Текст книги "Королевские дети. Жизнь хороша (сборник)"

А кстати, старый мельничный ручей не так уж долготерпелив. Раз в несколько лет он выходит из берегов в Мюлеталь, если после таяния снегов неделями идет дождь и пропитанная им почва уже не может принимать воду. Тогда на выходе из долины он собирается в небольшое озерцо, а уж потом по бетонной трубе под городскими улицами течет к реке. Но поскольку горловина трубы расположена ниже уровня реки, вода не может стекать по-настоящему и на всем протяжении бетонной трубы под большим давлением ищет другие пути на волю – через трещины, щели, забытые водостоки. Поэтому в половине города оказываются затопленными туалеты и домовые прачечные, вздымаются чугунные крышки канализационных люков, превращаются в бурлящие потоки целые улицы. А вот что происходит в эти периоды с крысами и саламандрами-альбиносами, мне неведомо. Могу вообразить, что они, предупрежденные собственным инстинктом, за несколько дней до наводнения прячутся в пустотах на большей высоте, ожидая, пока все успокоится. Крысы и саламандры вот уже много тысячелетий живут в ручье, их не удивишь его капризами.

Сажусь на велосипед и еду в сторону дома, овеваемый среди ночи прохладным встречным ветерком. Габсбурги? – повторяю я самому себе. Серьезно? Ты серьезно думаешь, что Габсбурги проложили бы нам лучший путь в XXI век? Да куда им, Габсбургам. Фу-у… Уж только не они. Со своим подбородком. Посмотри только на Шёнбрунн, или на императора Франца, этого дружелюбного и никчемного человека. Да и мягкими их не назовешь, вспомни Сербию в 1914-м. Уж тогда скорее свидетели Иеговы. Или веганы. Или футбольный клуб «Фрайбург».

А англичане? Что сталось бы с ними без Наполеона.

Ах, эти-то. Находились бы там, где всегда находятся. На острове.

Улицы пусты, светофоры на Постплац – Почтовой площади – мигают желтым. С речного берега доносится запах пересохшего ила на отмелях. Черным вырисовывается в ночном небе силуэт Старого города. Напоминает мне поселение индейцев, где все спят. В этом поселении индейцев живет племя любимчиков, родственников и дармоедов, чьим общим отличительным признаком является алчная глупость, узколобость и отсутствие фантазии. С этим племенем мне не по пути. Не хочу к нему принадлежать и делаю все, чтобы держаться от него подальше. Я представляю свое собственное племя.

В этом смысле я типичный житель маленького города. Как и все жители маленьких городов на всем белом свете, я считаю своих земляков шайкой накрепко повязанных друг с другом лизоблюдов, негодяев и идиотов. Несомненно, таковая оценка в общих чертах соответствует действительности, и значительное большинство сограждан меня от души поддержит. Логическое затруднение состоит лишь в том, что в маленьком городе каждый считает себя одиночкой, а всех остальных негодяями. Мафия – это всегда другие.

Всякий житель маленького города рад бы не состоять ни в каком, любого вида и типа, мафиозном объединении. Но ведь по правде в маленьком городе почти невозможно за всю жизнь, более или менее деятельную, избежать бесчисленных связей. Пришлось бы обороняться с огнестрельным оружием в руках, чтобы не вступить в сообщество своего квартала, чтобы не получить карточку постоянного клиента в сырной лавке. Пришлось бы приложить нечеловеческие усилия, чтобы за всю жизнь так и не оказаться покровителем художественного объединения или спонсором команды юниоров хоккея на льду. И практически невозможно не стать постоянным посетителем какой-нибудь пивной, где хозяин здоровается с тобой по имени и в любое время дня заранее знает, какой напиток ты с большой долей вероятности закажешь. Приложив огромные усилия, возможно, удастся держаться подальше от партийной политики родительских групп и духовенства, чтобы избежать необходимости платить дань и участвовать в совместных мероприятиях. Но в маленьких городах люди, обладая особым чутьем на политический и конфессиональный корпоративный дух своих сограждан, в случае необходимости всегда готовы того, кто категорически не признается в принадлежности к какой-либо корпорации, к таковой приписать.

