Текст книги "Королевские дети. Жизнь хороша (сборник)"

У КАЖДОГО ВРЕМЕНИ СУТОК СВОИ ПОСЕТИТЕЛИ, а у каждого посетителя собственная, присущая ему манера входить в бар.

В любое время здесь бывают самые обычные гости, которые просто заходят, здороваются, садятся и делают заказ. Их я больше всего люблю.

Поздно вечером приходят шумные гости. Их я тоже больше всего люблю. Об их появлении заранее оповещает содрогающийся пол и звон бокалов на полках. Из-за них начинается сквозняк, когда они рыча и хохоча распахивают дверь и с выпяченной грудью шествуют к стойке, будто за ними движется свита из сотен храмовых танцовщиц и лакеев.

Еще бывают неприметные посетители, чье появление ты почти не замечаешь. А вот этих я и в самом деле люблю больше всего. Они просто вдруг оказываются на месте, будто и через дверь не входили, а спустились на канате через вытяжку или проскользнули сквозь щель почтового ящика. Если их потом и заметишь, так только потому, что они закрыли вид в ту сторону, куда свободно можно было бросить взгляд. Они не машут рукой и ничего не выкрикивают, вообще никаких глупостей они не делают и не обижаются, если ты случайно их не заметил. Они привыкли. Они испугаются и застыдятся, если на них с ходу обратить внимание.

Сегодня первый гость – Тони Кустер, мой бывший учитель химии из гимназии. Он обладает способностью полностью соединяться с баром, сливаться воедино с торшером, стойкой для газет и белой пожелтевшей штукатуркой стен. Без движения сидит он у стойки, невидимый, как снайпер в засаде.

Больше сорока лет прошло с тех пор, как Тони Кустер в старших классах гимназии объяснял периодическую систему элементов, в те времена состоявшую из меньшего количества элементов, чем сейчас. Он уже много лет на пенсии и после обеда иногда заходит сюда, чтобы выпить свое первое за день пиво. Когда мы одни, я делаю музыку потише, чтобы можно было поговорить. Разговариваем мы на всякие темы – хоть про украинский кризис и про нефтепроводы в Сирии, хоть про «Blue Train» Колтрейна и угрожающее самшиту уничтожение из-за китайской бабочки, но только не про наши общие годы в гимназии. С одной стороны, это было давно и неправда, да и событий, достойных воспоминания, тогда не произошло. С другой стороны, по прошествии столь долгого времени, когда мы по возрасту существенно приблизились друг к другу, я все равно остаюсь его учеником. А он – моим учителем. Нравится нам это или нет. Тут уж ничего не поделаешь. Поэтому мы ничего и не обсуждаем.

– Приветствую тебя, Тони, – произношу я. Мне по-прежнему трудно обращаться к нему на «ты», но он на этом настаивает. Если я буду говорить ему «вы», то и он должен говорить мне «вы». А он не хочет. – А я тебя и не заметил. Извини, пожалуйста.

– Ничего страшного, – и он делает рукой знак, означающий пренебрежение.

– Светлое?

– Если не затруднит.

– Сейчас будет! – отвечаю я. Пожалуй, слишком ретиво.

– Только без паники, – просит он. – Спокойно, не торопись.

Как будто я на грани инфаркта. При этом в зале он единственный посетитель.

Наливая пиво из бочонка, я рассматриваю профиль Тони в зеркале на противоположной стене. Вижу, что он за мной наблюдает. И что он не замечает, что я вижу, что он за мной наблюдает.

Выглядит он почти так же, как в 1975 году. Волосы вокруг лысины у него уже тогда поседели, а бакенбарды и до сих пор рыжие, и тогда уже его отличал этот скептически-унылый взгляд и неуклюжая, но добродушная жестикуляция, позволяющая сделать вывод о способности к эмпатии и успешно подавляемой агрессивности. Кажется, выйдя на пенсию, он скинул несколько фунтов. Учитель он был доброжелательный, но с учениками держался на дружеской дистанции, что в нем высоко ценили в те времена, поскольку учителя тогда обыкновенно спали с гимназистками и ходили в лес покурить травку с гимназистами.

