Текст книги "Королевские дети. Жизнь хороша (сборник)"

– Но я могу иметь собственное мнение?

– Конечно. Только в истории речь идёт не о мнениях, а об истории.

– Тогда остановимся на том, что молодое счастье нашей любовной пары оказалось в опасности, потому что Якоб ушёл на войну. Вот скажи сам, разве это не звучит непостижимо глупо?

– Это исторический факт. Что я могу поделать?

– Рассказывай дальше.

– Согласно спискам медицинского освидетельствования рекрутов в государственном архиве кантона Фрайбург Якоб Бошунг из Яуна завербовался на восемь лет солдатской службы в полк «Лесной» 8 октября 1779 года. В дальнейшем полк базировался в Шербуре у пролива Ла-Манш. Через четыре года его произвели в капралы, а 1 ноября 1787 года с почестями демобилизовали.

– Меня всякий раз удивляет, что ты помнишь такие вещи наизусть. Все эти даты, места. Иногда я подозреваю, что ты немного аутист.

– Потому что у меня хорошая память?

– Уж во всяком случае она не нормальная.

– Значит, нормально иметь плохую память? Такую, как у тебя?

– Я хотела сказать только то, что нормальные люди иногда и забывают что-нибудь.

– Я тоже иногда что-нибудь забываю, и я не аутист.

– Рассказывай дальше. Итак, Якоб Бошунг ушёл на войну.

– Ну, не совсем. Войны ему почти не перепало, на Ла-Манше в означенное время царил мир. Другие швейцарские полки в те годы сражались в кровавых битвах по всему миру, в испано-португальской войне, к примеру, или в войне за наследство баварского престола, в русско-австро-турецкой войне и в войнах на Цейлоне, в Бирме и Сиаме. Повсюду присутствовали швейцарские солдаты, в американской войне за независимость, причём они воевали на обеих сторонах, или в русско-шведской войне, в Южной Африке, в Египте, в Индии…

– Ну, хорошо, хорошо, я поняла. Ты действительно не вполне нормальный, это я обязана тебе, к сожалению, сказать.

– Как бы то ни было, войны шли где угодно, только не в Нормандии. Там не было ничего, кроме яблонь и коров, куда ни глянешь, да пара кораблей на горизонте. Задачей Якобова полка было охранять порт Шербура на случай, если англичане снова сунутся через Ла-Манш. Но они не сунулись. И Шербур оставался захолустьем. Хотелось бы знать, чем Якоб убивал там время.

– По-солдатски, – подсказала Тина. – Пьянством, шлюхами и карточной игрой.

– Якоб был влюблён, он не мог ходить к шлюхам. Я скорее представляю себе, что он рыбачит на портовом молу.

– Все солдаты ходят к шлюхам, это известно.

– Как бы он мог это делать, если постоянно думал о Марии?

– Понятия не имею, как это можно. Скажи сам, ты же мужчина.

– Я и говорю тебе: он не мог. Ведь когда человек влюблён, он становится лучше, хотя бы на время. И далеко не все мужчины водятся со шлюхами, в том числе и не все солдаты. Итак, он пел печальные песни и ходил на портовый мол рыбачить, удалённый от своей любимой на тысячу раз по тысяче шагов на целых восемь лет, без надежды на отпуск или досрочное увольнение со службы.

– Если бы они могли хотя бы писать друг другу.

– Но они не умели ни читать, ни писать.

– Но могли думать друг о друге.

– О да. Должно быть, они думали друг о друге всё это время. Иначе бы они забыли друг друга.

– И твоя история тогда бы уже закончилась.

– Да, приходится думать друг о друге, иначе история кончается.

– Я бы тоже тебя забыла, если бы мне не приходилось постоянно думать о тебе.

– Вот видишь.

– Понятия не имею, почему мне приходится всё время думать о тебе.

– Тебе правда не холодно? Пододвинься ближе ко мне. Сюда. Вот так.

– Макс?

– Да?

– И ты уверен, что Якоб не ходил к шлюхам?

– Я же тебе сказал. Он ходил на портовый мол рыбачить.

