Текст книги "Королевские дети. Жизнь хороша (сборник)"

Мария и Якоб лежат на шерстяном одеяле на солнце, пьют родниковую воду и жуют вяленое мясо серн. Она положила голову ему на руку, он поёт ей песню, которую выучил в Шербуре.

– Хочешь, я напою тебе песню Якоба?

– О да! – говорит Тина.

 
À la Claire fontaine m’en allant promener,
J’ai trouvé l’eau si belle que je m’y suis baigné.
Il y a longtemps que je t’aime, jamais je ne t’oublierai.
Sous les feuilles d’un chêne je me suis fait sécher.
Sur la plus haute branche le rossignol chantait.
Il y a longtemps que je t’aime, jamais je ne t’oublierai.
Chante, rossignol, chante, toi qui as le cœur gai,
Tu as le cœur à rire, moi, je l’ai à pleurer…[1]1
  À la Claire fontaine: Французская народная песня (XVIII век)


[Закрыть]
 

– Красиво, – говорит Тина. – Как ты думаешь, Мария уже беременна?

– Ничего про это не знаю.

– Странно. Оба хороши собой и здоровы, молоды и влюблены и проводят полгода вместе в альпийской хижине, в снегах, укрытые от глаз, не имея никаких особых занятий, причём большую часть из этих часов – уютно и в согласии устроившись на медвежьей шкуре перед камином – и чтобы при этом не забеременеть?

– Почём мне знать. Прихоть природы.

– Может, они разругались? Знаешь, ведь когда люди так надолго заперты вместе, у них может развиться психологическая непереносимость другого.

– У тебя могла бы развиться психологическая непереносимость меня?

– А может, Мария заболела? Или у Якоба была проблема с этой его штукой.

– У него не было проблемы с этой его штукой.

– Но меня бы не удивило, если бы у него всё-таки была такая проблема. Это часто случается как раз у людей типа Тарзана. Вот именно у них.

– Да прекрати. Не было у него таких проблем.

– Почём тебе знать?

– Вот как раз это я знаю. Ты сама увидишь.

– И откуда тебе вообще известно, что Мария не беременна?

– Оттуда, что в церковных книгах того времени нет записи насчёт родов Марии Магнин.

– Ты что, смотрел эти книги?

– Разумеется.

– Может, она потеряла ребёнка в ходе беременности, или он родился мёртвым. Такое часто случалось в те времена.

– Может быть. Но я бы предложил впредь не углубляться в урологические и гинекологические спекуляции.

– Конечно, ты у нас такой застенчивый и ранимый.

– Да просто мало фактического материала.

– Ты находишь неаппетитными эти истории, которые ниже пояса.

– И к тому же бестактными. Так или иначе, в тот весенний день Мария и Якоб лежали на шерстяном одеяле на солнце, когда снизу из долины до них донеслись мужские голоса и топот копыт. То были гости, которых они ждали с начала таяния снегов. Якоб взял из хижины их уложенные заплечные мешки и ружьё, и они ушли выше в горы к своему тайному укрытию.

Далеко внизу под ними на их альпийскую поляну вышли из полутьмы елового леса два солдата в красно-белой пехотной униформе, ведя за собой четырёх лошадей. С одной стороны, это был хороший знак, ведь это означало, что солдаты не намеревались пристрелить Якоба на месте и не собирались вести его вниз в долину как арестанта в кандалах. С другой стороны, это означало также, что у них однозначно есть приказ забрать его вместе с Марией, и они не уйдут отсюда, не выполнив этот приказ.

– Эй, Якоб! – крикнул один солдат. – Спускайся! Весна пришла, тебя ждут в долине!

Горы ответили ему тишиной. Отроги отразили слабое эхо его крика.

– Якоб! – крикнул солдат ещё раз. – Не придуривайся, спускайся! Посмотри сюда, мы привели двух коней для вас! И свежую одежду! Спорим, вы здесь провоняли за зиму что те лесные хорьки!

– Скажи крестьянину, пусть оставит нас в покое!

– Да он и так оставил вас в покое!

– Да ну?

– Он говорит, что ты тут хоть плесенью покройся, ему всё равно!

– А Мария?