И хотя каждый житель маленького города от колыбели до гроба самыми разнообразными путами повязан с местной общественной системой, он видит себя неподкупным аутсайдером и гордо заявляет, что за собственную незапятнанность он подвергнут опале со стороны местной мафии, и это обеспечило ему многочисленные сложности, в первую очередь материальные. Собственные завязки он таковыми не считает, зато вот связи у других предосудительны и граничат с криминалом. Вот поэтому в маленьком городе чувство одиночества и разобщенности выражено куда более отчетливо, чем в метрополии, где человеку, занятому своими делами-делишками, даже в голову не придет почувствовать себя исключенным из какого-либо сообщества.

У меня в доме темно, все спят – кроме той женщины, которой здесь нет. Ставлю велосипед, смотрю наверх, на три окна верхнего этажа, за ними комнаты моих сыновей. Мне чудится, будто я слышу их дыхание, вижу их через окна в комнатах, уже ставших по-мальчишески сумбурными, ведь они все ростом под два метра, а все равно еще дети, мои одинокие большие мальчики, каждый сам по себе, один в своей кровати. Еще совсем недавно они были маленькими и забирались в постель к нам. Но пройдет еще некоторое время, прежде чем они станут взрослыми и снова обретут кого-то, кто защитит их от ночных демонов. Или они не будут нуждаться в защите? Вырастут большими и сильными, каким был я сам?

Были они маленькие, и я умел их защитить. А теперь охранять их я не умею – ни от ушибов и царапин, ни от страха перед экзаменами и нехватки денег, ни от офисных стульев, уже стоящих где-то для них наготове. Уже скоро я не сумею их прикрыть от мошенников и бандитов, от лицемеров и паразитов, от бесчувственных женщин, не смогу предотвратить соприкосновение моих мальчиков с одноразовыми бритвенными станками, капсулами «неспрессо» и бесплатными газетами. Не избавлю их от глупостей и разрывов, от прощаний, потерь и болезней, не помогу избежать боли и смерти.

С другой стороны, все это сентиментальная чепуха. Значение имеет только настоящее, а в особых случаях, может, и будущее, но только в ближайшие десять минут. Вот о чем мне следует думать: запри велосипед на замок, иначе его украдут. И еще о том, что в дом надо войти. Может, Тина позвонит мне еще раз, чтобы пожелать спокойной ночи.

В прихожей кругом валяются огромные подростковые шлепанцы, среди них красные балетки тридцать седьмого размера. Аккуратно поднимаю их, размещаю на полке для обуви. Соберись-ка, командую я сам себе. Это всего лишь дамские туфельки, а не послание из иного мира или нечто подобное. То же касается использованной чайной чашки в кухне, косметики в ванной, пижамы под подушкой и «Будденброков» возле кровати.

ЗА ПЕРВОЙ НОЧЬЮ В ОТСУТСТВИЕ ТИНЫ последовало самое обыкновенное утро. Как и вчера, светит солнце, и вновь щебечут синицы, и мои сыновья, как всегда, тычут пальцами в мобильники, и опять я читаю газету. Надо быть реалистом: жизнь продолжается. По крайней мере – до тех пор, пока она не закончится. Пищеварение у меня функционирует нормально, я отдохнул и болей не испытываю. У меня есть замечательные сыновья, у меня нет финансовых забот, я радуюсь предстоящему долгому дню. Все как всегда. Все отлично.

И что, так оно и продолжалось бы, если бы Тина вообще не вернулась? Попала бы под автобус? Сбежала бы с другим мужчиной? Умерла бы после короткой и тяжелой болезни? Вступила бы в индийскую психосекту? Но и тогда над моей террасой всходило бы солнце, и синицы щебетали бы, и я когда-нибудь снова стал бы читать газету, а сыновья тыкали бы в мобильники. Но мы были бы несчастливы, и наше доверие к миру пошатнулось бы. Нам потребовалось бы некоторое время, чтобы выбраться из тумана, несколько недель или месяцев, или даже лет – и осознать, что все на месте, и восход солнца, и щебетание птиц, и газета – но ощущается оно по-другому.

