Текст книги "Королевские дети. Жизнь хороша (сборник)"

Мигель совсем не дурак. Знает он прекрасно, что за своего бывшего в употреблении быка он в жизни не получит пяти тысяч, а может даже и пяти сотен евро. Три сотни получит, наверное. Но такое унижение перенести ему трудно, потому я и думаю, что он не выставит быка на продажу. Ни сегодня, ни завтра, на через два года.

Мигель понимает, что ему следовало принять мое предложение. Но теперь уже поздно. Старое место Кубанито на стене в баре «Севилья» занято. А потому Мигелю остается только забыть про все это дело, вычеркнуть быка из памяти, как он стер из своих воспоминаний бедную Сандру с ее сандвичами. Может быть, Карола тоже ради спокойствия в доме набросит покров молчания на эту историю, а со временем и обе дочери позабудут про существование торо…

Годами будет стоять Кубанито № 30 на Мигелевом алеманнском чердаке, и пыль будет оседать на его покрывале. Клещ, моль и мыши поселятся в его шкуре. Но забвению он все равно не подлежит.

Если все сложится, то Мигель с Каролой как-то преодолеют финансовые трудности, возможно – опять-таки с помощью ее родителей. Приведут дом в более-менее приличное состояние, да и проживут там много счастливых лет, ведь они преданы друг другу всем сердцем. Вырастят дочерей и вместе состарятся, а потом возьмут да и переедут в Испанию, ну или в дом престарелых, и в далеком-предалеком будущем помрут один за другим, и тогда их дочерям с мужьями выпадет задача продать дом, но до того его полностью разобрать. И вот тогда эти молодые люди в самом далеком углу на чердаке вдруг обнаружат под покрывалом давно позабытого быка, но тот при малейшем прикосновении разлетится в пыль, и вот когда одна из дочерей откинет покрывало, ей предстанет лишь горстка пыли, а в пыли два рога, два стеклянных глаза да трухлявая подставка, а рядом медная табличка, и на табличке его имя: Кубанито № 30.

Вот так оно будет, если все сложится. А если не сложится, хотя я и думать про такое не хочу, то Мигель с Каролой не справятся с финансовыми трудностями. И будут годами ютиться в непригодных для жилья руинах. Будут обвинять один другого во всех неудачах. Будут ругаться и ссориться. Мигель станет упрекать Каролу в происхождении из состоятельной семьи и в материальных претензиях, она припомнит ему неумение обращаться с деньгами. Мигель поднимет Кубанито на щит как символ своей утраченной мужской свободы. Карола в качестве контраргумента припомнит Мигелю несостоявшуюся продажу на eBay как доказательство его житейской неприспособленности. И всё, их брак уже не спасти, они разводятся. Карола с девочками остается жить в доме и при финансовой поддержке родителей заканчивает, наконец, ремонтные работы. А Мигель, упрямо собрав свои пожитки, переезжает в двухкомнатную квартиру на краю города. Под ироническим взглядом Каролы он упрямо вытаскивает с чердака своего торо, чтобы вместе с коллекцией компакт-дисков и горным велосипедом перетащить в свою холостяцкую халупу, и там он упрямо повесит Кубанито на стену над кроватью в своей маленькой спальне, так что тот мордой почти коснется противоположной стены. И однажды, когда Мигель снова окажется в постели с женщиной, он столь же упрямо станет ей пересказывать историю своей поездки в Барселону, да про старикашку в трико, и очень может быть, что в этом рассказе вновь возникнет молодая женщина по имени Сандра, которая кормила Мигеля сандвичами и на обратном пути напилась «Ветерано».

Вот я как раз и заглянул на eBay, сейчас двадцать три часа сорок семь минут. Но пока что никакой бык по имени Кубанито не выставлен на продажу, и нигде в целом мире не продается бык за пять тысяч евро. Самого дешевого можно приобрести за двести пятьдесят в Лиминке, Финляндия. Вид у него довольно потертый. У самого дорогого позолоченные рога и находится он в Пирее, Греция. А стоит восемьсот тридцать евро.