– Она тоже может спокойно плесневеть! Но может и пойти домой, если хочет, крестьянин её не убьёт!

– Кто это сказал?

– Сам крестьянин!

– Зачем тогда вы пришли?

– По приказу капитана!

– Какого ещё капитана?

– Ну, нашего капитана, дубина ты этакая! Бенджамена Фон дер Вайда, командира третьей роты Лесного полка!

– Да мне насрать ему в шапку! Я с почестями уволен со службы!

– Капитану тоже насрать тебе в шапку! Но у него есть приказ доставить тебя вниз!

– От кого?

– От короля!

– Какого короля?

– Короля Франции, кретин ты этакий! Людовик XVI желает, чтобы ты немедленно прибыл!

– Король? Чтоб я прибыл? С чего бы это?

– Подчиняйся, чёрт возьми, приказу!

– А Мария?

– Она королю без надобности. Может здесь хоть заплесневеть, как уже сказано.

– А если мы не спустимся?

– Тогда мы тебя достанем! У капитана есть сотня горных стрелков, уж они-то тебя изловят.

– Это мы ещё посмотрим.

– Когда-то и ты заснёшь. А рота из горной сотни не спит никогда. Так что не придуривайся, Якоб! И не пытайся сбежать! Нет на земле такого места, где бы тебя не смог найти король Франции!

После этого они перестали перекрикиваться, и между горными вершинами опять воцарилась тишина. Мария и Якоб не спустились вниз, а удобно устроились в своём укрытии между двумя медвежьими шкурами. Солдаты сели на скамью возле пастушьей хижины, откупорили бутылку грушевого шнапса и постепенно выпили её до дна. Снежные поля на отрогах гор сперва пожелтели и порозовели, потом стали лиловыми и голубыми. Когда наступила ночь, солдаты были уже приятно согреты грушевым шнапсом, и их одолела сонливость. Они вошли в хижину и уснули на соломенном тюфяке Якоба.

Наутро из камина поднимался дым. Солдаты вышли наружу и снова принялись звать Якоба, но тот не показался. За весь день так ничего и не сдвинулось. Серны уже выглядывали из-за скал, всё ли спокойно. И снова горные отроги окрасились лиловым и голубым, и солдаты снова напились допьяна и улеглись в хижине спать.

Так прошло три дня. Когда солдаты проснулись наутро четвёртого дня, перед хижиной стояли только два коня, а следы копыт остальных двух уводили вниз и терялись в долине, покрывшейся нежной зеленью. Я так и представляю себе, как Мария и Якоб садятся верхом на коней, словно двое королевских детей из заснеженных гор, и едут в проснувшуюся весну, счастливые и бесстрашные, навстречу грядущему несчастью, навстречу неотвратимой новой разлуке после полугода самой сокровенной близости.

Якоб и Мария едут вдвоём на одном коне, чтобы быть ближе друг к другу, а вторая лошадь топочет позади и отдыхает. Но как бы они ни медлили, верховая дорога от Яунского перевала вниз до Грюйэра не может затянуться дольше, чем на пару часов, и не миновать того мгновения, когда им пора прощаться, на перекрёстке, под защитой могучего древесного ствола, позади сарая. Последний поцелуй, последнее объятие, пока две лошади безучастно щиплют на обочине дороги молодые одуванчики, нашёптывание клятв в свете убывающего дня, неразличимый лепет, слёзы в уголках глаз, потом ещё одно объятие, и ещё одно, и ещё одно…

– И что они сделали с лошадьми? – спросила Тина.

– Э, да ты не спишь. Доброе утро!

– Доброе утро. Для меня, пожалуйста, двойной эспрессо, два тоста и одно яйцо всмятку. Который час?

– Без десяти четыре.

– Тогда я подожду с завтраком. Лучше расскажи мне, что стало с лошадьми.

– Вот прямо хочешь это знать?

– Естественно.

– Это не играет роли. Лошади больше не участвуют в действии.

– Почему это?

– Потому что больше ни зачем не понадобятся.

– Они просто исчезают?

– Вот именно. Они исчезают так же, как появились.

– Две лошади – это не мелочь. Они не могут просто так раствориться в воздухе.

– Могут, ещё как. Со временем всё растворяется в воздухе. И когда совсем ничего не остаётся, история заканчивается.