Но теперь ты должна представить себе, каково было Марии остаться одной в Грюйэре. Прошло несколько недель. Была зима, чёрные тучи ползли над землёй. На отцовском подворье снова установился покой, легкомысленная выходка Марии не обсуждалась, над этой историей воцарилось милостивое молчание. Только четверо батраков всё ещё злобились и ворчали. Раны их зажили, и кости худо-бедно срослись, но провалы во рту вместо зубов остались, и перенесённый позор продолжал сжигать их изнутри.

Крестьянин делал вид, будто ничего не случилось. Он был себе на уме. Он не видел причин, для чего интрижку раздувать в драму, вершить суд, выносить приговор и назначать наказание. Дочь его, насколько можно было видеть со стороны, не понесла никакого урона; его жена тщательно следила за бельём Марии и через несколько дней уже смогла дать отбой тревоги. К тому же главный виновник исчез из поля зрения и не так скоро вернётся. Для крестьянина дело было закрыто.

Но крестьянка-то поумнее. Она знала, что фантом может быть врагом куда более страшным, чем физически присутствующий человек. Она присматривалась к дочери озабоченным взглядом, проверяя, нет ли у той симптомов любовных страданий. Она перерыла шкаф Марии, её постель и одежду, но нашла только окаменелую раковину под подушкой. Странно. Крестьянка погладила раковину своими огрубелыми ладонями и снова положила её назад, под подушку. Она знала, что утраченный фетиш становится куда сильнее наличного.

Но ещё умнее крестьянки была Мария. Она знала, что сможет спокойно жить под отцовским кровом, только если не выкажет ни своего счастья, ни своего страдания и тоски. Поэтому она не вздыхала и не плакала, не голодала и не худела, а оставалась упитанной и румяной, пела и смеялась больше прежнего. Она вовремя вставала по утрам, с аппетитом завтракала и день напролёт работала с обычным прилежанием, а вечерами никогда не смотрела с тоской в звёздное небо, а вовремя ложилась спать.

И для этого Марии вовсе не надо было притворяться и ломать комедию, она действительно была полна радости; ведь она знала, что её Якоб есть где-то на свете. Как же ей было не радоваться этому? Она знала также, что он к ней вернётся, он так и сказал ей на прощанье. Она его не спрашивала об этом. Он это ей без спросу обещал.

Первое время Мария ещё подумывала, не сбежать ли ей из дома и не поехать ли к Якобу на свой страх и риск. Она вызнала, где на всём божьем свете находится этот Шербур. И выискивала лазейки и уловки. Скопила немного денег на дорогу и при помощи хитрости и коварства могла бы обеспечить себе фору двенадцать, а то и двадцать четыре часа, прежде чем отец спохватится и спустит с цепи своих обученных и верховых легавых. Но большой проблемой было то, что направление побега Марии с самого начала хорошо известно сыщикам; и погоня изначально была бы не охотой, а лишь гонкой преследования, и ещё на старте ясно, кто в ней проиграет. Эти собаки в любом случае догнали бы Марию, может быть, ещё в соседней деревне, но самое позднее – при подъёме на горы Юрá. И даже если бы ей удалось уйти от погони при помощи крюков и финтов и как-нибудь добраться до Франции, молва об одиноко странствующей по просёлочным дорогам девушке всегда опережала бы её. И если бы псы-сыщики в конце первого дня охоты вернулись домой без добычи, отец Марии поднял бы тревогу в полицейском управлении Фрайбурга, а те бы отправили депешу в полицейское управление в Париж, и тогда ищейкам уже не пришлось бы ничего делать, разве что найти себе тенистое местечко при дороге и ждать, когда кролик прискачет к ним сам. Они поймали бы Марию, это ясно. Возможно, у цели. Самое позднее в Шербуре.

Итак, Мария осталась дома и решила ждать того дня, когда Якоб вернётся. С виду она не горевала, но время в заточении тянулось для неё очень медленно. Ведь она, пожалуй, находилась в тюрьме, для девушки её сословия было всего четыре пути бегства из-под отцовской опеки: дорога к алтарю, дорога в монастырь, вниз головой в омут или должность горничной у аристократа в городе. В её случае ни один из путей не годился. Итак, она осталась.

