Текст книги "Королевские дети. Жизнь хороша (сборник)"

В завершение вечера они часто прогуливались на холм. Поднявшись наверх, они смотрели вдаль, в сторону чёрного как ночь королевского дворца.

– Там теперь почти не зажигают свет, – сказала Мария.

– М-да, – сказал гризли.

– А когда я первый раз стояла здесь, наверху, там сияли все окна.

– Это было до четырнадцатого июля, – сказал гризли. – Тогда там ещё были специальные свечники.

– Кто-кто?

– Слуги-свечники. Во дворце было сто тысяч свечей. Кто-то должен был их зажигать каждый вечер. А позднее гасить. А наутро заменять огарки на новые свечи.

– Понимаю, – сказала Мария. – Тоже работа. А что, свечники куда-то пропали?

– Все разбежались. В одну ночь.

И гризли рассказал о той летней ночи после штурма Бастилии, когда в самом большом дворце мира вспыхнула великая паника; о той ночи, в которую не только большая часть многотысячного персонала слуг, но и почти вся та каста, которая несколько веков Божьей милостью господствовала над страной и людьми, тихо и тайком, словно воровская шайка, дала тягу. Он рассказал о горничных и лакеях, которые целыми толпами покидали замок, и о принцах, кокотках и сановниках, которые спешно паковали самое необходимое для немедленного бегства; как они сжигали в каминах компрометирующие письма и собственноручно зашивали свои драгоценности в подгиб подола, а тем временем к подъезду под покровом темноты всю ночь тянулись многоконные кареты, экипажи и коляски, и как нетерпеливо фыркали лошади и били копытом землю, пока возчики тихим свистом подавали хозяевам знак, что транспорт подан; и как потом стучали по булыжной мостовой сапоги и туфельки, как задёргивались занавески, подбитые бархатом, и стальные ободья колёс с тихим скрежетом катились по камням в безлунную ночь. Гризли рассказывал, как министр финансов королевства Франции сбежал под рясой монаха-бенедиктинца, чтобы в швейцарской ссылке уйти со службы под предлогом плохого здоровья, тогда как министр иностранных дел переоделся мелким торговцем и сбежал в Англию, а брат короля в утренние сумерки пробрался инкогнито в Италию; и как в конце концов даже министр обороны гордо и трусливо сбежал с несколькими полками кавалерии и пехоты.

– А король? – спросила Мария.

– Тот остался во дворце, – сказал гризли. – А с ним королева со своими детьми и с принцессой Элизабет.

– Почему?

– Потому что они ещё никогда нигде не жили, кроме как в Версальском дворце. И потому что они не знали, как это делается. И они остались, а с ними пара сотен слуг, которые для бегства были слишком стары, слишком молоды или слишком трусливы.

– А ты?

– Я тоже слишком стар, слишком молод и слишком труслив. Я пою королю его песню, в этом состоит моя задача. Пока король остаётся в Версале, я тоже остаюсь тут. Видишь вон там, слева освещённые окна? Это королевские покои.

Потом наступает пора им спускаться с холма. Скоро Виктор и Пьер спустят с цепи собак, до этого момента гризли должен успеть перебраться через забор. Они прощаются около пастушьей хижины. Якоб даёт другу одну…

– Эй, Макс! Смотри, снегоочиститель едет!

Снаружи уже светает. На западе небо ещё по-ночному чёрное, но горы уже светло-голубые, а самые высокие вершины даже порозовели. Снежный буран миновал, и обозначился безоблачный зимний день.

– Где?

– Да вон же!

– Я ничего не вижу. Ах да!

В голубизне противолежащего снежного склона вспыхнул оранжевый отсвет. Он бледнел и разгорался, бледнел и разгорался и становился всё ярче. Потом послышался гул многоцилиндрового дизельного мотора, сперва тихий, потом всё громче, а потом и скрежет стали, задевающей асфальт.

– Давай быстренько выйдем, скорее!

Тина потянула на себя ручку и толкнула дверцу, но снежные массы плотно окружили кузов «Тойоты».