– Но ведь неправда же, нет?

– Строго говоря, да, это ясно.

– Итак, что стало с лошадьми? Мария и Якоб просто спешились и хлопнули коней по крупу? Пока, мол, гнедые, всем спасибо, все свободны, и дуйте в саванну?

– Хорошо, как тебе будет угодно. Один конь, а он был арденской породы, в белых «носочках» и с чёрной гривой, принадлежит богатому крестьянину Магнину, на нём Мария и поедет к себе домой. Когда она прибудет на отцовское подворье, время как раз к ужину, все садятся за стол. Мария расседлает коня, вытрет его насухо и заведёт в стойло. Потом пойдёт в столовую и сядет – после почти полугодового отсутствия – не говоря ни слова, на своё обычное место. Вся семья при этом молча ест свой ужин и, как всегда, делает вид, будто так и надо. Продолжать ли мне историю жизни этой лошади дальше, до самой её смерти?

– А другая лошадь?

– Вороной конь с белыми задними ногами? Это конь капитана. На нём Якоб поскачет во Фрайбург и сдаст его в казарму, потому что знает: верхом ему далеко не уйти; совершеннолетнюю крестьянскую дочь увести можно, а вот кража лошади – верный путь на галеры. После этого он является к капитану Фон дер Вайду, получает свой приказ на марш и пускается в путь – в Версаль.

На старой военной дороге, которая ведёт через Юрá и Бургундию в Париж, в это время года царит оживление. В сухие недели на ней не успевают оседать клубы пыли, а в дождь она утопает в грязи. Дни напролёт по ней с утра до вечера ползут по щебёнке два встречных одышливых, вонючих и потных дракона, составленных из перегруженных воловьих повозок, карет, пеших странников, бродяг, маркитанток, паломников, грабителей и солдат, а поскольку всё, что живёт, обречено время от времени облегчаться, а со временем и умирать, по обе стороны от шоссе на сотни миль тянется нескончаемая вонь испражнений и трупов во всех стадиях разложения, привлекающая своим ароматом всех окрестных слепней, навозных мух и мошкару. Тёмные тучи насекомых набрасываются сперва на падаль, а потом на теплокровных, слизывая пот с их кожи, высасывая из них кровь и оставляя им напоследок болезни, зародыш которых они высосали перед этим из тела других теплокровных. Если бредёт по дороге больная лошадь, от неё заболевают и другие лошади; если у вола зараза, то мор распространится и на других волов. Если болен человек, мошкара позаботится о распространении беды, не разбирая ни лиц, ни чинов, поистине эгалитарным образом, и если потом один из этих теплокровных валится на обочине дороги в пыль умирать, над ним слетаются гудеть мириады трупных жуков и откладывают свои яйца в его ещё не остывшую плоть. Спрашивается, откуда вообще берутся эти твари и как они с такой быстротой узнают о свежем хозяине-животном; поневоле начинаешь верить в их провидческий дар, а может, они способны метафизическим образом коммуницировать между собой, посредством телепатии или, может, биохимии какой…

– Боюсь, ты немного уклонился в сторону, – сказала Тина. – Твоя ненависть к насекомым мне и так хорошо известна.

– Это никакая не ненависть, – ответил Макс. – Я всего лишь желаю им краткой жизни, присущей их виду. Важно, чтобы эти ползучие твари быстрей подыхали, краткость их жизни – необходимое условие для привлекательной части божьего творения.

– Я знаю.

– Если бы насекомые на земле имели ожидаемую продолжительность жизни хотя бы в три месяца, то за один год вся планета покрылась бы четырнадцатиметровым слоем живых и копошащихся хитиновых телец.

– Верно.

– Это подсчитали британские учёные.

– Я знаю.

– Возможно, я уже рассказывал тебе об этом.

– Ещё бы. И что там дальше с военной дорогой?

– Я всего лишь хочу сказать, что проезжий тракт из-за насекомых поистине нездоровое место. К этому добавляются болезни, которые люди передают друг другу непосредственно и без содействия промежуточного звена, потому что в дороге они пьют из одной фляжки, кашляют друг на друга, едят одной и той же ложкой, трутся друг о друга своими потными телами и ночами укладываются в соломе рядом.