ПРИБЛИЖАЕТСЯ ПОЛИЦЕЙСКИЙ ЧАС, скоро кончится мой рабочий день. Через двадцать два часа она вернется домой, моя Тина. Уже воображаю, как обниму ее. Я решил устроить ей небольшой прием – но не очень торжественно, иначе она увидит в этом скрытый упрек. Но и не мимоходом буду встречать, не так, как будто она ненадолго сходила в кино. Немного сырокопченой ветчины и дыня, например, а к этому бокал Сотерна. Еще не решил, надо ли встречать ее на вокзале. Она обрадуется, это я точно знаю, но немножко и рассердится – по справедливости – на чрезмерную опеку и невысказанный упрек. А что, если пойти на вокзал вместе с сыновьями? Она обрадуется еще больше, но упрек и чрезмерную опеку прочувствует еще сильнее.

Тина не любит, чтобы я устраивал ей пышные приемы. Да и она мне их не устраивает. Никогда. Хоть бы я вернулся из похода по Антарктиде, хоть бы из экспедиции по изучению горных народов Афганистана – я возвращаюсь домой, а она всерьез занята садовыми работами, или ей надо срочно написать мейл, а уж потом она, жена, найдет время поприветствовать своего мужа. Или ее просто нет дома, и она появляется через час, потому что ей всенепременно потребовалось купить картридж для принтера в магазине электроники «Интердискаунт». Тина так поступает, потому что не может по-другому.

Мне кажется порой, что она в свое время дала обет. Может, она в ранней юности состояла в компании плохих девчонок, и они все, собравшись в садовой беседке, поклялись никогда не опускаться до миленьких кукол Барби. Плохие девчонки не заплетали друг другу косички, не играли в куклы, не смотрели фильмы про лошадок, нет, они пускали стрелы в плакаты с Дорис Дэй и носили черные кожаные куртки с надписью «Пью Курю Ругаюсь». Плохие девчонки поклялись друг другу, что никогда не захотят стать ни Белоснежкой, ни Спящей Красавицей, ни Яблочной Королевой, и клятву свою, наверное, скрепили лягушачьей кровью, паутиной и собственной слюной. Если оно так и было, то я могу засвидетельствовать: Тина этой клятве верна. Она держит слово. Кто с ней знаком, тот знает, что она надежный человек.

Мне нравится плохая девчонка, на Белоснежке я не захотел бы жениться. Но легкая тень пышного приема, чуточку „Oh, chéri“ или капельку „Miss you, sweetheart“ – это было бы неплохо. Нет, я не требую, чтобы она встречала меня в розовом пеньюаре и шелковых туфельках, но все же я не возражал бы, если б Тина время от времени нарушала данный когда-то обет. Может, надо мне разыскать плохих девчонок и устроить совместную встречу? Обеспечив их питанием и алкогольными напитками, я ненавязчиво посодействовал бы тому, чтобы плохие девчонки заговорили про былые времена. Тут-то они и вспомнили бы про свою тогдашнюю клятву, и про паутину, и про лягушачью кровь, а когда Тина, запинаясь, открыла бы, что до сих пор верна их клятве, причем часто с тяжелым сердцем и против собственной воли, то другие девчонки посмеялись бы, сняли бы с нее обет и заверили бы, похлопав по плечу, что ничего страшного не произойдет, если она хотя бы иногда будет помягче со своим мужем.

ПЕРЕВАЛИЛО ЗА ПОЛНОЧЬ. Теперь я и сам позволяю себе стаканчик «Риохи». Примерно в это время всегда появляется минут пятнадцать свободных, когда никаких дел особо нет: все посетители обслужены, все столы вытерты начисто, и пепельницы, стоящие на улице, вымыты. В этот час за барной стойкой сидят молчуны, которые никогда ничего не говорят, а если и открывают рот, то ты не слышишь ничего вразумительного и втайне не нарадуешься тому, что большую часть времени они предпочитают держать язык за зубами. Некоторые из этой братии заглядывают сюда каждый божий день, другие только раз в неделю или в первое число месяца. Большинство не лезет на рожон и верно несет свою вахту в баре, вплоть до самого последнего дня, после которого они исчезают навсегда, потому что познакомились с девушкой, или нашли работу в другом городе, или же потому, что однажды утром, принимая душ, нащупали в паховой области шишку и подвергались в больнице всевозможным продлевающим жизнь терапиям до тех пор, пока какая-нибудь дежурная медсестра, на утренней заре, охваченная состраданием и улучившая момент, когда за ней никто не наблюдает, не увеличила – всего лишь самую малость – подачу морфия в капельницу.

