Текст книги "Королевские дети. Жизнь хороша (сборник)"

Сделаю привал у обветшалых зданий колонии, где заключенные сто лет назад рубили тропический лес для мебели, которую изготавливали столяры в городах Севера. Среди остроконечной болотной травы чернеют остатки прогнивших мостков, стоявших некогда на топком дне. Колония не имела ограждений, спальные бараки не запирались. Когда заключенный хотел бежать, охранники ему не препятствовали. Кто поумнее, тот добровольно отказывался от идеи побега и возвращался в барак. В противном случае ему, как только спустится ночь, грозила гибель – если не от аллигатора, так от змеи или пумы. Или еще наглотается он москитов на бегу да задохнется.

Том рассказывал, что такая смерть наиболее часто ждала узников колонии. Труд лесорубов тяжел, они дышат часто, не имея сетки на лице, а в летние месяцы в воздухе от москитов черным-черно. В Эверглейдс, рассказывал Том, можно взять пустую пивную кружку, провести ею разок по воздуху, и дно станет сразу черным от москитов. Куплю себе одежду с защитой от укусов, перчатки и шапку с сеткой для лица. Хороший спрей от москитов. С сеткой на лице буду выглядеть, как невеста под фатой.

Скользить по воде среди чащобы я буду не в обычном каноэ из полиэстера и стеклопластика, а в настоящем челне, я сам выдолблю его из ствола кипариса. И не буду грести, а как индеец буду отталкиваться длинным шестом от илистого дна, медленно и осторожно, подобно дикому зверю, который каждую секунду своего существования всеми чувствами нацелен на джунгли, ибо за любым стволом и под каждым папоротником его может поджидать и смертельный враг, и лакомая добыча. Я отучусь от бездумной суеты, освоенной мною на вершине экологической пирамиды, и отныне пойду своим путем осмотрительно, хладнокровно и внимательно. В движении я буду развивать скорость лишь в половину обычной, потом еще раз сокращу темп вдвое, и еще раз, и еще, пока не стану передвигаться неспешно и сосредоточенно, как цапли и пеликаны среди деревьев, как бакланы и фламинго на мелководье, как крокодилы и аллигаторы на илистых отмелях, как олени, пумы и еноты в подлеске, как змеи и крысы повсюду, и как муравьи, когда они черным строем ползут вверх по стволу дерева. И вот, когда я сам буду двигаться подобно зверю, я стану чуять других зверей на болоте так, как они чуют меня и ко мне присматриваются. И тогда я почувствую, что на болоте все приглядывают за всеми, и кажется даже, будто и деревья приглядывают друг за другом. В это бесконечной биомассе, где все так близко и так далеко, где все замирает и все движется, любое существо находится и посреди, и на краю, и между, и повсюду. Медведи и лани, черепахи и барракуды, бабочки и комары – все они приглядываются, прислушиваются, настораживаются, превращаются в слух, наблюдают друг за другом, пока аллигатор лает, лягушка-бык квакает, сова ухает, змеиная птица заводит свое скрипучее пение, и никуда не деться из этих джунглей, где всегда и везде царит смешение вечного шума и всеохватной тишины.

Мой челн имеет осадку в несколько сантиметров и встроенный мини-бар, где хранятся ледяной имбирный эль и парочка бутылок калифорнийского «шардонне». Пот струится у меня от затылка по спине, от бровей по глазницам, от коленей по икрам. Наготове у меня всегда заряженный винчестер 30–30. На корме я укрепил раскрытый зонт в красно-белую полоску.

Удивительно, как оглушает едва слышное жужжание москита при миллиардном умножении. Медленно прохожу я по забытым, столетней давности, каналам, мимо бурой пены приливов и отливов, между свалявшихся коврами морских водорослей, которые в итоге последней тропической бури повисли в мангровых зарослях на высоте человеческого роста. Черные облака москитов, проникающие в ноздри, в рот, в уши. Хищные растения, раковины на деревьях, форели размером с человека и угри толщиной с древесный ствол, а посреди всего этого мой челн. Порой плотины из выбеленных сплавных стволов перегораживают мне путь. Или это бобры постарались? Тогда я лучше развернусь в поисках другого пути.

То и дело мне встречаются островки суши, на фут поднимающиеся из воды. Между карликовыми пальмами и финиковыми деревьями стоит на податливой почве перекосившийся барак. Небо белое от влажной жары, и орлан-белохвост кружит в высоте. Поле, усыпанное белыми ракушками, напоминает кладбище индейцев. Иногда на пути вдруг остро воняет рыбой. Некоторые деревья кажутся белыми от птичьего помета. За мной в кильватере вода отливает неоново-зеленым, холодный световой след показывает путь, которым я прошел, и это, наверное, флуоресцирующие газы, которые я высвободил своим шестом из илистого дна.