Так что дорога представляет собой единый очаг – пусть и протяжённостью в четыреста миль – малярии, дизентерии, тифа, оспы, сибирской язвы, проказы, гонорреи, сифилиса, шанкра и холеры, а поскольку Якоб знает об этом, он держится от неё подальше. На надёжном расстоянии от трупной вони, от мух-паразитов и от своих сограждан-бациллоносителей он продвигается обочь дороги, с каждым шагом отдаляясь на шаг от своей любимой, постоянно держа направление на запад, на закат солнца, то полевыми тропами, то по бездорожью напрямик через поля, леса и луга.

Стоит весна, цветут яблони. Целыми днями кукует кукушка, ночами поёт соловей. Якоб в одиночку пересекает тёмные леса Юрá и провинции Франш-Конте, затем мягкие холмы Бургундии с её пашнями, пастбищами и виноградниками, осознавая с тяжёлым сердцем, что и эта весна приблизит его к осени жизни без его любимой, но тем не менее решительно идя своей дорогой и твёрдой поступью держа путь к тому дню, когда он снова увидит Марию.

Я с удовольствием представляю себе, что идти он старается главным образом ночью, чтобы избежать неприятных встреч с сельскими жандармами, таможенниками или воинственными крестьянами. Одинокой тенью он скользит в лунном свете по полям и лесам, спугивая по кустам благородную дичь и тревожа цепных собак на убогих крестьянских подворьях; но не успевают эти животные успокоиться, как Якоб уже скрылся за ближним холмом. Колючие кусты в подлеске не могут причинить ему вреда, ведь на ногах у него не обмотки, как у батраков на воловьих повозках на дороге, а военные сапоги до колен, которые за восемь лет службы обмялись на его ступнях и сидят как родные. Кормится он лесными ягодами и вяленым мясом, которое тут и там покупает у какого-нибудь крестьянина, а ночами в уединённых местах, где никто не увидит его костерка, он разводит огонь и готовит себе овсяную кашу. Когда потом забрезжит утро на востоке, он присматривает себе в окрестностях отдалённый пруд или ручей, в котором можно наскоро искупнуться, прежде чем залечь в стогу сена или на заброшенном хуторе и проспать целый день мёртвым сном, в то время как над ним шелестят кроны деревьев, по шоссе тянутся караваны, а высоко в небе свистят коршуны.

Он тщательно избегает на своём пути любых деревень и городков, только издали видит силуэты Безансона, Дижона и Шатонёф-дю-Пап. Когда на двадцатую ночь по правую руку от него возникают могучие башни Кафедрального собора Парижа, он осторожно отступает в лес и обходит большой город далеко стороной. Под вечер следующего дня он входит в Версаль с юга.

Первое впечатление Якоба от дворца – страшная вонь; непостижимо едкий, резкий, нестерпимо жгучий запах аммиака, исчадие тления, гнили, свинарника и человеческого отхожего места – замок Версаль вонял на все окрестности как гигантский сортир. Причина была в том, что он и был гигантским сортиром. На пять тысяч жителей замка – только четыре смывных клозета, два из которых уже не первый десяток лет не работают, а третий зарезервирован за королевской семьёй, поэтому четвёртый находится в виде, не поддающемся описанию. Итак, лакеи и придворные справляют нужду где и как придётся, в горшки, кувшины и бутылки, которые где-то надо опорожнять, под лестницами и за дверьми, из окон, в тёмных углах, снаружи под кустами и у подножия мраморных статуй – и всё это оттого, что бедствие было общим уже у нескольких поколений, и его давно перестали стыдиться.

Якоб повязал платком рот и нос и храбро зашагал навстречу вони. В опоясывающей стене дворцового парка он нашёл открытые ворота. Ворота не охранялись, у входа спали несколько нищих. Якоб входит внутрь. Ему удивительно, что никто его не задерживает.

Широкая аллея ведёт сквозь реденький хвойный лесок. У края дороги стоит мужчина с белым напудренным лицом, нездорового цвета красными губами, в расстёгнутых коротких штанах и равнодушно мочится на платан. Чуть дальше в кустиках присела женщина, задрав юбки. Мимо скачет отряд драгун. Два лакея несут по аллее паланкин с золотыми вензелями, в нём сидит женщина, спрятав лицо за венецианской маской. Якоб оборачивается ей вслед, женщина тоже поворачивает к нему свою призрачную маску.