Стал бы я искать другую жену? Вероятно, да. Не сразу, а когда немного времени пройдет, конечно. И однажды здесь за столом, накрытым к завтраку, будет сидеть другая женщина – но мысль эта мне неприятна. Какой ей быть? Понятия не имею. Предполагаю, что она должна быть совсем не такой, как Тина. Должна по-другому выглядеть, звучать, пахнуть. Окажись она воскресшей Тиной, это было бы унизительно для нас всех. Однако очень трудно сказать, какой ей следует быть. Тут надо проявить гибкость. Как известно, редко добивается успеха тот, кто движется по жизни с точным списком требований и ждет, что в его сети вскоре попадется полностью отвечающая им персона. Тем более, что ведь придется соответствовать и списку требований, предъявляемых искомой персоной.

Моя первая задача на сегодняшний день состоит в том, чтобы вернуть Мигелю его быка. Еду в бар «Севилья», устанавливаю стремянку позади стойки и без всяких сложностей снимаю Кубанито со стены. Держусь за рога, как за рукояти, и длинная шерсть вокруг его пасти щекочет меня под носом. Как будто Кубанито на прощанье решил меня поцеловать. Ступенька за ступенькой спускаюсь я мимо стаканов и бутылок, а внизу – terra firma, земная твердь. Вытаскиваю тележку, устанавливаю на ней Кубанито. Пастью вверх. Если разглядывать его вблизи, то зрелище не впечатляющее: немного дерева и прессованной соломы под куском шкуры, а еще пара рогов, пара стеклянных глаз и латунная табличка. Достаю щетку, очищаю шерсть от пыли и паутины.

Такая вот бычья голова – это отчасти Минотавр, только ему не хватает нижней, человеческой половины. Если поглядеть на Кубанито, то на Крите Минотавр с его тяжеленной бычьей головой и хлипкими человеческими ножками не мог быть серьезным противником в бою: это слабое, бесформенное и лишенное быстроты реакций существо с неудачно расположенным центром тяжести и маломощным мозгом семь афинских девушек, объединив усилия, проявив минимум боевого задора и присущих им фитнес-навыков могли бы победить влегкую. А даже если нет, то в беге по зигзагам лабиринта они его точно обогнали бы.

Совсем другое сложилось бы положение, если б девушкам пришлось иметь дело с Минотавром наоборот, то есть с существом, у которого нижняя часть туловища бычья, зато голова – человечья. Вот тогда девушкам стоило бы поостеречься.

Прежде чем я увезу отсюда Кубанито, надо бы его сфотографировать на память. Поднести к лицу поближе и предстать перед объективом в виде Минотавра на слабых ножках: голова быка, льняная рубашка, штаны-«докерсы» и шлепанцы. Но у меня, во-первых, нет камеры под рукой, а во-вторых, нет рядом никого, кто мог бы щелкнуть такое фото.

Когда я столкнул тележку с тротуара на проезжую часть, рога Кубанито подозрительно закачались. Если он выпадет, повреждений не избежать. Тащу его обратно на тротуар, разыскиваю ремень и крепко-накрепко привязываю рога к тележке.

Мой путь с эдаким грузом лежит через весь город, вот уж людям есть на что поглазеть, сидя на террасе кофейни или на автостоянке засовывая для оплаты талон в паркомат. Вон, смотри-ка, писатель, что это он делает? Что там у него в тележке, а такое вообще разрешается? Любой ценой ему надо себя показать, господину автору, тут он никаких усилий не пожалеет. Главное – пооригинальничать. А ведь ему уже далеко не двадцать. Как, ему столько лет? Да, точно, он ведь моего года рождения. И нечем ему хвастаться, я давным-давно его знаю. С чего бы ему кем-то стать? Я вон тоже никем не стал.

Уже перевалило за половину девятого, когда я сворачиваю на ту улицу, где живет Мигель. Здесь в один ряд стоят скромные, но вполне уверенные в себе дома, которые выстроили в период между двумя войнами железнодорожники, всю жизнь получавшие от государства небольшое, но стабильное жалованье и всегда знавшие определенно, на каком году службы они получат следующую тарифную ставку. Широкие черепичные крыши, двойная каменная кладка, штукатурка крупным наметом, у каждого дома крылечко с медной крышей. Перед домиками усеянные тюльпанами палисадники и айва, а позади, где их не видно с улицы, – большие сады, где служащие железной дороги после трудового дня обрабатывали грядки картофеля и фасоли. Все это ушло в прошлое, потому что железнодорожники теперь не гребут угли лопатой, а представляют сферу услуг с джойстиком в руке и с конским хвостом на голове, и на досуге они летают на параплане или играют в покер онлайн. В садах больше не выращивают овощи, там теперь стоят детские качели и столы для пинг-понга, бетонные печки для барбекю и плетеная садовая мебель, пластиковая, антрацитового цвета. В домах живут уже не железнодорожники, а учительницы физики – матери-одиночки, дизайнеры интерьера в очках с красной оправой и вот такие типы, как Мигель или я.

