось и в конструкции самой ракеты. Системы управления, измерительная техника, многие конструкторские решения были выполнены на высшем техническом уровне того времени. Так, в частности, удалось изготовить легкие, но прочные сферические топливные отсеки, а также отказаться от некоторых силовых элементов, переложив их обязанности «по совместительству» на другие, конструкционные. «Словом, и спустя четверть века нам не стыдно за выполненную работу», – сказал мне тогда В.Н. Пикуль.

И его слова вскорости были подтверждены на практике. Старыми двигателями, так и не использованными, пару лет тому назад заинтересовались американские производители, проводившие конкурс на создание новой ракеты-носителя. Куйбышевцы, ставшие к тому времени уже самарцами, заглянули на свои склады и обнаружили там несколько десятков сделанных в свое время двигателей. Они были поставлены на огневые испытания сначала на родном заводе, потом за океаном и показали себя с самой лучшей стороны даже спустя тридцать лет после их изготовления. Вот как у нас, оказывается, умеют работать!

Однако вернемся к самой лунной гонке. Неприятности, начавшиеся с отказа Глушко, между тем продолжались. Умер С.П. Королев. На его место был срочно назначен В.П. Мишин, что опять-таки не понравилось В.П. Глушко. Мышиная возня под ковром продолжалась, несмотря на то что на одном из совещаний Д.Ф. Устинов, курировавший проблему, поставил вопрос прямо:

– Через два месяца праздники, в США снова полетят. Что сделали мы?!

В спешке начались летные испытания. Первый старт был назначен на 21 февраля 1969 года. Через 70 секунд после включения двигателей в хвостовом отсеке ракеты начался пожар… Примерно через пять месяцев – попытка второго запуска и снова неудача. Из-за неисправности кислородного насоса произошел сильный взрыв, разрушивший весь стартовый комплекс. На его восстановление, анализ причин аварии и строительство новой ракеты понадобилось немало времени. Поэтому очередной старт состоялся лишь 27 июля 1971 года. Ракета поднялась над землей, но… Из-за потери управляемости дальнейший полет был прерван.

С четвертой попытки 23 ноября 1972 года запуск наконец состоялся. Но и он был неполноценным. Все двигатели первой ступени отработали нормально, полет продолжался уже 107 секунд, как вдруг в ракете снова случилась неисправность. Полет опять-таки пришлось прервать.

Конечно, цепь неудач действовала всем на нервы. Однако никто не паниковал. Четыре-пять неудачных запусков при испытаниях новой ракетной техники – обычное дело. Даже знаменитая «семерка» – первая из ракет-носителей С.П. Королева, которая продолжает эксплуатироваться и по сей день, – полетела лишь после трех неудачных попыток.

Ракета, которую готовили к генеральной репетиции, существенно отличалась от предшественниц. Двигательные установки теперь могли срабатывать многократно и были подвергнуты тщательным огневым проверкам. Никаких замечаний по наземным испытаниям не было.

Пятый старт был назначен на август 1974 года, а на конец года – шестой и, как считали многие, последний перед принятием «Н-1» в серийную эксплуатацию. Но больше стартов не последовало.

Правительственным указом работы по лунной программе были сначала заморожены, а после смены в мае 1974 года главного конструктора (вместо В.П. Мишина назначили все же добившегося своего В.П. Глушко) вообще прекращены. Новый руководитель предложил и новую концепцию, которая десять с лишним лет спустя привела к созданию системы «Энергия» – «Буран».

Не берусь особо комментировать высокие решения. История «Н-1» еще ждет глубокого изучения бесстрастных летописцев. Но, по-моему, свертывание нашей лунной программы было продиктовано двумя соображениями. Во-первых, на Луну мы опоздали и там уж давно хозяйничали американцы. И наше тогдашнее руководство предпочло сохранить хорошую мину при плохой игре: «Мы, дескать, туда не очень и стремились…»

Хотя на самом деле это и не так. Это хорошо видно по особенностям конструкции тех же самых луноходов. Они ведь все-таки предназначались для управления человеком. Только, конечно, вовсе не смертником. Просто, по первоначальным наметкам, высадившийся на Луну космонавт должен был подойти к припаркованному поблизости луноходу, встать на специальные ступеньки и, управляя им, словно обычным электрокаром, совершить несколько путешествий по Луне в поисках наиболее интересных видов и экспонатов. Да вот не получилось…

Не получилось потому – а это во-вторых и в-главных, – что экономика эпохи застоя уже не могла справиться с финансированием сразу нескольких больших программ. Страна сосредоточила свои ресурсы на очередной и, как показала практика, опять-таки никому не нужной ныне «стройке века» – Байкало-Амурской магистрали…

А на Луну мы так и не полетели.