Тони не упрекнешь в том, что он пытался втереться в доверие к ученикам своим псевдо-молодежным стилем одежды. Сколько я его помню, он носит по погоде или сандалии «Биркеншток», или полуботинки «Мефисто», а также коричневые вельветовые штаны и клетчатые рубашки, а круглый свой живот он испокон веков прикрывает походной жилеткой цвета хаки, усеянной доброй сотней накладных карманов всех размеров. Такие жилетки служат путешественникам и любителям приключений для хранения рыболовных крючков, непромокаемых спичек и мазей со змеиным ядом, но подобные вещи Тони с его геостационарным образом жизни не нужны. В одном кармане у него, наверное, кошелек, в другом мобильник, а в третьем связка ключей. Остальные девяносто семь карманов, я готов поспорить, пустуют.

В те давно ушедшие времена у Тони – благо он являлся моим классным руководителем – из верхнего нагрудного кармана слева торчали четыре фломастера, черный, красный, зеленый и синий, цветными колпачками вверх, чтобы краска не вытекла. Отправляясь с нами в поход, он в дополнение к жилету путешественника надевал штаны цвета хаки, у которых благодаря молнии вокруг колена снималась нижняя часть штанины. Преимущество состояло в том, что штаны не промокали в росе, когда мы шли по влажному лугу. Как известно, икра, если ее намочить, сохнет существенно быстрее, чем ткань штанины.

Когда мы отправлялись всем классом на какую-нибудь прогулку, он из соображений безопасности – карманные воры! – никогда не хранил билеты в рюкзаке или в кармане своего жилета, нет, он укладывал их в конверт, который прятал поближе к телу между рубашкой и майкой, а при необходимости доставал сверху, через ворот. И вот однажды в зимний день, когда мы на поезде поехали в Винтертур, в Технический музей, Тони на полпути отправился в туалет по нужде. Сорок лет назад туалеты на железной дороге представляли собой вовсе не благоухающие, теплые, герметически закрывающиеся оазисы комфорта из пластика пастельных тонов, а вонючие, дребезжащие и гремящие клетушки из броневой стали, соединенные бесчисленными трещинами и швами с встречным воздушным потоком и зимним внешним миром, так что в любую секунду можно было ожидать снегопада между молочным стеклом окна и дозатором для твердого как камень ядрового мыла, представлявшим собой нечто вроде кофейной мельницы. Рядом с унитазом располагалась отопительная спираль, из-за попадавших на нее годами брызг мочи изъеденная коррозией, однако она – хоть не работая, хоть раскалившись докрасна – не оказывала никакого влияния на влажный и холодный микроклимат.

Вот в такой обстановке и расстегнул Тони свои штаны, высвободив тем самым рубашку из обхвата, а значит, обрел свободу и конверт с билетами, который, подчиняясь силе земного притяжения, двинулся по тому же пути, по какому в туалетах этой конструкции отправлялись человеческие испражнения, а именно – через черную дыру прямиком вниз, на заснеженные, мчащиеся под поездом шпалы где-то в чистом поле между Баденом и Цюрихом.

Разом все тридцать пять школьников и сам Тони Кустер оказались в дороге без проездных документов, что, впрочем, его не сильно обеспокоило. Ведь ехал он не зайцем, за поездку в Винтертур он заплатил, и утрата билетов, являвшихся лишь квитанциями об оплате, этого факта не отменяла. Значит, в случае появления контролера Тони не надо ничего делать, надо только последовательно и достоверно изложить ход неудачных событий. Вообразить, что контролер подвергнет сомнению его слова, Тони просто не мог.

И действительно: контролер не подверг его слова сомнению. Дело было в семидесятые годы, в Швейцарии семидесятых годов. Тогда контролеры на железной дороге и учителя химии еще являлись должностными лицами с пожизненным статусом государственных служащих, и тем самым они инстинктивно испытывали то самое уважение друг к другу, какого требовали и к себе. Им достаточно было обменяться несколькими недовольными словами, несколькими недовольными взглядами и несколькими недовольными, ворчливыми звуками, и вот уже контролер по-военному салютует, желает счастливого пути и, сделав четверть оборота на каблуках, отправляется далее выполнять свои служебные обязанности.

Посещение Технического музея прошло без происшествий.