– Погоди, – сказал Макс. – Может, нам лучше…

В это мгновение снегоочиститель показался из-за поворота. Это было оранжевое чудовище семейства «Унимог» со ржавыми противоснежными цепями на колёсах в рост человека и оранжевым проблесковым маячком на крыше водительской кабины, а перед радиатором в снег врезался на всю ширину машины мощный горизонтальный роторный шнек.

У водителя на голове была лыжная шапочка с надписью Credit-Suiss, золотая серьга в правом ухе и сигарилла во рту. Он равнодушно поглядывал вниз на занесённое снегом полотно дороги. На застрявшую в снегу «Тойоту» он не обратил внимания.

Машина на пониженной передаче пробивалась в гору, а срезанный снег высокой дугой отшвыривала через два параллельных ствола к верховому откосу. Когда снегоочиститель поравнялся с «Тойотой», снег гулко забарабанил по красному кузову, сперва по капоту, потом по крыше и под конец по крышке багажника, а потом снова стал беззвучно падать на обочину дороги, пока машина не скрылась за следующим поворотом. Проблесковый маячок погас, шум мотора стих, а «Тойота» так и осталась стоять, погребённая под толстым слоем снега.

– Он нас не увидел, – сказал Макс. Внутри машины снова воцарилась чёрная ночь.

– Да что ты говоришь, – ответила Тина. Она включила внутреннее освещение.

– Я думаю, тебе надо включить «дворники», – сказал Макс. – Уж больно много осадков на нас выпало.

– Ты полагаешь, стекло на сей раз уже достаточно увлажнилось? – съязвила Тина. – А то я бы не хотела, чтобы каучук размазывал грязь по стеклу.

– Меня удивляет, что водитель нас не увидел. Он должен был нас заметить.

– Может, он не захотел нас видеть.

– Возможно, у него есть предписание нас не видеть.

– В наказание нам.

– Может, служба дорожного движения инструктирует снегоочистителей не замечать нас, заваленных снегом идиотов.

– Я считаю, это было бы правильно.

– В принципе да. Идея хорошая.

– Я бы не удивилась. Горцы – они такие. Они способны на такие вещи.

– Не любят они нашего брата.

– Их можно понять.

– Но было бы всё-таки мило, если бы в итоге нас извлекли отсюда.

– Извлекут. Самое позднее весной.

– Когда стает снег.

– При помощи эвакуатора и труповозки.

– С другой стороны, никто ведь нас не заставляет сидеть тут до тех самых пор.

– Мы можем и пойти, если хотим.

– Погода хорошая, дорогу расчистили.

Покинуть «Тойоту» обычным путём, через дверцы, было уже окончательно невозможно, и Тина и Макс опустили боковые стёкла. За ними стояла плотная стена снега, с водительской стороны закаменевшая и непробиваемая; но с пассажирской стороны после нескольких ударов кулаком она поддалась. Появилась дырка, в машину проник дневной свет. Макс расширил эту дыру в тоннель, по которому они и выбрались на волю.

И потом стояли на дороге. Щурясь смотрели на ясный свет юного утра. Воздух был режуще свеж, холод обжигал лица. Под подошвами у них скрипел тонкий слой снега, оставленный снегоочистителем на асфальте под его стальным скребком. Горы царственно вздымались в небо в своём отторгающем, чёрством великолепии.

– Слушай, Макс, – сказала Тина. – А куда же подевалась пастушья хижина?

– Какая ещё хижина?

– Пастушья хижина Якоба. При благоприятных погодных условиях её должно быть отсюда видно очень хорошо.

– Да вон там.

– Я ничего не вижу.

– Странно. Я тоже не вижу. А вчера вечером она здесь ещё была. Прямо на той стороне. Ничего не понимаю. Может, снегом занесло.

– Чтобы целый дом занесло снегом всего за одну ночь?

– Бывает и так.

– Тогда идём. В гору или с горы?

– Вниз, – сказал Макс. – Кофе в горах всегда бывает внизу. Старый закон альпинистов. Мир и безбрежный покой наверху, а кофе внизу.

– А машина?

– Пусть стоит.