И была одинока. Мать преследовала её подозрениями. Отец обращался с ней как с кусачим жеребёнком. Батраки, которые раньше с ней перешучивались, теперь смотрели сквозь неё. Прислуга перешёптывалась за спиной, они считали её обесчещенной. Лучшая подруга Матильда больше не могла с нею встречаться, дядя на год подверг племянницу строгому домашнему аресту из-за её участия в сговоре.

Но в какой-то момент крестьянин всё же заметил, что его дочери чего-то не хватает, ведь он не был дураком, и бесчувственной его душа тоже в принципе не была. Он наблюдал за Марией и тревожился за неё. Он думал такие мысли, какие был в состоянии думать. Он полагал, что девушка впадает в уныние, если ей чего-то не хватает; а что бы это могло быть, ему казалось ясным из его собственного жизненного опыта. Итак, он решает действовать. Уж в чём в чём, а в этом он разбирается.

Поначалу Мария ещё удивлялась, чего это вдруг к ним на подворье зачастили молодые парни. Раз в пару недель заявлялся кто-нибудь и основательно осматривался. Некоторые смотрели сперва пашню, луга и скотину, другие инспектировали вначале стойла, жилой дом и Марию. Многие приходили в сопровождении своих отцов. Иные задерживались на целый день. Некоторые даже садились к ужину за стол.

Такие события учащаются осенью, так здесь исстари заведено. Во-первых, осенью подворье становится особенно презентабельным, потому что закрома полны, а скотина откормлена, а во-вторых, у молодых людей впереди целая зима времени для того, чтобы познакомиться как следует, прежде чем в мае пойти к алтарю.

Марии незачем даже смотреть на этих молодых людей, ей смешна даже мысль об этом. Это не связано с тем, что все они ширококостные, тупые рабочие волы; да пусть бы к ней спустился с неба на огненной колеснице хоть греческий полубог, Мария не обратила бы на него внимания. Она хотела только своего Якоба и больше никого.

Но она не сказала об этом отцу. Чтобы не сердить его, она разыгрывала из себя девицу-чаровницу, держала спинку прямо и с улыбкой вела посетителя по дому и саду. Но в какой-то момент она оставалась с парнем наедине без постороннего глаза. И тогда она скалила зубы, вращала глазами и объясняла растерянному в крайне наглядных словах, что она с ним сделает, если он когда-нибудь ещё попадётся ей под руку.

Так проходит два года, три года, четыре года. Младшую сестру Марии уже выдали замуж, её младший брат пошёл в ученики к торговцу скотом. Двадцатый день рождения Марии давно миновал, вот ей уже и к двадцати пяти подходит; своднические попытки отца становятся всё настойчивее. Но Мария ничего не хочет знать. Свободные вечерние часы она проводит со своей подругой – после того, как у той закончился домашний арест. Матильда тоже ещё незамужняя, и ничто не указывает на то, что её положение когда-нибудь изменится. Она уже не одевается в цветастое как молодые девушки, а носит только светло-серые, голубино-серые и антрацитово-серые юбки. Свои тусклые волосы она теперь стрижёт. И если запыхается или растревожится, то шея у неё идёт красными пятнами.

В это самое время людей приводит в волнение одно неслыханное известие. Со скоростью лесного пожара это известие распространяется по всей Европе, в больших городах его передают то шёпотом, то пением, то криком, затем оно переходит из уст в уста по равнинам до самых дальних отрогов гор и на побережья, оттуда дальше на раздутых парусах через моря к берегам далёких континентов и до самого края обитаемого мира, и всюду люди раскрывают рты в недоверчивом изумлении от того, что впервые от начала времён двое смертных построили воздушную карету, чтобы покинуть землю-мать и подняться в небо – по воздуху, без прочной опоры.