Однако на обратном пути Тони не хотел допустить такого, чтобы он вместе с тридцатью пятью подопечными сознательно сел в пассажирский поезд Швейцарских Федеральных железных дорог, не имея проездных документов, ведь его могли бы обвинить в недобросовестности и нарушении обязанностей по надзору за несовершеннолетними. Поэтому для начала он отправился к начальнику вокзала в Винтертуре, совестливо и детально осветил ему свой неудачный поход в туалет и попросил выписать бесплатно обратные билеты. При необходимости все данные можно перепроверить у начальника вокзала по месту проживания. Большим преимуществом оказалось то, что Тони в основном приобретал билеты лично у начальника и ни у кого другого. Однако начальник вокзала в Винтертуре не увидел необходимости в контрольном звонке и без проблем выдал Тони новые билеты.

И вот теперь Тони сидит у меня за стойкой, наблюдая, как я цежу ему пиво из бочонка. В нагрудном кармане у него нету теперь фломастеров, будто кто-то лишил его знаков отличия. Покуда я занимаюсь пенной шапкой на его золотистом пиве, я вдруг вижу в зеркале, как Тони мне машет рукой. Тони шутит, что ли? Это непривычно. Это весьма непривычно. Оборачиваюсь к нему. Он действительно поднял правую руку и выставил вверх два пальца.

– Два?

– Да, если можно.

Сделав равнодушное лицо, я беру с полки второй бокал. Такого еще никогда не бывало, чтобы Тони заказал два пива сразу. Он вообще-то не из тех, кому днем надо опрокинуть один за другим два-три бокала, потому что иначе они не владеют собой, причем держа обеими руками, чтобы не так тряслись. Что это с ним случилось? Мой долг бармена проявлять тактичное участие, но заодно и участливую тактичность, поэтому сейчас не надо мне смотреть в его сторону. И через зеркало тоже не надо. Но я не могу удержаться. Мне надо на него взглянуть. Пусть коротко. Пусть краем глаза.

К несчастью, Тони заметил этот мой взгляд. В испуге он широко раскрывает глаза, потому что догадался, о чем я сейчас думаю. И хотя я тотчас отвернулся и с выражением наивысшего спокойствия разглядываю пивной кран, Тони продолжает читать мои мысли. Мне это неприятно. Но я не могу прекратить поток беспокойных мыслей, покуда пиво струей льется в бокал. Волей-неволей я размышляю про алкоголизм у стариков и про возможное разделение ответственности барменом, а также про одиночество в старости, когда жена и друзья все поумирали, а дети живут далеко и никогда не звонят. Думаю и думаю, волей или неволей, а Тони читает мои мысли. Волей или неволей. Тут уж ничего не поделаешь.

– Это для друга, – произносит он.

– Что?

– Второй бокал для друга.

– А, все ясно! – отвечаю я, но внутренне просто корчусь от стыда. Только этого не хватало. Старая отговорка.

– Он сейчас придет, – поясняет Тони.

– Понятно, – соглашаюсь я. Боже, провалиться бы мне на этом месте.

– Он просто машину припарковывает.

Я киваю. Ниже нам уже не опуститься. Хуже уже не может быть.

Но потом дверь действительно открывается и входит рослый, поджарый старый ковбой в полном обмундировании: шляпа-стетсон и рубашка-ковбойка, джинсы-левис и сапоги из крокодиловой кожи. «Вся ясно, – думаю я, – конечно, вот он, друг Тони. Только учитель на пенсии способен до такой степени точно нарядиться ковбоем из цирка. Готов поспорить, это бывший учитель географии из Лангенбрука или вроде того. Во всяком случае, он не местный. Эдакую птицу я бы знал».

Друг Тони, стоя на месте, оглядывает бар, будто изучая дальние горизонты. Седая недельная борода, пожелтевшие от никотина усы. Здорово он выглядит со своими смеховыми морщинками вокруг глаз, с улыбкой в углах рта, как будто он красиво постаревший Роберт Редфорд, которому нет нужды красить волосы. Вот он зашевелился, кивает мне и постукивает указательным пальцем по полю шляпы. «Ладно, ладно, – думаю я, только не надо преувеличивать. Тебе только кольта не хватает. И лошади. Удачное получилось выступление, молодцом, ставлю «отлично»! Лошадь твоя на тротуаре, привязана к фонарному столбу? Или ты ее дома оставил, в Лангенбруке?»