А куда подевались железнодорожники?

Очень трудно сказать.

Насколько мне известно, многие не хотели оставаться в старых домах, где любая балка пропитана потом и слезами их отцов и дедов. Поэтому они уехали в спальные деревни у развязки автострады, где предлагаются сверкающие новизной готовые дома из пенопласта, а к ним пароконвектомат, Whirlpool и навес для автомобиля, а в цену включены садовые качели и садовый Будда из газобетона с интегрированным светодиодом и солнечной батареей.

Дом Мигеля – угловой в ряду домов, я узнал его издалека. Палисадник выглядит так, будто там недавно разорвалась граната. Вокруг дома идет ров метровой глубины, перед ним насыпь из вынутой земли глинисто-желтого цвета, сверху растут одуванчики и щавель. За домом виднеется ковшовый экскаватор, упомянутый Мигелем, ржавые его гусеницы стоят в траве высотой по колено. Окно рядом с входной дверью забито досками, крыша частично покрыта брезентом защитного цвета. Почтовый ящик прикреплен проволокой к сливовому дереву, скосившемуся от ветров. На табличке значится: Мигеланес.

Остановившись возле дома, ставлю в сторону тележку и размышляю, не лучше ли смотаться отсюда, да поскорее. Быка пока что могу хранить на чердаке.

Но поздно уже. На узкой полоске газона возле выложенной плиткой дорожки, которая сбоку от дома ведет в сад, жена Мигеля, сидя на корточках, ковыряет землю колышком – как видно, делает ямки для луковиц тюльпана. Боюсь, зря она старается. Во-первых, в это время года сажать тюльпаны уже настолько поздно, что скоро будет слишком рано. Во-вторых, Мигель – если у него появятся деньги на дизельное топливо – на пути из сада к улице разнесет экскаватором все, что попадется, и слева, и справа от дорожки.

Жена Мигеля, помахав мне колышком, продолжает свою работу. Раз за разом вбивает она колышек в землю и проворачивает, затем вытаскивает и сажает на его место луковицу тюльпана. Утреннее солнце светит ей в затылок.

Ее зовут Карола. Карола Мигеланес, урожденная Мауэрхофер. Глаза у нее по-прежнему круглые, цвета морской волны, по ним когда-то сходили с ума все мужчины в таверне. И спина у нее по-прежнему прямая, и бедра узкие, вот с ними-то она в теннисном турнире Гштада, выступая за юниоров Интер-С, дошла до четверть финала. Карола исполнена той женственно-мещанской, металлически-прохладной элегантности, какая подобных мне и менее мещански социализированных мужчин отталкивает и притягивает одновременно. Выглядит она всегда шикарно, даже если вообще не стремилась ни к какому шику. Понятия не имею, как она этого добивается. Этим утром для работы в саду на ней белая майка в рубчик и растянутые серые тренировочные штаны, а к этому травянисто-зеленые садовые перчатки и стоптанные бело-розовые адидаски. И выглядит она жуть как классно.

Дверь дома приоткрывается, две девочки, блондинки с косичками, высовывают головки. Красивые девочки, как мама. Джинсовые курточки, расшитые розами, цветные бусинки в волосах, розовые и лиловые тапочки. Машу им, они машут мне растопыренными пальчиками в ответ.

Карола со своим колышком, наконец, дошла до конца дорожки, работа выполнена. Выпрямилась она, не заохав, и не схватилась рукой за поясницу, и не скривила лицо, нет, она пружинисто поднялась и еще раза два-три подскочила, как будто через прыгалки. Тыльной стороной садовой перчатки убрав за ухо светлую прядку волос и одарив меня улыбкой, она произносит:

– Ну?

– Привет, Карола! В такую рань уже вся в трудах?

– Тюльпаны, – поясняет она, указывая колышком на газон.

