Текст книги "Королевские дети. Жизнь хороша (сборник)"

В эти минуты ответственность ложится на мои плечи, подвести я не могу. История, если она хорошая, получит реальный шанс на бессмертие, как история поездки Мигеля в Барселону. Разумеется, с годами она будет претерпевать изменения, обрастать подробностями, красочными дополнениями и вымыслом, а все незначительное и ненужное, скучное и тяжелое станет уделом забвения. Хорошие истории – как хорошие вина, при грамотном уходе и хранении они вместе с созреванием становятся круглее, выразительнее и содержательнее, но, однажды преодолев зенит, постепенно начинают терять пикантность, потом становятся вялыми, пресными и забываются, или входят в учебник истории поблекшим воспоминанием.

Но в основных чертах история Малагеньо навсегда останется той самой историей, которую я предложу слушателям через полчаса. Время поджимает. Если сегодня я стану плечами пожимать, а выступлю со своей историей только завтра, ее не воспримут по-настоящему. И создастся впечатление некоторой моей некомпетентности, поскольку авторитет рассказчика зиждется на его информационном превосходстве, если же таковое с точки зрения содержания или времени недостаточно, то страдает правдоподобность. Поэтому рассказчик всегда должен делать вид, будто история известна ему давным-давно, причем во всех деталях. Всегда и испокон веков.

Если верить латунной табличке, Малагеньо дал свой первый и последний бой 10 августа 2012 года в Вик-Фезенсаке, у подножья Пиренеев. Как сообщает региональная пресса, коррида началась вечером, в половине десятого. Этот бык, третий за вечер, предстал перед публикой как легковес, как очень молодой, резвый и проворный зверь, который после минутной потери ориентации бросился в атаку. Но когда пикадор на своей бронированной лошади со всей силы всадил ему сверху в загривок острие копья, Малагеньо убрался на другой конец арены и встал там неподвижно, как будто уже осознал, что ему предстоит. Пикадору пришлось кричать: «Йо! Йо!» и энергично вскидывать копье, пока тот не атаковал второй и третий раз, пока не получил новые тяжелые раны. И уж после этого его боевой дух угас.

Пикадор, выполнив свою работу, покинул арену под аплодисменты публики. Позже его отметили как лучшего пикадора этого вечера. Малагеньо, однако, едва шевелился, когда на арену вышел матадор с мулетой и смертоносной шпагой. Томазито – таков был творческий псевдоним юноши из Арля двадцати одного года от роду, на него ценители боя быков во Франции возлагали большие надежды, он уже выступал в Мадриде, и публика оказала ему теплый прием, зааплодировав, такая честь иностранцу на испанской арене выпадает не каждый день. Пританцовывая, Томазито продвигался все ближе к Малагеньо, с вызовом размахивая мулетой прямо перед его рогами, но тот смотрел в сторону и только отгонял хвостом мух от своей окровавленной спины. Томазито пришлось чуть ли не подпихивать уставшую от жизни скотину, туда-сюда мотая красной тряпкой, чтобы все-таки дошло до подобия атаки. Но после этого Малагеньо встал, широко расставив ноги и повесив голову, будто смирился с судьбой в ожидании смертельного удара.

Итак, Томазито выпала неблагодарная задача почти без борьбы забить равнодушного быка. Когда с ним было покончено, в зрительских рядах повисло ледяное молчание. Такого никто не ждал. Судья не позволил Томазито отрезать левое ухо у мертвого Малагеньо: слишком легкая победа над тварью для тореро позорнее, чем поражение. Пристыженный Томазито, покинув арену, взял паузу, чтобы поразмышлять о смысле и бессмыслице своей профессии. Размышления остались безрезультатны. Спустя два года он на арену вернулся.

Убираю ноутбук в сумку. Мой торо нравится мне все больше. Перед лицом неминуемой смерти он унизил своего мясника, отказавшись вступить в бой и украв у того триумф. Его история – это не грубая байка, которую во все горло можно проорать в пивнухе над стойкой, нет, это рассказ для тихих вечерних часов после работы, когда трое или четверо сидят в укромном углу, не видном с улицы, спустив жалюзи. А пока что эта история принадлежит мне одному.