Остались лишь мифы о наших возможностях да анекдот. Дескать, выгружаются американцы на Луну и видят в пыли отпечатки босых ног. Рядом надпись: «Здесь был Вася». И дата: 1951 год.

Впрочем, кроме анекдота, осталась с тех времен и еще одна история. Ее я и расскажу напоследок…

Имена ученых и инженеров, сконструировавших и построивших «Луноход-1» и «Луноход-2», долгое время держались в секрете. Правда, теперь мы знаем – первое транспортное средство для Луны было создано в конце 60-х годов в СКВ под руководством Г.Н. Бабакина. А вот изобретено оно намного раньше, в середине 50-х. Как это произошло? Кто придумал первый вариант лунохода? Вот что об этом мне рассказал человек, лично знавший изобретателя, кандидат физико-математических наук Виталий Александрович Бронштэн.

Звали его Юрий Сергеевич Хлебцевич. Он родился в 1916 году в городке Черемхове под Иркутском в семье преподавателей. В 1921 году все семейство перебралось в Москву, где Юрий закончил семилетку, потом фабрично-заводское училище, рабфак и, наконец, Московский энергетический институт.

В 1941 году с началом войны молодого инженера призвали в армию. Но уже в 1943 году он был отозван в Москву для доработки изобретенного им взрывателя для мин. И с той поры до 1953 года проработал в засекреченном конструкторском бюро, защитил кандидатскую диссертацию. А когда перешел на работу в Московский авиационный институт, появилось больше свободного времени, возможность заняться проектами не только сегодняшнего, но и завтрашнего дня.

В ту пору журнал «Знание – сила» попробовал заглянуть на два десятилетия вперед, посмотреть на мир как бы из года 1974-го. Авторы журнала, среди которых был и Ю.С. Хлебцевич, постарались придать своим фантастическим очеркам максимум реальных деталей. В помещенном на страницах якобы правительственном сообщении о полете и высадке на Луну первой советской экспедиции приводились фамилии космонавтов (конечно, вымышленные), подробности технического оснащения…

С датами и фамилиями, как известно, произошел «прокол»: первая экспедиция на Луну высадилась в 1969 году, и на Луне оставили свои следы не четверо, а двое астронавтов (третий ожидал на окололунной орбите), и фамилии они носили американские… А вот что касается некоторых технических подробностей, тут авторы попали в самую точку. Последующие полеты показали, что на лунную поверхность можно опускаться, не боясь утонуть в лунной пыли, что по Селене можно не только ходить, но и передвигаться на транспорте…

– Больше технических подробностей затем появилось в «Литературной газете» (от 4 августа 1955 года) и в журнале «Наука и жизнь» (№ 11 за 1955 год), – рассказывал Бронштэн. – Имя Хлебцевича, как автора проекта управляемой по радио танкетки-лаборатории, прочно вошло в лексикон лекторов, выступающих тогда на модную тему «Есть ли жизнь на других планетах?». Я и сам отлично помню, читая лекции в Московском планетарии, не раз употреблял термин «танкетка Хлебцевича»…

Чтобы нагляднее представить, насколько революционной была его идея, напомню, что до запуска первого спутника оставалось еще два года, и обо всем, что касалось космических полетов, всерьез говорилось лишь в очень узком кругу специалистов. А тут сразу – шум на всю страну и за ее пределами. Идея, что называется, овладела массами. И кое-кому это не понравилось…

В начале 1959 года Юрий Сергеевич с тревогой в голосе сообщил директору Московского планетария, что все его статьи из редакций изъяты, а ему самому строго-настрого запретили впредь писать или рассказывать публично о своих разработках.

– Как, кто запретил?!

– Соответствующие органы…

Хотя прошло уже шесть лет со дня смерти И.В. Сталина, порядки в стране по-прежнему оставались жесткие, так что решение «органов» никто и не пытался оспаривать. Правда, кое-кто из лекторов как бы подпольно продолжал рассказывать о танкетке Хлебцевича. Но эта «партизанщина», на счастье, не привлекла тогда внимания КГБ – аудитория у лекторов была не ахти какая массовая…

– Но почему последовал такой запрет?