Мне становится ясно, что я безнадежно заблудился.

Крошечное здание почты где-то на болотах Флориды, деревянный домишко, выкрашенный в ярко-белый цвет, кажется издалека не больше телефонной будки или караулки возле казармы. На жестяной крыше вывеска: US Postal Service. Справа от него мачта с непропорционально большим полосато-звездным флагом. В небе громоздятся черные тучи, на заднем плане солнечный закат отливает оранжевым, лиловым и лососевым цветом. Почта стоит в тени старых деревьев на зеленой, аккуратно подстриженной лужайке, на проселочной дороге, где редко проезжают автомобили.

В мангровом лесу темнеет, надвигается непогода. Замолкли птицы, угасло свечение орхидей, а вода в канале, только что голубая с розовым, как небо, становится в предчувствии бури темно-серой или почти черной. Воздух, как по мановению волшебной палочки, вдруг оказывается чист и свободен от стрекоз, навозных мух и комаров, они укрылись под папоротниками и листьями деревьев. И мне тоже пора скорее найти себе убежище. Как можно крепче привязываю на причале свое суденышко, закрываю солнечный зонт и иду к зданию почты.

Домишко этот недавно выкрасили, жестяная крыша так и блестит. Сначала поднимаю сетку от москитов, потом открываю дверь. Внутри все освещено неоново-зеленым светом. Справа стойка с поздравительными и видовыми открытками, слева копировальный аппарат и весы для посылок, а еще полка, где лежит клейкая лента, веревка, фломастеры и наклейки.

В центре помещения за окошком в зеленом сумеречном свете величественно восседает почтовый служащий. Роговые очки, фуражка, синяя куртка с нарукавниками. На левом нагрудном кармане вышито: US Postal Service. Судя по внешнему виду, этому служащему давно пора на пенсию. Кустистые седые брови отбрасывают тень на глаза, вентилятор с потолка шевелит его жидкие седые волосы.

– Добрый вечер, сэр, – обращается он ко мне. – Чем могу вам помочь?

Мне нравится, что в Америке принято обращение «сэр». Во Франции эти вечные «месье» и «мадам» звучат, по-моему, с плохо скрываемым сарказмом, а в Австрии постоянные, как будто с насмешкой исподтишка, «имею честь» и «милостивые господа» мне тоже не очень неприятны. А вот в Америке «сэр» не означает ничего другого, кроме как «сэр», и выражает уважение ко мне как к клиенту. Пока у меня деньги есть.

Итак, почтовый служащий обращается ко мне:

– Добрый вечер, сэр. Чем могу вам помочь?

– Мне нужно десять почтовых марок для открыток.

– Открытки за океан?

– В Европу.

– Европа расположена за океаном.

– Ну, значит, да.

– Простите мне непрошеное поучение, – продолжает служащий, – однако опыт многолетних наблюдений подсказывает мне, что клиентам из Европы трудно справиться с мыслью, что их родина находится за океаном.

– Если смотреть отсюда. Разумеется.

– Так точно, сэр. Но мы ведь здесь и находимся, не так ли?

– Безусловно.

– Вам нужны десять почтовых марок, верно?

– Да, пожалуйста.

– Это три доллара и десять центов, сэр.

Пока я рылся по карманам в поисках мелочи, взгляд мой случайно упал на тарифную таблицу, висевшую справа от окошка. И я оторопел.

– Простите, но здесь написано, что почтовая марка за океан стоит двадцать три цента. Значит, десять марок стоят не три доллара и десять центов, а всего лишь два доллара и тридцать центов. Разве я не прав?

– Данный тариф действовал до вчерашнего дня. С сегодняшнего дня марки за океан подорожали на четыре цента.

– Двадцать три плюс четыре, умножить на десять – это ведь будет…

– Прошу вас, сэр. Я больше пятидесяти лет продаю здесь почтовые марки. Мне ни к чему прибегать к уловкам.

– Нисколько не сомневаюсь. Но я просто имел в виду…

– Когда я здесь начинал, вы еще не родились.

– Ну, почти.

– Пятьдесят два года назад президент Кеннеди спал с Мерилин Монро. А Питсбург считался самым богатым городом Америки.

– Это правда?

– Что?

– Питсбург.

– Во всяком случае, я уже довольно давно сижу вот на этом стуле.

– Пятьдесят два года – это большой срок.