Достаю отвертку, откручиваю латунную табличку под головой у Малагеньо, выбрасываю в мусорное ведро. Пора уже отпереть дверь и поднять рольшторы. Открываю краник у бочки и выпускаю «ночного сторожа» – это пол литра пива, которое всю ночь было в трубке между бочонком и выходом, оно выдохлось.

Пока первый посетитель еще не пришел, я возвращаюсь к мусорному ведру, достаю латунную табличку, отношу к себе в кабинет и укладываю в выдвижной ящик к старым перочинным ножикам, карманным часам и историческим спичечным коробкам.

ЛЕТО СКОРО КОНЧИТСЯ, а зимняя куртка Штефана по-прежнему висит в гардеробе. Вот уже пять месяцев и двадцать восемь дней. Никто до нее не дотрагивается, никто про нее не говорит. Висит себе и висит.

Штефану было лет сорок пять или около того, работал он инженером на атомной электростанции. Появлялся каждый вечер в половине шестого, чтобы выпить пивка с другими завсегдатаями, а уж потом только плестись в собственную четырехкомнатную квартиру на окраине города, где его никто не ждал – ни жена, ни двое детей, ни собака и ни даже кошка. Поговаривали о женщине, которая якобы жила там раньше. Крашеной блондинке-итальянке, разъезжающей на спортивном мотоцикле. Но с той поры, видимо, уже немало воды утекло.

Когда Штефан смеялся, на его щеках появлялись ямочки. Он нравился женщинам. Там, где он садился, устраивались и они. Он умел их слушать и умел рассмешить. Он не рассказывал о себе, не рассказывал и о работе на атомной электростанции. Зато рассуждал о поведении австралийских певчих птиц в период спаривания или о причудах одного соловья из Венской оперы, чьим личным шофером в свое время служил. Пока он говорил, женщины смотрели в его черные глаза. Но когда наступала пора ретироваться, он ретировался всегда в одиночку.

А потом был вечер, когда Штефан оставил в гардеробе куртку. Он ушел не очень поздно, вероятно, в девять или в половине десятого, даже не заплатив и не попрощавшись. Я еще подумал, что он захотел глотнуть свежего воздуха и выкурить сигарету. Только после закрытия я обнаружил, что куртка его еще висит в гардеробе.

На следующий день Штефан не появился, еще через день – ни слуху, ни духу. На третьи сутки затрезвонил его мобильник. Я вытащил его из куртки и нажал кнопку. Звонили с электростанции, начальник отдела кадров. Оказывается, Штефан уже два дня не появлялся на работе. Я известил полицию. Причем в спешке сделал это с того самого мобильника Штефана. Потом сунул мобильник обратно в куртку.

Штефана нашли в квартире. Он лежал на диване. Согласно заключению врача, причина смерти – естественная. Аневризма головного мозга. Болезнь скоротечная и в определенном возрасте достаточно распространенная. Особенно у курильщиков.

Мы все пришли на похороны. Женщины плакали, мужчины шаркали ногами по гравию. Родители Штефана стояли у гроба единственного сына. После похорон направились в бар. Куртка Штефана по-прежнему висела в гардеробе. Пусть пока и висит тут, единогласно решили мы. Когда стемнело, заказали на всех пиццу. Люди выпивали и травили байки про покойного. Теперь даже мужчины рыдали. И все обнимались.

Незадолго до половины двенадцатого в куртке Штефана зазвонил мобильник. В баре воцарилась тишина. Телефон трезвонил бесконечно долго. Никто не подходил.

На следующее утро я вынес пустые бутылки, сел к стойке и занялся бумажной рутиной. Оплатил счета и заказал напитки. И тут опять зазвонил телефон Штефана. Я не подошел. После обеда звонок раздался снова. Но потом телефон замолчал навсегда. Вероятно, разрядился.

В последующие дни я думал занести куртку родителям Штефана или отправить по почте. Но так и не сделал этого. Мне представлялось это неслыханной грубостью. Грубостью по отношению к родителям, по отношению к самому себе, предательством памяти Штефана. Я был рад, что она тут висит.

Шли дни, недели и месяцы, в течение которых никто к куртке не прикасался и никто о ней не говорил.