Я киваю.

– Ты к Мигелю пришел?

– Именно так.

– А его нет.

– Мы договорились. На половину девятого, – и я бросаю взгляд на часы, дав понять, что сейчас именно половина девятого.

– Что поделаешь. Мигель уже на работе.

Карола в своих адидасках шлепает по газону в мою сторону. У калитки останавливается, уперев левую руку в бок, а правой с колышком взмахнув вверх так, будто это теннисная ракетка. Карола и ее улыбка… У нее манера улыбаться только правым уголком рта, левый остается неподвижен. Смотрится это по-юношески задорно и безыскусно, Карола знает об этом. Может, легкая сетка из красноватых прожилок на ее щеках появилась от стаканчика-другого белого вина, которое она прихлебывает в течение дня. Но у Каролы и такое выглядит шикарно.

Две девочки из-за полуоткрытой двери наблюдают за тем, что происходит на улице, между мною и их мамой.

– Макс, что я могу поделать? Мигеля уже нету.

– Понял, – отвечаю я. – Тогда и я пойду.

Карола подбородком указывает на тележку:

– А эта штуковина?

– Сам не знаю.

– Не хочешь тут оставить? – и улыбку стерло с ее лица.

– Да ладно. Приду в другой раз, когда Мигель будет.

– Ты ведь хотел привезти сюда эту проклятую штуковину – ты поэтому здесь, разве нет? Чтобы сбросить эту штуку у нас перед домом, как кучу собачьего дерьма? – и ее круглые глаза сузились до щелочек.

– Пожалуйста, извини, что побеспокоил. Я просто приду в другой раз.

– А ты хотел быстро, как можно скорее? – и Карола скрестила руки на груди, колышек зажат в кулаке, подобно кинжалу.

– Может, я зайду в выходные.

– Ты такого не ожидал, верно? Тебе немедленно надо было принести эту штуку, как можно быстрее, чтобы ты был хороший, а Мигель был плохой. Верно я говорю? Хорошо тебе теперь? Отличный ты теперь парень, предприимчивый, найдешь выход из любого положения и никому не позволишь срать себе на голову, так? Нравится это тебе – унижать других людей? Счастлив ты от этого, поганый, самоуверенный, мелкий дерьмовщик?

Я молчу. Не знаю, что ответить.

– Ты только посмотри на себя со своей тачкой миссионера! Кому такой, как ты, собирается преподать урок – может, мне? Или Мигелю? Ты, ничтожная и мелочная душонка, ты – ущербный пердун? Говоришь, ты друг Мигеля? А я тебе отвечу: Мигель – это человек. Сегодня утром он хотел тебя дождаться. У него сердце есть! Он знал, что ты задумал, и собирался терпеливо это снести. Но я защитила его от тебя. Я сама отправила его из дому.

– Ну, я пошел. Очень жаль. Я позвоню вам.

– Правильно, давай. Иди. А эту штуку можешь здесь оставить. Тогда тебе не придется снова приходить. И звонить тоже не надо!

Я опять ставлю тележку, ослабляю ремень и беру быка за рога.

– Куда тебе его отнести?

– Оставь, я сама! Отпусти. Вот проклятье, отпусти же! – Карола, отпихнув меня в сторону, хватается за рога. Поднимает бычью голову и с удивительной легкостью идет с ней в руках по дорожке, выложенной плиткой. Две девочки освобождают ей проход. Их мать, войдя с бычьей головой в дом, ногой захлопывает за собой дверь на замок.

КОНЕЧНО, В ПАРИЖЕ ТИНЕ БУДУТ встречаться мужчины, это неизбежно. Взгляды в метро. Разговорчики на работе. Обеды в обществе коллег женского и мужского пола. А может, однажды и ужин вдвоем. Почему нет? Одинокие вечера долги и пресны. Про встречи такого рода я не захочу ничего знать, Тине незачем меня тыкать в них носом.

И все-таки мне хочется надеяться, что тот тип хорошо воспитан. Что он не будет всю дорогу рассказывать про себя любимого, не станет утомлять ее докладом про французский структурализм, не начнет почесывать себе спину и языком выискивать остатки пищи между зубами. Еще ему не стоит рассматривать других людей, глядя поверх ее плеча, а надо внимательно слушать, что она говорит. Под конец ему следует оплатить счет, как полагается, и не оставлять Тину на улице поздно ночью одну, а проводить ее в Отель-дю-Нор.