Дорога представляла собой белую ленту, она вела в долину, широкая и свежеприбранная. Снег на асфальте был сухой, жёсткий и нескользкий. До ближайшей деревни с полчаса ходу. Если повезёт, Тина и Макс найдут там харчевню, которая, во-первых, будет открыта, во-вторых, с гостевым туалетом, а в-третьих, с завтраком. Скоро у них за спиной взойдёт солнце. Скоро через перевал поедут первые машины. Может, одна из них подберёт их. Или почтовая машина остановится и довезёт их вниз до ближайшей станции.

– А что, – говорит Тина, на ходу беря Макса под руку, – твоя история уже всё, кончилась?

– В основном да. Поскольку в Версале уже мало чего происходило. Дворец жутковато опустел. Королева всё лето пролежала в постели больная. Король только и делал, что стрелял диких кроликов в дворцовом парке, как будто ничего не случилось. А принцесса Элизабет каждое утро как обычно скакала верхом в Монтрёй.

Входные ворота по-прежнему охраняли близнецы, но внутри опоясывающей стены воцарилась тишина. За лето разбежались последние батраки и служанки, нормандский крестьянин тоже. Дом для прислуги стоял запертым и заколоченным, в щелях между булыжниками мощёного двора прорастали одуванчики. Хлев и стойла тоже изрядно опустели, грабители перетаскали не только всю домашнюю птицу, но и свиней, овец и коз; даже стадо коров сократилось вдвое по сравнению с прошлым годом. Оставшихся коров Якоб уже не гонял пастись в дворцовый парк. Для них шестерых хватало травы и в Монтрёе.

Дни напролёт Якоб и Мария проводили теперь вдвоём. Часами лежали на шерстяном одеяле под навесом и смотрели на коров, жующих свою жвачку; ведущая корова лежала с ними рядом. Дни становились короче и пасмурнее, а в остальном не происходило никаких перемен. Якоб разводил под навесом небольшой костерок, чтобы Мария не мёрзла. Он с интересом наблюдал за ростом её живота, о котором она до самой осени будет утверждать, что это ничего, это она от еды так толстеет.

Каждое утро принцесса Элизабет приводила своего арабского сивку на пастбище и приветливо махала Марии и Якобу. Лошадка так и проводила весь день среди коров. Принцесса показывалась снова лишь ближе к вечеру, подходя к ограде и свистом подзывая к себе лошадку. И они скрывались за входными воротами.

Казалось, всё так и будет продолжаться вечно за прутьями золотой решётки Монтрёя. За осенью последует зима, потом весна и снова лето, и опять осень, отелятся коровы, через пару лет ведущая корова уступит своё место более молодой и вскоре падёт, а Мария и Якоб так и будут сидеть на своём шерстяном одеяле, стареть и смотреть, как подрастает их дочка, пока не умрут один за другим, а их дочка останется жить до того дня через тридцать, шестьдесят или сто лет, когда и сама по какой-то причине – или просто от времени – почиет в бозе.

Такой ход вещей – или скорее застой вещей – кажется неизменным до самого того часа, когда вещи дойдут до неизбежного преткновения; ибо, как известно, нет в мире ничего неизменного, и всё когда-то меняется. Иногда этот час преткновения заставляет себя ждать дольше, иногда наступает раньше. У Марии и Якоба он наступил после их первого совместного лета.

Понедельник 5 октября 1789 года – моросливый пасмурный день, в который так толком и не рассвело. Мария и Якоб играли в шахматы перед своей хижиной. В то утро они не пошли на пастбище, потому что ведущая корова не захотела покидать тёплый хлев, после чего и остальные коровы отказались выходить наружу. Якоб оставил им дверь хлева открытой на случай, если у какой-нибудь из них появится охота глотнуть свежего воздуха; а до той поры арабской лошадке приходилось скучать на пастбище одной.

И вот перед обедом постовой Виктор бежит по подъездной дороге, пересекает двор и врывается, не постучавшись, в господский дом. Мария и Якоб глядят и удивляются. Это непривычно, в высшей степени непривычно. Такого в Монтрёе ещё не бывало.