Эта новость объединила людей поверх всех границ их происхождения и сословия, возраста и пола – в братской равновеликой растерянности; всякой ревности, всякой ссоре, всякой зависти и смуте был положен конец, люди бросались в объятия друг друга, предвкушая, что скоро полетят подобно птицам путешествовать по воздуху, как некогда Икар, Прометей и небесные воинства. Это мирное единение есть редкий и бесценный опыт рода человеческого, и он быстро заканчивается, когда отдельные люди начинают спрашивать себя, принесёт ли эта воздушная карета им лично какую-то пользу или скорее вред.

Так после недолгой коллективной оторопи одни впали в метафизический экстаз, другие в религиозное негодование, а третьи спасались в упрямом неверии или злорадно ждали аварий и катастроф. Церковники обрушивались с кафедр на богохульную гордыню и на самонадеянную попытку человека вознестись над прахом, из которого он сотворён и в который неизбежно обратится; философы же наоборот ликовали, приветствуя могущество человеческого разума, который смог превозмочь те самые законы тяготения, которые сам же и открыл каких-то сто лет назад. Помещики и фабриканты опасались переворота, хаоса и сокращения доходов, если рабочие и батраки смогут в любой момент улететь по воздуху туда, где их рабочая сила имеет более высокую цену, а угнетённые всех стран тешили себя надеждой, что в один прекрасный день улетят на воздушной карете и смогут с развязанными руками и с большой высоты насрать своим тиранам на шляпу.

Повсюду пели песни и сочиняли пьесы о воздухоплавании, чеканили памятные монеты и исписывали целые газеты на эту тему. Из рук в руки передавались иллюстрированные листовки, в городах у печатников и у гравёров по меди было полно работы по тиражированию этих листовок и по их продаже разносчикам за хорошие деньги.

Один из таких торговцев газетами и журналами посетил однажды и Грюйэр. Это был день св. Мартина, 11 ноября, самый важный ярмарочный день года в городке.

Мария стоит за своим прилавком с овощами. Она утеплилась в несколько слоёв одежды и укуталась в платки, потому что зима в том 1783 году наступила необычайно рано. Уже осень была как зима, а минувшее лето было скорее как осень, потому что вскоре после летнего солнцеворота упал сернисто-жёлтый туман, который больше не хотел рассеиваться; вонючий туман, с запахом тухлых яиц, никогда прежде не виданный. В иные дни он опускался на почву, а потом снова угрожающе зависал под облаками. Он ядовито жалил людей и животных в нос, обжигал им глаза и распространялся на восток день и ночь со скоростью галопирующего коня. И если где оседал, то уходить оттуда уже не хотел неделями и месяцами.

Над обширными частями северного полушария, казалось, уже не светило солнце, от Бретани через Пруссию и до самой Сибири зерновые на полях сгнивали на корню. Дети кашляли, многие умирали. Птицы замертво падали с неба, и уже в августе облетели с деревьев листья. В сентябре выпал первый снег, в октябре поилки для скота покрывались коркой льда, а ручьи замерзали. И если солнце всё же прорывалось иной раз, оно стояло на серо-фиолетовом небе, бессильное и холодное, в виде красноватого диска.

От этого тумана некуда было деться, он расползался по всему миру. Источник его находился в Исландии, где на Троицу 1783 года мощное землетрясение разорвало надвое вулкан Лаки. Из-за этого в земной коре образовалась огромная трещина, и в атмосферу было в короткое время выброшено сто двадцать миллионов тонн диоксида серы, который, смешиваясь с каплями дождя в тучах, превращался в серную кислоту. К этому добавились восемь миллионов тонн фтора и семь миллионов тонн хлороводорода, которые выпадали на землю соляной кислотой, а также огромные количества сероводорода и аммиака. Никогда на земле – с тех пор, как человечество произошло в Восточной Африке от своих предков-обезьян – не было худшего случая загрязнения воздуха.

Ядовитые газы быстро распространялись по Европе господствующими западными ветрами. Уже через несколько дней после извержения вулкана крестьяне в Ирландии и Англии жаловались на полях на головную боль, жжение в глазах и затруднение дыхания, затем вонь перекинулась на Францию и Португалию, на Германию, Россию и Египет – и дальше до Индии и Китая, Японии, Америки и Гренландии, чтобы после удачного кругосветного путешествия вернуться в разрежённой форме в Исландию. И поскольку солнце уже почти не показывалось, на Северном полушарии воцарился великий холод.