– Точно я этого не знаю, а спросить уже не у кого – Юрий Сергеевич умер в 1966 году. Да и сам он, я уверен, много не знал…

Остается ступить на зыбкую почву предположений.

Скорее всего, запрет последовал потому, что где-то в недрах «королевского хозяйства» примерно в это время были начаты работы по созданию реальных луноходов. И шум в прессе на эту тему прекратили во избежание случайных утечек информации. У нас в то время любили всяческие космические секреты.

Но если это так, почему не пригласили к сотрудничеству самого Юрия Сергеевича? Уж ему бы, казалось, и карты в руки! Объяснение этому может быть такое: Хлебцевич был не «из той системы». Возможно, С.П. Королев даже хотел привлечь специалиста, но сделать этого без согласия «компетентных органов» он не мог.

Так что «тачанки» для Луны мы все-таки сделали. Но не в 30-х годах, а полвека спустя. Кое-кто, впрочем, не без иронии называл их «лунными блохами».

Луис – брат убийцы Троцкого

«В далекой Мексике стоит на могиле белый камень с серпом и молотом на лицевой стороне. А на престижном Кунцевском кладбище в Москве на обелиске в форме флага, высеченного на красном граните, выгравировано изображение медали, которую вручают только Герою Советского Союза, – начинает свой рассказ Г.И. Анохин, известный российский ученый-скандинавист, академик Фарерской академии наук, профессиональный альпинист, ветеран Великой Отечественной войны. – В июне 1956 года, разжалованный до нуля из старших инструкторов альпинизма и туризма за катастрофу в днепропетровской сборной на Казбеке 31 декабря 1953 года, я впервые приехал в альпинистский лагерь «Искра» в ущелье Баксан на Центральном Кавказе из Запорожья, где первый год работал учителем физкультуры в средней школе № 30.

В первый же день прибывших распределили по отрядам, в отрядах – по отделениям. Меня, как «бывшего и опытного», тотчас избрали в отделении его старостой. Командиром отделения назначили свыше тоже разжалованного из инструкторов в младшие инструкторы литовца Акстинаса, а его заместителем – моего ученика, бывшего младшего инструктора Валентина Якубовича, разжалованного до стажера. Поэтому отделение получило тогда в лагере наименование «штрафного батальона».

Еще до того, как я стал составлять список нашего отделения новичков, я обратил внимание на тонкокостного, с гигантской залысиной, за которой вились рыжеватые волосенки, и высоким женским голосом одного из новичков. Хотя он говорил литературно абсолютно грамотно, пожалуй, даже избыточно литературно, он все же не поспевал за скороговоркой собеседников, а ряд слов бытовой речи со смехом переспрашивал, как бы понимая под ними что-то весьма веселое.

– Луис Меркадер! – назвался он мне, и я подумал: «Еврей из Прибалтики!..»

– Вы думаете, я еврей? – тотчас вслух догадался он, визгливо засмеявшись. – А я между тем каталонец из Барселоны, не испанец, а именно каталонец!

– Так и запишу, новичок! – согласился я.

Он оказался тридцати двух лет, на два года старше меня. А неулыбчивая и флегматичная женщина, как я заметил, постоянно молча стоявшая и следовавшая рядом с каталонцем, тоже оказалась с необычным именем – Анжелика. Она была женой Меркадера.

И так как альпинизм – особый образ жизни, а для ставших альпинистами это – шизофрения особого рода, которая всегда раздваивает человека, тянет его от других забот, дел, работы в горы, то и заболевший альпинизмом духовно остается в нем навсегда, испытывая особое чувство не просто дружбы, а кровного родства с теми, с кем пережил непогоду в палатке или на полке скальной стены, покорил вершину и спустился с нее, и в обществе равных прав все мы должны были стать как родные.

Но советское общество прошедших десятилетий – особо неправовое. Уже то, что в первый же день соседки по палатке Анжелики сказали мне, как особую сенсацию, что молчунья – дочь Г.М. Маленкова, заставило меня настороженно отнестись как к этой высокопоставленной даме, так и к каталонцу, наверное назначенному ей в супруги на самих верхах нашей империи. И если я, сын «врага народа» и сам сидевший в подвалах Смерша и в спецлагере в 1944–1945 годах, вынужден был первую неделю держаться отдельно, то доцент из Днепропетровска и сын работницы ЦК КПУ Валентин Якубович, наоборот, завязал тесные узы дружеских связей с московской четой.

