Текст книги "Королевские дети. Жизнь хороша (сборник)"

– Вы бы никогда не узнали об этом. Но ведь этого и не случилось.

– В Монтрёе нет галер, могу тебя заверить.

– Рад слышать, ваше величество.

– Тогда я хочу надеяться, что тебе здесь понравится. Как я вижу, знакомство с коровами уже произошло. Кажется, они слушаются одного твоего слова.

– Коровы слушаются ведущую корову.

– А ведущая корова слушается тебя.

– Я тоже её слушаюсь. Мы подружились.

– И доятся коровы как следует?

– Четыре четверти дали сегодня утром, но потом будет больше. Молоко сладкое и жирное. Не угодно ли будет отведать вашему величеству?

– С удовольствием.

Якоб наливает молока в стакан из кувшина, и то и другое он в разумном предвидении держал наготове. Принцесса пьёт, не сводя с Якоба глаз над краем стакана. Он отводит взгляд и смотрит вдаль.

– Я собираюсь сегодня вечером откачать сливки и сбить масло.

– Не надо, – говорит принцесса, – на это здесь есть бретонские молочницы.

– Понял, – говорит Якоб. – Тогда я сделаю сыр.

– Об этом позаботится наш нормандец. Уж это он может.

– Что же тогда делать мне?

– Ты здесь пастух. Твоя задача в Монтрёе – сделать моих коров счастливыми.

– Но ведь это не работа.

– Но дар божий, – сказала принцесса.

Тут наступила очередь Якоба что-нибудь сказать, но он молчит, как будто сказал уже всё, что мог. Принцесса прихлёбывает молоко и удивлённо глядит на внезапно смолкшего Якоба, который рассеянно поглаживает ведущую корову. Молчание ширится, нарастает – такое молчание, которое тем труднее прервать, чем дольше оно длится. Принцесса беспокойно крутит свой зонтик от солнца. Она уже боится, что и этот детина-пастух, которого она специально затребовала к себе с гор, тоже отвернётся от неё, как отворачивались до него все солдаты, крестьяне и матросы.

Якоба молчание не тяготит, он выучился ему за многие одинокие зимы в Альпах. Но как внимательный пастух он выучился и улавливать чувства других теплокровных. Он заметил, как принцесса учащённо дышит носом и что шея её напряглась, а над переносицей образовались две вертикальные складки. Он чувствует её стыд и досаду, которые того и гляди обернутся гневом. Чтобы избежать этого, Якоб указывает ей на шерстяное одеяло в траве:

– Не угодно ли будет вашему величеству немного отдохнуть?

Элизабет с радостью принимает приглашение. Она приподнимает свои юбки и садится на одеяло. И Якоб видит, что она села не на середину одеяла, а на его правый край, а левую половину оставила свободной, и он принимает невысказанное приглашение и просто садится рядом с ней, как будто Элизабет Филипин Мари Элен де Бурбон была не сестрой короля Франции, не внучкой короля Польши, не крестницей герцога Пармского и не сестрой зятя императрицы Австрии или свояченицей короля Сардинии, а простой крестьянской девушкой из Грюйэра, которую он знает с детства.

Элизабет и Якоб молча сидят на шерстяном одеяле среди горячих, парных тел коров. Она выщипывает травинки и рвёт их на части, он бросает камешки в пустоту и поглаживает ведущую корову, которая снова улеглась рядом с ним. Теперь это молчание больше не тяготит Элизабет, напротив. Она несказанно счастлива.

– Но ведь это снова грозит скатиться в отвратительный китч, – сказала Тина. – А мы не могли бы ненадолго прерваться?

– Да пожалуйста.

– Мне очень жаль, если я помешала несказанному счастью на коровьем пастбище.

– Оно тебе не нравится?

– Я боюсь, как бы чего не вышло.

– Погоди, увидишь.

– Мне надо ненадолго выйти.

– Зачем? Ах, да. Можно мне сказать?

– Говори.

– Снаружи лежит метровый слой свежего снега. Ты своей задницей усядешься аккурат прямо в снег.

– А тебе не надо наружу?

– Вообще-то нет.

– Тебе никогда не надо наружу.

– Только когда мы попадём домой.

– Но даже если бы тебе было надо, ты бы не столкнулся с такой проблемой. Природа несправедлива.