Вот тут мне было бы интересно узнать, возьмет ли она его под руку по дороге, как берет под руку меня. Вообще-то я думаю, что нет. Но если так, то хотел бы я знать, будет ли она держаться на некотором расстоянии, чтобы грудью не касаться его руки. И допустит ли она, чтобы он, переходя улицу, галантно обнял ее за талию.

Скорее всего – нет. Но если допустит, то мне хотелось бы, чтобы на другой стороне улицы находился книжный магазин, а на витрине лежала бы моя книжка. И тогда книжка ей бы подмигнула, напоминая, где ее дом на этом свете.

Но, во-первых, не может же на каждом парижском углу находиться книжный магазин, а во-вторых, не может же каждый книжный магазин круглогодично выставлять мои книги на почетное место в витрине. Значит, я не могу исключить, что Тина однажды позволит этому типу обнять ее за талию. А затем она, быть может, пригласит его в свой номер, чтобы выпить по глоточку на сон грядущий. Правда, я не могу себе этого представить, но вообще такие вещи случаются. Человек – это человек. И не только тогда, когда он совсем молод.

Об этом я вообще не хочу ничего знать. Но из чисто академического интереса мне любопытно узнать, что это за тип. Могу предположить, что он совсем не такой, как я. Вот была бы глупость, если бы Тина мучилась, так сказать, со вторым экземпляром меня самого. Да оно того и не стоит. Ему надо и выглядеть не так, как я, и быть то ли старше, то ли моложе. Надо по-другому смеяться и говорить о других вещах, и целоваться ему тоже надо по-другому. Но каков он должен быть, чтобы понравиться Тине, я представить себе не могу, тут сила воображения милостиво отказывается мне служить.

Тем не менее, я желаю себе, чтобы этот тип не оказался противным грубияном, а был бы с нею мил, и чтобы она – раз уж так тому быть – хотя бы удовольствие получила за те десять, двадцать, тридцать минут, которые эти дела обычно длятся. Но получится это, я уверен, только если он проявит необыкновенную искусность и редкую чуткость, ведь Тина обладает очень сильным супер-эго, ей точно диктующим, чему нравиться, а чему нет. С этим супер-эго за долгие годы я сдружился, оно ко мне привыкло, а я со своей стороны тоже знаю, как к нему относиться; словом, мы понимаем друг друга. Но тот тип, разве он с ходу разберется? Для него это русская рулетка с пятью пулями в шести камерах барабана.

А понравятся ли они друг другу обнаженными? По мне, этому типу следует быть безупречным Адонисом. Но понравится ли ему Тина? Сможет ли он полюбить округлости ее бедер так, как люблю их я? Эти округлости она наела со мной, и небольшие растяжки после беременности остались у нее от моих, а не от его детей. Думаю, не сможет он, и она тоже не сможет. Пока я не помру. В лучшем случае они сделают вид, будто оба молоды и нет у них позади целой жизни, а есть все общее – впереди. Только ведь это неправда.

Но мне хотелось бы надеяться, что они вместе элегантно справятся с трудными минутами. Раздевание. Испуганный взгляд после пробуждения. Неожиданно яркий свет. Совместные поиски одежды. Прощание. Дверь. Первые минуты в одиночестве.

Нет, не получится. Трудные минуты будут ужасны для Тины, которая в любой жизненной ситуации хочет, чтобы все было правильно, истинно и прекрасно – и не может по-другому. Осознанно совершенные грехи не предусмотрены в ее жизненной концепции. Неловкость для нее мучительна, грубости и некрасивости она может страшно застыдиться. И тогда ее хранит уважение к самой себе, она сама перед собой расправляет плечи, а по отношению к внешнему миру становится жесткой и ершистой, и тогда все, что было только что легким и красивым, оборачивается тяготами и заботами.

И если дойдет до такого, то этому типу я посоветую расслабиться и пойти покататься часок на велосипеде.

В ДВА ЧАСА ТРИДЦАТЬ ВОСЕМЬ МИНУТ Тина отправила мне вот такой мейл:

Дорогой мой Макс и супруг, разумеется, ты прав: я записала. А поскольку я не смогла сразу заснуть, то немножко погуглила. Мне ведь интересно, с кем мой муж подружился в мое отсутствие.