Минуло почти полгода с тех пор, как Штефан в последний раз повесил куртку в гардеробе. На следующей неделе и эти шесть месяцев останутся позади. Тогда я сниму ее с крючка, как только пробьет половина шестого, выберу момент, когда никто не видит. Крючок освободится и впредь будет служить другим людям – пусть тоже вешают свои куртки. А куртку Штефана я отнесу в подвал и, наскоро почтив его память, отправлю в мусорный бак вместе со всем ее содержимым: мобильником и всякой завалявшейся в карманах дребеденью. Я даже не буду проверять, лежит ли там фотография итальянки, любительницы мотокроссов.

ОДИН ЗА ДРУГИМ ПРИХОДЯТ ПЕРВЫЕ ПОСЕТИТЕЛИ, усаживаются на табуреты. С интересом я жду их реакции на появление Малагеньо. Но спустя ровно час констатирую: никто не обращает на него внимания, в глазах гостей ничего не переменилось. Вчера никто не заметил, что быка вообще не было, а сегодня никто не замечает, что появился новый. Над полкой с бутылками просто висит черная бычья голова, вот и все. Главное – черная, главное – с рогами. А если бы и нет – неважно.

Точно так же я мог бы смастерить торо из картона и черной овечьей шерсти, или оставить место Кубанито пустовать. Не знаю, что мне следует чувствовать: облегчение или разочарование.

Молча сидят люди в баре и копаются в мобильниках. Пришли с работы из офисов, или вернулись в город на переполненных электричках, и первым делом хотят покоя. Обычно между ними далеко не сразу завязываются разговоры. Но зато потом болтовне нет конца до самого закрытия.

– Сегодня я впервые обедал по-вегански, – сообщает один. – Совсем не так плохо.

– Не люблю я веганов, – вступает другой. – Нацисты были веганами.

– Чепуха!

– Гитлер так хотел. Мол, пусть будет веганский народ, собаки вы!

– Овощи я не могу себе позволить. Я ем пиццу.

– А вы считаете, я жадный?

– Почему?

– Моя жена и дети считают меня жадным, так как я им говорю, что пустой тюбик зубной пасты нельзя просто выкинуть.

– А надо что?..

– А надо его срезать сзади щипчиками для ногтей, и тогда паста вылезет, чтобы зубы почистить, еще минимум на четыре раза.

– Понял.

– Проще не бывает. Колпачок оставить на месте, а противоположный конец тюбика срезать щипцами для ногтей.

– А твоя жена этого делать не хочет.

– Она считает меня жадным. Но я всего лишь экономный. Жадный – это тот, кто ничего не дает другим. А я всего лишь не хочу ничего зря тратить.

– Я вот знаю одного экономного, который каждый вечер перед сном вынимает батарейку из кухонных часов.

– Не может быть!

– Может.

– Вот это, я считаю, жадность.

– Нет, это именно экономность.

– А я знаю одного, который в холодильнике размещает продукты по алфавиту.

– Зубной пастой я все равно не пользуюсь, потому что в ней содержится фтор.

– Фтор полезен для зубов.

– Фтор – сильное успокаивающее средство. Нацисты его ввели в зубную пасту, чтобы массы не волновались.

– Хватит, оставь нас в покое со своими нацистами.

– Конечно, следует помнить, что зубная паста быстрее высыхает, если ты надрезал тюбик сзади. Поэтому надо взять бельевую прищепку и после чистки зубов зажимать ею открытый конец.

– Зубной врач говорит, что у меня негроидные десны.

– Мои дети зевают во сне, это нормально?

– У меня пигментация очень сильная, поэтому десны такие темные. Вот, посмотри.

– Во сне люди никогда не зевают.

– А мои дети зевают.

– А мои нет.

– Как видно, у меня в роду, в генеалогическом древе, есть африканская ветка, но про это никто не слышал.

– Ты у своей бабушки спроси, чем она на досуге занималась.

– Бабушку мою оставь в покое.

– Моя жена хочет летом в Греции отдыхать. Вечно все хотят на юг. А как по-вашему – юг, это хорошо?

– Я считаю, хорошо.