В такие тихие вечера, как этот, мне даже удается иногда сыграть с гостями партию-другую в бильярд. Сегодня мой партнер – Фердинанд с половиной татуировки. Сразиться с ним любо-дорого – он не относится к тому большинству, которые норовят вмазать по шару что есть силы, а приводит его в движение мягко, чуть ли не с нежностью, вдобавок усложняя жизнь противнику тонкой тактикой.

Но сегодня мне приходится прервать игру, потому что в дверях появился Мигель. Я откладываю кий в сторону и возвращаюсь за стойку. Мигель не садится на свой любимый табурет возле контрольной кассы, а остается стоять. Это не предвещает ничего хорошего. Он величественно кладет правый локоть на стойку, рука, зависшая над краем, мерно покачивается, правый ботинок Мигеля опирается на подставку для ног. В этой августейшей позе он необыкновенно напоминает короля Хуана Карлоса, недостает только белых перчаток и портупеи. Его осанка безупречна и говорит о том, что он пьян; в том-то и соль – именно по безупречной осанке я понимаю, что Мигель пьян.

Взглядом полководца он внимательно осматривает всех присутствующих, потом обращается к инвентарю, подмечая буквально все: от светильников и дубового паркета до чашек для эспрессо вкупе с готовящей его кофемашиной. Только моего нового торо не видит. Не видит в упор. Внимание Мигеля поглощено чем-то другим.

Смотрит на меня черными глазами. Бесконечно печально и серьезно.

– Сваргань-ка мне карахильо, Макс.

– Будет сделано.

– Только чтоб по всей форме, если тебе нетрудно. Как я тебя учил.

– Как всегда.

– Пожалуйста, не как всегда. Сегодня мне хотелось бы настоящий карахильо. Со всем, что полагается.

– С прибамбасами?

– Да, пожалуйста.

– С апельсиновой цедрой и со всеми делами? Как для девочек?

– Если тебе не трудно.

Готовлю ему карахильо. Разогреваю бренди в стакане, поджигаю, подмешиваю сахар, чтобы он вместе с кусочком апельсиновой цедры и кофейным зернышком карамелизовался в огне, потом ставлю стакан в кофейную машину, чтобы эспрессо лился прямо в огонь.

Мигель за мной наблюдает. Следит за каждым моим движением. Чувствую, он рад был бы в знак предостережения наморщить лоб. Что он страшно обрадовался бы, если б я что-то сделал неправильно. Но он не сделал бы мне замечания, о нет. Он просто критически морщил бы лоб, пока я этого не замечу. А спроси я, что не так, он ответил бы: «Да ничего, все в порядке». И продолжал бы морщить лоб. И удрученно потирал бы затылок.

Вечный нытик.

Подаю карахильо на блюдечке, рядом пакетик сахара и ложечка.

– Твое здоровье!

– Спасибо.

Задумчиво надорвал Мигель пакетик, высыпал сахар, размешал. Делая глоток, посмотрел на меня поверх стакана красивыми черными глазами.

– Карола передавала привет, – произносит он. – Просила ее извинить.

– Спасибо. Я тоже прошу меня извинить.

– Она действительно обозвала тебя мелким дерьмовщиком?

– Да.

– И ущербным пердуном?

– Да.

– Правда?

– Конечно, правда.

– Нельзя было так с тобой.

– Она права, – говорю я. – Быка надо было тут оставить, пока ты не найдешь покупателя. Вместо этого я показал себя главным.

– Да нет же, ты просто вернул мне моего торо, как полагается. Мы ведь договорились. Ты же знаешь Каролу.

– Да, она иногда раздражительная.

– Вот именно.

– Но она была права, – настаиваю я. – Пожалуйста, передай ей.

– Ладно.

Указываю на голову быка:

– Ты видел? У меня тут новый торо.

Мигель обводит все помещение ищущим взглядом. И не находит никакого быка. Прошло не так мало времени, пока он не взглянул наверх, на стену над бутылками.

– О, да. Действительно. Надо же, – и он морщит лоб, потирает затылок и сокрушенно опускает уголки рта.

– Нравится тебе?

– Ну да… Не знаю. Он у тебя… он новый, так?

– Да.

– Ты нашел замену.

– Да.

– Быстро получилось.

– Экспресс-доставка.

– Скорость невероятная.

– А что делать, Мигель. Мне нужен был новый бык.

– Экспрессом.

– Да.

