Текст книги "Королевские дети. Жизнь хороша (сборник)"

И вот так Тони с Томом доберутся до восточной, а не западной границы города и, преодолев примыкающий к ней пустырь, окажутся в местечке, которое как две капли воды напоминает спальную деревню Тони Кустера, однако таковой не является. Целеустремленно, бодряком, свернут они от выставленных на продажу подержанных автомобилей вправо, в скудно освещенном уголке помочатся на клочок газона, мимо супермаркета – «Альди» или «Лидла» – направятся к путепроводу под железной дорогой и там, где еще два поколения назад простирались картофельные поля, окажутся в жилом квартале, отрезанном от всего мира четырьмя парами железнодорожных рельсов, двумя шумозащитными стенами высотой в дом и автострадой.

Жилой квартал – это море домишек на одну семью, появлявшихся тут несколько десятилетий назад как грибы из-под земли. Очень может быть, что Тони с Томом вообще не заметят, что находятся в нужном квартале, но посреди неправильной деревни. Очень может быть, что в дурмане они наткнутся на домик, который выглядит точно так же, как домик Тони Кустера, поскольку в те же семидесятые годы был построен учителем, вырастившим тут двоих или троих детей, а после ранней смерти жены в героическом молчании мужественно доживающим здесь свой век.

Итак, Тони с Томом в превосходном настроении пересекают палисадник, мимоходом спугнув соседскую кошку. Уверенным движением Тони достает из-под цветочного горшка ключ от дома и открывает дверь, затем они оба вытирают ноги о входной Welcome-коврик и заходят внутрь. Внизу, в подвале, шумит электрический накопительный водонагреватель, в 1975 году использование его было последним писком, а сейчас считается преступлением против окружающей среды. В гостиной Тони и Том, кряхтя, усаживаются в мягкие кресла и позволяют себе еще по хорошему глотку виски «Гленфиддих» из початой бутылки, стоящей только руку протяни на журнальном столике из дымчатого стекла. Затем они, слегка пошатываясь, поднимаются по лестнице мимо фотографий в рамочках, запечатлевших отпуск в Сицилии, и давнишних детских рисунков на верхний этаж, где им навстречу в коридорчик выходит, щурясь, заспанный старый человек в полосатой, зеленой с белым, пижаме и спрашивает, какого дьявола они в этот час позабыли в его доме.

НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО Я ОПЯТЬ сижу на террасе. И опять великолепный восход, и опять стабильность зоны высокого давления, и опять кофе и газета. В общем, день сурка.

На террасе появляется мой младший сын со словами:

– Завтра мама вернется домой.

И вытаскивает из моей газеты страницы про спорт.

Чуть позже появляется первенец со словами:

– А когда мама вернется?

И наливает себе последний глоток кофе из моего кофейника.

Проходит еще десять минут, теперь выход среднего сына. Он говорит:

– Какое счастье, завтра мама вернется домой.

И вытягивает длинные ноги под столом так далеко, что мне приходится убрать свои.

Как только все трое ушли, покидаю дом и я. Наступил день, когда я могу забрать своего быка в Мангейме. Еду в автомобильный прокат и спрашиваю пикап. Мне достается белый «Опель Виваро». Он почти такой же, как «Форд Транзит», или «Фольксваген Транспортер», или «Рено Мастер», на котором мой бык ехал по Южной Франции, такой же цвет и такая же форма, такие же ручки дверей, такие же фары и такая же функция, различаются только эмблема и надпись на пятой двери. Вот интересно, а зачем вообще существуют разные автопроизводители, если они выпускают одно и то же? Лучше бы им объединиться, чем драться друг с другом до крови, обременяя планету губительным перепроизводством своей продукции. Тогда они могли бы децентрализованно, на любом континенте, производить ровно столько автомобилей, сколько нужно человечеству на самом деле, а нас избавили бы от своих излишков и от всепроникающей рекламы.

Автострады в западном и восточном направлении всегда перегружены, поэтому я выбираю путь на север, через горы Юрá. Сначала шоссе, проложенное искусными инженерами для слабой тяги гужевого транспорта, мягко изгибаясь, ведет вверх, к перевалу, потом снова вниз через поблекшую зелень лесов поздней осени, мимо желтоватых скошенных полей пшеницы, густо увешанных яблонь и крытых черепицей деревень XVIII века. То попадется трактор, управляемый через спутник, то подросток верхом на лошади.