Тут в отдалении раздается треск. Становится громче, лампа на потолке трясется, оконные стекла дребезжат. Весь домик вибрирует, не разберешь даже собственных слов. Почтовый служащий двумя указательными пальцами показывает на свои уши, делает извиняющийся жест. Треск начинает удаляться, потом совсем умолкает.

– Что это было?

– Вертолет Оцеолы, вождя семинолов. Он тут пролетает каждый вечер в это время.

– Куда же?

– Домой. У него пентхаус в центре Майами с собственной посадочной площадкой на крыше. Там его каждый вечер ждут три шлюхи и пять чихуахуа.

– Всегда одни и те же?

– Чихуахуа? Да.

– А почему вождь не живет в поселении со своими людьми?

– В тростниковых хижинах никто теперь не живет, они для туристов. Индейцы вечером снимают набедренные повязки и переодеваются в джинсы, потом разъезжаются кто куда, в Нейплс или в Форт-Майерс по своим виллам и квартирам. Вождь живет в Майами, дальше всех, поэтому он летает на вертолете. Обычно пьяный. Иногда он так низко летит тут у меня над крышей, что своими шасси обрывает телеграфные провода. Мне кажется, он нарочно это делает.

– И что же, никто из индейцев не остается в деревне?

– Человека четыре-пять ночуют в большом доме, чтобы соблюдать закон. Индейцы обязаны содержать постоянное поселение в резервате, тогда они и дальше могут иметь свои абортарии и казино.

– Что?

– Семинолы зарабатывают деньги на всем, что в штате Флорида запрещено, но необходимо. Вождь содержит свой вертолет и пентхаус безусловно не с продажи трубок мира и стеклянных бусин.

– Вот оно что! – я впечатлен и постепенно начинаю постигать смысл жизни. – А вы их знаете, вы имеете с ними дело?

– Здесь я, разумеется, обслуживаю индейцев так же, как и всех остальных клиентов, но вот от вождя, честно сказать, стараюсь держаться подальше. Я сам себе племя индейцев.

– Понимаю, – кивнул я.

– Так что же все-таки с почтовыми марками, сэр? Будете брать?

– Разумеется. Я готов заплатить три доллара и десять центов, это не проблема.

– Простите, а что вы имеете в виду?

– Да ладно, все хорошо. Три десять, это окей.

– Подозреваю, что вы хотите меня обидеть. Какова, с вашей точки зрения, правильная цена?

– Ну, раз уж вы спрашиваете, то – два семьдесят. Несомненно.

– Хорошо, значит, я возьму с вас два семьдесят. Недостающие сорок центов я по окончании рабочего дня положу в кассу из своего кармана.

Я замахал обеими руками, отказываясь:

– Что вы, я такого не допущу!

– Но для меня это вопрос чести.

– Для меня тоже.

– Не хочу, чтобы вы считали меня обманщиком.

– Я тоже не хочу показаться вам хитрецом! – воскликнул я. – Знаете, что? Если так подумать, не нужны мне никакие почтовые марки. На самом деле я совершенно не хочу писать открытки. Послезавтра я улетаю, все равно я окажусь дома раньше, чем они придут.

– Это не имеет отношения к делу, – говорит почтовый служащий. – Открытка – это открытка, и неважно, когда она дойдет до адресата. Вы женаты, я полагаю?

– О, да! – ответил я. – Очень даже.

– Ну? И какая у вас жена?

– Она… – я исполнил такое движение, как будто большим и указательным пальцами хотел сорвать звезду с неба.

– Ну? Какая же? – и он ободряюще мне кивнул.

– Сердечная, темпераментная и умная, душевная, живая, терпеливая, а еще…

– Спасибо, достаточно, – прерывает меня он. – Если так, то вы обязательно должны ей написать. Вообще надо писать друг другу. Пожалуйста, вот ваши десять марок. Новехонькие, я только сегодня получил их с почтой из Вашингтона.

Я взглянул на блок из десяти марок. Десять изображений Чарльза Линдберга на борту самолета «Дух Сент-Луиса».

Почтовый служащий сдвинул фуражку со лба:

– Разрешите кое-что спросить у вас, сэр?

– Пожалуйста.

– Вы не находите, что это поразительно уродливая почтовая марка?

– Ну… – протянул я.

– Не говорите ничего из вежливости.

– Да, действительно, она скорее некрасивая.

– Не правда ли? Вот уже пятьдесят лет я размышляю о том, отчего US Postal Service выпускает такие уродливые марки. Просто позор! – и он хлопнул ладонью по столу. – Мы самая могущественная страна мира, а печатаем самые уродливые в мире марки. Как такое?