У нас были долгие теоретические занятия в альпинистских методических кабинетах лагеря, практические занятия на травянистых склонах и осыпях на скалах, а также на леднике Кашта-Таш. Заключительным для новичков нашего отделения и всего отряда был изнурительный поход через два перевала и траверс вершины Азау-Баши (3687 метров) на стыке Центрального и Западного Кавказа. Луис не был сильным физически, хотя и не пришлось его разгружать. А уж хрупким он все-таки оказался. После вручения первичного в альпинизме значка «Альпинист СССР» в ответ на обычную его игривость и шаловливость Анжелика и ее соседки по палатке намяли ему бока и нечаянно сломали ребро. Тем не менее чета сумела после смены проделать переход «дикарями» с большей частью бывших участников лагеря через перевал Донгуз-Орун в Сванетию и далее на Черноморское побережье – в Сухуми.

Все же симпатии в отделении оказались крепкими. В тот же и на следующий год я бывал в Москве, останавливался у друзей по отделению – сначала у сослуживца Луиса радиотехника Евгения Чемоданова, а в 1956 году – в роскошной квартире Луиса на Большой Садовой, рядом с площадью Маяковского. Анжелику я не увидел – она с детьми отдыхала где-то на юге, а Луис познакомил меня с его коллегой-радиотехником Галиной – стройной, улыбчивой, очень подвижной, во всех отношениях очаровательной собеседницей. Тот случай, когда говорят, что самые прекрасные женщины работают в СССР, а живут в Монако. Ей оставалось лишь приблизиться к тому раю возле Средиземноморья. Тогда они отправились в байдарочный поход по Подмосковью, и он оставил мне ключи от своего жилья.

К этому времени я уже понимал, что интеллектуал Луис вовсе не карьерист. Хотя заканчивал среднее образование после приезда в СССР в 1939 году явно в престижной школе. Наверное, и путь в институт по радиотехнической специализации был устлан ему коврами, как и последующее назначение на засекреченное предприятие, где он, наверняка заслуженно по своему вкладу в коллективное открытие, получил звание лауреата какой-то очень высокой, может быть, Сталинской или Государственной премии.

В 1957 году посмертно реабилитировали моего отца. И мне в годы первой гигантской мистификации, или хрущевской «оттепели», когда номенклатура захотела чего-то другого, но к 60-м годам решила так и остаться на достигнутом лично ею «коммунизме», а ее лидер Никита Сергеевич обещал народам империи, что они будут «жить при коммунизме еще при жизни нынешнего поколения», наконец-то, через семь лет после окончания с отличием исторического факультета университета в Днепропетровске, открылась возможность поступить в аспирантуру. Моя университетская специализация «История СССР (XX век)» не обещала мне свободы творчества, ибо большая ложь продолжалась, и я не мог бы смириться с задаваемыми по-прежнему свыше установками на поддержание фальсификации.

Поэтому я поступил в аспирантуру Института этнографии Академии наук СССР, избрав, однако, изучение культуры и быта не народов СССР, где нужно было бы в хоре врать о благосостоянии и социалистических преобразованиях у нас, а скандинавов. Надеялся на поездки туда. И вплоть до 1988 года оставался… невыездным!

В январе 1958 и 1959 годов прямо в общежитии аспирантов я принимал на дне моего рождения моих друзей – московских альпинистов, и Луис бывал именно с Галиной. Когда же в последнюю зиму аспирантуры я со второй женой выкупил кооперативную квартиру, они снова были среди гостей на моем 36-летии в январе 1961 года. Скромный Луис обратил на себя внимание в застолье не только своим тонким голосом, но и не менее тонким юмором.

Затем те, кто разгоряченно разговаривал за пустеющим перед десертом столом, вышли на лестничную клетку покурить, а я со своей женой и Луисом оказались на кухне.

– Ты член КПСС? – спросил вдруг меня каталонец, будто мучаясь какой-то особой мукой.