– Что я могу поделать.

– А я и не жду от тебя ничего.

– С другой стороны, мы ведь, как-никак, существа культуры, – сказал Макс. – Погоди немного.

Он толкнул свою пассажирскую дверцу наружу, побрёл по глубокому снегу, завалившему дорожный кювет, к багажнику Тойоты и растоптал там местечко площадью в квадратный метр. Снег был сырой и компактный, работа продвигалась споро. Потом он мелкими шажками проторил тропинку с другой стороны машины к водительской дверце:

– Милости прошу.

Тина вышла и скрылась позади Тойоты. Макс упал на водительское сиденье, закрыл дверцу и перебрался на своё пассажирское место. Через три минуты Тина вернулась.

– Спасибо, дорогой. Я у тебя в долгу и рассчитаюсь за это, я бы сказала.

– Прямо сейчас? Здесь?

– Ну, если хочешь.

– Нет, я всё-таки не устаю удивляться.

– Чему?

– Как тебе известно, мне стоило нескольких лет жизни, чтобы секс начал по-настоящему доставлять тебе удовольствие.

– Это неправда.

– Настоящее удовольствие, я имею в виду.

– Ну да, – сказала она. – Ведь сперва я должна была удостовериться, что ты умеешь это делать как следует. Который час, кстати?

– Половина шестого. Мне рассказывать дальше?

– Как я уже сказала, я опасаюсь худшего.

– Так рассказывать?

– Пожалуйста.

– Итак, Элизабет и Якоб сидят на шерстяном одеяле среди коров и смотрят, как проходит время. Облака плывут по небу, заслоняют солнце и снова освобождают его. Элизабет заботливо спрашивает Якоба, ел ли он. Якоб кивает и заботливо спрашивает её, не холодно ли ей. В солнечном свете пляшет стая мошкары. На другом краю пастбища на дощатом заборе сидит хищный канюк. Через некоторое время он раскрывает крылья и улетает.

Потом Элизабет пора уходить. Скоро из города придут дети-сироты пить молоко, а после этого она будет раздавать бедным картофель и куриные яйца. Она спрашивает Якоба, не хочет ли он пойти с ней. Он говорит, что ему лучше остаться с коровами. Тогда до завтра, говорит она. До завтра, говорит он.

Скоро наступает время вечерней дойки, Якоб гонит стадо назад, в хлев. Он доит коров одну за другой, чистит всем копыта и наглаживает шкуру скребницей, потом насыпает свежей соломы и наполняет кормушки сеном на ночь. Две коровы не хотят как следует пить, к ним Якоб должен завтра присмотреться получше. И один телёнок прихрамывает, у него воспалилось заднее правое копыто.

Опускается ночь, ветер овевает прохладой деревья на холме. И тут снова издали доносится неземное пение, металлически сильное и всё-таки нежно-живое.

 
Frondi tenere e belle
del mio platano amato,
per voi risplenda il fato…[3]3
  Ombra mai fu: Ария из оперы «Ксеркс» Георга Фридриха Генделя (1738). https://youtu.be/yyp3iLFrVDQ


[Закрыть]
 

На сей раз Якоб не дожидается конца арии, а бежит в ту сторону, откуда доносится пение, через картофельное поле и через коровий луг к краю леса, потом через холм к северной стороне окружной стены. Он взбирается на стену, спрыгивает на другую сторону и оказывается перед тёмным строением, в освещённом дверном проёме которого прорисовываются очертания медведя-гризли, который мягко покачивается в такт мелодии, исполненной тоски; могучая грудная клетка и на удивление короткие ноги, над повисшими плечами неправдоподобно маленькая голова, сходящая кверху на конус. Якоб замирает. Этот ангельский, высокий и сладкий голос исходит из головы человекоподобного гризли. Это гризли так чудесно поёт с широко распростёртыми руками.

 
…Ombra mai fu
di vegetabile,
cara ed amabile,
soave più.
 

И тут песня кончается. Воцаряется тишина, робко возобновляются обычные ночные звуки; шорохи подлеска, одинокое карканье где-то вдали. Гризли стоит неподвижно в освещённом проёме двери, опустив руки и словно вслушиваясь в отзвук собственного голоса. Затем он делает три грузных шага в сторону, достаёт из кустов роз бутылку и два стакана и ставит их на мраморный садовый стол, который стоит на кремнистой площадке перед розами. С кряхтением опускается на стул, откупоривает бутылку и наливает в стакан жидкость янтарного цвета.