Вот вкратце все, что я смогла разыскать в открытых источниках.

Томас Медисон Старк, родился 23 мая 1941 года, место рождения Форт-Майерс, Флорида; единственный отпрыск семьи, с конца XIX века проживающей в Эверглейдс. Аттестат средней школы в Эверглейдс-Сити, хорошие оценки в основном по следующим предметам: алгебра, естествознание, спорт.

1959 год – поступление в US Air Force (Военно-воздушные силы США) в возрасте 18 лет. Начальная подготовка в Колорадо-Спрингс, девять лет службы во Вьетнаме.

1969 год – увольнение из армии с почетом, возвращение в США. Короткий визит к родителям в Эверглейдс-Сити, далее переезд в Сан-Франциско. Член коммуны хиппи, состоящий на учете в полиции участник sit-ins (сидячих забастовок) и других мероприятий движения Flower power (Сила цветов). Долгая любовная связь с дочерью японского дипломата.

1971 год – три месяца тюрьмы за потребление и продажу запрещенных наркотических средств.

1978 год – разрыв с дочерью японского дипломата и возвращение в Эверглейдс-Сити. Приобретение родительского магазина скобяных изделий.

1983 год – участие в скандале, связанном с торговлей наркотиками. В результате ночной внезапной операции, проведенной Drog Enforcement Agency (агентство по борьбе с наркотиками), когда Эверглейдс взяли в кольцо 250 полицейских, большая часть мужского населения по подозрению в незаконной торговле марихуаной оказывается под предварительным следствием. Наложен арест на восемнадцать моторных лодок и два легких самолета. Тому Старку удается уйти от обвинения из-за нехватки доказательств.

1987 год – новый конфликт с законом. Налоговое управление США (IRS) начинает против него расследование в связи с подозрением в торговле марихуаной, отмывании денег и сокрытии налогов. Торговля скобяными изделиями имеет большой оборот и приносит прибыль, что странным образом противоречит скромным продажам. После того, как полиция опечатала помещение, магазин в ночь на 11 мая сгорел. Офис вместе с бухгалтерией стал жертвой огня. Причина пожара осталась неизвестной. IRS прекращает расследование.

Отныне – безупречные перемены в жизни. В 1988 году Том Старк женится на Эвелине Сандерс, учительнице начальной школы в Эверглейдс-Сити, чья семья также проживает там более ста лет. В этом браке на свет появляются две дочери, но они рано умирают в результате редкого наследственного заболевания.

Как сообщает American Medical Scientist, старые семьи Эверглейдс обладают опасно истощившимся генофондом, поскольку все они состоят друг с другом в родстве. Том Старк по отцовской линии – ирландского происхождения, а его мать – урожденная Лопес, основатель ее рода в 1873 году прибыл сюда из Андалусии и зарабатывал на хлеб как охотник на крокодилов и птиц.

Благосостояния семья добилась во время сухого закона благодаря контрабанде кубинского рома. В лабиринте из десятков тысяч островов у побережья Флориды местным жителям легко удавалось скрыться от береговой охраны, и пятьдесят лет спустя основательное знание местности вновь оказалось кстати в связи с контрабандой марихуаны.

В последний раз семья Тома Старка попала в заголовки газет 1 сентября 2011 года, когда на его мать Маргарет, девяноста трех лет, в ее собственном саду напал аллигатор. Пришлось ей ампутировать левую голень.

Вот так, мой дорогой, that’s all so far, на этом пока все. По-моему, тебе стоит туда съездить, а бар «Севилья» уж как-нибудь потерпит без тебя неделю-другую. Я бы тоже съездила с удовольствием, если хочешь. Через три месяца кончится семестр, у меня каникулы.

Всегда твоя Тина

С УДОВОЛЬСТВИЕМ ПРЕДСТАВЛЯЮ СЕБЕ, как мой новый бык, в Южной Франции запакованный для транспортировки, отправился в путь и всю ночь напролет мчится по автостраде, наверное – на борту «Рено Мастер – 3» с номерными знаками Каркасона и парочкой вмятин на левом переднем крыле. В кузове темно. Бык, стоя на европоддоне, тянется закрытым в гофрированный картон носом вверх, к металлической крыше. Уши его глухи, глаза незрячи, пасть сомкнута. Слева и справа от него стоят два других быка в такой же упаковке.