– Экий ты деловой. Заменить можно кого угодно, так?

– Нас точно можно. Запросто.

– Красивый у тебя торо, – говорит Мигель. – Может, чуточку маловат. А это вообще бык?

– По крайней мере, это не белочка.

– Нет.

– И не ящерица.

– Но что-то вроде коровы…

– Думаешь?

– Я бы не удивился, если б твой бык оказался коровой.

– Тебя не проведешь, Мигель, – соглашаюсь я. – Должен тебе признаться, что мой бык – это чучело коровы. Только между нами, ладно? С пастбища в Шлезвиг-Гольштейне.

– Красивые места, – в свою очередь соглашается Мигель. – Может, только равнин слишком много.

– Звали ее Зиглинда. Зиглинда Кунц, урожденная Герстенхофер. Ела себе да пила на просторах Шлезвиг-Гольштейна. Умерла в детстве.

Кивнув, Мигель задумчиво разглядывает Зиглинду Кунц-Герстенхофер из Шлезвиг-Гольштейна. Молчим. Меня зовет кто-то из посетителей, надо подать напитки, рассчитаться. Затем я возвращаюсь на свое обычное место у кассы. Мигель, глубоко вздохнув, произносит:

– Hombre!

– Что?

– Эти в Шлезвиг-Гольштейне обманули тебя. Зиглинда не корова.

– Как нет?

– Это бык.

– Думаешь?

– Пока я еще умею отличить быка от коровы. Это однозначно бык. Просто довольно маленький. Но это нормально. Тебе как раз подходит такой маленький бык.

– Да что ты говоришь!

– У тебя все такое немножко маленькое.

– Меньше, чем у тебя?

– Нормальный у тебя бык, – продолжает он. – Откуда он?

– Из Южной Франции.

– Французский торо… – и Мигель морщит лоб. – Чего только на свете не бывает.

– Из экологически чистого хозяйства, – поясняю я. – Вскормлен на тофу и мюсли.

– На вид новехонький.

– Я купил его прямо у чучельника. А тот забрал его с арены.

– И сколько же ты за него отдал?

– Пятьсот. И еще пятьдесят евро за транспортировку.

– Это недорого, – говорит Мигель. – Очень даже недорого. Как его зовут?

– Понятия не имею.

– Что? Ты не знаешь, как зовут твоего торо?

– Нет.

– Странно, – говорит Мигель. – Обычно у них внизу бывает написано имя. На латунной табличке. У моего, например, написано: Кубанито.

– Знаю, – отвечаю я. – А вот у моего нет латунной таблички.

– Обычно чучельник привинчивает внизу табличку. Там указано имя, а еще место и дата боя, иногда еще вес и кто его вырастил, – тут Мигель прищурил глаза. – А нету ли там четырех отверстий в деревяшке?

– Я ничего не вижу.

– Точно, там есть четыре отверстия.

– А ведь правда, есть.

– Там была латунная табличка! – сообщает Мигель. – Кто-то ее открутил.

– Ты прав, наверное.

– Латунная табличка принадлежала маленькому торо, а это ведь твоя собственность. Тебя обокрали!

– Мне все равно, – говорю я. – Мне не нужна латунная табличка.

– Без латунной таблички твой бычок теряет половину стоимости. Ты уверен, что таблички не было?

– Ну да.

– Значит, ее украли при транспортировке.

– Не исключается, – говорю я.

– Но кому нужна эта табличка? Она не имеет материальной ценности.

– Не было там таблички, – говорю я. – Отстань уже.

– Ты уверен?

– Если ты сейчас отстанешь, я тебе сделаю еще карахильо. Со всеми делами.

– Окей, – говорит Мигель. – Но все-таки это странно. Ты уверен, что таблички не было?

– Ты хочешь карахильо, или нет?

ТОЛЬКО Я СПУСТИЛСЯ В ПОДВАЛ, чтобы откупорить новый бочонок пива для последнего круга, как за барной стойкой вдруг зазвонил телефон. Я помчался наверх. Наверное, опять Тина, – кто же еще? Мигель возле стойки, смотрит на аппарат. Старинный такой экземпляр, еще без дисплея. Когда кто-то звонит, раздается обычный звонок, никакого имени не высвечивается, никакого номера, а уж картинки и подавно. Мне это нравится. Мне нравится неизвестность, когда ты не в курсе, кто на другом конце, я не хочу лишать себя удовольствия от неожиданности, какое испытываешь, сняв трубку. И у меня нет ни малейшей охоты всякий раз думать – начинать или не начинать разговор. Это вопрос республиканского самосознания – таково мое мнение, я – гражданин, готовый к разговору с каждым человеком. Кто меня ищет, тот найдет. Мое имя стоит в телефонной книге, и будет стоять там, пока телефонные книги существуют.