– А я считаю, ничего хорошего. Вокруг Средиземного моря вот уже две тысячи лет, как все повырубили, что ж тут красивого? Повсюду одни каменюки да степи, от Лиссабона до Дамаска ни одного дерева не найти.

– По-моему, на юге хорошо.

– По-моему, ничего хорошего. Одна сплошная экологическая катастрофа.

– Да, может, и бедненько немного.

– Во всех случаях я не хочу ехать в отпуск туда же, куда и все. Только дохлая рыба плывет по течению.

– Ах, брось ты с этой дохлой рыбой. Банальное выражение самодовольных спорщиков, у меня оно в зубах навязло.

– Почему?

– Потому что это неправильно. Настоящие бунтовщики плывут не против течения, а против массы своих собратьев по виду.

– М-м-м…

– Живая рыба тоже плывет по течению, иначе у водных истоков возникла бы толкотня, а внизу, в устье, никакой рыбы совсем бы не было.

– Хватит, прекратите эту трепотню, сил нет слушать.

– Пива я сколько уже выпил?

– Семь.

– Нечетное число, вот чепуха. Не могу же я с этим пойти домой? Макс, нальешь мне еще?

– Налью еще раз, и всего это будет шесть, после чего можешь сразу уходить домой. Пойди вон футбол посмотри, сегодня Лига чемпионов.

– Футбол – это скучно. Вообще его не смотрел бы, если бы хватило сил отказаться.

– Это сложно – отказаться от футбола.

– Все равно как бросить курить. Отказался, а взамен ничего не получил. Награда ожидается в долгосрочной перспективе, когда ты не помер от рака легких и не выжил из ума от альцгеймера.

– А чем ты будешь заниматься без футбола? Просто так на диване сидеть?

– У меня нет дивана.

– Ты что хочешь этим сказать? Диван есть у всех.

– А у меня нет.

– Достоевский умер на диване, Толстой родился на диване. А Чехов всю свою жизнь полеживал на диванах.

– Кстати о русских: каждый двухсотый мужчина есть прямой потомок Чингисхана, вы знали об этом?

– В России?

– Каждый двухсотый мужчина на Земле. Научно доказано. Генетическими исследованиями. У Чингисхана было очень много жен, они родили ему множество сыновей. А тем тоже дозволялось спать со множеством женщин, потому что они – сыновья Чингисхана.

– Но Чингисхан-то не был русский.

– Еще как был.

– Не был.

– Был!

За вечер, за долгий вечер какой только дурацкой трепотни да вздора не наслушаешься, но заодно и интересное услышишь, полезное для знания человеческой натуры. Иногда я узнаю даже столько полезного, что уже и не уверен, хочу ли знакомиться с этой натурой более глубоко. Вот, например, если постоянный гость рассказывает мне, что Готфрид Видехопф, весьма уважаемый в городе человек, владелец и администратор бюро ритуальных услуг Видехопф & Сыновья ГмбХ, которое вот уже на протяжении ста лет и четырех поколений имеет монополию на захоронение останков жителей города, заодно рулит внушительным числом публичных домов, из них два тут, а остальные в Бразилии в связи с необходимостью обновления персонала, то мне хотелось бы надеяться, что это неправда. А когда мне вдобавок рассказывают, что Готфрид Видехопф свою весьма лихую прибыль весьма консервативно вкладывает в многоквартирные доходные дома, то мне вдруг становится ясно, что многие жители городка от колыбели до смертного одра всем нутром связаны с Готфридом Видехопфом, поскольку арендную плату они отдают Готфриду Видехопфу, по девкам ходят у Готфрида Видехопфа, и гвоздь в крышку гроба получают тоже от Готфрида Видехопфа. Вот так и выходит, что я уже не уверен, хочу ли все это знать. А если да, то насколько подробно?

Но одно я знаю точно: лично я не желаю иметь никаких дел с Готфридом Видехопфом. Ни в какой жизненной ситуации. И с его друзьями тоже.