Три или четыре минуты в господском доме не заметно никакого движения. На коньке крыши сидят вороны, в оконных стёклах отражаются свинцово-серые низко ползущие тучи.

Потом распахивается дверь, и выбегает принцесса. Она бежит по двору. В её движениях теперь нет ничего плавного, нет ничего скользящего и совсем уж нет ничего летящего. Принцесса бежит. Задрав юбки, широкими шагами, вразмашку она пересекает свежевспаханное картофельное поле. Сверкают её белые колени, подол юбки волочится по сырым пластам вывернутой земли. Она спотыкается, падает и снова поднимается на ноги, вытирает о юбку грязные руки и бежит дальше к ограде пастбища. Там она свистит, подзывая к себе лошадку, вскакивает в седло и уносится прочь по Парижской аллее к дворцу, будто за ней кто-то гонится.

Немного спустя из дома выходит постовой Виктор. Тяжёлым шагом он идёт через картофельное поле. У пастушьей хижины останавливается. Мария и Якоб идут к нему. Плечи у него опущены. Обычно румяное лицо бледно. Светлые усы обвисли, зелёные глаза тревожно вытаращены.

– Что случилось? – спрашивает Якоб.

– Мятежники, – говорит Виктор. – Они уже на подходе.

– Но в этом же нет ничего нового, – говорит Якоб. – Они уже полгода постоянно на подходе.

– На сей раз это бабы. Целая армия в шесть тысяч парижских оборванок. Прачки, кухарки, торговки, уборщицы. Вооружённые. Кто с ружьём, кто с лопатой, кто с вертелом, кто с кочергой.

– И что?

– Против баб воевать невозможно, – сказал Виктор. – Может, ты и убьёшь из них парочку прикладом, если так уж припрёт, или выстрелишь в них с пятидесяти шагов. Но с шестью тысячами баб не управиться.

– А с мужиками управиться?

– Шесть тысяч мужиков – это не проблема, такое происходит постоянно. Но шесть тысяч баб – немыслимое дело. Их ещё никто не одолел. Никакой Аттила. Никакой Чингис-хан. У нас нет шансов. Версалю конец.

Вояка, сдавшийся ещё до боя, повернулся и пошёл назад к входным воротам. Якоб перелез через окружную стену, чтобы предупредить гризли, и они уже втроём – Мария, гризли и Якоб – отправились к входным воротам, чтобы вместе с близнецами поджидать там женское войско. Все пятеро сидели рядом на стене, свесив ноги, и ждали. Ворота они заперли на засов.

И вот они идут, шесть тысяч разъярённых баб. Земля дрожит, вибрирует воздух, притихли птицы на деревьях. Бесконечная процессия размахивающих дубинами баб катится по аллее в сторону дворца колонной по трое. Золотушные старухи, румяные девки, малые девчушки и пухлые мамаши; смеющиеся лица, искажённые яростью рожи, сжатые кулаки, обнажённые груди. Их юбки намокли в грязи от многочасового марша под моросящим дождём. От них исходит запах гнева, пота и слишком долго копившейся нужды. Они выкрикивают призывы к битве, они поют песни оборванцев, скандируют лозунги, вопят, орут, чирикают и хохочут наперебой, но их посыл прозрачен, ясен и легко доступен пониманию. Женщины требуют хлеба, причём немедленно. Пусть король даст им его. И муки они тоже хотят. И зерна. Все свои запасы зерна король должен им выдать. Женщинам нужен запас продовольствия на зиму. Дома у них голодные рты, их надо чем-то наполнять изо дня в день. Последняя зима была тяжёлой, предпоследняя тоже, терпение женщин иссякло. Во всём Париже хлеба больше нет. А если есть, то недоступный. Если король не может дать им хлеба, то пусть сам идёт с ними в Париж. И пусть посмотрит, каково это, когда приходит зима, а город голодает.