В этот раз звонила Тина. Чтобы удостовериться, мне не нужен дисплей. Я просто это знаю.

– Привет, это я.

Я люблю, когда Тина так говорит. В словах этих заключено все. Я и ты. Ты и я. «Привет, это я» – со дня изобретения телефона Грейамом Беллом эти слова стали бесценной жемчужиной в языковой сокровищнице человечества. В тот день, когда последний телефон без дисплея прикажет долго жить, они будут безвозвратно утрачены.

– Здравствуй, дорогая, – отвечаю я. – Как твои дела?

– Хотела тебя спросить, как там мальчики.

– Ах, – отвечаю, – может, лучше поговорим о чем-нибудь более интересном. Давай поговорим о тебе.

Тина смеется.

– Да ладно. Как у вас там?

– Они тебе не звонили?

– Конечно, звонили. Все трое. Вчера и сегодня. И не раз. Но теперь я хочу услышать твое мнение.

– Младший снова твердит, что хочет собаку.

– Ах…

– На сей раз это, кажется, действительно, очень серьезно, – говорю я. – Он смотрел на меня так, будто хотел сказать, что у его детей жизнь когда-нибудь будет куда лучше.

– И что ты ему ответил?

– Что не хочу никаких животных, потому что у меня уже есть дети.

– Да ладно тебе. Это же маленький песик…

– Не заводи опять шарманку про песика. Ни один в этой семье не хочет мелкую шавку. Все вы жаждете большую собаку. Мы взрослые люди, маленькая собака – это же полный бред.

– Ну, тогда заведи большую.

– А кто с ней будет гулять в пол второго ночи? Ты, может быть? Или мальчики?

– Ты мог бы взять это на себя.

– Ага!

– Для женщин и подрастающего поколения сон – это святое. Тебе как мужчине не нужно много спать. Ты с удовольствием возьмешь это на себя. Ты любишь собак.

– Не я люблю собак, это собаки меня любят.

– Ты любишь их, а они любят тебя. Любая собака, как только тебя увидит, тут же бежит в твою сторону, виляя хвостом. А если по каким-то причинам она этого не делает, ты начинаешь шикать, свистеть и хлопать, пока она не прибежит. Многие хозяева обижаются, потому что их питомцы слушаются тебя скорее, чем их. Животные любят тебя. Они чуют, что ты один из них. Ты такой же пес, как и они, ты член стаи, чей смысл жизни заключается в том, чтобы возиться со щенятами и дурачиться с приятелями. И, разумеется, ты спишь и видишь, что сделаешься вожаком и что в твоей стае появится не одна сучка, а две или три.

– Ах, вот оно как.

– К чему лукавить. Одна – такая крепкая и сильная, как я, другая – маленькая и хорошенькая, чтоб приятно было потискать, а третья – лирического склада, не так проста в обращении, с глазами как будто на мокром месте. Первая блондинка, вторая темненькая, а третья – рыжуха, и все три смотрели бы на тебя с безграничной преданностью и через каждые несколько месяцев одаривали бы потомством.

– Звучит неплохо, – отвечаю я. – Но в таких отношениях я, скорее, гусак, и тебе это известно.

– В тебе говорит ушлость оппортуниста. Ты боишься неприятностей – скандалов, хлопанья дверьми, но больше всего – когда собирают чемоданы. Ты боишься, как бы это не навредило щенятам, случись какой-нибудь ревнивой сучке впасть в безумие. Ты, прозорливый вожак, стараешься не рисковать понапрасну и взвешиваешь все «за» и «против». Но если бы ничто не угрожало, присутствие нескольких самок в стае тебя сильно вдохновило бы. А уж тем более молоденьких.

– Но это действительно чушь несусветная, – возразил я. – Ты же знаешь, к женщинам моложе сорока я отношусь настороженно. У них воинственные наклонности. Аттилы с накрашенными губами.

– Так и я тебе твержу то же самое. Ты держишься от них подальше только потому, что готов в штаны наложить от страха.