Кстати, имуществом Готфрида Видехопфа управляет господин доктор Рибезель, юрист и нотариус, владелец конторы на Кирхгассе. Он носит костюм и бабочку, трижды в день выводит на прогулку своего пуделя, а также является активным членом католического братства Святого Михаила и щедрым покровителем всего доброго и прекрасного. К тому же он занимает различные почетные должности, в том числе в президиуме благотворительной организации «Радуга», помогающей детям-инвалидам, строит для нее школы и содержит общежития с лечебным уклоном. И вот так случилось, что в тихом и приятном месте выставили на торги красивую виллу периода грюндерства, детям-инвалидам она замечательно подошла бы для проживания. Доктор Рибезель приобрел виллу по цене исключительно выгодной, но как частное лицо, не от имени благотворительной организации «Радуга». Однако в то же самое время «Радуга» испытывала острую нужду в свободных жилых помещениях, а потому доктор Рибезель спустя полгода продал виллу данной благотворительной организации по общепринятой на рынке стоимости. Разница в цене составила полмиллиона. Для порядка доктор Рибезель, когда принималось формальное решение о покупке, ровно на три минуты заглянул на заседание совета фонда.

Не могу я по-другому, ни с кем из Рибезелей и Видехопфов этого мира я не желаю связываться. Наверное, оно и нужно – положить конец их делишкам, наверное – это возможно. Но это выше моих сил. Моя жизнь коротка, а Рибезели с Видехопфами стойки и многочисленны, никогда они не вымрут. Наверное, это слабость с моей стороны – не вступать с ними в борьбу, но я долго боролся за привилегию не иметь дела с людьми, с которыми я не хочу иметь дела. А вот здороваться с Рибезелями и Видехопфами, если вдруг повстречаюсь с ними на улице, я не хочу. Это что – высокомерие, опрометчивость или себялюбие, если ты кого-то презираешь? Хотя презирать можно и по зрелом размышлении, и от чистого сердца, и из глубины чувств.

Рибезели с Видехопфами не заходят ко мне в бар, вот и хорошо. А еще хорошо, что ко мне в бар заходят такие посетители, как Сюзетта, она с бог весть каких времен живет в нашем квартале у вокзала, знает тут всех, и все зовут ее «огонь Сюзетта». С огненно-рыжими, хотя, может, и не природными кудряшками, с волнующейся грудью и джек-рассел-терьером на трех лапах, которого она водит на поводке такой длины, что это уже вроде и не поводок. Никому не известно, как ее пес потерял переднюю правую лапу. Сюзетта взяла его из питомника, где его собирались усыпить, ведь никто же не заберет домой трехлапого пса. Никто, кроме Сюзетты.

Не знаю, действительно ли ее зовут Сюзеттой. Почти каждый вечер она заходит в бар, и у нее никогда нет денег, я уже давно бросил выставлять ей счет. Со своим песиком она входит в зал столь величественно, и улыбка у нее столь лучезарная, будто мы находимся в Стокгольме и нас вот-вот вызовут всех вместе получать Нобелевскую премию. Если она сочтет присутствующих достойными, то встанет в самом центре зала и споет им песенку. Сегодня она выдала «Walk the line» Джонни Кэша. Закрыв глаза и раскинув руки, будто хочет обнять весь мир. Некоторые гости подпевали, когда доходило до припева. Пока звучат финальные аплодисменты, я несу Сюзетте бутылку из подвала. Там, на складе, у меня есть старый пивной ящик, я на нем так и написал: «Сюзетта». Ставлю туда бутылки со всякими необычными напитками, мне их на пробу или для рекламы дарят поставщики: пшеничное пиво с персиковым вкусом, просекко из грушевого сока, лимонад из ревеня с имбирем, «розе» из Южной Англии, яблочное вино с конопляным чаем, безалкогольное красное, малиновая водка в банке. Сюзетта с достоинством принимает все, что ей предлагается, она всему рада и бурно благодарит, порой прижимая меня к пышной груди или одаривая влажным поцелуем в ухо. Второй напиток она не возьмет и никогда не позволяет другим себя угостить. Иногда в знак благодарности предлагает мне чуточку помочь – собрать пустые стаканы, выкинуть окурки или протереть столики. Я отказываюсь, не будет же Сюзетта у меня тут работать за ту дрянь, что я ей наливаю. Мы друг друга любим по-настоящему. Но сегодня я ловлю ее на слове.