Это пожалуй, единственное, о чем мы друг друга не спрашивали до сих пор. Правда, я больше ничего не знал о нем, кроме того, что его мать – Каридад Меркадер и что она – каталонская коммунистка, а также того, когда она приехала в СССР. Он же лишь только что на кухне услыхал от меня о моей судьбе – «фильтрации» в подвалах и камерах Смерша и на мокрой угольной шахте спецлагеря 048/05, о моем беспартийном отце, расстрелянном НКВД в 1938 году, и об отце жены – дореволюционном политкаторжанине, расстрелянном большевиками в 1937 году, о смерти ее матери от горя и голода, о шизофрении ее брата – от тех же потрясений и голода. Впрочем, и сама жена жила все время в комплексе страха, что ее «вот-вот выгонят с работы». Гипертоническая болезнь у нее прогрессировала, и первый же инсульт одиннадцать лет спустя оказался для нее смертельным. Наблюдательный Луис явно видел наше, особенно ее, состояние.

– Ни в этой, фашистской партии, ни в каких других никогда не состоял! – ответил я даже несколько зло.

Ни тогда, ни позже мне в голову не приходило, что Луис сможет донести на меня костоправам КГБ. Пять лет спустя я вдруг узнал на стороне потрясшую меня историю Луиса, особенно его матери и, оказывается, имевшегося у него старшего брата, опутанных с 30-х годов НКВД и ставших рабами этой подлой системы; и я верю, что он не донес. А тогда он как бы проглотил комок в горле, лицо его сморщилось в виноватой гримасе, и он, захлебываясь, пропищал:

– Я вот – в этой кепе-эсэс!..

Мы никогда в семье не забывали Луиса. Уже в следующем году жена опубликовала во всесоюзном альманахе «Туристические тропы» свой «Эдельвейс». Я много раз в газетах воспроизвел фотоснимки нашего массового восхождения на стыке Центрального и Западного Кавказа, в последний раз на фотоконкурсе в газете «Советский спорт» 14 сентября 1967 года. Больше на моих днях рождениях он не бывал, и его коллеги и наши же спутники по отделению 1955 года Евгений Чемоданов и Зинаида Андреевна говорили в застольях, что разводный процесс был скандальным, Галя ушла в маникюрши, Луис переселился к ней то ли в Фили, то ли в Химки, а домашнего телефона там не было. Лишь осенью 1966 года я встретился с ним в издательстве «Наука». Но в очереди за гонораром – каждый в своей отрасли знаний – было не до расспросов…

– Я наконец-то защитил летом кандидатскую, после отстранения президиумом Академии наук директора, с которым враждовал много лет, – успел произнести я после рукопожатия.

– О, я много лет назад стал кандидатом наук, – ответил он, и это было последнее в контактах между нами.

Уже в сентябре 1990 года я поинтересовался в Библиотеке имени В.И. Ленина, что же он когда-либо публиковал. Ни одной карточки на него не было, видимо, публикации шли по засекреченному каталогу…

19 ноября 1960 года в Институте этнографии появился новый научный сотрудник. Он не имел никакой ученой степени, хотя ему уже было сорок лет. Между тем весьма независимый статус пришельца бросался в глаза. Несколько месяцев спустя он перестал появляться, и пополз слух, что этим сотрудником был старый советский резидент в Латинской Америке, которого после разоблачения в Мексике американцы обменяли на какого-то своего агента. Ходил слух, что его вновь послали – уже как бы работающего у нас в институте, – на этот раз в Португалию; однако уже на трапе самолета в Лиссабоне ему надели наручники. Впрочем, поскольку он ничего не успел натворить, этот прилет завершился депортацией в СССР, и летом 1961 года мы вновь увидели этого смуглого, черноволосого и черноглазого толстяка с жирноватыми губами, который удостаивал иногда своим посещением институт.

В конце 1962 года в нашем институте, в том же секторе Америки, появился еще один новенький переросток – сорокашестилетний старший научный сотрудник, оказавшийся у нас из Института международных отношений. Оба коллеги были явно из одного круга, дружили.

Окружающие думали, что они оба евреи; во всяком случае, антропологически и этнопсихологически соответствовали этому. Но интересующиеся получили в отделе кадров опровержение. Первый – Иосиф Ромуальдович Григулевич – оказался караимом, родившемся в царско-российской Литве, второй – Семен Александрович Гонионский – русским.

Я вовсе не обращал бы внимания на них, если бы коллега по сектору этнографии зарубежной Европы не поведала мне, что сама слышала, как Семен Александрович спрашивал первого: «А кто стоит за спиной этого Анохина? Он так независимо держится, вступает в резкие конфликты с не терпящим возражений директором института Толстовым!..»