– Власть иногда приводит к уродству.

– В то время как красота есть удел ранимых…

– Именно.

– Возьмите, например, почтовые марки Ботсваны. Вы в курсе ботсванской филателии?

– Увы…

– Она дала миру подлинные шедевры. Ботсвана – одна из самых маломощных стран мира, но в сравнении с их марками наши тут просто…

Склонившись над марками с Чарльзом Линдбергом, мы убеждаемся в их уродстве. И я снова не верю своим глазам. В правом нижнем углу арабскими цифрами на каждой марке написана ее стоимость: двадцать семь центов.

– Простите меня, сэр, – заговорил я. – Не хотелось бы постоянно твердить одно и то же, это совершенно неважно. Однако тут четко написана цена – двадцать семь центов за каждую марку.

– Совершенно верно, сэр. Но тут еще есть распоряжение министерства, согласно которому с сегодняшнего числа марки за океан дорожают на четыре цента.

– Ага, – кивнул я. – Тогда все понятно, как мне думается.

– Рад это услышать. Итого три доллара и десять центов, пожалуйста.

– Простите, вы что, смеетесь надо мной?

– И в мыслях ничего подобного, сэр. Я государственный служащий, я служу United Postal Service of America и не могу позволить себе шуток по поводу почтовых тарифов. Но вот одно попутное замечание я себе позволю: вы самый трудный клиент из всех, какие мне встречались за пятьдесят два года.

– Мне очень жаль, это не входило в мои намерения.

И мы оба помолчали. Смотрели друг на друга, каждый честно старался постичь ход мыслей другого.

– Так на какой цене мы сойдемся?

– Два семьдесят, – произносит он.

– Это исключено, – возражаю я. – Ни в коем случае не хочу оставить о себе воспоминание как о человеке, который выбивал тут неоправданную скидку. Вот три доллара и десять центов, – и я подвинул монеты к нему поближе, взял марки. – Ну все, я пошел. До свидания.

– Куда?

– К моему каноэ. Собираюсь навестить друга в Эверглейдс-Сити. Том Старк, может, вы его знаете?

– А как же, это мой кузен Томми, – сообщает почтовый служащий. – Отличный парень. Только не в полнолуние. И не тогда, когда видит военную форму. Тогда ему лучше не попадаться.

– У него нервы сдают?

– Он был во Вьетнаме.

– Знаю, – говорю я. – В зубной клинике.

– Что еще за клиника?

– Том работал в зубной клинике. В дипломатическом квартале Сайгона.

– Это он вам рассказал? – хмыкнул почтовый служащий.

– А что, разве это неправда?

– Том был в джунглях, он много грязи повидал. Больше, чем другие. Девять лет подряд. С тех пор у него с головой не все в порядке. Вот спросите у него про историю с заточенными бамбуковыми стрелами.

– А что с ними такое?

– У него на чердаке в родительском доме целый оружейный склад.

– Пойду-ка я лучше, – говорю я. – Передать ему от вас привет?

– Оставайтесь здесь. Собирается буря. По прогнозу скорость ветра девять.

Подхожу к окну, выглядываю. На улице уже черным-черно.

– Пока еще все спокойно, – говорю. – Если мне поторопиться…

– Вы не успеете. До Эверглейдс-Сити восемь миль, если вы найдете самый короткий путь, в чем я сомневаюсь. Вы не доберетесь живым.

– Но не могу же я здесь…

– У вас нет выхода. Вон там стул в углу, садитесь.

– А надолго это все?

– Может, на полчаса, а может – на три дня. Вы тем временем тут напишете открытки. А есть у вас открытки?

– Нет.

– Вон там, на стойке, есть кое-какие. По доллару за штуку. Самый популярный мотив – аллигатор и юная девушка.

– Что-то я не вижу такой.

– Раскупили. Популярные мотивы в силу самой их природы чаще всего и раскупают.

– Да вы философ, – говорю я. – Возьму фламинго.

– Фламинго, десять штук? С вас десять долларов.

Быстро кладу десятку на стойку. Как я рад, что на сей раз у нас по поводу цены полное согласие. Служащий, кажется, тоже испытывает облегчение. Забивает сумму в кассу и кладет банкноту в ящик.

На улице завывает ветер. Скрипят ветки. Что-то мелкое снаружи ударяется в стены, постукивает. Шишки пинии падают на крышу. Беру стул в углу, усаживаюсь.

– Надеюсь, вождь добрался до дому на своем вертолете.

– Не волнуйтесь, – сказал служащий. – У пьяных свое везение.