Гость снимает шляпу и, пригладив седые волосы, садится рядом с Тони на барный табурет. Я ставлю перед ними два бокала пива.

– Well, that was fast, – говорит ковбой. – Thank you so much, buddy.[9]9
  Надо же, как оперативно. Спасибо тебе большое, дружище. (Англ.)


[Закрыть]

«Поведение – «отлично», прилежание – «отлично», – думаю я. – Но пора сделать перерыв, ковбой, мы же тут не на карнавале». Улыбаюсь им равнодушно и хочу уйти к другому краю стойки. Но Тони протягивает ко мне руку, как будто хочет удержать за рукав, и говорит:

– Макс, это мой друг Том. Том Старк из Америки.

Затем он, положив другу руку на плечо и указывая на меня, продолжает:

– Tom, let me introduce you to Max, a former student of mine at high school.[10]10
  Том, разреши представить тебя Максу, моему бывшему ученику по гимназии. (Англ.)


[Закрыть]

Я пожимаю руку Тому Старку из Америки. «Надо же, – думаю, – ковбой оказался настоящий! И откуда только Тони его притащил? Подождем, посмотрим».

Тони Кустер и Том Старк из Америки синхронно поднимают бокалы, делают порядочный глоток и мягко ставят бокалы назад, будто те иначе разобьются. Затем оба одинаково вытягивают нижнюю губу, засасывают пивную пену и смотрят на меня.

Дело бармена – завязать легкий разговор. Чтобы сразу растопить лед и задать тональность, я рассказываю Тому Старку из Америки, как поначалу принял его за учителя географии и пенсионера из Лангенбрука.

Рассмеявшись, он говорит, что прекрасно может представить себе жизнь учителя географии – пенсионера из Лангенбрука.

– Я тоже, – киваю я. – Лангенбрук – это наверняка чудесное местечко.

– А профессия учителя заслуживает уважения, – подхватывает Том Старк из Америки.

– Несомненно. И, должно быть, особое удовольствие – это когда с ней покончено.

Тут Том Старк из Америки замолкает, и я замолкаю тоже. Смотрим друг на друга. Надо сказать, Том мне понравился. И я ему тоже понравился, сам вижу. Тихий ангел пролетел. И родилась возможность подружиться. В жизни не часто такое бывает. Чем старше человек, тем реже. Тони Кустер, молча сидя рядом, следит за нашим диалогом, как следят за мячом во время игры в теннис. Приятно ему, что мы поладили. Раздувая ноздри, я чую след. От Тома Старка пахнет табаком, это грубый и честный запах, я нахожу его приятным. Другие люди распространяют запахи значительно более противные.

Мы с Томом обмениваемся какими-то любезными словами. Он прилетел сюда на неделю из Майами, вот уже пять дней гостит у Тони, а послезавтра вернется домой. Тони и Том вместе осмотрели Юнгфрауйох, Рейнский водопад и Локарно, проплыли на пароходе от Лозанны до Женевы, посетили Франш-Монтань и угощались там фондю. Говоря, Том разглядывает меня со сдержанным любопытством. Хотел бы я знать, что Тони ему про меня рассказывал. Вряд ли они зашли в бар совершенно случайно. У меня закрадывается подозрение, что старый учитель химии демонстрирует меня как цирковую лошадку.

Через несколько минут вежливость бармена требует от меня оставить посетителей в покое и под каким-нибудь предлогом отойти на другой конец стойки. Сигнал посудомоечной машины дает мне повод так и поступить. Надо достать бокалы, протереть, поставить на полку.

Минут через двадцать Том слезает с табурета и направляется к двери, по дороге вытащив пачку сигарет из нагрудного кармана ковбойки. Этот человек нравится мне все больше. В наши времена выкурить сигарету на тротуаре – это уже акт гражданского неповиновения. Вернувшись через пять минут, он знаками показывает, что надо повторить. Кивнув, я иду к пивному крану, потом убираю два пустых бокала и размещаю на подставках два полных. А поскольку мы оказались рядом, то и обмениваемся опять какими-то вежливыми словами.