Коллега не расслышала, что отвечал Иосиф Ромуальдович; уловила два отрывка: «стена» и «терять нечего!». Что и откуда он узнал обо мне, я не ведаю. Каждый человек – разведчик для самого себя. А тут – оба профессионалы! Несколько лет спустя уже мало кто в коллективе не знал, что Григулевич, ставший известным читателям под литературным псевдонимом Лаврецкий популярными книгами о католицизме и про революционные движения в Латинской Америке, в 20-х годах в буржуазной Литве был в подпольном комсомоле, схвачен и осужден к смертной казни. А так как он оказался несовершеннолетним, то его родной дядя, богач из Бразилии, внес выкуп, и юноша оказался в другом полушарии планеты. Там-то и прояснилось много лет спустя, что хваткая рука НКВД сделала Есю своим агентом еще мальчонкой в Литве.

А Семен Александрович в годы войны находился в США, с 1946 года работал первым секретарем советского посольства в Колумбии. Оказавшись в СССР и став у нас в институте секретарем партийной организации, он, подобно мне, бывшему репрессированному и сыну бывшего «врага народа», стал тоже невыездником!..

От Гонионского я держался на большом расстоянии – именно потому, что тот был то секретарем партийной организации, то членом партбюро. Впрочем, на собрании парторгов и профоргов секторов института 20 ноября 1974 года я все-таки остро поспорил с ним, доказывая, что гуманитариям незачем брать индивидуальные социалистические обязательства, ибо «и без таких обязательств мы работаем над тем же!». На другой день у него неожиданно обнаружился рак прямой кишки, и он к вечеру умер прямо на операционном столе…

В свои шестьдесят пять лет, в 1978 году Григулевич потянулся ко мне с откровениями. 2 июня 1988 года Иосиф Ромуальдович умер, а его самое сногсшибательное сообщение мне такое: он участвовал в убийстве Троцкого!

– Я с матерью подготовленного нами агента ожидал его в автомашине после того, как тот вошел в резиденцию Троцкого под Мехико…

– Но ведь резиденция – как крепость, и охранялась!

– Агент втерся в троцкистские круги, вскружил голову секретарше Троцкого – непривлекательной русской еврейке Сильвии Агеловой-Масловой, других надежд на личное счастье она не питала, – передавал через нее Троцкому на отзыв будто бы свои рукописи, в духе Троцкого написанные…

Моя острая память тотчас воспроизвела единственный известный всему советскому народу текст – две публикации из газеты «Правда» от 24 августа 1940 года, на странице 5, справа вверху. В одной из них – заметке «Смерть Троцкого» – на самом верху четвертой колонки всего в семи строках сообщалось: «В Мексике в больнице умер Троцкий от пролома черепа, полученного во время покушения на него одним из лиц его ближайшего окружения».

После ареста моего отца 13 июля 1938 года и конфискации у нас имущества мама с нами – мной и моей младшей сестрой – жили нищенски, не всегда было что есть, тем более на газеты не подписывались. Даже от сдачи в магазине за купленный для семьи хлеб я не расходовал ни копейки. Но в то утро в субботу 24 августа 1940 года я нашел на земле 10 копеек – как раз тогда цена газеты «Правда» – и купил ее. Там же, у киоска, возле здания средней школы № 15 города Таганрога, я раскрыл газету, обозрел все шесть страниц, увидел в оглавлении на первой странице вверху заголовок «Смерть международного шпиона (с. 5)», прочел на пятой странице сначала маленькую заметку «Смерть Троцкого», а затем и большую статью.

Статья явно продиктована самим Сталиным – стиль, слог, лаконичность, присущие его устной речи, повторы с перестановкой слов, все, к чему притерпелись те, кто вырос и получил образование в СССР в 30-х годах, то есть это распознавали даже школьники. В статье не было никаких подробностей о самом покушении и смерти Троцкого сверх написанного в заметке, зато названо имя убийцы – странное, трудно приписываемое к какому-нибудь народу: Жак Мортан Вандендрайш. По этим «ван ден» можно думать, что убийца – голландец или бельгиец. По имени Жак – француз или опять бельгиец. По второму имени, Мортан, старики в очереди у киоска судачили, что убийца – или чех, или… армянин. В общем, что-то искусственно накрученное, может быть, самим же Сталиным.