– Когда вы после климакса, это мне более по душе.

Тина смеется.

– Значит, я тоже?

– Ты мне нравилась еще до того. Но ты с твоими инстинктами всегда меня пугала; правда, теперь уже меньше. И раз такое дело, хотелось бы узнать, позволяешь ли ты другим мужчинам ущипнуть тебя за ягодицы?

– Ты о чем?!

– Когда ты переходишь с мужчиной через улицу, он может положить руку тебе на талию?

– А ты ощупываешь женскую попку, переходя через дорогу?

– Я не перехожу с женщинами через дорогу.

– И я должна тебе поверить?

– Доказать свою верность нельзя так запросто, это не показательные выступления.

– Откуда ты этого понабрался?

– Из «Учителя Гнуса».

– Как ни крути, а завести собаку тебе не помешало бы, Макс. Я серьезно.

– На время твоего отсутствия?

– Вы будете счастливы друг с другом.

– Все эти волосы на ковре и вонючие собачьи консервы в холодильнике – не надо мне такого счастья.

– Да будет тебе.

– А еще зараза всякая на моей подушке. Ни за какие коврижки, уж лучше тогда ты. От тебя меньше грязи.

– Ты полюбишь собаку, как полюбил меня и своих сыновей. Ты будешь ее баловать и думать о ней днем и ночью. Если начистоту, то никто из нашей семьи не хочет собаку так сильно, как хочешь ее ты.

– Я не хочу собаку.

– Сказать тебе, почему? Ты не хочешь собаку, потому что она умрет раньше тебя. Ты не можешь смириться с мыслью, что через десять – двенадцать лет тебе придется отнести любимого пса, страдающего раком желудка и тазобедренным артрозом, к ветеринару. Ты боишься момента, когда в последний раз из твоих рук возьмут собаку, боишься увидеть безжизненный поводок, осиротевшую подстилку, потрепанное одеяло и пустую миску, которую больше нет надобности наполнять. Ты боишься быть покинутым. Поэтому ты и обзавелся детьми, а не собаками, они тебя переживут, даже при самом неутешительном прогнозе. Впрочем, как и я, ведь я моложе на десять лет. Может, поэтому ты меня и выбрал, как ты считаешь? Справился бы ты, будь я на десять лет тебя старше?

– Понятия не имею, – отвечаю я. – Во всяком случае, очень жаль, что мы повстречали друг друга так поздно. Я был бы не прочь оказаться на твоем пути лет на двадцать раньше.

– Тогда мне было бы два года, а тебе двенадцать.

– Это меня не смутило бы. Уж я бы распознал в маленькой девчушке ее потенциал. Сказал бы, подожди еще пару годков. И я снова приду.

В ЧЕРНЫХ КАК НОЧЬ СТЕКЛЯННЫХ ФАСАДАХ ДОМОВ отражается месяц. Я направляюсь домой, Транзит-штрассе тиха и пустынна, пока над головой не проносится с грохотом товарный поезд. Я останавливаюсь, чтобы узреть темную мощь адской машины и взглянуть на ее хвост, потом снова трогаюсь с места, пересекаю Постплац и беру курс на Аре.

Наверху старинного крытого моста сидит большая черная птица, сверкая желтыми глазами. Когда я приближаюсь, она расправляет крылья и делает несколько прыжков. Как будто нацеливается на меня. Ударив по тормозам, я останавливаюсь, чтобы ее рассмотреть получше.

Появляется такси. Я стою посреди дороги. Водитель такси делает большой крюк, провожая меня взглядом, полным упрека, и качая головой. Он едет очень медленно, чтобы качать головой как можно дольше – да уразумею я то, что обо мне думают. У меня достаточно времени, чтобы вглядеться в лицо таксиста, ритмично озаряемое желтым светом ежесекундно мигающих светофоров. На какое-то мгновение голова его замирает – правая рука направляется ко рту и, по всей вероятности, кладет в рот мятный леденец.

А почему вообще таксист сосет мятный леденец? Он же наверняка не пил. Раньше только пьянчужки сосали мятные леденцы, чтобы скрыть запах перегара, в блаженном кайфе блуждая по округе. А теперь все водители грызут леденцы, в том числе непьющие или непьющие из-за своей профессии, как вот таксисты, у всех теперь запасы конфеток в банках рядом с водительским сидением. Это один из тех многих массовых феноменов, что без всяких видимых причин распространяются подобно эпидемии, а потом точно так же исчезают без всяких оснований. Одни годы – это летные годы майских жуков, а в другие годы люди носят белые носки, пьют собственную мочу или надеются разбогатеть на бирже. Теперь вот, значит, мятные леденцы в коробке. Можно подумать, что они предписаны автоинспекцией или поставляются вместе с автомобилем при покупке.