Местность из тех, где, как говорят, с радостью можно повеситься. На этих землях, непостижимым образом столетиями не знавших войн, восстаний, голода и природных катастроф, вокруг исторических центров – охраняемых памятников архитектуры – хаотично теснятся однотипные дома, где не заметно никакого живого движения. Люди уехали в город на работу, или в школу, или в торговый центр за покупками, и только робот-газонокосилка жужжит в саду как лучший друг жильцов дома. На него бы еще шкуру натянуть, да научить его лаять, он бы тогда заодно вилял хвостом и приносил палку.

В этих деревнях мясные и хлебные лавки заперты на замок, последняя пивная закрылась, школьное здание выставлено на продажу, священник уехал или умер от старческой немощи. Деревенская библиотека больше не существует, кружок пения распущен, а на выезде из деревни грибы выпирают из-под асфальта на пустой бензоколонке. Напротив стоят ангары «Лидл» и «Альди», нанесшие смертельный удар деревенским магазинчикам, но и они уже не работают.

Зато работает маникюрный салон. Он живет и процветает.

В любой деревне имеется маникюрный салон, его розовая с лиловым вывеска красуется на воротах сенного сарая в перестроенном крестьянском дворе или в витрине бывшей молочной лавки. Чуть подальше на обочине дороги установлен самодельный указатель, направляющий в финскую сауну или массажную клинику «New Age», а за ним стрелочка на студию татуажа или аюрведа-шоп, а также кабинеты коучинга и парной терапии. Далее идет gif-tshop – «магазин подарков от Сабины», «уголок рукоделия от Трудль» и альтернативный ветеринарный кабинет, специфика которого состоит в том, что здесь фотографируют астральное тело больной собаки и укрепляют его способность к самовосстановлению посредством гипноза.

Примечательно, как в этих умирающих культурных пространствах расцветает пышным цветом нелепейший вздор, а все жизненно необходимое гибнет, ибо уничтожается охватившей мир мобильностью. В деревне нет врача, нет акушерки и могильщика, нет пожарной охраны, детского сада и музыкального кружка, зато есть Институт «Power Yoga» – силовой йоги, и еще один – «Акупрессуры Банту», а также Центр обучения инструкторов по банджи-джампингу, и еще другой – трансцендентальных наблюдений за погодой, а также Академия индейского толкования снов. А в Старой мельнице, где в зернохранилище стоит восстановленное на деньги организации по охране культурных ценностей водяное колесо XVI века, можно купить тибетский успокаивающий чай по оригинальному рецепту буддийских монахов из Ладакха.

Все эти заведения, пусть они не рентабельны и не имеют клиентуры, процветают, поскольку их открывают зависимые от лекарств домохозяйки, чьи мужья работают в городе и, финансируя увлечения своих жен, хотят вечером мира и покоя в доме, ведь они возвращаются усталые с работы и паркуют под навесом черную «Ауди» рядом с белым «Фиатом Чинквиченто» супруги, искусственной блондинки.

Оставив, наконец, позади миленький холмистый ландшафт и выехав на автостраду, я с облегчением вздыхаю. Тут уже появляются химические заводы, товарные станции и портовые сооружения, а добравшись после границы до А57 в сторону Мангейма я уже почти веселюсь.

Представляю себе, как Тина сегодня утром после завтрака покинула Отель-дю-Нор и по парижским улицам прокладывала себе путь в толпе людей на свой вежливо-элегантный, но при необходимости весьма решительный лад, как она легко перепрыгивала через лужи в своих балетках. Представляю, как она садится в метро на станции «Шато д’О» и выходит на «Сен-Мишель», идет через Латинский квартал к Пантеону, мимоходом бросая взгляд в витрины книжных магазинов. Ноги у нее уже точно промокли. Надо было позвонить ей и сказать, чтобы надела обувь понадежнее.