В Грюйэре ручьи и каналы замёрзли уже в ноябре, люди бегали из деревни в деревню на коньках. В городских переулках лежал грязный снег по самые бёдра, бродяги под мостами замерзали во сне. Все камни примёрзли к почве, древесина трескалась от холода. Дым из труб поднимался в жёлтое небо свечками. Поскольку ветер больше не дул, ветряные мельницы замерли, мука в пекарнях вся вышла, у людей не было хлеба. Многие семьи израсходовали весь зимний запас дров уже в начале ноября. Тем не менее, ярмарка на святого Мартина состоялась, жизнь должна была продолжаться.

Мария видела, как торговец газетами взбирался на деревянный помост. Изо рта у него вырывались белые облачка пара, когда он начал во всё горло вещать об огромной воздушной карете из бумаги, укреплённой полотном, которая поднялась во Франции в небо за счёт подъёмной силы дыма. Вокруг помоста собиралось всё больше слушателей, напряжённо внимающих торговцу газетами. Когда он спустился с помоста, листовки рвали у него из рук.

Мария тоже заслушалась. Она взяла денег из кассы, бросила свой овощной прилавок и сбегала купить и себе экземпляр. Листовка представляла собой лист бумаги, свёрнутый пополам. На первой странице – большая гравюра, изображающая расписной воздушный шар с подвешенной к нему гондолой, под шаром огонь, производящий много дыма; а под гравюрой много чего написано. На второй странице портреты двоих мужчин, предположительно конструкторов, а написанного ещё больше. На третьей странице увеличенный снимок гондолы, а рядом утка, петух и барашек. На четвёртой странице дворец, под ним упитанный молодой мужчина с локонами и толстыми губами, крючковатым носом и скошенным подбородком, судя по всему, король; и написано ещё больше. Очень уж много написанного. Марии хотелось бы знать, что тут пишут. Матильда прочитает ей вслух. Она ведь племянница приходского священника, она грамотная.

Мария оставляет прилавок на работницу, бежит с листовкой по снегу к дому кюре и кличет Матильду. И та вышла и прочитала ей напечатанное.

Упитанный мужчина – это Людовик XVI, двое мужчин – это братья Монгольфье. Дворец – это Версаль. Утка, петух и барашек – первые живые существа, которые путешествовали на аэростате. В воздух они поднялись с подворья замка. В качестве зрителей присутствовала вся королевская семья, а также несколько тысяч аристократов и бессчётно пешего люда, который толпами устремился сюда из Парижа. После старта король поспешил к себе в спальню, чтобы наблюдать за полётом в подзорную трубу. Воздушное путешествие длилось восемь минут и зашло дальше, чем на тысячу восемьсот саженей в северном направлении, пока воздушный экипаж не опрокинулся набок порывом ветра, после чего мягко опустился на землю в лесу у Вокрессона.

Младшая сестра короля скакала верхом вслед за воздушной каретой по лугам и полям. Её зовут Элизабет, и ей девятнадцать лет. Когда она прискакала к месту приземления, барашек уже мирно щипал траву, утка тоже чувствовала себя прекрасно. Только у петуха было сломано крыло, должно быть, в момент приземления барашек невзначай упал на него. Принцесса вправила крыло и взяла животных с собой. У неё есть собственный крестьянский двор, и там утка, барашек и петух – как пионеры воздухоплавания – будут жить до скончания своих дней, не боясь мясника.

Теперь и люди должны отважиться на полёт на воздушной карете. Братья Монгольфье предложили посадить в корзину троих приговорённых к смерти преступников, но король наложил на это предложение своё вето; привилегия первого полёта по воздуху должна принадлежать не отбросам общества, а благородным людям.

Огонь под воздушным шаром разводился главным образом из сырой соломы и мелко нарубленной овечьей шерсти, чтобы произвести как можно больше дыма; потому что поднимают шар в воздух мелкие частички гари, которые содержатся в дыму.