Под прикрытием темноты Якоб разглядывает гризли, который сбоку освещён светом из открытой двери. Короткие, кряжистые ноги он вытянул, передние его лапы покоятся на коленях. Могучее тело венчает круглое детское личико, обрамлённое белокурыми локонами-сосульками, бледное и одутловатое, будто оно давно не видело солнечного света, при этом ангельски приветливое и невинное, без морщин и без возраста, хотя и не уставшее от жизни, но всё же очевидно утомлённое. Он с улыбкой смотрит в ночь, наклонив головку набок, и можно даже подумать, что он может видеть Якоба. Тут он ещё и поднимает лапу и широким жестом приглашающе указывает на стул подле себя и так однозначно и определённо кивает в сторону Якоба, что тому ничего не остаётся, как осторожно выступить из темноты.

– Подходи, малыш, – зовёт его гризли своим ангельским сопрано, непостижимо контрастирующим со всем его массивным телом. – Иди сюда, не бойся.

Такого быть не может, думает Якоб, подходя по коротко подстриженному газону к этому миролюбивому чудовищу, таких существ не бывает. Первым делом он сейчас извинится за своё ночное вторжение, это ясно. Затем заверит в своих чистых намерениях, попросит снисхождения к своему непотребному любопытству и понимания тому, что он не смог устоять против этого манящего божественного голоса. Но когда он доходит до края газона и останавливается у мраморного стола перед этим допотопным, ископаемым существом, он забывает все заготовленные слова.

– Садись, – говорит гризли. – Вот так-то оно лучше. Выпей стаканчик со своим старым соседом, удели ему немного утешения в его одиночестве. Вот, бери. Это кальвадос. Двенадцать лет выдержки в дубовой бочке, неплохой. За твоё здоровье.

– И за ваше здоровье. Я тут…

– Я знаю, кто ты. Я тебя видел в Монтрёе, с принцессой на одеяле. Тебя это удивляет? Не тебе одному интересно, что творится за стеной. Я, правда, не могу так ловко перелезать через заборы, зато я большой и могу видеть поверх них.

– Конечно.

– Моя фамилия Жозефини, я последний сопранист Королевской оперы.

– Жак Боссон, пастух на службе у мадам Элизабет. Вы здесь живёте один?

– К сожалению. Были времена, когда нас в этом доме было четверо или пятеро, а временами и целая дюжина… Фаринелли, Каффарелли, Сенезино, Марчези, Сантони, знаменитейшие в мире голоса… Что мы тогда только не пели! Такие оперы мир уже больше никогда не услышит.

– А теперь?

– Никого больше нет. Некоторые мои друзья умерли, другие уехали, большинство домой, в Италию. В Версале уже почти не музицируют, у короля больше нет денег. Только я и остался, последний кастрат в доме кастратов.

– О, – сказал Якоб. – И все ваши друзья были такими же… большими?

Гризли рассмеялся колокольчиковым смехом.

– Конечно, мой малыш, мы все такие. Маленькая причина, большое следствие, можно сказать, у нас все соки текут по-другому. Такой человек как я – это живой, ходячий музыкальный инструмент. Моё тело – это оркестр для моего голоса, ни на что другое оно не годится. Пение – это моя жизнь, и то, и другое теперь иссякают. Каждое утро я ещё пою на ранней мессе для короля, а вечерами пою свою одинокую песню просто в ночь, вот и всё, что мне осталось. Ах, Италия! Все меня покинули. Только я один ещё здесь и не могу уехать.

– Почему нет?

– Здесь у меня право проживания и пожизненная пенсия. Где ещё такой старый мерин, как я, получит такой кров? В моей деревне в Абруцци меня уже давно никто не знает, да и повсюду на земле я был бы в высшей степени нежелательным и ненужным чужаком без средств.

– А пенсия?

– Её мне выплачивают только в Версале. Бурбоны, к сожалению, не настолько любезны, чтобы носить мне деньги в Италию. Поэтому мне приходится оставаться здесь, пока я живу.

– Понял.

– А ты, мой малыш? Надолго ты сюда?

– Понятия не имею.