Представляю себе, как она на главном входе в административное здание едва не стукнулась головой, потому что вахтер открывает дверь ровно в девять, а никак не на восемнадцать минут раньше из-за какой-то иностранки, игнорирующей официальные часы работы и полагающей, будто на него произведет впечатление, если она будет махать ему из-за стекла и дрыгаться, как марионетка на веревочках. Представляю себе бесполезную ее пантомиму, способную скорее помешать, нежели помочь открытию двери, и как она, очень скоро сдавшись, скрывается в баре за углом и нарочито быстро заказывает кофе в вечной несбыточной мечте, что официант, не заметив ее акцента, прикрикнет на нее как на местную, а не разоблачит как иностранку своим ломаным, но якобы шармантным английским. Ведь в глубине души, как доказано наукой, любая женщина хочет стать француженкой. Хотя бы на один день. Чтобы узнать, каково ощущение. А потом – только выглядеть так.

На А52 движение не очень оживленное, все офисные служащие уже на работе. Автостраду окаймляют заборы и шумозащитные стены, по обе стороны яркие ангары – ИКЕЯ, ОБИ, «Альди», «МедиаМаркт». Дорога, прямая как стрела, ведет на север, и постепенно я начинаю скучать. На съездах стоят указатели с нелепейшими названиями. Вообще я знаю, за всю жизнь я усвоил, что это глупо, грубо и неуважительно – смеяться над нелепыми именами других людей, названиями разных мест и вещей. Но мне до того скучно за рулем, что иначе никак. Вот, например, Хаслох – «жуткая дыра». Пожалуйста. Вот кому могла прийти в голову идея так обозвать это местечко, и почему никто не попытался изменить название? Как люди там живут? Они каждый день вынуждены по буквам диктовать это свое название, так?

«Место жительства?»

«Хаслох.»

«Как?»

«Хаслох.»

«Простите, как?»

«Хаслох.»

«Хас – лох? Так, как произносится?»

«Да, именно, вот проклятье!»

Произношу это название несколько раз вслух, потом пробую повторить другие, проплывающие мимо на больших синих щитах, и соединяю их в некую восточную мелодию. Бузенбах, Вагхойзель, Ха-ха-ха-хас-лох. Дуденхофен. Ду-ду-ду-ду-дууу-ден-хо-фен! Брухзаль, Брух-заль, Б-б-брух-заль. Дурлах. Рюппур, Рюппур, Рю-рю-рюппур. Вот правда, чего только не выдумают эти немцы. Гюнц, Миндель, Рисс и Вюрм. Поэтому мне и нравится ехать через Шварцвальд. Мамбах. Шлехтнау. Шёнау. Тодтнау. Зильбернау – и на том спасибо. Затем идут Грёнланд – Гренландия, а также Нотшрай – «неотложный крик», «экстренный крик», «крик в беде». Честное слово, Нотшрай. Дамы и господа, через несколько минут наш поезд по расписанию прибывает в Нотшрай. Платформа справа. Следующая остановка – Нотшрай. Остановка по требованию – Нотшрай.

Мангейм, ну ладно еще. Можно потерпеть. Зато потом опять – Кетч. Поворот на Кетч, ну надо же. Поворот на Альтрип, поворот на Ладенбург, потом Фогельштанг и Максдорф. А вот Максдорф – это круто. Так и хочется туда повернуть. Meet Mad Max at Maxdorf – встречайте «безумного Макса» в Максдорфе!

Где же в Мангейме могут быть склады? Выбрав первый попавшийся съезд, я оказываюсь в центре города, впрочем, не сразу опознав его в этом качестве, потому что здесь все здания чуточку напоминают склады. Опускаю боковое стекло, вдыхаю здешний воздух. Воображаю, будто тут сохранился дух Карла Бенца, а может и Вернера фон Сименса. Абсурд, конечно. Genius loci – гений места – не существует, тут римляне ошибались. Дух есть только у людей, камень и земля душой не обладают.