Тони с Томом дружат уже много лет. Познакомились, когда от Общества учителей средней школы на пенсии Тони отправился с группой во Флориду. На третий день в программе стояла поездка к болотам Эверглейдс. Группа на микроавтобусе отправилась в Эверглейдс-Сити, руководитель группы по дороге раздавал спрей от москитов и бинокли для наблюдения за птицами и аллигаторами. На полпути сделали остановку в поселении индейцев, там продавались трубки мира, украшения из перьев и плетеные циновки. Только в туалете Тони заметил, что он забыл в отеле свой жилет путешественника – в тот самый день, когда он впервые в жизни мог пригодиться! Поэтому он по прибытии в Эверглейдс-Сити отделился от группы и, пока остальные осматривали местный музей, отправился искать среди нескольких десятков редко и как будто случайно стоящих одноэтажных деревянных домиков – именно так выглядел Эверглейдс-Сити – магазин одежды. Вот так он и наткнулся на принадлежащий Тому Hardware Store.

Том предложил Тони множество Survival-Gilets – спасательных жилетов на выбор, но настоятельно рекомендовал один лучшего качества, ибо в диких местах можно положиться на такую экипировку. Модель, которую Том столь горячо рекомендовал, он сам носил во Вьетнаме.

«О, Вьетнам… – произнося это, Тони сглотнул. – В самом деле? Вьетнам?»

«Девять лет», – ответил Том.

Тони купил жилет. Завязался разговор. Говорили обо всем на свете, и о Вьетнаме тоже. И стали друзьями. Отчего – неизвестно. Неразгаданная научная загадка: отчего между двумя людьми, вообще-то вполне равнодушными почти ко всему остальному человечеству, вдруг зарождается дружба. Может, просто оттого, что им так хочется. Как бы то ни было, а Том Старк повел Тони Кустера в глубь магазина, в свой кабинет. Сначала они пили кофе, потом пили пиво и вели беседу несколько часов. Снаружи, в Эверглейдс, прошел целый день. В какой-то момент загудел микроавтобус, мол, группа Тони Кустера после экспедиции к аллигаторам готова ехать обратно. Тони выбежал и попросил руководительницу под каким-то предлогом вычеркнуть его из списка. Микроавтобус отбыл без него в Майами, а он вернулся в кабинет Тома Старка и потом позже он ночевал в его гостевой комнате.

На другой день они вместе отправились на рыбалку. Тони разглядывал крокодилов и водяных змей, Том рассказывал разные истории про Вьетнам. Наловили рыбы и поджарили на костре. Вечером ели каменных крабов – stone crabs и жареную картошку на веранде у Тома, задрав ноги в сапогах на перила, и наслаждались обществом друг друга. Когда пришло время возвращаться в Швейцарию, Том доставил своего гостя на пикапе в аэропорт Майами. Группа Тони уже сдавала багаж.

Следующей осенью Тони во второй раз посетил Флориду, а следующей весной – в третий раз, и с тех пор он каждые полгода бывает в Эверглейдс-Сити, где в доме Тома Старка у него есть собственная комната. За эти годы он получил лицензию на рыбную ловлю и охоту, как и права на вождение моторных лодок до 1200 л.с., а в Oyster Bar и в Rod-N-Gun-Club, в устричном баре и в клубе рыболовов и охотников, его всегда рады видеть как постоянного клиента.

В баре «Севилья» становится оживленнее, заходят и другие посетители. Мне пора включить освещение снаружи, протереть столики на террасе и опорожнить пепельницы у дверей. Том и Тони дружно сидят рядом, время от времени касаясь друг друга плечом, беседуют вполголоса. Вечер вошел в обычное свое русло, и время идет. Том снова направляется за дверь, чтобы покурить. Теперь его очередь заказывать пиво. Пора снова обменяться вежливыми фразами.