Чем ближе к дворцу подходит Якоб, тем сильнее к вони испражнений примешивается несколько более мягкая нота остывшей гари; кислый запах сырого угля и затвердевшей смолы, дёгтя и серы, дыма и пепла. Версаль воняет так, будто он недавно погорел. И вид имеет такой же.

Дворец прокопчён. Почернели некогда песочного цвета стены фасада, и черны его карнизы и выступы, черны колонны с коринфскими капителями и балюстрады, черны балконы перед неплотными окнами и статуи перед водостоками – весь дворец чёрен от дыма более чем тысячи открытых очагов в каминах с плохой тягой, при помощи которых жители дворца в слишком высоких залах уже не первую сотню лет пытались создать иллюзию уюта; черны также от сажи десяти тысяч коптящих масляных ламп и сотен тысяч свечей, возжигаемых из вечера в вечер. Версальский дворец выглядит как после пожара. И пахнет так же. Как погорелый сортир.

Якоб доходит до широкого, грязного и поросшего кувшинками канала, который крестообразно тянется на четыре стороны света. Якоб следует вдоль южного рукава до точки скрещения, а потом идёт вдоль восточного отростка до его конца. Оттуда широкая лестница поднимается к просторной террасе, от которой ещё одна лестница ведёт к следующей террасе. Слева и справа стоят огромные статуи богинь с обнажённой грудью и мускулистых героев, а также источники в форме раковин с игуанами, изрыгающими воду, драконами и позолоченными статуэтками амуров, едущих верхом на дельфинах и стреляющих из луков.

Якоб не может надивиться.

Столько здесь красоты, элегантности и поистине титанического размаха. Но ещё больше он удивляется богооставленному, апокалиптическому, запущенному виду, который представляет всё это в целом. Некогда позолоченные, мерцающие мрамором статуи поросли мхом и лишайником, на широких аллеях трава переросла через края, а щебёнка обомшела – в некоторых местах до самой середины. Целые стаи одичавших собак рыскали по кустам, в щелях между ступеней прорастали юные берёзки. Роскошные источники на террасах пересохли, драконы и рыбы больше не изрыгали воду. В раковинах источников лежала пожухлая листва многих лет, распадалась в прах и создавала питательную почву для травы, ростков и диких цветочков.

Якоб поднимается с одной террасы на другую, шагает по лестницам вверх. А на верхней ступени последней лестницы стоит рослый швейцарский гвардеец, преграждая ему путь. Парень могуч как конь и широк как входная дверь, лицо у него красное как рак, а желваки играют, когда он с раздутыми ноздрями злобно глядит на Якоба сверху вниз своими зелёными глазами.

– Стой! – вышколенно гаркает он, приставив мушкет к ноге. – Проход запрещён.

Ага, цепной пёс, думает себе Якоб и, продолжая подъём, на пару шагов отклоняется в сторону; к цепным собакам нельзя подходить фронтально, это Якоб знает, надо приблизиться к ним сбоку и дать им понять, что ты принадлежишь к той же стае, что и они.

– Извини, что помешал, камрад, – говорит Якоб, доставая из кармана свой приказ, – мне тут надо быстренько…

– Я тебе не камрад, – говорит гвардеец и предъявляет свой мушкет.

Однозначно цепной пёс, думает Якоб, злой, кусачий и фельдфебельский стал за долгие годы на цепи.

– Послушай, камрад…

– Пошёл отсюда, не то пристрелю.

– Смотри, вот мой приказ на марш, повестка, мне тут правда надо ненадолго зайти…

– Меня не интересует. Прохода нет.

– Почему нет?

– Потому что здесь начинаются королевские сады, а ты не король.

– Ты, конечно, прав, камрад. Меня зовут Якоб Бошунг – или Жак Боссон, как говорят французы. Смотри, вот тут написано. Это мой приказ на марш.

Между тем Якоб уже дошагал до верхней ступени. Он останавливается, становится навытяжку и так же, как солдат, глядит с лестницы вниз на парк, будто и он тоже охраняет доступ к королевским садам.