– А как звали убийцу? Кто он был по национальности? – спросил я Григулевича.

– Испанец. Хайме Рамон Меркадер дель Рио, – ответил Иосиф Ромуальдович.

На некоторое время я онемел от удивления – от одного из названных здесь антропонимов, – но, обретя дар речи, уточнил:

– Где же фамилия в этих антропонимах?

– Меркадер!

– А как звали мать?

– Каридад. Полностью – Эустасия Мария Каридад дель Рио.

Значит, Луис – сын этой Каридад и брат убийцы? А ведь больше пяти лет молчали, не заикнулись мне об этой тайне! Для меня ведь убийца значился все под тем же «ван ден»…

– И где же вы ждали с Каридад? – наконец нашелся я.

– В машине, за рощицей, – ответил Григулевич. Я не понял гримасы караима, сопроводившей слово «рощицей», а он не оставил мне мгновения для вопроса. – При удаче, если бы он смог после убийства выйти из двора виллы, мы укатили бы сразу в Калифорнию и пароходом за границу.

– Какое же отношение ко всему этому имела женщина, тем более мать?

– О, это особая женщина! Ни перед чем не останавливалась! Любвеобильная и мужелюбивая! Впрочем, может быть, и лесбиянка! – У Григулевича пылали глаза. Я прежде на каждой вечеринке в институте замечал, как оживал и выпрямлялся он, когда избирал понравившуюся ему женщину, и направлялся к ней пригласить к танцу, даже ногу не приволакивал, как было в последние десять лет его жизни. Чувствовался профессиональный ловелас. – Каридад ведь была креолкой, дочерью помещика на Кубе, род которого состоял в каких-то свояческих или даже родственных отношениях с помещичьим родом нынешнего диктатора Кубы Фиделя Кастро Руса и его брата Рауля. Фанатичная сталинистка! Это она втянула сына Рамона в те же сети НКВД СССР, которому сама служила. Рамона забросили еще до гражданской войны в Испании в эту страну, там он сидел в тюрьме как коммунист еще до провозглашения республики. Республиканцы дали ему с началом гражданской войны чин лейтенанта, а шеф матери из НКВД Наум Эйтингон перевел его в Париж, дав чин майора. Наум ведь был заместителем Орлова, начальника советской разведки в Испании, и оба они имели огромное влияние не только на республиканцев! В Париже наши профессионалы, внедренные там, и дали Рамону нужную подготовку террориста. Наум был обожателем, самым постоянным и долгим горячим любовником Каридад, с 30-х до 40-х годов, может быть, еще до Испании, до Парижа, затем в Нью-Йорке и в Мехико, а потом – в Москве…

– А что она делала в Париже?

– Она пила лучшие вина, курила лучшие сигареты. Любила наркотики. И мужчин – это было ее главное хобби. А сама она была крупной приманкой НКВД для втягивания в сети шпионажа и диверсии…

Вот тебе и откровения спутника по альпинистской связке Луиса, будто бы каталонца из Барселоны! Может быть, тот никогда и не был в Барселоне, да и вообще в Испании? А прямо с Кубы – в Париж, оттуда – в Москву?

– Я помню, что Троцкий умер от пролома черепа. Директор школы № 1 города Таганрога Владимир Дмитриевич Степенев в начале сентября 1940 года, после прослушивания им лекции для партактива в райкоме или горкоме партии, говорил учителям, а я, пятнадцатилетний ученик, слышал, стоя возле учительской, как он произнес им: «Троцкого убил ударом по голове его ближайший помощник, чехословацкий троцкист! Не поделили, мол, общую любовницу, секретаршу Троцкого!..»

– Ха, любовницу! – хмыкнул Григулевич. – Да, Троцкий был кобельком, даже с молодой женой хозяина виллы согрешил, и едва не распался его брак с Седовой. Но с секретаршей Агеловой-Масловой у него секса не было. Она была страшненькая, а Рамон внедрялся как раз через эту деву, как бы в женихи навязывался! А убил Троцкого ледорубом. Троцкий ведь был, как вы, Генрих, альпинистом. Ледоруб висел на стене его кабинета. Рамон схватил и тюкнул. А уйти не смог – Троцкий закричал, ворвалась стража. Рамона чуть не насмерть забили. Мы и Каридад, когда услыхали крики на вилле, дали газ – укатили…