– Только на один сезон или на постоянно?

– Не знаю, сказал же. Я здесь не по своей воле.

– Советую тебе наняться на постоянно, временный наём финансово ничего не даёт. Ещё лучше, конечно, пожизненная пенсия. С другой стороны, они этой пенсией держат тебя за яйца.

И гризли весело засмеялся звонким колокольчиком, как будто ему только что удалась действительно хорошая шутка.

Этот смех ещё долго стоял в ушах Якоба, а душу ему жарко припекала мысль, что принцесса держит его за яйца. Правда, у него не было пожизненной пенсии, но всё же он приставлен к службе как солдат; если он убежит, за ним будут охотиться как за дезертиром. И поймают, рано или поздно, и сурово накажут.

С коровами, которых ему доверила Элизабет, он управлялся лучшим образом. Первые дни он проводил за тем, что основательно их оглаживал и вычёсывал скребком, бормотал им на ухо, чтобы они учились понимать его немецко-французский суржик, который он специально придумал для обращения с коровами. Их мелкие недомогания он быстро вылечил. Производство молока в стаде удвоилось за несколько недель.

Каждая корова и каждая телушка получили по девичьему имени, только бычки имён не получили. У быков нет имён, так заведено на всех крестьянских подворьях в мире. Поскольку в хозяйстве разумнее всего держать только одного быка, каждый из них неповторим и не нуждается ни в каком дополнительном признаке для различения. Бык он и есть бык.

Когда утром после дойки Якоб открывал дверь хлева, первой выходила на волю ведущая корова, за ней заместительница ведущей коровы, дальше заместительница заместительницы; замыкали шествие телята. Среди коров нет ни равенства, ни сестринства, а есть только строгая иерархия. Если какая корова полезет вперёд к двери из хлева и займёт ранг, который ей не положен, то после этого на пастбище все будут в наказание толкать её, кусать и бодать рогами.

В то время как коровы топали по двору, выстроившись в колонну по одному, остальные животные, всё ещё запертые в хлеву, пробивались к дверям, хрюкая, блея, кудахча и гогоча. Якоб шёл к ним и распахивал все двери, после чего весь скотный двор пристраивался к каравану и топал, семенил и переваливался с боку на бок на пастбище, свиньи за коровами, затем козы и овцы, а последними, хлопая крыльями, шли вперемешку куры, гуси и утки.

На лугу парнокопытные дружно паслись бок о бок, позднее ложились подремать и пережевать свою жвачку одна подле другой, образуя пёструю кучу, а пернатые ходили среди них, клюя червей и жуков; ведь это неправда, что животные боятся друг друга, они наоборот питают взаимный интерес и живут в мире и добрососедстве, если природа не предназначила их друг другу на съедение, что, конечно, никак не относилось к копытным животным и домашней птице.

Когда животные на пастбище, у Якоба не так много работы. В горах смотреть за скотом тяжёлый труд, в любой момент телёнок мог сорваться с обрыва и убиться – или его мог задрать волк. Но в окрестностях Версаля волки повывелись ещё двести лет назад, а на пастбище нет обрывов, к тому же оно огорожено дощатым забором.

Монтрёй просыпается. В господском доме раскрывают окна, в сарае отбивают серпы. Служанка собирает яйца в курятнике. Топот копыт по аллее, это принцесса Элизабет подъезжает верхом на хорошеньком небольшом арабском сивке. Она спешит в дом, вскоре после этого снова выходит наружу с молочницами и служанками и отправляется на короткую утреннюю молитву в часовню. Позднее она посещает амбулаторию и инспектирует конюшни, а потом заглядывает к Якобу на луг.

Он лениво лежит на утреннем солнце и ждёт её. Рядом с ним стоит кувшин молока, для охлаждения обёрнутый мокрой тряпицей; принцесса привыкла каждое утро выпивать стакан сливочных вершков отстоянного молока, сидя рядом с Якобом на шерстяном одеяле.

В первые дни Якоб наслаждался бездельем, но вскоре время потянулось для него медленно и скучно. Он тосковал по Марии. Он мысленно сочинял письма, какие написал бы ей, если бы умел писать. Каждое такое письмо он писал и переписывал, снова и снова, а потом мысленно проделывал тысячу раз пеший марш назад в Грюйэр, проходя каждый луг, каждый перелесок и каждый холм, который промерил шагами по дороге сюда. Следы его шагов на этом пути всё ещё свежи и неизгладимы, они ярко и светло озаряют ему обратный путь в Грюйэр на географической карте его души. Боль оттого, что он не может проделать этот обратный путь, потому что принцесса держит его за яйца, со временем не ослабевала, а становилась всё свирепее.