Впереди, в водительской кабине, лицо шофера освещено тусклой подсветкой приборной панели. Лет ему около тридцати пяти, высокими скулами и бритой головой он напоминает Зинедина Зидана. На зеркале заднего вида болтается вымпел клуба «Олимпик Марсель», на торпеде рядом с бардачком прикреплена фотография в серебряной рамке, на ней можно разглядеть молодую блондинку, обнимающую маленького мальчика. По рамке позолоченным витиеватым шрифтом надпись: «Pense à nous – roule doucement» – «Помни о нас – рули осторожно».

Шофер слушает радио «Nostalgie» и курит сигареты «Gauloises Blondes». Пепельница переполнена, консоль между передними сиденьями усыпана пеплом. Шоферу позволительно курить за рулем, автофургон принадлежит ему. Купил подержанный, в кредит, когда два года назад оформил самозанятость. Удачная покупка, на счетчике уже триста тысяч километров, а двигатель в полном порядке.

Белый «Рено» ровно держит скорость – сто тридцать в час. На обочине указатель: Дижон – 84 км. А за ним будет площадка отдыха, где круглосуточно жарят неплохие стейки с картошкой фри.

За проволочной сеткой, окружающей автостоянку, раскинулись мягкие холмы и зеленые пастбища, где коровы шароле, отливая в лунном свете молочно-белым, пережевывают свою жвачку. Когда «Рено Мастер» проезжает мимо, они пробуждаются ото сна и влажными глазами тревожно смотрят в его сторону, как будто сквозь металл фургона чуют троих мертвых собратьев по виду.

После стейка шофер раскатывает свой матрац рядом с тремя бычьими головами, он соблюдает предписанное законом время на отдых – девять часов. Шофер не хочет рисковать своим водительским удостоверением, с его помощью он зарабатывает на хлеб.

Перед сном он звонит домой и сообщает жене, что все у него хорошо.

А она рассказывает, что сегодня днем малыш на детской площадке наелся песка. Много, полный рот.

Шофер смеется, дескать, для защитных сил организма это только полезно. И тут он ей говорит, что улегся спать рядом с этими тремя проклятыми бычьими головами.

– Рядом с чем?.. – переспрашивает она полусонным голосом.

– Рядом с набитыми чучелами трех боевых быков!

– Надо же…

И тут он ей говорит, что из-за этих трех зверей ему очень грустно. Неживые они, вот что.

А она ему говорит, что надо все равно хорошо выспаться. И что она его любит.

КОГДА ДНЕМ Я БЫВАЮ В БАРЕ ОДИН, на меня часто находит искушение: хочется взяться за такие строительные усовершенствования, какие не закончить к открытию бара в пять часов вечера. Однажды я, повинуясь импульсу, после обеда покрасил стойку черным лаком, потому что покрытие искусственной древесины стало совсем уж неприглядным. А вечером я только и старался держать посетителей подальше от стойки, ведь лак за такое короткое время высохнуть не может. В другой раз я рано утром в одном углу чуть-чуть поднял линолеум, я предполагал, что под ним может оказаться старый паркет. Мне вообще доставляет большое удовольствие снимать один за другим слои уродливости, в этом здании наложенные один на другой за несколько десятилетий. Ламинат на натяжной ковер, ковролин на линолеум, рельефные обои на клееную фанеру, деревянные панели на стиропор или паватекс. Настоящее счастье – это когда в итоге появляется красота хорошо сохранившегося паркета, украшенного лепниной потолка или идеально ровной, с шелковым блеском отделки. Ну вот, а тут под крошливым линолеумом я и в самом деле обнаружил паркет елочкой из темного американского дуба, и поэтому отодрал довольно большой кусок линолеума, и еще один, и еще один. А когда я уже настолько все испортил, что о возврате и речи не было, я сдвинул всю мебель назад, в зал, и заказал контейнер для мусора. Почти к полуночи я полностью расчистил дубовый паркет. В тот вечер сидячих мест в баре не было, только стоячие, то есть – у стойки. Зато посетители могли наблюдать меня за работой. И отпускать шуточки. И давать советы.