На этом месте Мария перебила доклад своей подруги:

– Но это же чепуха.

– Что? – выдыхает Матильда.

– Про дым. Это вообще ничего не даёт, если сжигать сырую солому и шерсть.

– Ты так думаешь? – Матильда наморщила лоб и обнажила свои кривые зубы: – Но здесь так написано.

– Где?

– Вот, – Матильда указала на третью страницу. – Они сжигают сырую солому и рубленую овечью шерсть, чтобы получилось как можно больше дыма. И старые башмаки тоже жгут. И полуразложившиеся животные останки.

– Это чепуха, – ещё раз говорит Мария. – Это всё только воняет и чадит, но воздушный шар от этого не полетит, наоборот. Единственное, что его поднимает вверх, это горячий, прозрачный воздух. Ты хотя бы однажды разводила огонь на кухне?

– Конечно, много раз.

– Тогда ты должна знать. Если сжигаешь в печи что-нибудь сырое, получается много дыма, но мало жара. И дым не хочет подниматься в трубу и заполняет всю кухню. А когда ты сжигаешь сухие дрова, огонь разгорается жарко, дым становится прозрачным и моментально улетает вверх.

– Ну да, всё так.

– Конечно, – говорит Мария. – В аэростат надо нагонять жар, а не дым. Эти благородные господа понятия не имеют, как разводить огонь, потому что они никогда в жизни не топили своими руками печь.

– Надо бы попробовать, – взволнованно шепчет Матильда. Шея у неё покрывается красными пятнами.

– Давай сделаем, – говорит Мария.

В тот вечер Мария и Матильда принимают решение самостоятельно сделать воздушную карету; не такую большую, чтобы годилась для перевозки людей, для этого им не хватило бы необходимого строительного материала. Достаточно будет маленькой модели, чтобы проверить теорию Марии про дым и горячий воздух.

В ближайшее воскресенье после церковной службы они отправляются вверх, к Пасторскому лесочку. Утренние сумерки переходят сразу в вечерние сумерки, туман уже несколько месяцев поглощает весь дневной свет. Снег повсюду лежит в рост человека, он такой же жёлтый, как и туман, и воняет тухлыми яйцами.

Мария и Матильда в своих деревянных башмаках скользят по смёрзшейся тропе до самого края леса. Там они сооружают из тростниковых палок небольшую пирамиду и обтягивают её по бокам отслужившей ночной рубашкой. Потом разводят огонь из сухих еловых веток, держат над ним свою воздушную карету и потом отпускают её. Она камнем падает в огонь и сгорает.

Через неделю они предпринимают вторую попытку с кубом, основание которого остаётся открытым, на сей раз они используют берёзовый хворост и старую нижнюю юбку. Куб немного покачался над огнём, потом опрокинулся, упал в костёр и сгорел.

Третья воздушная карета имела форму цилиндра. Она парила над огнём в течение четырёх-пяти ударов сердца, прежде чем мягко опуститься в костёр и сгореть.

При четвёртой попытке Мария и Матильда соорудили кубик из соломинок и склеенных страниц Библии, которую Матильда выкрала у дяди; в середине открытой стороны они закрепили на медной проволоке комок хлопка, пропитанного шнапсом. Когда они поджигали этот комок, стоял уже тёмный вечер. На сей раз аэростат не упал, а остался висеть в воздухе, чёрным и золотым светились в огне сгорающего хлопка склеенные места текста Священного писания. И потом кубик стал подниматься, сперва незаметно, потом всё быстрее, до самых верхушек заснеженных елей, потом выше – и в сторону, во тьму и в жёлтый туман. Мария и Матильда безмолвно провожали взглядом своё светящееся творение, пока не сгорел весь шнапс. Затем пламя погасло, и летучая повозка слилась с темнотой ночи. Две подруги схватили друг друга за руки, в глазах у них стояли слёзы.