В таком месте, как Мангейм, я никогда еще не бывал. Вот, наконец, передо мной город без исторического ядра, которое считается средневековым, но здорово напоминает Диснейленд. Здесь нет ни собора, ни крытого деревянного моста, ни корявой булыжной мостовой, ни треклятого рыцарского замка на треклятом холме, куда ходят на прогулку, ни вообще какого-либо символа, если не считать водонапорной башни и барочного дворца возле железной дороги, которые британские бомбардировщики в ночь на 6 сентября 1943 года не сумели разнести полностью; впрочем, возможно, их восстановили после войны, из окна движущегося автомобиля это разглядеть трудно. На углах домов обозначены не дурацкие, исторически сложившиеся и лишенные смысла названия улиц, а скромные обозначения квадратов планировки – Q3, R2, T4. Я начинаю испытывать к ним уважение. На такое еще надо решиться.

Мне нравится этот город. Кто тут продержится, тот человек. Вглядываясь в столь смело восстановленные прямые и длинные улицы, я решил, что пора закусить колбаской карри. Осматриваюсь в поисках ларька, где жарят сосиски. Возле D3 светофор зажегся красным. Наконец-то у меня свободны руки, я могу достать листок, на котором записал адрес. Складская улица, 16. Вот это по-честному! Хороший адрес. Где в Мангейме находятся склады? На Складской улице, где же еще. Уж точно не на Соловьиной аллее. И не в переулке Гельдерлина.

Одно только название улицы пробуждает во мне желание выпить кофе, причем не капучино, не кофе-латте или эспрессо, и уж тем более не «Старбакс»-ристретто с карамельным привкусом, а просто кофе – настоящего немецкого, водянисто-восстановленного фильтрованного кофе, поданного восстановленной официанткой в восстановленных сандалиях «Биркеншток» и с восстановленной прической из восстановленных искусственных волос, и в груди у нее восстановленная душа, в третьем поколении раненная войной уже едва заметно. Проезжаю мимо нескольких кафе. У всех подчеркнуто не немецкие, восстановленные названия, и выглядят они соответственно. В G7 имеется «Одеон», в E4 «Прага», в О4 «Фонтанелла», а «Кортина» – в Р4, «Моро» – в Р7. При виде их мужество меня покидает, сердце щемит. Я уже не хочу фильтрованного кофе. Надо быть очень смелым, чтобы ущербность, присущую всему восстановленному, переносить в ее обыденности.

На стоянке такси спрашиваю у одного водителя, где находится Складская улица. Тот смотрит на меня с удивлением. В торговом порту, разумеется. Ясно ведь, что не в дворцовом парке. А где торговый порт? Понятно, что на воде. Уж наверное не на пастбище. А где вода? Вперед, на первом перекрестке налево, потом все время прямо, через канал, за ним направо.

Отправившись туда, я оказываюсь на узкой полоске земли между Неккаром и Рейном, скудно поросшей платанами и скудно застроенной одноэтажными складскими зданиями. Выглядят они так, будто для их постройки сюда притащили камни из развалин и выпрямили железные балки. Из-под асфальта кое-где проглядывает старая брусчатка. Между складами – ничейные одичавшие земли, которые никогда не восстанавливали, заросшие орешником и бузиной, ежевикой и крапивой.

Это такая территория, где британский летчик-истребитель, как говорится, рад был бы потренироваться в ковровых бомбардировках. Нет сомнения, что почва здесь нашпигована неразорвавшимися снарядами, которые корродируют себе потихонечку и только того и ждут, чтобы взорваться при малейшем сотрясении. О таких вещах сообщают в газетах.

Думаю об играющих детях и бродячих собаках. Если мне вздумается справить нужду, я определенно не стану этого делать на Складской улице. Может, вообще надо развернуться и убраться отсюда, как отец семейства я отвечаю за свою физическую невредимость. Чтобы выполнить на «Виваро» безопасный разворот, мне нужен кусок асфальта, по которому регулярно ездят машины, диаметром около восьми метров. Ни за что я со своей массой полторы тонны не выеду на мшистую, размякшую старинную кромку проезжей части. Или на голую землю.

Но я не успеваю найти подходящее для разворота место, ибо далеко впереди, справа, на погрузочной платформе одного из складов вдруг показываются три силуэта, три укутанных гофрированным картоном морды на трех поддонах, и в общей сложности шесть рогов торчат из них вверх. Я торможу. Объекты такого рода не часто встретишь в Германии.