– Послушай, Сюзетта, ты не можешь завтра вечером подежурить в лавке?

– А что, ты разве заболел?

– У меня жена возвращается.

– Тогда ясно, – произносит она с серьезным выражением лица. Жена возвращается. Для Сюзетты нет вопроса, что это дело серьезное. – Когда приступать?

– В восемь, и тебе двадцать один пятьдесят в час на руки. В половине первого гасишь свет и запираешь дверь. Все остальное сам сделаю на следующее утро.

– Есть, капитан, – с этими словами, отвязав поводок от ножки стула, Сюзетта удаляется. Вот дверь за нею закрылась, но песик ее так и лежит под столом на своем длинном поводке. Кто-то из Сюзеттиных поклонников встает, открывает дверь и выпускает его на улицу.

В ДЕВЯТЬ ЧАСОВ УШЛИ ПОСЛЕДНИЕ из тех, кто заходит после работы, и в баре ненадолго воцарилась тишина. Но скоро завалятся полуночники и кинозрители. Настенные часы показывают двадцать один тридцать шесть. Через двадцать четыре часа и две минуты поезд Тины подъедет к перрону.

Вчера в это время тут за стойкой еще сидели Тони Кустер и Том Старк, а сейчас один из них летит со скоростью девятьсот километров в час над Атлантическим океаном, а другой в своем спальном районе за шумозащитной стеной сидит на диване и разгадывает кроссворд.

Зайду-ка я на днях к Тони, как-нибудь после обеда, когда мне делать особо нечего. Тони я люблю, мне хочется сделать ему что-нибудь хорошее. Может, он даст мне выкосить лужайку или наколоть дров. А потом, может, покажет мне альбомы с фотографиями из Эверглейдс-Сити.

Тони и Том. Меня радует эта дружба. Лучшие друзья, и оба наслаждаются жизнью. Правда, у Тони переломаны позвоночный диск, тазобедренный сустав и коленка, а у Тома просмоленные бронхи сипят при каждом вздохе, и оба они вдовцы, и у обоих кардиостимуляторы, давление и старческий диабет. Но те дни, что им еще суждено провести вместе, они проведут в согласии с собой и с миром, не ломая голову над тем, чего нельзя изменить. Белое это белое, пароход это пароход, а аллигатор – это аллигатор.

Старые друзья. Лучшие друзья. Жизнь хороша.

У меня тоже был раньше лучший друг. Мы с Марком познакомились в университете. Созванивались каждый день, играли на бильярде, а во время каникул ходили в горы. И потом, когда после университета наши профессиональные пути разошлись, мы остались верны дружбе. Марк стал копирайтером в рекламном агентстве, вскоре вырос до арт-директора и совладельца. А я закрылся в кабинете и писал книжки.

Днем мы оба работали и виделись редко. Но если в половине второго ночи раздавался звонок в дверь, то я знал, что за ней стоит Марк и собирается выпить со мной по паре пива. Сядем на кухне, да и запланируем рекламную кампанию для Майкрософта или Найк, а то сочиним роман-трилогию, а то наметим Европейскому Союзу путь в XXII век. Такое бывало два-три раза в неделю. Иногда, сняв куртки с крючка, мы еще выходили в ночь и до рассвета таскались по пивнушкам. Не помню ни разу, чтоб я его не пустил, когда он звонил в дверь. А если он некоторое время не заходил, то в дверь к нему звонил я. И когда мы оба уже были женаты и с детьми – тоже.

Можно догадаться, что наши жены от такого не всегда были в восторге. Но обычно все-таки они снисходительно прощали нам эти выходки, зная, что покуда мы неразлучны, других женщин рядом не будет. К тому же на другое утро мы оба, поспав часа три, становились пусть и несколько смурными, но очень надежными товарищами и заботливыми супругами, которые охотно отзываются на любой сигнал вплоть до ультразвука, умело осуществляют закупки на неделю и радостно организовывают детские дни рождения.