Том Старк родился и вырос на мангровых болотах Флориды. В пространном саду его родительского дома резвятся антилопы и леопарды, в изгибах ветвей дерева махагони растут дикие орхидеи. За домом протекает река, населенная аллигаторами. Мальчиком Том учился плавать в этой реке, аллигаторы тогда боялись людей. Сегодня они уже никого не боятся, туристы десятилетиями кидали им то зефир, то половину курицы. Аллигаторы – примитивные существа. Они не видят разницы между половиной курицы и десятилетним мальчиком.

Том и Тони заказывают пиво еще раз, и еще раз. На улице уже смеркается. Том решил поинтересоваться, как обстоит дело с опасными зверями у меня.

– Да, – отвечаю, – есть дикие кабаны. Но только в лесу, а не у меня в саду.

– Они опасны? – спрашивает Том.

– Только если у них детеныши.

– Тогда они нападают?

– Ну да… – поясняю я. – Чтобы мамаша-свинья разгневалась, надо сесть верхом на кабанчика.

Рассмеявшись, Том уважительно кивает. Ему нравится, что я не пытаюсь покрасоваться. А мне нравится, что это ему нравится.

Тони с Томом, выпив еще по пиву, слезают со своих табуретов. Через стойку мы пожимаем друг другу руки.

– Надеюсь, мы еще увидимся, – произношу я.

– Я тоже надеюсь, – соглашается Том. – Завтра вечером заглянем сюда снова. Около половины девятого, если все получится. И по глотку на сон грядущий.

НАДО ОБЯЗАТЕЛЬНО РАССКАЗАТЬ ТИНЕ про аллигаторов и половинку курицы. Сегодня ночью позвоню ей. Нет, не буду звонить, хватит на сегодня. Позвоню ей завтра. Если она сама до того не позвонит. Не удивлюсь, если она позвонит в ближайшее время.

В эту секунду звонит телефон.

И никакой тут метафизики, просто многолетний обоюдный опыт. Тина знает: с девяти до десяти в баре дел не так много, и я обрадуюсь ее звонку. А я со своей стороны знаю, что у Тины сегодня вечером уже нет никаких обязанностей, она с удовольствием выполнит мое пожелание, если только это получится.

– Что там происходит у тебя в баре?

– Да ничего, – отвечаю я.

– У меня звонок Мигеля на автоответчике. Вы что, напились?

– И что же он говорит?

– Судя по голосу, он пьяный.

– Что он говорит?

– А ты по голосу – не пьяный.

– Что он говорит?

– Про корову вроде бы. Я не разобрала. Просил с этой коровой понять его и простить. Причем раз двадцать семь.

– Нет!

– Да. И плакал к тому же.

– Бог ты мой…

– По-настоящему – всхлипывал. Потом трубку повесил.

– Рассопливился, значит.

– Он твой друг!

– Убить его мало.

– Это было бы преступлением, – сказала Тина.

– А как у тебя прошел день?

– После обеда первые заседания, потом гуляла по городу. Так что там с коровой?

– Это долгая история. Расскажу тебе в выходные.

Представляю себе, как Тина лежит в гостиничной кровати, балетки поставила сушиться на батарею отопления. Посетителей при этом не выпускаю из виду.

– Как ты там? – спрашиваю. – А лампочки?

– Пока ничего менять не нужно.

– Ты сообщишь мне, да?

– Незамедлительно. В баре все в порядке? Никаких происшествий?

– Все как обычно, – отвечаю я. – Знаешь, по большому счету здесь всегда одно и то же. В моей жизни всегда и все по-старому.

– Возможно, дело в том, что ты этого и хочешь.

– Именно. Но вот однажды на смертном одре, когда я буду просматривать замедленный фильм своей жизни, изображение окажется неподвижным.

– Ты в депрессии, – сообщает Тина. – Пора тебе что-нибудь написать. Ты ведь это больше всего любишь.

– Ах, писательство – это тоже дело такое… С ним я обращаюсь лишь к тем, у кого такой же метафизический код, как у меня.

– И что? В чем проблема?

– Формулируя попроще, суть в том, что о своем видении мира я сообщаю лишь тем, кто и без того со мной согласен. Получается, я как идиот разговариваю сам с собой. Тогда уж лучше пиво разливать. Оно хотя бы для каждого.

– Ой, ой… – говорит Тина. – Ты и правда не в форме. С метафизическим кодом – откуда ты такое взял?