Три бычьих головы глядят стеклянными глазами в облачное синее небо Верхнерейнской низменности. Проверяю адрес: Складская улица, 16. Рядом табличка: «Рейнпфальц Логистик ГмбХ».

Открываю водительскую дверь, выбираюсь из кабины и осторожно ступаю на пораженную минами территорию. Приближаюсь к платформе. На среднего быка наклеена бумага с надписью черным толстым фломастером: «Бар СЕВИЛЬЯ».

Черная шкура, разогревшись на солнце, по-средиземноморски пахнет нафталином. Боюсь, он чуть поменьше Мигелева торо, и этого не скроешь. Но зато у него более длинная и кучерявая шерсть, а выражение лица такое, что я почти готов назвать его дружелюбным. К тому же у него имеются оба уха. Левое ухо ему никто не отрезал. Ниже шеи латунная табличка: «Malagueno, lidié à Vic-Fezensac le 10 août 2012» (Малагеньо, убит на арене в Вик-Фезансак 10 августа 2012 года).

Малагеньо. Имя мне следует запомнить. Интересно, он действительно происходит из Малаги? Ищу документы на перевозку груза. Где-то тут они прикреплены, в пленке. Без документов я не проеду с ним через границу. Они нужны мне для таможни и для НДС, а может и для ветеринарного контроля. Все-таки я ввожу в Швейцарскую Конфедерацию из Европейского Союза животное – пусть даже оно неживое и неполное.

Лезу на платформу, кричу: «Алло!», дергаю раздвижную дверь – она заперта. Смотрю на часы. Двадцать минут первого, ребята из «Рейнпфальц Логистик ГмбХ», поди, уже двинули к ларьку с сосисками. Если придется ждать их тут целый час, то я не успею вовремя в бар «Севилья».

И я принимаю решение просто погрузить быка к себе. Имею право, я его заказал и оплатил. Могу только удивляться, отчего он тут с двумя собратьями по виду стоит без охраны под открытым небом. Возможно, французский шофер сгрузил его несколько минут назад, когда все уже ушли за сосисками. Наверное, он не мог больше ждать, потому что скучал по жене-блондинке и по ребенку, поедающему песок. Вероятно, мы с ним только что пересеклись. Правда, я не помню, чтоб мне на Складской улице попадался белый «Рено Мастер», но ведь мне навстречу все время ехали пикапы, разве их упомнишь.

Голова стоит так, что в одиночку мне не затащить ее в «Виваро», поддон слишком тяжелый и неудобный. Достаю карманный нож, перерезаю черные пластмассовые ленты, снимаю быка с поддона, переставляю в кузов и накрепко привязываю к боковой стенке.

Так, а теперь документы. Неужели у француза их с собой не было? Куда он их засунул? Проверяю двух других быков, у них тоже нет документов. Оглядываюсь в поисках почтового ящика, его ведь можно взломать, но сразу отгоняю эту мысль. Бык принадлежит мне, в этом нет никаких сомнений, а вот содержимое чужого почтового ящика – скорее нет. А уж сам почтовый ящик точно нет.

Что ж, попытаю счастья без документов. Я разворачиваюсь, еду назад к мосту, потом в объезд вокруг города, мимо барочного дворца, на федеральную трассу и далее в южном направлении.

Обратная дорога – это просто дорога. Развлекаться по поводу названий мне уже не хочется. Включаю радио, слышу немецкий коммерческий хип-хоп. Скорее снова выключить! Вообще-то я, если выбирать, предпочитаю тишину. Или по меньшей мере отсутствие музыки. Когда играет музыка, я не могу сосредоточиться. Спорт и музыка прогоняют дурные мысли, но и хорошие, увы, тоже. Некоторое время я посвящаю вычислительным играм с тахометром и одометром, пытаясь точно высчитать, когда я вернусь домой. Потом и это надоедает.

Высоко стоит солнце в светлом небе, воздух над автострадой дрожит. Роскошные немецкие тачки обгоняют меня, польские фуры рычат у меня за спиной. Здесь, на автостраде, все резко и громко, твердая сталь, жесткий камень и мертвые механизмы, а живых людей не видно за тонированными стеклами. А мне бы чуть помягче и душевнее, медленнее, тише, нежнее, приглушеннее. Мне бы сейчас куда-нибудь в джунгли.