Мы с Марком являли собой потешную парочку: он маленький и толстый, я длинный и худой. Нас иногда называли Лёлек и Болек, и многие удивлялись, что может быть общего у рекламщика с поэтом. Мы друг другу таких вопросов не задавали. Мы просто были лучшими друзьями и получали удовольствие от нашей дружбы, а по поводу всего остального не заморачивались. А связывало нас в основном то, что мы друг для друга всегда были рядом, к тому же важнейшим критерием качества дружбы, как я считаю, является количество времени, которое люди проводят вместе. Для моих детей Марк был веселым дядей, я был хозяином для его золотистого ретривера. Дети взрослели, мы тоже не становились моложе. И не было никаких сомнений, что это дружба навсегда.

А вот оказалось, что не навсегда.

Однажды Марк прекратил звонить мне в дверь. Я ему по телефону, а у него нет времени. Захожу домой, а нет его самого, и жена смотрит на меня вопросительным взглядом. Спустя полтора месяца я с ним столкнулся в подземном переходе и чуть не силком затащил в какой-то кафетерий. Там-то он мне и признался, что влюбился в молоденькую девушку, а она в него. Девушке двадцать один год, она всего на четыре года старше его дочери. Я посмеялся, дал ему щелбан по затылку и пообещал, что скоро все пройдет. Сказал, ты радуйся, мол, уж если так случилось, это ведь не навеки, а месяца на три или, может, на полгода. И еще посоветовал за это время наломать как можно меньше дров, чтобы приползти домой с покаянием, когда он протрезвеет.

Но он не протрезвел и не пополз домой, а развелся и съехался со своей девушкой, сняв двухкомнатную квартиру на окраине Цюриха. Сын у него проводит каждые четвертые выходные и спит на диване, дочь навещает его только при условии, что девушки не будет дома. А если Марк звонит в дом к бывшей жене, чтобы забрать из подвала лыжи или книжку, то из-за запертой двери на него рычит собака.

В мою же дверь Марк больше не звонит никогда. В полной растерянности я сокрушался так, будто у меня невеста сбежала. Некоторое время ко мне еще приходила жена Марка, долгими часами беседовала со мной про него. Несколько раз и я к ней зашел, пытался утешить. Звоню в дверь, собака не рычит, а когда дверь открывается, бурно меня приветствует. Но теперь жена Марка уже не приходит, она нашла другого. И говорит, что счастлива как никогда.

Месяца два назад Марк с девушкой приходили ко мне в бар. В пятницу вечером, у нас как раз была ливанская дискотека. Девушка в белой юбочке с красным пояском на тонкой талии, Марк в белой рубашке с вышитой фигуркой игрока в поло на кармане. Вдвоем они без устали отплясывали в лучах ультрафиолетового света, и фиолетовым отсвечивала их белая одежда.

Через час они подошли к стойке. Красивая девушка, и выглядит свежо, волосы отливают шелком, на полных губах улыбка. Марк с красным от напряжения лицом, волосы дыбом, рот открыт, белая рубашка пропотела и прилипла к телу. Сделал мне пальцами знак:

– Два бейлиса!

Боже упаси, два бейлиса! Сроду такого не бывало, чтобы Марк пил «Бейлис». Девушка по чуточке пригубливала ликер, бросая мне понимающие взгляды над золотым краем рюмки. Марк что-то плел про летающие дроны с камерой. А когда замолк, девушка показала красивым указательным пальчиком с отливающим перламутром ноготком на мокрый от пота Марков карман, внутри которого вырисовывались очертания мобильного телефона. Марк взглянул вниз, достал мокрый смартфон и попытался что-то нажать. Нет, не включился. Марк утопил его в собственном поту. Девушка, посмотрев на Марка долгим взглядом, опустила ресницы.

На другой день, прямо с утра, Марк явился ко мне в бар через боковую дверь. Поговорили сначала о какой-то чепухе. Праймериз в США. Платные автобаны в Германии. Войны на Ближнем Востоке. Потом помолчали. Марк взглянул на меня, наморщив лоб:

– Вчерашняя история с мобильником тебе понравилась, так?

– Я бы солгал, сказав, что это не так. Ты очень меня порадовал, я еще долго буду жить этой радостью, – ответил я.

– Тогда я тоже за тебя рад.

– А сам мобильник-то как? Пробовали его реанимировать?