Чтобы убить время, Якоб построил себе на пастбище небольшой навес из досок и брусьев, которые строители когда-то оставили за стогом сена. Пока он строил, коровы смотрели на него, пережёвывая свою жвачку. Управившись, он сел под крышу и смотрел, как уплывают облака за горизонт. Начался дождь. Ведущая корова стояла на лугу и задумчиво смотрела на Якоба. Её мочило дождём. Через некоторое время она притопала к навесу и остановилась перед Якобом. Навес был слишком мал для коровы, это было очевидно даже для её коровьего разумения. И всё-таки она сделала шаг вперёд, потом ещё один и ещё, пока не упёрлась рогами в заднюю стенку. И улеглась. Передняя её половина теперь лежала подле Якоба в сухом месте, а задняя оставалась под дождём. Якоб ерошил кудрявый чубчик у неё на лбу. Остальные коровы стояли под дождём и смотрели.

С того дня ведущая корова часто ложилась к нему под навес, не только в дождь, но и в жаркие летние дни. Это место принадлежало ей, никакая другая корова не могла на него посягнуть. Только когда появлялась принцесса, корове приходилось освобождать его.

Каждый вечер после захода солнца Якоб шёл ужинать в дом прислуги. Столовая была освещена на удивление ярко дорогими белыми свечами в большом числе; позднее Якоб узнает, что это полусожжённые огарки из королевских люстр; их приносили сюда в ведре каждый день по распоряжению Элизабет.

Стол блистал чистотой и был богато накрыт: картофель, свинина и вяленые стручки. Бретонские молочницы с провансальскими камеристками сидят по одну сторону стола, нормандский крестьянин с Якобом и батраками – по другую сторону. Девушки оживлённые, румяные, крестьянин скуп на слова, у него узловатые руки, а батраки жуют табак и рассказывают анекдоты, над которыми девушки учтиво смеются. Все здоровы и благополучны, никто не болен, никто не стар, никто не слаб.

Немного странным кажется Якобу, что здесь нет детей. Все крестьянские подворья, какие он видел до сих пор, были богаты детьми и бедны всем остальным. В Монтрёе же всё было наоборот. Здесь не было ни одной крестьянки, которая постоянно ходила беременной и раз в пару лет относила на кладбище маленький белый гробик, и не было крестьянина, который бы ожесточился и огрубел от пожизненной борьбы с засухой, падежом скота, непогодой и процентами по кредиту; не было ни иссохших служанок и батраков, которые бы молча проклинали крестьянина за его жестокосердие и ненавидели бы весь мир за его равнодушную несправедливость.

В Монтрёе все счастливы. Свиное жаркое отменного вкуса. Вино в графине не кислит. Девушки одаривают Якоба скромными взорами. Мужчины дружелюбно хлопают его по плечу и спрашивают, как он управляется с работой.

– С какой работой? – удивляется Якоб.

– С коровами.

– Какая же это работа. Я был бы рад поработать. Может, кому-то из вас подсобить?

Батраки поднимали ладони, открещиваясь от подмоги, им самим было почти нечего делать. И ту немногую работу, какая у них была, они хотели бы сохранить за собой.

– Если так, завтра я зарежу двоих бычков. В стаде их трое, двое лишних.

– Лучше не надо, – сказал один из батраков.

– А что так?

– В Монтрёе не режут скот. Мы отдаём его на сторону.

– Почему?

– Потому что принцесса не может видеть кровь. И не хочет слышать предсмертные крики.

– У меня не бывает предсмертных криков, – сказал Якоб. – Я режу их быстро, они и заметить не успевают. А кровь стекает в траву.

– И всё равно, – сказал батрак.

Установилось неловкое молчание. Наполнялись стаканы, ложки стучали о миски. Вдали начиналось пение кастрата.

– Колодец с «журавлём» пересох, – сказал Якоб. – Его надо подкопать. Там сейчас нет и восьми футов.