НА СТОЯНКЕ В БРУХЗАЛЕ Я СЪЕЛ САНДВИЧ с сыром, выпил воды. И вдруг смотрю, а у выхода здесь стоит старый добрый таксофон. Я расчувствовался: надо же, еще бывают на свете такие аппараты! Конец восьмидесятых, так мне кажется. Корпус из хромированной стали, алюминиевые кнопки с выгравированными цифрами, трубка из несокрушимого, испытанного в городских предместьях темного эбонита. Ни инструкции, ни предупреждения, ни рекламной надписи нет на этом аппарате, способ его использования объясняет он сам как таковой. Но работает ли он? Снимаю трубку. Гудок! Неужели и кнопки нажимаются? Бросаю в щель два евро, набираю номер Тины.

– Как дела?

– Превосходно. Сижу в бистро, заказала крок-месье.

– И ноги у тебя промокли?

– Сейчас?

– Да, в эту минуту.

– А почему вдруг у меня промокли ноги?

– У тебя промокли ноги, или нет?

– Почему ты спрашиваешь?

– Потому что метеослужба Франции передает, что в Париже идет дождь.

– И что?

– А то, что я просто уверен: у тебя на ногах балетки.

– Это тоже метеослужба передает?

– У тебя ноги мокрые, да?

– Что я не так сделала?

– Надо было надеть правильную обувь.

– Может, походные ботинки? Или рыбацкие сапоги?

– Ладно, ладно, – говорю я. – Я тебя понимаю. Твоя проблема в том, что меня нет рядом. В отдаленной перспективе ты без меня не способна к выживанию.

– Ага, вот оно что…

– В связи с этим тебе следует осмыслить, до чего же я заброшенный милый мальчонка в розовых кружевных штанишках.

– Знаю, – отвечает она.

– А ведь мы большую часть жизни провели вместе – мы с тобой.

– Голос у тебя тоскливый. Тебе тоскливо?

– Немножко.

– У тебя неудачный день, так?

– День в порядке, а я не очень.

– Тебе надо сесть за стол и писать.

– Это ты уже вчера говорила.

– Тебе станет лучше.

– Нет, не станет мне лучше. Мне станет стыдно.

– Тогда надо писать и писать дальше, пока стыд не пройдет.

– Не могу, – объясняю я. – Я разучился отличать простоту незначительного от безыскусности прекрасного. Понимаешь?

– Понимаю.

– Грань так тонка…

– Знаю, – это она произнесла неожиданно мягко. – У нас, ученых, такая же история. Грань эта не видна, когда сидишь на ней верхом. Зато у других людей ты в ту же секунду различишь все грани!

– То же самое с юмором. Граница между смешным и безнадежно глупым очень тонка.

– К счастью, тебе не нужно сыпать шутками.

– Я считаю, тебе нужно немедленно вернуться домой.

Слышу, как Тина вдохнула и выдохнула.

– Скажи, дорогой, ты сейчас обращаешься к моему отчетливо выраженному супер-эго? Цель твоего звонка в том, чтобы у меня проснулась совесть и я поспешила на ближайший поезд, чтобы в раскаянии броситься в твои объятия?

– Именно так. Мы – гусь с гусыней, мы должны быть все время вместе.

– Да.

– Ты помнишь нашу экспедицию в изумрудно-зеленые пещеры Юкатана? А помнишь опасные сверкающие высоты над Алечским ледником, когда у тебя левая лыжа сама поехала вниз по склону? А игры дельфинов в Гибралтарском проливе, когда дети мучились от морской болезни?

– Что это ты разошелся? – вмешалась Тина. – Выпил, что ли?

– Я звоню тебе со стоянки на автостраде у Брухзаля.

– Так ведь это в Германии.

– Из общественной телефонной будки. И трубка тут эбонитовая.

– А что ты там делаешь?

– Завтра объясню, когда ты вернешься домой.

– Как-то связано с Мигелем, с его коровой?

– Давай об этом поговорим завтра вечером. Помнишь свет фар того грузовика ночью в Алжире, в Сахаре?