Плотным строем женщины проходят мимо Монтрёя. Некоторые кричат Марии, чтобы шла вместе с ними, другие бросают заинтересованные взгляды на Якоба или удивлённо таращатся на непостижимую фигуру гризли. Двоих охранников в форме они не удостаивают вниманием. Шествие женщин тянется добрых полчаса. Завершают его четыре лошади, влекущие за собой четыре небольшие пушки, на которых сидят верхом четыре женщины. А за пушками тянется – ещё на один час – армия из пятнадцати тысяч гвардейцев Национальной гвардии.

Виктор и Пьер презрительно фыркают в сторону солдат, которые прячутся за женские юбки. Уж с такими-то можно справиться. Опасность представляют собой только женщины. Бабы непредсказуемы.

Колонна замедляется и останавливается; значит, головной отряд женщин достиг дворца. Слышно, как они скандалят на площади гарнизона. Тысячи рук сотрясают прутья ограды, звякает металл о металл. Пистолетные выстрелы. Крики. Обочины дороги черны от сбежавшихся ротозеев. И даже на мокрых от дождя крышах городских домов сидят любопытные.

Опускается вечер, наступает ночь. Дождь всё продолжается. Над лугами поднимается густой туман. Он ползёт по дорогам, окутывает дома, женщин, солдат, лошадей. На аллее разжигают костры, солдаты ставят палатки для женщин.

Поскольку дождь не унимается, Мария, Якоб и гризли забиваются в дежурную палатку близнецов. Пьер устраивает на спальном топчане скамью для гостей, Виктор жарит картошку и глазунью на всех. Мария приносит из пастушьей хижины круг самодельного сыра. Якоб и гризли отправляются к дому кастрата и приносят фисташки, засахаренные лимонные корки и бургундское. После еды близнецы достают свои кисеты и показывают остальным, как надо курить. Мария держит свой живот обеими руками, как будто это коврига хлеба, и заявляет мужчинам с полной уверенностью, что это будет мальчик; дескать, женщина всегда чувствует такие вещи.

О том, чтобы пойти спать, никто даже не думает. Не такая это ночь, чтобы идти спать. Монотонно барабанит по крыше палатки дождь, тяжело лежит в желудке картофель. Снаружи на аллее всё успокоилось. Мария прислоняется к Якобу. Якоб прислоняется к гризли. Гризли покоится сам в себе. Близнецы попеременке несут вахту на входных воротах.

Поздней ночью дождь смолкает. Поднимается ветер, треплет палатку и разгоняет туман. Потом брезжит утро. Монтрёй промок до нитки, мир кажется неизменным. Солнце всходит, всё озаряется и блестит в его золотых лучах. Коровы с мычанием топают к выезду, ищут Якоба. Он должен их подоить, болит их переполненное вымя. Ведь и вчера вечером он их не подоил.

После дойки коровы с облегчением возвращаются на пастбище; они идут самостоятельно, ведущая корова дорогу знает. Близнецы уже снова стоят у входных ворот. Мария, Якоб и гризли опять взбираются на опоясывающую стену и наблюдают, как аллея пробуждается к жизни. Погасшие костры снова разжигаются, женщины поднимаются и ходят от одного костра к другому. Кто заряжает свои ружья, кто опоясывается саблей, кто складывает монеты, полученные ночью от солдат.

Вдруг от дворца волной доносится весть, по толпе проходит вибрация, ропот, словно гул пчелиного роя, передаваясь от одного костра к другому, и куда она доходит, там женщины поднимают победные крики, выбрасывают вверх кулаки и бегут к следующему костру.

– Сюда едет король!

– Дорогу королю!

– Возьмём его с собой!

– Король отправится с нами в Париж!

Но время переваливает за полдень, когда движение доходит до этого участка дороги. На обочине останавливается воловья арба, доверху нагруженная хлебом. Наверху стоят две женщины и бросают хлеб подбегающим товаркам, и те насаживают его на острия своих штыков, мечей и вертелов.

А потом в гущу всей этой сумятицы – медленно, словно катафалк – вкатывается роскошная карета короля. Она вся сверху донизу раззолочена, украшена арабесками, и тянет её, как и подобает королю, восьмёрка лошадей.