– Оставь, – сказал батрак. – Он никогда не был глубже.

– Тогда не удивительно, что он пересох.

– Он всегда был сухой. Тут нет подземных вод, хоть копай, хоть не копай.

– Зачем тогда вообще колодец?

– Для виду. Принцесса хотела. Она говорит, какой же крестьянский двор без колодца.

– Это верно. Тогда откуда вы берёте воду?

– Для скота качают насосом из Сены. А питьевую воду подвозят из дворца.

– А стирка?

– Стирать мы отдаём на сторону. Принцесса не хочет, чтобы щёлок в корытах разъедал нашим девушкам пальцы.

Так проходят за днями дни. Прилетели ласточки, отцвели плодовые деревья. Скот нагуливает бока на лугу, скоро созреют вишни. Якоб загорел, подолгу лёжа на шерстяном одеяле. У него даже мозоли с ладоней сошли.

Ещё до летнего солнцеворота в Монтрёе были объедены оба луга. Коровы стояли на голой вытоптанной земле, мычали от голода и с укоризной глядели на Якоба. На следующее утро после дойки он не выводит стадо на луг, а оставляет их в хлеву, а сам идёт к входным воротам у проезжей дороги. Садится там рядом с Пьером или Виктором в траву и дожидается принцессу Элизабет. Когда она подъезжает верхом на своём арабском сивке и видит своего пастуха сидящим у входа, по её румяному лицу пробегает тень тревоги. Красивым прыжком она спешивается и передаёт уздечку постовому.

– Что случилось?

– Коровы голодные, ваше величество. Трава вся подъедена.

– Тогда корм подвезут, надо только сказать.

– Если ваше величество позволит: в дубраве дворцового парка есть очень хорошие поляны.

Принцесса рассмеялась и захлопала в ладоши:

– Отличная идея! Сейчас же собирай своё стадо, я вернусь в замок и объясню всё брату.

Немного спустя Якоб со своими двенадцатью коровами и четырьмя свиньями, шестью козами и пятью овцами, а также с несчётным множеством домашней птицы пересёк Парижскую аллею, вошёл через боковой портал в дворцовый парк и скрылся в глубине дубравы. Под вечер опять появился со своим стадом, вернулся в Монтрёй и загнал своих питомцев на ночь в хлев.

Всю осень до последних дней ноября Якоб гонял своё стадо в дворцовый парк, перемещаясь там с места на место. Дубрава изобильна в качестве пастбища, вот только досаждают одичавшие собаки, они так и рыщут вокруг овец, исходя голодной слюной; Якоб отгоняет их палкой. Труднее избавиться от аристократов из дворца, для которых швейцарский пастух со своими коровами стал аттракционом сезона. Поодиночке и группами они являются в дубраву, усаживаются на краю поляны на раскладные стулья, которые для них предупредительно выставляют лакеи, и наслаждаются этим крестьянским спектаклем. Многие из них ещё ни разу не видели живьём свинью или корову, а тем более швейцарского пастуха. Они визжат от удовольствия, когда корова задирает хвост или баран покрывает овцу, и с восхищением указывают остреньким пальчиком на Якоба, когда тот чистит себе ногти ножом или разгрызает зубами лесные орехи. По нескольку раз за день кто-нибудь особо смелый из них кричит Якобу, чтобы подоил корову, с двусмысленной ухмылкой двигая при этом своими наманикюренными кулачками вверх-вниз. Тогда Якоб по долгу пастушьей службы терпеливо объясняет господам, что коровам надо сперва дать поесть, прежде чем их доить. И лишь иногда, теряя терпение, он подходил к ведущей корове и тихо что-то говорил ей на ухо, после чего все коровы поднимались и, нагнув рога, дружно шагали в сторону ротозеев, так что те, вскочив со своих стульчиков, в священном ужасе пускались наутёк в сторону дворца, задрав свои поскрипывающие кринолины и тряся париками.

В те дни Якоб ещё удивлялся этим скрипучим кринолинам, но позднее один странствующий ножовщик с родины объяснил ему этот акустический феномен; он происходит от обручей из китового уса, которые трутся о кожаные соединительные ремешки, как только дамы приходят в движение.