– Который находился так далеко за горизонтом, что мы могли бы прилечь и поспать часа два, пока он до нас с грохотом докатил на рассвете?

– И как мы у костра пили с шофером мятный чай?

– Я вот помню отель на юге Эфиопии, там на ветках сидели обезьяны, вполне миролюбивые, только они выжидали любую возможность, чтобы украсть у нас сахар со стола за завтраком.

– И еще птичий остров в Мексиканском заливе, который местные считают самой главной достопримечательностью, а он просто загажен птицами.

– Птичьи острова всегда загажены, – говорит Тина. – Это их основной отличительный признак. И стоит туда приехать, как оказывается, что все птицы разом улетели.

– А помнишь ты первую поездку, когда у нас все только-только начиналось?

– Амстердам. На белом «Ситроене» твоей мамы.

– Блошиный рынок внизу, в порту.

– Где ты мне купил кольцо с жемчужиной.

– И гадалку.

– Какую еще гадалку?

– Ту самую, над которой мы так смеялись, потому что у нее была остроконечная шляпа, как будто она разбойник Хотценплотц. И хрустальный шар, и синий шатер с золотыми звездами наверху.

– Не было там никакой гадалки на блошином рынке, – говорит Тина. – И никакого синего шатра, и никакой остроконечной шляпы, никакого хрустального шара.

– Были. Точно.

– Мы никогда не бывали у гадалки, – продолжает она. – Я бы это помнила.

– А я вот помню, – говорю я.

– А я нет.

– Просто представь себе, что там стоял шатер и мы зашли внутрь.

– Окей, – соглашается Тина.

– Молодые люди обычно так и делают, когда у них все только-только начинается. Почему бы и нам не зайти внутрь?

– Рассказывай дальше.

– Значит, мы откинули бы черную занавеску и вошли бы в полумрак, повсюду свечи, масляные лампы, ароматические палочки… И там гадалка поставила бы перед нами хрустальный шар и показала бы полностью фильм нашей совместной жизни.

– Понятно.

– Она показала бы нам все, что нам предстоит, начиная с того дня, просто все-все, понимаешь?

– Со всеми делами.

– Каждый отдельный день и каждую ночь в замедленной съемке, церковные колокола и акушерку, а также затонувший парусник и ту ночь с кометой Галлея, и первые седые волоски, и твою паховую грыжу – просто все увидели бы мы в цвете внутри хрустального шара.

– И как подрались возле стиральной машины тоже?

– Тоже, – заверил я. – Кстати, это ты начала.

– Ты меня спровоцировал.

– Но я победил.

– Потому что я позволила тебе победить.

– А я проявил снисходительность. Мы смогли бы увидеть все двадцать пять лет, до сегодняшнего дня и после него, все следующие десятилетия, пока мы не умрем и нас не похоронят. И вот гадалка испытующе посмотрела бы на нас поверх очков и сказала бы: «Ну что, милая парочка? Хотите вы этого?»

– Я ответила бы: да.

– Я тоже.

– Я сказала бы: супер! Дай пять! О да, давай-ка нам это все.

– Я бы сказал: давай-ка мы немедленно возьмемся за дело!

– И тогда мы пошли бы в отель кратчайшим путем.

– И взялись бы за дело.

– А мы ведь так и поступили…

ВБЛИЗИ ОТ ШВЕЙЦАРСКОЙ ГРАНИЦЫ меня охватывает чувство вины и тревоги. Находясь на чужбине, я не боюсь никого и ничего на свете – ни палачей Северной Кореи, ни воинов за веру на Аравийском полуострове, ни наркоторговцев Америки. Мой заграничный паспорт, красный с белым крестом, свидетельствует обо мне как о представителе мира, законопослушания и нейтралитета. Я также являюсь неформальным посланником ООН, Международного Красного Креста и Олимпийского Комитета, брендов «Омега», «Нестле», «Магги»; мне как швейцарцу в силу происхождения подобает, так сказать, дипломатический статус.