В шаговом темпе карета проезжает мимо Монтрёя. Она покачивается, словно корабль на волнах в открытом море, в наплывах ликующих женщин, которые цепляются за её крылья, за упряжь лошадей, вскакивают на подножки и запятки, хлопают по занавескам, бросают в боковые окна дерзкие взгляды и грубые шутки. Верховую лейбгвардию короля давно от него оттеснили, она следует далеко позади, робкой колонной по одному, на самом краю дороги.

Марии, Якобу и гризли на опоясывающей стене сверху открывается свободный вид внутрь экипажа, который богато футерован парчой, шелками и бархатом. На передней скамье сидит королевская чета со своими детьми, а на задней гувернанты с принцессой Элизабет.

– Это, что ли, и есть король? – спрашивает Мария. – Вон тот толстяк?

В это мгновение принцесса поворачивается к окну и бросает последний взгляд на свой Монтрёй.

Мария и Якоб приветственно машут ей.

Принцесса тоже поднимает руку. Один раз.

Потребуются часы, чтобы на аллее вновь установился покой.

За королевской каретой вплотную следуют двести экипажей с королевским багажом, со слугами и тремя дюжинами возов зерна, затем пятнадцать тысяч человек Национальной гвардии; заключает шествие толпа скандалистов, прихлебателей, задир и паразитов, которая всё лето осаждала дороги Версаля, а теперь перебиралась в Париж вслед за животным-хозяином.

К концу дня все они уже ушли. Аллея спокойно лежала перед опоясывающей стеной, в далёком дворце завывал ветер, носясь по опустевшим анфиладам. Хлопали створками окна, последние лакеи закрывали ставни, простоявшие открытыми сто лет, и после этого тоже уходили кто куда.

– Я так думаю, что это всё, – сказала Мария.

– Конец песни, – сказал гризли.

– Клетка открыта, – сказал Якоб. – Мы можем уйти.

– Куда?

– Просто уйти.

– Пойдёшь с нами? – спросила Мария у гризли.

– Большое спасибо, – сказал гризли и с сомнением покачал головой. – Что касается меня, то я, пожалуй, запоздал с уходом. Я чувствую это костями. Скоро ночь.

– Но ведь ещё ясный день, – сказал Якоб. – Пару миль мы успеем проделать.

Якоб спрыгнул со стены и помог спуститься Марии. Потом спрыгнул и гризли. Они направились к близнецам, которые неподвижно как шкафы несли вахту у входных ворот. И непоколебимо смотрели своими зелёными глазами на опустевшую дорогу.

– С вами всё в порядке? – спросила Мария.

– Пока да, – ответил Пьер, продолжая глядеть прямо перед собой.

– Но все ушли, – сказал Якоб.

– Мы сами видим.

– Никого больше нет, – сказал Якоб. – Ни за воротами, ни перед ними. Я бы сказал, вам их уже не надо охранять.

– Ты много болтаешь.

– Вообще-то вы могли бы тоже разойтись.

– Ты кто такой, капитан, что ли? – спросил Пьер.

– У нас жалованье выплачено до субботы, – сказал Виктор.

– Сегодня вторник, – напомнил Якоб.

– До субботы останемся здесь. Если в субботу больше не будет жалованья, мы уйдём.

– Ну а мы уйдём сейчас, – сказала Мария.

– Ну идите, – сказали Пьер и Виктор.

– Я только сбегаю за своей дорожной сумкой, – сказал гризли.

– А я пригоню коров, – сказал Якоб. – Коровы уйдут с нами.

* * *

– И потом? – спросила Тина.

– Что потом? – спросил Макс.

– Что было потом?

– Больше ничего. История закончилась.

– Не может такого быть, у этих двоих только теперь всё и начинается! Они же отправились в своё общее будущее! Солнцу, свободе и свету навстречу! У них впереди вся жизнь. Разве не так?

– Думаю, так.

– Я бы на месте Марии с Якобом и коровами подалась на юг Франции. Присмотрела бы красивое местечко с видом на Средиземное море, может, какой-нибудь заброшенный крестьянский двор, который продавался бы задёшево, и там бы родила ребёнка. Как ты думаешь, коровы смогли бы дотопать до Южной Франции?

– Легко.

– Сколько времени бы им понадобилось?