– Кажется, от одного художника-экспрессиониста. В конечном счете, все берется откуда-то.

– Этого не хватало, – и Тина сочувственно вздыхает. – Тебе надо бы проветриться. Небольшое путешествие пошло бы тебе на пользу.

– Может, я так и сделаю. Может, я навещу моего друга Тома Старка во Флориде.

– Кого?!

– Тома Старка из Эверглейдс-Сити.

– Не знаю такого.

– Сегодня вечером он сидел тут за стойкой и рассказывал мне интереснейшие вещи.

– Про метафизический код?

– Про болота Флориды. Наверно, я съезжу к нему в гости. Можешь тогда отдыхать со своим Парижем.

– Окей, – говорит Тина.

– И тогда я пришлю тебе открытку с острова Чоколоски. Ты знаешь остров Чоколоски?

– Звучит красиво. Похоже на польский.

– Это остров в Мексиканском заливе, который индейцы калуса сложили из пустых ракушек. Две тысячи лет подряд они садились в каноэ и на закате выходили в море, а там в определенном месте высыпали ракушки, оставшиеся от ужина. Всегда в одном и том же месте, корзинку за корзинкой. Пока не появился остров.

– А зачем они это делали?

– Чтобы создать для себя спальные места. Там, на воде, меньше москитов.

– Почему же они не сыпали в море камни?

– Потому что на болоте нет камней.

– Ага…

– Камни в болоте тонут.

– Поняла.

– Да и болота не было бы, если бы там повсюду лежали камни.

– Ладно, я уже поняла. Значит, ты туда собираешься съездить?

– Посмотрим.

– К своему новому другу Тому Старку? А кто это такой?

– Старый хрыч! Лет семидесяти пяти.

– Томас Старк из Эверглейдс-Сити? Родился примерно в 1940-м?

– Так точно, госпожа прокурор. Похоже, ты сейчас записала для себя эти данные.

– Нет, конечно.

– Да, ты записала.

– Отвяжись.

– Ты записала.

СДВИГАЮ СТУЛЬЯ НА ТЕРРАСЕ и подметаю тротуар, собираю пепельницы, оставив для поздних гостей одну недалеко от входа. Скоро я выключу наружное освещение, и внутри будут гореть только тусклые потолочные светильники. Я научился показывать гостям, что рабочий день заканчивается, постепенно выключая свет, пока в баре не станет темно почти как ночью, ведь ночные цветки чувствительны к яркому свету, они распускаются и цветут в сумерках, а вянут при первом солнечном луче. Нечестной и грубой я считаю манеру многих хозяев целый вечер холить и лелеять ночные цветы в щадящем полумраке, а затем, как наступит полицейский час, обращать их в бегство, вдруг заливая ярким светом.

Бармену не следует думать, что его гости действительно те, кем они себя считают. А даже если так, то это ведь не на всю жизнь. Буяны, секс-бомбы, игроки в футбол – все они равно заслуживают сожаления, если и старея остаются такими же. Как и малышки с их соблазнителями, и глубокомысленные позеры, и скейтбордисты. Пока они молоды, их спасает надежда, а когда стареют – уже нет, не спасает. Стареть с достоинством – серьезная задача. И каждому предстоит решать ее по-своему.

После полуночи все они расходятся по домам, один за другим. Незадолго до часа ночи я выключаю свет снаружи, спускаю рольставни и запираю дверь на засов. Затем считаю деньги в кассе, уношу пустые бутылки в подвал и, бросив взгляд на туалеты, навожу порядок за стойкой. Нередко в это время стучит в окно запоздалый гость, которому срочно надо выпить. Если я его знаю, если я уверен, что мне удастся скоро его выпроводить, то я открываю дверь. Один из таких – свирепый на вид тип, зимой и летом одетый все в тот же синий пиджак с несминаемой рубашкой и при ходьбе наступающий на всю ступню, как медведь. Молча, глядя прямо перед собой, скрежеща зубами, выпивает он быстрыми глотками свой «Джек Дэниэлс». Бывает, заказывает вторую порцию, и уж потом уходит, положив деньги на стойку и не попрощавшись. Имени его я не знаю. Зато я знаю из надежного источника, что в день поминовения усопших он всегда идет на городское кладбище и кладет цветы на могилу матери, только каждый раз это разные могилы, поскольку ему не известно, когда и где на белом свете умерла его мать, и не сровняли ли ее могилу с землей, или же она, напротив, жива-живехонька.