Вот тем и отличается обыватель, что он пытается придать пикантность своей размеренной жизни, узурпируя приметы маргинальной субкультуры, истолковывая их на свой лад и умерщвляя тем, что превращает в массовую продукцию промышленного масштаба. Чтобы чувствовать себя повеселее, обыватель украл у рокеров мотоцикл и кожаную куртку, у хиппи увел автобус-«фольксваген», у пролетариев забрал футбол, а его жена, ханжа, позаимствовала у шлюх искусственные ногти, силиконовые груди и татуировку на ягодицах. Обыватели всех стран аннексировали блошиные рынки и детские площадки, подчинились Далай-ламе вместе с Тибетом, и любая аптекарша теперь творит искусство, и каждый бухгалтер танцует фламенко, и все они ходят на вечеринки свингеров. А теперь они, выходит, забрали у пьянчужек мятные леденцы.

Наконец такси скрылось где-то на Транзит-штрассе. Черная птица все так и сидит на мосту. Это не сова передо мной красуется, это не сыч и не соловей. Не знаю, действительно ли эта птица черная, ночью они все черные.

– Ты кто есть? – крикнул я птице. – Может, красный коршун? И я видел тебя с утра?

Птица еще несколько раз подскакивает, как будто в мою сторону. Я кручу педали. Птица подскакивает, а я еду. Птица доскакала до конца деревянной крыши над мостом, я переезжаю реку. Добравшись до другого конца моста, смотрю наверх, а птица, резко сорвавшись, летит прямо передо мной по главной улице, как дрон пограничной охраны. Ты откуда знаешь мой путь домой? Ты, надеюсь, не усядешься у меня на крыше, когда я доберусь до дома? Но нет, птица улетает вправо широкой дугой, пропадает из виду за Городской церковью и возвращается к реке, медленно несущей свои воды.

Еду дальше один. Кирхгассе, Мунцингер-плац, Конрадштрассе, Рингштрассе, Блейхматт-штрассе, от высоких офисных и жилых зданий к палисадникам и одноквартирным домикам на краю города, мимо памятных для меня мест. Вон там, в раковине городского фонтана, мы с друзьями любили нагишом купаться в душные летние ночи, вот этот мусорный бак на обочине лично я однажды поджег по неосмотрительности. В том доме впереди я жил когда-то студентом, и в том доме позади – тоже, и еще вон в том, другом, впереди, а в красивом кирпичном здании, которое теперь принадлежит Свободной церкви, находилась редакция социал-демократической местной газеты, где я учился писать. На этом пешеходном переходе, на «зебре», я однажды, когда дети были еще маленькие, вытащил из машины какого-то водителя и набил ему морду, потому что он проехал на волосок от нашей детской коляски с младенцем. А на скамейке под каштаном вон в той стороне я когда-то ранним утром, плетясь домой после долгого похода по пивным, увидел в лучах солнца на рассвете полицейского Шнайдера, грозу всего города, как он сидит в безупречной форменной одежде, выпрямившись, с надкушенным бутербродом в руке, мертвый – сердце остановилось. А вот и вилла, где я так часто лазил вверх и вниз по водосточной трубе, потому что там жила моя первая любовь, Бригитта ее звали, и спальня ее находилась на верхнем этаже. А вон там, на углу, я как-то раз стал свидетелем нападения на банк, там теперь косметика и хозяйственные товары, а раньше был филиал Золотурнского торгового банка.

Ничуть я не жалею, что все это было и прошло. Моя первая любовь недавно стала бабушкой, и это ведь прекрасно, а в городском фонтане плещутся в душные ночи совсем другие молодые люди. Что же до банка, то он обанкротился главным образом потому, что руководили им неумело, а милая маленькая местная газетка, честно говоря, тоже не каждый день заслуживала прочтения. Мусорный бак все еще на месте, хотя немного пооблез, а в домах, где некогда жил я, теперь живут другие люди. Одно только, я полагаю, никогда больше не произойдет: я не увижу на утренней заре мертвого полицейского с бутербродом на скамейке. Есть вещи, которые не повторяются.