– Нет, он отошел в мир иной.

– Прими мои соболезнования.

– Сочувствие к моему телефону делает тебе честь, – сказал Марк. – Однако мне хотелось бы, чтоб и по отношению ко мне ты проявил ту же эмпатию.

– Сочувствуя тебе, я выражаю надежду, что у тебя скоро будет новый мобильник. Апгрейд. Как думаешь, будет у тебя апгрейд?

– Не знаю. Вероятно, да.

– Ты уж смотри, чтоб был апгрейд.

– А как иначе? Новые мобильники всегда лучше старых. Это неизбежно, никуда не денешься.

– Точно. Никуда не денешься.

– Техника шагает вперед.

– Супер! Вот и поздравляю.

– До чего же ты безжалостный…

– Почему? Я же радуюсь за тебя.

– Макс!

– Будет у тебя апгрейд, мои поздравления.

– Макс! Ты что, не можешь поговорить со мной?

– Хочешь еще кофе? Или лучше бейлис?

– Макс!

– Да в чем дело-то?

– Просто я начал новую жизнь.

– Вот именно. Бац!

– И что?

– Да ничего. Просто не пойму, зачем ты со мной порвал отношения.

– А что было делать?

– Слушай, а такое вообще возможно – начать новую жизнь? Просто перевернуть страницу? Все счетчики открутить назад, на ноль? Нажать на Reset, на кнопку сброса?

– Ох, не знаю, Макс…

– А долго будет длиться твоя новая жизнь? Сколько? Два года? Пять лет?

– Сам не знаю.

– А когда эта новая жизнь закончится, ты начнешь еще одну, следующую? Потом еще одну, и еще? А чего стоят твои старые жизни, если ты все время начинаешь новую?

– Ну, Макс, одно я знаю точно: сейчас я вот тут, у тебя. Стою перед тобой. Вот в этом я уверен.

– Да, стоишь тут. И все время думаешь, как бы тебе не опоздать на поезд.

– Поезда ходят каждые двадцать минут.

– Вот именно, – отрезал я. – Езжай прямо на следующем.

– Макс?!

– Бар вообще-то еще закрыт, Марк.

ЗАВТРА ВЕРНЕТСЯ ТИНА. Спит уже, наверное, сегодня не позвонит. Смотрю опять на нового быка. Где же сейчас старый? Могу себе представить, как Карола в холодной ярости затащила его на чердак и поставила в темном углу, где сама в ближайшие лет десять на него не наткнется. Может, бросила сверху еще какое-нибудь покрывало, и под ним вырисовываются теперь острые рога и гладкая пасть.

Хотел бы я надеяться, что Мигель вчера сразу после работы пошел на чердак, скинул это покрывало, сфотографировал храброго Кубанито и сразу выставил фото на eBay. Еще я бы хотел, чтоб буквально через несколько минут кто-то нажал на кнопку «Купить», согласившись с ценой в пять тысяч евро, например, это охваченный ностальгией испанец из Дубая, который в 1994 году присутствовал на корриде в Барселоне. Пройдет всего-то несколько часов, и вот уже автомобиль экспедиционной фирмы заехал к Мигелю и захватил Кубанито в поездку на Восток, а на счете у Мигеля лежат пять тысяч евро. Из этих денег он немедленно оплатил счета рабочих, купил топливо для ковшового экскаватора. А если повезет, то у него еще останется немножко на кровельщика, чтобы тот залатал худшие из дыр, пока осенний ветер с дождем не понесся по стране. И вот тогда у Мигеля и Каролы будет время в том году, чтобы потихоньку привести дом в порядок.

Боюсь я, правда, что не бывать такому. Боюсь, вчера Мигель после работы не поднялся на чердак и не сфотографировал Кубанито. Готов поспорить, что Мигель вместо того сходил в подвал за бутылочкой пива, улегся в траву рядом с экскаватором и старался изо всех сил не думать и даже не вспоминать про Кубанито. Потом поужинал вместе с Каролой и с детьми, уложил своих малышек спать. И даже если они с Каролой после того провели целый час на балконе, любуясь звездами и попивая вино, они уж точно не говорили про Кубанито.