– Три или четыре месяца, пожалуй.

– Тогда бы они ещё успели обосноваться, – прикинула Тина. – А гризли я взяла бы в крёстные отцы.

– Точно, – сказал Макс. – Если бы гризли отправился с ними в Южную Францию.

– А что, он не пошёл?

– Мария и Якоб не пошли в Южную Францию.

– А куда же?

– Домой, в Грюйэр.

– С коровами?

– Конечно.

– И с гризли?

– Тот дошёл с ними до Грюйэра. Там он в последний раз обнял Марию и Якоба, спел им последнюю песню и с удивительной медвежьей расторопностью ушёл дальше к Женевскому озеру, потом в кантон Вале, через перевал Большой Сен-Бернар и через весь итальянский полуостров вниз до самого Абруццо, потом вверх, в ту горную деревню, где он вырос и где его с радостью приняла его младшая сестра Джузеппина, у которой оставалось во рту ещё несколько зубов.

– Это правда?

– Нет, но мне бы так хотелось.

– А Мария и Якоб?

– Они купили маленький крестьянский двор под названием La Léchère и прожили вместе долгую и счастливую жизнь.

– Это правда?

– Да. Мария умерла в семьдесят пять лет, Якоб спустя пару месяцев после неё. Крестьянский двор сгорел в 1903 году.

– А дитятко, как бишь её звали?

– Маргерит.

– Что стало с нею?

– Она вышла за местного пекаря и родила ему восьмерых детей. Её третий сын стал большим человеком, национальным советником, членом Совета кантона и федеральным судьёй, незаурядным радикалом 1848 года. Попутно он был местным поэтом, и в городке одна улочка возле вокзала названа его именем. Ничего особенного. Я покажу её тебе как-нибудь потом, когда мы выйдем из автобуса.

Между тем солнце уже взошло над Яунским перевалом, чернели стволы елей на фоне всеохватывающей белизны снега. Тина и Макс бодро шагали по чистой дороге вперёд; уже долина стала шире. Впереди уже виднелись несколько домов, возможно, это были предвестники деревни. В гору поднималась машина. Это был белый «BMW» с оранжевыми полосами по бокам, патрульная машина кантональной полиции Фрайбурга. Машина помигала поворотником направо и остановилась на обочине дороги.

Макс и Тина поравнялись с «BMW». Его дверцы распахнулись, двое полицейских в униформе вышли из машины и отсалютовали. Оба были рослые как кони и широкие как двери, оба красномордые, жующие резинку.

– Нам поступило сообщение о красной «Тойоте Королла», которую этой ночью занесло снегом на Яунском перевале, – сказал один полицейский.

Макс и Тина даже не переглянулись. Оба знали, что каждый из них в этот момент обдумывал, не отречься ли им от «Короллы».

– Согласно сообщению дорожной службы, в машине находились мужчина и женщина, – добавил другой полицейский.

Доказательства были неоспоримые, отрицать было бы смешно. Тина и Макс разыграли облегчение и сознались, что они и есть пассажиры красной «Короллы».

– Тогда я попросил бы вас проследовать с нами в полицейский участок для выяснения личности, – сказал один из полицейских.

– А это ещё зачем? – спросил Макс.

– Из-за множественного нарушения правил дорожного движения, – сказал другой полицейский. – Ну, вы сами увидите. А теперь просто садитесь в машину, пожалуйста.

Он вернулся к патрульной машине и распахнул левую заднюю дверцу. Тина и Макс сели на заднее сиденье. После того, как сели и полицейские, машина развернулась на белой дороге и быстро покатила под гору.

Очень возможно, что в это мгновение одинокий горный козёл в своей утренней прогулке поднялся на Яунский перевал и смотрел вниз, в долину. Тогда можно себе представить, что он видел и удаляющуюся патрульную машину, которая между тем уже достигла долины и выехала на протяжённую прямую дорогу.

Может быть, этому козлу были видны через заднее стекло патрульной машины затылки Тины и Макса, близко склонённые друг к другу. Ну вот, – быть может, подумал он. – Ведь всё же хорошо.