– Убирайся, я тебе сказал. И сними свою маску!

– Ты уж извиняй, – говорит Якоб. – Но я обвязался, потому что здесь воздух, как бы это сказать, немного того.

– А, это, – сказал гвардеец и немного расслабился. – Мы уже принюхались.

– Господа, что ли, столько насрали?

Гвардеец прыснул, но потом снова подобрался:

– Ты, что ли, новенький?

– А то.

– Швейцарец?

– А как ты догадался?

– По акценту. И по сапогам.

– Лесной полк, рота Фон дер Вайда.

– Не слыхал. Прибыл кому-то на смену?

– Я здесь один, командирован в Монтрёй.

– К этой сумасшедшей?

– К принцессе Элизабет.

– У неё не все дома. Сам увидишь. Они там все с катушек слетели.

– А здесь нет?

– Здесь тоже. Все свихнулись, в полном составе. Впали в детство. Да это уже неважно. Скоро всё пойдёт кувырком.

– Почему так?

– Здесь всё рушится. Денег у них больше нет. Перебиваются с одного дня на другой, в долг. Сами все на мели. Банкроты. Просадили всё. Конченые.

– Даже король?

– И он тоже.

– Жалованье-то идёт?

– Да идёт.

– Но ведь это хорошо.

– В тот же день, как не будет жалованья, мы все разбежимся. А как нас не будет, сюда въедут медведи и волки.

– Но мне надо идти. Где тут этот Монтрёй?

Гвардеец указал большим пальцем себе за плечо:

– Сразу за территорией дворца. Но тут я не могу тебя пропустить, сказано же. Тебе придётся вернуться назад и обойти кругом, через лес. Сперва вниз по лестнице, потом налево и ещё раз налево, до Парижской аллеи. Дом сумасшедшей слева от дороги, сам увидишь. Привет от меня постовому на воротах, он мой сродный брат. Зовут его Виктор. Или Пьер.

– Сегодня-то как?

– Что?

– Виктор или Пьер?

– Ну, одно из двух. Виктор и Пьер – двойняшки, оба мне сродные братья. Они на воротах сменяют друг друга.

Итак, спускается Якоб, как велено, с одной террасы на другую, второй раз минует статуи и безводные фонтанчики, идёт вдоль заросших каналов, засохших источников, потом через лес мимо уринирующих, испражняющихся и копулирующих аристократов, и наконец прочь на Парижскую аллею, туда, где не так далеко стоит у ворот постовой с саблей наголо.

Якоб разглядывает постового. Он похож на своего кузена с лестницы настолько, что их можно спутать. Та же лошадиная стать и такие же зелёные глаза.

– Здорово, Виктор! – говорит Якоб наугад.

– Меня зовут Пьер.

– Извини. Я только что был у…

– Я в курсе.

– Мне надо к принцессе.

– Я знаю. Но её нет. Мне приказано показать тебе твоё жильё, как только ты появишься.

– Ну, вот он я.

– Пошли. Иди за мной на дистанции в три шага. И помалкивай. Мой кузен мне сказал, что ты много болтаешь.

– Понял.

Якоб идёт следом за постовым по въездной дороге. Булыжники мостовой блестят, нигде ни мусора, ни кала. В воздухе не то что вони – трупной или фекальной, – а даже наоборот: аромат белой сирени, тёплых лошадиных тел и ядрового мыла. В промежутках между булыжными камнями не растёт ни мох, ни сорняки, а гудение пчёл в цветущих кронах плодовых деревьев не перебивается ни мычанием, ни лаем или рёвом, а также ни стуком молотков, ни визгом пилы, ни руганью людей или другим каким шумом.

Каменные стены, выкрашенные белой краской, сияют золотом в свете закатного солнца, приятное тепло дня излучает искусно затемнённая древесина балок и уютных гонтовых кровель.

По двору снуют служанки с аккуратно заплетёнными косами в пёстрых юбках из двухцветной бумазеи; на сгибе локтя у них висят плетёные корзины, они улыбаются Якобу. На заднем плане журчит кристальная струя водопоя для скота.