Вот, наконец, я стою на улице, на тротуаре, и ключ от велосипедного замка нашелся уже в кармане брюк, и я, наслаждаясь тишиной, в честь окончания дня выкуриваю сигарету. Внутри, за дверью, в темноте и покое, под жужжание своих технических аппаратов раскинулся бар. Снаружи, по улице, уже не ездят грузовики, лишь иногда проедет автомобиль. Легкий ветерок доносит с железной дороги запах тормозной пыли, которая вот уже без малого двести лет оседает на подоконниках и жалюзи привокзального квартала.

В ночной тишине мне порой чудится, будто я слышу тихонько голоса испанских рабочих, которые до меня заправляли в баре «Севилья» и еще чуточку здесь, и так же тихонько – детский смех моих преемников, которые уже чуточку здесь и ждут не дождутся, когда я освобожу свое место. Еще бывает, что мне вспоминается Мюленбах, долготерпеливый старый мельничный ручей, некогда бодро журчавший тут на лужайке, а ныне, закованный в бетонную трубу на глубине трех метров под асфальтом, сквозь вечную ночь он течет к реке. Здесь ломали сучья мамонты, а ниже, на берегу реки, между пальмами, ивами и каркасами бесшумно соскальзывали в воду крокодилы и гигантские черепахи. Римские легионеры ловили здесь речную форель, а бургундские крестоносцы поили коней, пока, наконец, в 1798 году сюда не вступили наполеоновские войска и не освободили крестьян и граждан нашего верноподданического городишки от тысячелетнего ярма феодального рабства.

А вот не приди бы сюда наполеоновская армия? Если бы Бонапарт по окончании кадетской школы не пошел бы по военной стезе? Если бы он остался на Корсике и прожил бы мирную, долгую и полную жизнь, скажем, адвоката в Аяччо? А если бы он соединился в счастливом союзе не с Жозефиной Богарне, а с другой женщиной, и произвел бы на свет кучу ребятишек, то удалось бы ему избежать ранней смерти от рака желудка? Ясно только, что нашим крестьянам и горожанам пришлось бы нести ярмо феодальной кабалы несколько дольше. Но рано или поздно прогнивший дворянский строй все равно рухнул бы под тяжестью паровых машин, а в дальнейшем течении мировой истории кое-что закончилось бы помягче. Очень возможно, что без наполеоновских войн Прусское королевство не стало бы великой державой, и тогда, если бы нам чуточку повезло, мы избежали бы националистического бешенства с его промышленными массовыми бойнями, и весь континент под водительством затхлого и консервативного, но сравнительно милосердного дома Габсбургов, не владевшего даже приличным оружием, уже лет двести назад объединился бы в мирную Европу регионов.

Сигарету я докурил, окурок отбрасываю щелчком на улицу. Мимо едет девушка на велосипеде. Волосы развеваются, ноги так и летят. Ее обгоняет черный «Фольксваген-Гольф». Водитель сигналит, тормозит, и опять пропускает девушку вперед, а сам едет рядом и заговаривает с нею через окно машины. Вот интересно, зачем мужчинам это делать? Разве это хоть когда-нибудь привело к желанному успеху? Хоть один-единственный раз за два миллиона лет?

Посреди улицы имеется канализационный люк. Если встать прямо над ним и наклониться к отверстию в самом центре крышки, то глубоко внизу услышишь Мюленбах – мельничный ручей, бурлящий в бетонной трубе, а иногда еще крысиный писк. Я воображаю, будто внизу живут мутировавшие огненные саламандры с огромнейшими слепыми глазами. Их бело-молочная, лишенная пигментации кожа выделяет специфический яд, родственный яду южноамериканских лягушек, и кто до них дотронется, тот в течение нескольких минут умрет от паралича дыхания. Крысы избегают этих саламандр, человеческий глаз тоже никогда их не видел, и лишь время от времени белый такой силуэт мелькает перед видеокамерой канализационного робота.