Мария и Матильда не могли знать, что за Пасторским лесочком есть другой жёлто-заснеженный лесок, а за ним следующий, и ещё один, и ещё. Многие сотни лесочков тянутся во все стороны света, вся Европа усеяна жёлто-заснеженными лесочками, которые покрыты жёлто-горчичным туманом, от Стокгольма до Неаполя, от Лиссабона до Москвы; и всюду есть молодые люди вроде Марии и Матильды, которые независимо друг от друга строят маленькие воздушные кареты в неясной тоске и робком предчувствии, что этому пропитанному кровью континенту и им самим предстоят тяжёлые времена и основательные перевороты. Вечер за вечером, когда Европа закатывается в ночь, поднимаются вверх эти маленькие огни, и на некоторых из этих самодельных аэростатов висит то перепуганный кролик, то морская свинка или котёнок – отправленные в небо в качестве посланников человечества и обречённые после короткого полёта сорваться вниз, и в каждом из этих отдельных полётов вновь и вновь подтверждается теория Марии-Франсуазы Магнин из Грюйэра, согласно которой аппарат поднимается в воздух благодаря горячему воздуху, а не дыму. Даже братья Монгольфье при дальнейших полётах отказались от карбонизации лошадиных останков.

Технически дело оказалось поистине простым. Любой ребёнок в состоянии построить аппарат с воздушным обогревом. Светящиеся кубики, пирамиды и цилиндры быстро утрачивают своё волшебство. Поэтому в воздух уже поднимаются новые чудеса. Ярко светящиеся райские птицы, причудливые фигуры, чёрные дамы, рыбы и целые летающие замки тянутся по небу, наводя страх на крестьянский люд, отродясь ничего подобного не видавший.

– Ты ещё не спишь?

– О нет.

– Что-то не так?

– Почему ты так решил?

– Я слышу твои мысли.

– Тут темно, как у коровы в утробе. Мы заживо погребены.

Тина поворачивает ключ зажигания и включает «дворники», после чего они со скрипом сдвигают снег на лобовом стекле в сторону, и сквозь стекло проникает некое подобие сумеречного света.

– Так-то лучше. Который час?

– Половина первого. У тебя всё хорошо?

– Ну что опять?

– Ты снова испускаешь радиоактивное излучение. Что на сей раз?

– Да оставь.

– Скажи.

– Мне действует на нервы, как ты обращаешься с этой бедняжкой Матильдой. Плоский зад, кривые зубы, и всё время эти еле слышные выдохи вместо речи. Я тебя спрашиваю, это обязательно? Да ещё и эти красные пятна.

– Но такие люди бывают, что поделаешь.

– Суть не в этом. А в том, что ты их так видишь.

– А что плохого в том, чтобы видеть людей такими, какие они есть?

– Ты хочешь видеть Матильду такой, потому что она устраивает тебя именно в этом образе. Комическая фигура для твоего мужского юмора.

– Ну ты глубоко копаешь.

– Как уж есть.

– Ну хорошо. Тогда мне придётся объяснить, в чем твоя проблема с Матильдой.

– Сделай милость.

– Ты не хочешь принять её в виде такой серой мышки, потому что для тебя в качестве женской ролевой модели допустимы только всемогущественные суперженщины.

– Окей, годится. На сей раз ты доволен, нет?

– Да.

– Хорошо. Могу я позволить себе ещё одно замечание?

– С удовольствием выслушаю.

– Тот момент со сломанным крылом петушка. Мне кажется, это чушь.

Макс пожал плечами:

– Ничего не могу поделать, этот факт упоминается в любой иллюстрированной истории авиации. Некоторые источники утверждают, что крылышко было сломано ещё до старта, а не при посадке. Боюсь, что выяснить правду уже не удастся.

– Ты и впрямь не вполне нормальный. Сожалею, но вынуждена тебе об этом сказать.

– В отличие от крылышка, действия принцессы упоминаются историками лишь походя, а то и вообще не упоминаются. Рассказать тебе про эту принцессу?

– Про какую принцессу?

– Которая скакала верхом вслед за воздушным шаром. Элизабет, младшая сестра короля.

– Ах, это неважно.

– Но она очень важна для истории.

– Для какой истории?