Каждое утро в десятом часу к нему в дубраву приходила принцесса Элизабет. Она привязывала своего коня к дубу, садилась к нему на шерстяное одеяло и принимала от него свой привычный стакан молока. Потом они сидели рядом и смотрели на пасущихся животных. Иногда они молчали, иногда говорили.

– Очень деликатно с твоей стороны, что ты держишь скот на дистанции от дворца, – похвалила его однажды утром Элизабет.

– Видите ли, ваше величество, у этой скотины ужасно дурные манеры. В зеркальном зале они вели бы себя немыслимо.

Принцесса смеётся.

– Но ты мог бы подойти с ними и чуть ближе к дворцу. Нет никакой нужды всегда пасти их на самом дальнем краю парка, у самой окружной стены. У Большого бассейна тоже есть пара очень хороших луговин, пригодных для пастбища.

– Я знаю, ваше величество.

– Кстати, было бы весьма приятно, если бы из окон дворца можно было видеть коров. Король бы порадовался.

– Мне очень жаль, ваше величество, но коровы не хотят.

– Чего не хотят?

– Подходить ближе к дворцу.

– Что, правда?

– Их невозможно туда загнать. К сожалению.

– Отчего же?

Якоб наморщил лоб и поджал губы.

– Коровы такие упрямые, ваше величество. Если они чего не хотят, то их не заставишь. Тут уж ничего не поделать.

– Но почему они не хотят?

– Кто ж их знает.

– Ты знаешь.

– Они просто не желают.

– А почему?

– Коровы всего лишь коровы. Стоит ли так много о них думать.

– У меня в последние месяцы сложилось впечатление, что ты очень даже о них думаешь.

– Это правда, ваше величество. Не знаю, что и сказать.

– Скажи правду.

– Как прикажете, ваше величество. Но правда такова, что у коров очень тонкий нюх.

– И что?

– Больше ничего.

– Я поняла, – сказала принцесса и тоже поджала губы.

– Пожалуйста, не сердитесь на коров, – сказал Якоб. – У них большой череп, но мозги маленькие. Надо быть к ним снисходительными.

Элизабет кивнула, задумчиво глядя на ведущую корову, которая как обычно улеглась в траву неподалёку от Якоба и смотрела из-под длинных ресниц в пустоту, словно погрузившись в свои мысли. Через некоторое время принцесса встала, кивнула Якобу на прощанье, вскочила в седло и ускакала в сторону дворца.

Зима покончила с походами в дворцовый парк, животные уже не находили пропитания в заснеженном лесу. В ночь на 22 ноября 1788 года впервые замёрзла вода в дождевых бочках; теперь она оттает лишь в конце января. Большие каналы в дворцовом парке заледенели, баржи на Сене тоже вмёрзли в лёд. Дров не хватало, цены на хлеб и муку росли от недели к неделе.

В Монтрёе животные оставались по утрам в тепле хлева, Якоб задавал им корм, поступающий из амбаров чужих крестьянских дворов. После полудня он выгонял их на снег, чтобы дать им подвигаться. А сам сидел под навесом и вырезал пуговицы из коровьих рогов, которые бесплатно получал на королевской бойне. Иногда падал снег, тогда коровы беспокойно ходили по полю и слизывали длинными языками снежинки со своих ноздрей.

В вечерних сумерках он загонял коров обратно в хлев, колол дрова перед своей хижиной и разводил огонь в камине. Потом шёл ужинать в дом прислуги, а после этого ещё в дом кастратов на кальвадос в компании гризли, к которому сердечно привязался. Поздним вечером он в завершение дня иногда поднимался на искусственный холм и наблюдал, как в Версальском дворце постепенно гасли огни.

Принцесса уже не навещала его так часто; а когда навещала, то не пешком, а верхом на своём арабском сивке, чтобы не испачкать башмаки в грязном снегу. Она не спешивалась, а ждала в седле, когда он выйдет к ней, и потом разговаривала с ним сверху вниз, со спины коня, очень сухо – о суровой зиме, о необходимости покупать корм и о сезонном падении яйценоскости кур. И если он предлагал ей стакан молочных вершков, она отказывалась, не забыв поблагодарить, и с поспешностью снова прощалась под предлогом многочисленных предстоящих ей дел. Тогда Якоб возвращался под свой навес, выпивал прибережённую кружку молока сам и опять вырезал пуговицы.