– Да, сегодня оно ему понадобится. В такую бурю.

– Индейцев погода не волнует, они с природой друзья. По крайней мере, туристы в это верят.

– А часто тут у вас появляются туристы?..

– Раньше – да, а теперь туристов почти не бывает, с тех пор, как Эверглейдс объявили заповедником и тут запрещено все, что они любят. Туристам теперь не позволено кормить аллигаторов и убивать змей, рыбачить тоже нельзя и птиц нельзя стрелять, а нам, местным, не разрешается ставить ларьки с гамбургерами, поливать москитов ядом и вырубать лес. Если буря разрушит дом, его нельзя отстроить заново, а если плотину прорвет, то ее нельзя насыпать заново. Это все хорошо для аллигаторов и москитов, но плохо для нас, людей. Эверглейдс-Сити вымирает, люди уезжают отсюда. Через десять лет болота проглотят город. И останутся тут жить несколько чокнутых вьетнамских ветеранов, которые не умеют в городах, среди людей. Вот такие, как Том.

– А туристы?

– Поедут в другое место. Они-то всегда что-нибудь найдут.

– И почта ваша закроется?

– Да, уже через несколько недель. Поэтому я не заказываю больше открытки. Распродаю.

– Вы тоже переедете?

– Поеду к моей сестре Дженет в Массачусетс, у нее муж умер три месяца назад. У нее большая лужайка, раз в неделю надо стричь газон.

Буря завывает на улице, не успокаиваясь. Жалюзи качаются, балки скрипят. Из леса слышится глухой топот, как будто там ходит мамонт или динозавр.

Первую открытку я пишу Тине.

Я могу понять, что ты снова хочешь вырваться из нашей глуши. В конце концов, ты ведь только из-за меня застряла в этом городишке. А ведь ты ни с кем не играла тут в песочнице. Но ведь мы вместе объездили весь мир, произвели на свет троих сыновей и насажали деревьев, поэтому мне теперь кажется, что мы играли в песочнице вместе. Гадалка в Амстердаме тогда уже предвидела, что в один прекрасный так и окажется: мы играли в песочнице. Ты не веришь? Гадалки чувствуют такие вещи, понимаешь? Это их профессия. А иногда их задача состоит не просто в предсказании будущего, но в том, чтобы указать ту, которая могла бы остаться лишь возможностью… Поэтому гадалка и привела нас в свой шатер, понимаешь? Она на нас посмотрела, как мы…

На первой открытке не хватило места, беру вторую. Потом третью, четвертую и пятую.

Почтовый служащий задремал на своем стуле. Лампы на потолке помигивают, как будто вот-вот выключится электричество. Вытянув ноги и прислонившись к стене, я пишу дальше. Пишу и пишу. Десять открыток исписаны полностью, я беру еще десять. Когда и они исписаны, я подтаскиваю всю стойку поближе к своему столу.

И вдруг – может, прошел час, а может, полночи – на улице все стихает и наступает жутковатая тишина. Передо мной целая башня исписанных открыток, на стойке не осталось ни одной. Служащий спит, положив седую голову на нарукавники. Перед ним лежат блоками почтовые марки, наверное, сто блоков по сто марок. Забираю все и наклеиваю на свои открытки. Сотни почтовых марок я наклеил, лизнув, у меня уже язык стал липкий. Закончив, я кладу все деньги, какие есть, на стойку, собираю свои открытки и иду к двери.

На выходе бросаю последний взгляд, служащий все так и спит. Тихонько открываю дверь, выхожу. Буря улеглась. Высоко-высоко в ночном небе мчатся, бесшумно и устрашающе, могучие черные тучи, края у них светятся белым от невидимой луны. Полосато-звездное знамя, разорванное в клочья, висит на мачте. На лужайке валяются отломившиеся ветки и целые деревья. Мой непотопляемый челн почти не виден у причала, потому что завален папоротниками и листьями. В подлеске шуршат ночные звери.

Ищу, куда бросить письма, и нахожу на боковой стене домика – слева прорезь «Domestic Mail», справа прорезь – «International Mail». Поднимаю козырьки, сначала слева, потом справа. И за обоими вижу в молочном свете ярко-зеленую поверхность стола, а на ней нарукавники почтового служащего и его седовласую голову. Аккуратно, пачками, я закидываю свои открытки в прорезь «International Mail». Они соскальзывают вниз, на стол. И затем я вижу, как служащий, выпрямившись, натренированным движением руки сбрасывает всю эту кучу открыток в серый почтовый мешок, на котором черными буквами написано: US Postal.