Куда бы я ни попал, паспорт меня защищает. Черные, начищенные до блеска форменные сапоги и зеркальные очки не вызывают у меня страха, в залитом неоновым светом полицейском участке, или на перегороженной из-за москитов дороге, или на забранном в колючую проволоку заднем дворе – всюду я чувствую себя как дома. Но вот на обратном пути домой, на виду у встречи с добросовестностью швейцарских пограничников, меня охватывает такая же тревога, как в свое время на Чекпойнт-Чарли, когда представитель Народной полиции ГДР, явно нешуточно знакомый со «Штази», изучал мою однодневную визу. Под взглядами швейцарских таможенников я всегда чувствую себя так, будто замыслил нечто нечестное или везу в багаже нечто запрещенное, подпадая под подозрение хотя бы из-за того обстоятельства, что без нужды взял да и покинул этот остров блаженных, на чужбине подвергнув себя вредным влияниям и с таковыми вернувшись на родину.

Так я чувствую себя каждый раз, но на этот раз у меня с собой действительно кое-что незаконное в виде потаенной бычьей головы без документов. До государственной границы остается один километр. Снижаю скорость до ста, до восьмидесяти, до двадцати километров в час, и вот уже хорошо видны приземистые пограничные будки. В какую мне очередь, к грузовикам или к частным легковушкам, есть у меня товары для декларирования или нет? Двое в форме стоят на проезжей части, подъезжаю к ним со скоростью пешехода. Но если зрение мне не изменяет, это не те таможенники, которых содержит государство, а служащие частной охранной фирмы. Странно. Швейцария передала своих пограничников в частные руки? Неужели до такого дошло?

– Простите, а вы таможня?

– Мы – безопасность. Securitas.

– Вы занимаетесь также вопросами таможни?

– Мы продаем виньетки – наклейки для проезда по автострадам.

– У меня есть виньетка, – и я тычу пальцем на свою наклейку на лобовом стекле.

– Мы продаем их в основном иностранцам, у них нет виньеток.

– А у меня, видите, есть.

– Но вы же не иностранец.

– Откуда вы знаете?

Представитель безопасности указывает на мою наклейку:

– Вы приехали на взятой в аренду швейцарской машине со швейцарскими номерами и швейцарской наклейкой для проезда по автострадам. Остальное нас не интересует.

Тут до моего сознания доходит, что с моим сомнительным грузом не стоит привлекать излишнее внимание.

– Скажите, а кто тут занимается вопросами таможни?

– Полиция и пограничники. Как всегда.

– А где они?

– Сейчас их нет никого.

– Обедать пошли?

– Похоже на то.

Мне удалось сдержать удивленное восклицание по поводу того, что с недавних пор швейцарская таможня в обеденный перерыв оставляет границу без охраны. Вот уж действительно мироздание трещит по всем швам. Медленно отпускаю я сцепление, мягко я перемещаю ногу на педаль газа. Со скоростью пешехода трогаюсь с места, не сводя глаз с зеркала заднего вида в готовности резко затормозить в том случае, если появится пограничник. Чуточку прибавляю скорость, и еще капельку, и еще немного, и никто не упрекнет меня в том, что я сбежал. Снова выехав на автостраду, выжимаю педаль газа – и прочь отсюда вместе с моим нелегальным иммигрантом.

ЗА ЧАС ДО ОТКРЫТИЯ ВОЗВРАЩАЮСЬ В БАР «Севилья» и вешаю Малагеньо на крюк над полкой с бутылками. Отлично он смотрится там, наверху. Пара рогов, пара стеклянных глаз, а шерсть такая же черная, как у Кубанито. Он малость поменьше, да и по характеру мне кажется другим, чем пышущий яростью Кубанито. Симпатичная кучерявая шерсть, морда веселая, только что не улыбается, и сам он скорее похож на расшалившегося ребенка. Его легко можно себе представить на детском дне рождения.

Включаю машину для льда, посудомойку, кофейный аппарат, заполняю холодильные емкости бутылками вина, минералки, пива, вытираю столики на террасе и расставляю пепельницы. Прежде чем появятся первые посетители, я хочу наскоро получить сведения о краткой жизни Малагеньо. Достаю ноутбук. Если вдруг со мною заговорят про нового торо, история должна быть наготове. И она навсегда останется подлинной историей Малагеньо.