Позднее в течение дня он мог то и дело видеть принцессу. Он видел, как она совсем неподалёку спешит по двору, чтобы отдать распоряжения батракам. Он видел, как она осматривает свежепривезённые дрова. Он видел, как она у входных ворот раздаёт бедным овощи, которые ей самой приходилось закупать, потому что собственные запасы уже давно кончились. А вечером, как раз в тот час, когда Якоб гнал коров к хлеву, он видел, как она собирала вокруг себя служанок и шла с ними в дом играть в бильярд.

Если Якоб потом колол дрова перед своей хижиной, он мог видеть также освещённые окна бильярдной. Он видел в них женские силуэты, они двигались вокруг стола со своей королевой, он видел их оттопыренные зады и их декольте, когда они склонялись над столом, и он видел миниатюрную фигурку Элизабет, которая иногда царственно и одиноко стояла у окна и вглядывалась в зимние вечерние сумерки. И поскольку он допускал, что высматривает она именно его, он делал вид, что не замечает её, и щадяще поворачивался к ней спиной.

Суровая зима миновала. Снег растаял, на лугу расцвели крокусы. Элизабет свыклась с видом крестьянских спин, отторгавших её. Она знала теперь, что между ней и крестьянами нет и не может быть равенства, и смирилась с этим; но если уж она не может быть счастлива в лучшем из всех возможных миров вместе с ними, где-то рядом счастье всё равно должно быть; хотя бы должно быть возможно. От этого Элизабет не хотела отступаться.

И почему же, спрашивала она себя, её швейцарский пастух так явно несчастлив в Монтрёе? А его грусть она могла видеть даже через всё картофельное поле, когда он, упрямо нагнув голову, стоял перед своей колодой и колол дрова. Чего же ему ещё надо? У него достаточно еды и тёплая крыша над головой. И разве не стоят у него в хлеву самые лучшие коровы? Разве не составляют ему компанию дружелюбные товарищи по работе и красивые девушки? Разве не светит солнце всё теплее и ярче, разве не возвращается и к нему лучшее время года? Чего он всё время сидит сам по себе, кручинится и обособляется от остальных, словно та капля масла, что плавает по поверхности воды? Чего ему ещё надо?

– А можно, я перебью тебя на этом месте? – спросила Тина.

– Да пожалуйста, – сказал Макс. – Я уже тоже подумал, что тебе надоело.

– Есть ли какие-то фактические подтверждения тому, что намечалось – судя по всему – между бильярдной и коровьим пастбищем?

– А что, по-твоему, там намечалось?

– Ах, перестань.

– Для того, что там намечалось, у меня, разумеется, есть документальные подтверждения. Ведь это подлинная история, не забывай об этом.

– Я думала, это к делу не относится.

– То есть?

– Вначале ты сказал, что не столь важно, была ли история на самом деле. Главное, мол, что она правдива.

– Но в некоторых историях как раз всё-таки важно, были они на самом деле или нет, потому что они не будут правдивыми, если выдуманы. Ты понимаешь, о чём я?

– Вроде бы да.

– Например, эту историю, не будь она настоящей, вот начиная с этого места уже нельзя было бы рассказать.

– Почему нельзя?

– Потому что это было бы слишком. Ты должна себе представлять, что произойдёт дальше. Итак, принцесса стоит у окна и размышляет над вопросом, отчего её скотник, пастух, так несчастлив. Она боится, что у него эта типичная швейцарская болезнь, которая настолько распространена среди солдат во дворце, что даже получила своё название при дворе La maladie Suisse; этим феноменом интересовались даже философы в Париже. Дени Дидро посвящает ей в своей энциклопедии целую статью под ключевым словом Le Hemvé, а Жан-Жак Руссо пишет в одном письме: «Это просто удивительно, что жители этой грубой страны, которая постоянно принуждает их уезжать, так нежно любят её, что почти все возвращаются рано или поздно; а те, для кого возвращение остаётся невозможным, от такой печали заболевают, и эта болезнь иногда приводит к смерти. Эту болезнь они называют, я думаю, le Hemvé»[4]4
  «Le Hemvé», Jean-Jacques Rousseau, Deux lettres à M. le Maréchal de Luxembourg (20 et janvier 1736), contenant une description de la Suisse, de la Principauté de Neuchatel et du Val-de-Travers. Neuenburg 1977.


[Закрыть].