– Для истории Марии и Якоба.

– А какое отношение может иметь к их истории принцесса?

– Я как раз и хочу тебе это рассказать.

– А у неё в шёлковых волосах красуется диадема? Её разбудит из смертного сна поцелуй королевича? Или как там?

– Она дикарка, не поддающаяся воспитанию. У неё невроз авторитета и дефицита внимания.

– А сколько ей там лет, напомни?

– Девятнадцать.

– О боже.

– Ну так уж есть. Но слушай, она этакая «Рыжая Зора» Версальского дворца.

– Исторически достоверная?

– Можно почитать её письма. Она иногда подписывает их Elisabeth, la folle, непутёвая. Этакая Пеппи Длинныйчулок от Бурбонов. Лихая наездница, превосходно играет в бильярд.

– Рассказывай дальше.

– Девушка изнывает от скуки в Версальском дворце. Только и занятий, что пудрить парики, шнуровать корсажи, постоянно молиться и писать акварели, изо дня в день играть на клавесине, щипать арфу и вышивать вензеля на платках, зубрить немецкий, итальянский и русский на тот случай, если тебя выдадут замуж за королевский дом где-то за границей, и этот постоянный шелест тафты, муслина и тюля, и нельзя от души рассмеяться, сказать громкое слово, нельзя ни бегать по коридорам, ни танцевать, всегда лишь это умеренное, плавное шествие, и всюду эти напудренные, парфюмированные придворные льстецы, эти скользкие лягушки, подхалимы с их задними мыслями, куда ни глянешь, куда ни пойдёшь, и где ни остановишься, круглые сутки во дворце кишмя кишат праздные, бесполезные клакёры, всюду раболепные лакеи, самовлюблённые поклонники, течные сучки и расчётливые кокотки, на каждом углу тебя подстерегают надушенные раскрашенные упыри и мальчики для педерастов, нигде не спастись от гнусного раболепства дармоедов, визга интриганов, виляющего хвостом угодничества паразитов и манипуляторов с их фальшивым нашёптыванием, с их подобострастными поклонами – никуда не сбежишь из дворца, который, кстати, поневоле представляется тебе огромным, разорённым, опустившимся круизным лайнером. Корабль уже стар, он даёт течь во всех концах и трещит, разрушаясь, а пассажиры киснут от скуки, но никто не сходит на берег и никто не поднимается на борт. Время от времени рождается дитя или кто-то умирает от костоеда, сифилиса или от старческой слабости, но корабль не снимается с якоря, но и не пришвартовывается, а болтается себе без цели и без привода.

Элизабет не выдерживает этого, она хочет сойти с этого корабля. Она тинейджер, охотнее всего она бы просто сбежала. После первого полёта Монгольфье она просит разрешения в следующем полёте подняться на борт, но это, конечно, даже не рассматривается. Она сестра короля и останется при нём, пока не выйдет замуж; а поскольку король никогда не уйдёт из Версаля, в этом обветшалом, старом гробу останется в плену и Элизабет.

Людовик XVI правит самым могущественным и красивейшим в мире королевством, но совсем не знает его. Он родился в Версальском дворце и погибнет неподалёку отсюда на гильотине, за всю жизнь он никогда не отъезжал отсюда далеко. Он никогда не был в Альпах, не знал ни замков Луары, ни Бургундии, ни Прованса, ни Лангедока, не говоря уже о французских владениях в Америке и Африке, и никогда не посещал королевства своих кровных родственников в Испании, Австрии, Польше, на Сицилии или в Саксонии. Человек, у ног которого лежал весь мир, так и просидел со своим семейством в столетнем имении своих предков, стрелял в парке диких зверей, которых загоняли ему прямо под ружьё; самое большее, он иногда отправлялся в Париж в Оперу или на пару дней в один из соседних замков в ближних окрестностях. Король Франции никогда не видел ни открытый океан, ни Средиземное море, ни Атлантику. Только раз в жизни он ездил на пару дней на Ла-Манш, чтобы осмотреть в порту Шербура новые укрепления. И при этом не разрешил Элизабет сопровождать его.