Скот откормленный и здоровый, насколько Якоб мог заметить походя. В свином хлеву довольно хрюкают свиньи, на поляне два жеребёнка неловко скачут, вскидывая задние ноги, на навозной куче кукарекает петух, а перед жилым домом полосатые котята гоняют летних птиц. Хлев для крупного рогатого скота светлый и чистый, хорошо проветренный и выглядит куда уютнее, чем большинство солдатских казарм, которых Якоб вдоволь насмотрелся за восемь лет военной службы. В хлеву стоит дюжина красивых фрайбуржских молочных коров. У них прямые спины и ясные глаза, они упитаны, вот только вымя у некоторых из них суховато; Якоб завтра же утром смажет их свиным жиром.

– Слышь, Пьер, – говорит Якоб, – а где же пастбище для этого скота?

– Вон там впереди. И вон там позади.

– Два маленьких выгона? А ещё?

– Больше нет. И иди помалкивай.

– Но этого мало, – говорит Якоб. – Коровы недоедают.

– Не беспокойся. Всегда можно докупить корма.

– У кого?

– Да у крестьянина. Я имею в виду, у настоящего крестьянина. И заткнись уже наконец.

Постовой шагает вдоль картофельного поля, Якоб поспевает за ним на дистанции в три шага. В конце поля они идут краем леса у подножия холма, переходят через ручей по горбатому японскому мостику и подходят к новому дому Якоба.

– Да чтоб мне провалиться! – восклицает он при виде дома вопреки своей обычной сдержанности, и снова: – Да провалиться мне на этом месте!

Постовой Пьер посмеивается и хлопает его по плечу, а потом поворачивается на каблуках и уходит назад к своему посту.

Перед Якобом рубленый дом из круглых брёвен. На первый взгляд его можно принять за обветшавшую за несколько столетий, достойно поседевшую пастушью хижину, каких великое множество можно увидеть в Альпах; но уж больно хорошо она пахнет свеже-ошкуренной лиственницей, а в пазах между брёвнами, которые кто-то выкрасил в серый цвет золой, предательски проглядывает золотая желтизна новой древесины, и площадка перед домом посыпана свежей стружкой и опилками. И пусть входная дверь висит на петлях немного косо и оставляет впечатление проеденной жучком, но ходы в древесине проделаны не жучком, а самым тонким сверлом плотника; и окно подле двери хотя и потускневшее, но не от вековой судьбоносной пыли, а от намеренной наждачной шкурки столяра.

Внутри есть открытый очаг с камином и медным котелком, к нему несколько мешалок, горшков и сит для производства сыра, а также стеллаж для вызревания готовых сырных голов. В середине хижины стоит грубо сколоченный стол с двумя стульями, над столом висит масляная лампа; и всё искусственно прокопчённое.

В углу ждёт спальный топчан, на нём лежит наготове – и ещё раз провалиться мне на этом месте! – новенький с иголочки аппенцельский национальный костюм. Вот как нарочно Аппенцель, чёрт возьми ещё раз. Сияющие жёлтые штаны под колени и белая рубашка, а к ней багряный жилет с латунными пуговицами, широкополая шляпа и белые вязаные чулки с узором косичкой по бокам, а на полу под топчаном стоят чёрные лакированные башмаки с латунными пряжками. Никогда Якоб не вырядится в это диво, в таком блестящем наряде он выглядел бы как мечтающая о замужестве девушка на народном гулянии по случаю освящения храма.

Якоб аккуратно сворачивает наряд и кладёт его на полку. Потом на пробу ложится на соломенный тюфяк, очень удобный и туго набитый свежей соломой с ароматом лаванды.

На Монтрёй опускается ночь. Якоб чувствует, что не спал уже больше суток. Он уворачивает фитиль масляной лампы и ложится, укрывается шерстяным одеялом и только собирается соскользнуть в другой мир, как до его слуха доносится сквозь открытое окно странное пение – торжественное, жалобное, но и ликующее пение ангельского, по-неземному чистого и вместе с тем великолепно насыщенного, сильного голоса, какого Якоб ещё никогда не слышал.

Что это могло быть за существо, которому принадлежало это божественное сопрано? Это не женщина, нет, ни одна баба на земле не могла иметь такой трубный голос; мужчина это тоже не мог быть, ни один из мужчин не дотянет до таких чистых, сильных и естественных высоких тонов. И не ребёнок это, такой объём лёгких мог быть только в груди взрослого.

Якоб идёт к двери и выглядывает наружу, в черноту безлунной ночи. Трубный голос, исходящий из некоторого отдаления с той стороны картофельного поля, слышен в полной темноте отчётливо и громко, полный безутешной тоски и тем не менее отважный и жизнерадостный. Якоб прислушивается и вздрагивает в воспоминании о родине. Ибо этот ангел пел немецкую песню.

 
Я тоже, ликуя, иду за Тобою,
Не брошу Тебя,
Мой светоч и жизнь.
Мой шаг устреми
И не прекращай
К себе призывать нас,
Влеки нас, зови нас.
Я тоже, ликуя, иду за Тобою,
Не брошу Тебя,
Мой светоч и жизнь…[2]2
  Ich folge dir gleichfalls: Ария из «Страстей по Иоанну» Иоганна Себастьяна Баха (1724). https://youtu.be/6fqO_iebUlw


[Закрыть]
 

Якоб прислонился к косяку двери и слушал неземной голос, который – со многими повторениями, великолепными колоратурами и продолжительными обертонами триумфально довёл арию до конца. Потом в ночи установилась тишина, и тут, наконец, это и произошло, потому что музыка снесла прочь баррикады его души: Якоб опустился на порог и впервые с минуты прощания с Марией дал волю слезам.

Когда Элизабет наутро явилась в Монтрёй, Якоб уже был с коровами на пастбище. Он подоил их на рассвете и выгнал на луг, после этого вычистил хлев от навоза, искупался под горбатым японским мостиком и побрился своим охотничьим ножом. Коровы лежали теперь, разбредшись по лугу, и пережёвывали съеденную траву, а Якоб сидел среди них, подстелив под себя шерстяное одеяло. Ведущая корова лежала рядом с ним как собака. Он почёсывал ей курчавый чубчик между рогами.

Элизабет, подходя издали, с любопытством смотрела на своего нового пастуха, и тот тоже с интересом оглядывал принцессу.

Якобу на этот момент уже тридцать один год, и он повидал кое-что в жизни, однако явление бурбонской принцессы, идущей к нему в то весеннее утро с её розовым зонтиком от солнца, было для него чем-то новым. Всё на ней было слепяще белым, округлым и розовым, начиная со лба, со щёк и припухлых губ и кончая белоснежной рубашкой сельской девушки; можно было подумать, что она подсвечена изнутри каким-то тайным источником света. Её светлые волосы полновесным ключом с точно рассчитанной небрежностью били из-под соломенной шляпы, украшенной восковыми плодами, а красная тесьма, которой было зашнуровано её декольте, как бы невзначай развязалась. И ещё казалось, будто Элизабет не идёт по-настоящему, то есть не ставит одну стопу перед другой, как это делает земной человек, а скорее катится или скользит, а может, даже и парит, настолько её движение было плавным и текучим, будто у неё под длинной, до земли, юбкой с кринолином из пронизанного золотой ниткой белого шёлка не две ноги, а какое-то шасси с пневматическими шинами. Или с воздушной подушкой.

Якоб знает, что этикет требует от него вскочить, сорвать с головы шапку и низко поклониться. Но он знает также, что принцесса выписала сюда пастуха, а не придворного. И он остаётся сидеть.

Но когда она потом останавливается перед ним и лучисто смотрит на него сверху вниз, он всё-таки поднимается и стягивает с головы картуз, ведь это он сделал бы, в конце концов, и при девушке из Грюйэра. А когда он встаёт, рядом с ним поднимается и ведущая корова: сперва на передние ноги, потом на задние, а после неё встают и остальные одиннадцать коров. Принцесса в восторге от этого спектакля.

– Добро пожаловать в Монтрёй! – говорит она. – Как хорошо, что ты смог это устроить.

– Как бы я мог не последовать вашему приглашению, ваше величество!

– Это звучит почти так, будто по своей воле ты сказал бы «нет».

– Я солдат, ваше величество. Наше дело говорить «да».

– Но ты мог бы сказать и «нет».

– Так точно, ваше величество. И отправился бы в Венецию на галеры.

– О. Мне было бы очень жаль.