В ЛЮБОЙ ДЕНЬ МОЕЙ ЖИЗНИ я считал и считаю вечерний упадок сил личным поражением и стараюсь с ним бороться, насколько это получается. Другое дело Тина. Для нее сон это не пустая трата времени, а возвращение в естественное состояние. Перед тем, как отправиться в постель, она ревностно чистится, моется и растирается, надевает красивую пижаму, высоко закалывает волосы, потом взбивает подушки и одеяла, уютно укладывается и, совершенно довольная, закрывает глаза, чтобы без всяких проволочек скользнуть в другой мир.

Сегодня я опять ложусь спать один. Телефон положил на ночной столик на тот случай, если она все-таки позвонит еще раз. Собираюсь почитать часок-другой, но строчки расплываются у меня перед глазами. Гашу свет. Осиротевшая половина супружеской кровати зияет пустотой. Ложусь по диагонали, чтобы как-то заполнить кровать, но тогда образуются огромные пустые пространства по углам. Эта кровать слишком велика для меня одного. Может, мне на время отсутствия Тины ставить себе где-нибудь односпальную? Например, у меня в кабинете. Нет, не буду. В односпальных кроватях мне всегда мерещилось что-то зловещее, похожее на гроб.

Дом в темноте выглядит мирно, окна открыты. Еще несколько дней назад под крышей щебетали стрижи, теперь уже их нет. Однажды ночью, когда люди спали, они тихонько собрались где-то над городом в большое черное облако и отбыли на свою африканскую зимовку.

Каждый раз я грущу, когда небо пустеет. Иногда, правда, замечаю это лишь через несколько дней. Тогда мне хочется последовать за стрижами в Андалусию и Марокко, через Сахару и влажные леса на юге Сенегала. В этом году как раз представляется отличная для этого возможность. Жена постоянно отсутствует, а сыновья уже чуточку выросли. Вот они бы обрадовались, если бы дом некоторое время принадлежал им одним. Только немного денег надо оставить, и полный порядок. Каждому небольшую пачку банкнот красиво так положить на пороге комнаты, завернув в записку с несколькими отеческими наставлениями.

А с другой стороны, что мне делать в болотах Сенегала, где я никого и ничего не знаю? В болотах Сенегала надо ориентироваться, иначе ты пропал. Или с кем-нибудь поехать, кто ориентируется.

Своим новым быком я доволен, он мне нравится больше старого. Хотел бы я знать, что было дальше с Сандрой. Хорошо бы Мигелю удалось продать своего торо за какую-нибудь приличную цену, иначе он сто лет еще будет меня с издевкой спрашивать, не приобрел ли я свою Зиглинду Кунц-Герстенхофер в «Альди» или в «Лидле». Интересно, спит ли сейчас Тина? Она моя Медуза наоборот, при виде ее смягчается мое каменное сердце. Ах, Марк, смешной ты человек, приходи, налью я тебе твоего бейлиса. За счет заведения, пожалуйста, с удовольствием. А Том Старк, он где, еще в самолете, летит над Атлантическим океаном? Надеюсь, Тони не чувствует себя совсем одиноким, надо бы ему собаку завести. А правда ли вообще, что стрижи зимуют в Сенегале? Кажется, нет, в Намибии. Или в Мавритании? Водитель-француз тем временем точно добрался до дому, к своей жене, блондинке, и к поедающему песок ребенку. Не надо ему курить так много, это вредно. С другой стороны, какая разница, все равно мы все умрем. Это да, но курить вредно и перед смертью. Жалко тюльпаны, которые посадила Карола, надо экскаватор вывести на улицу через дом. Ах, Мигель, дурачина ты, какую же чепуху мы учинили с этими нашими быками. Надо было разрешить тебе держать Кубанито в баре, пока не подвернется случай его продать, и тогда он остался бы навеки там, на стене. А уж если мне и надо было его тебе вернуть, так не стоило торопиться с покупкой нового, тут твоя жена права. Веди я себя поспокойнее, так мы просто вернули бы твоего Кубанито с чердака, повесили бы его в баре и делали вид, будто ничего не произошло. Надо мне съездить куда-нибудь, в этом Тина права. Вот был бы у меня друг и спутник, которому я бы настолько доверял, что отправился бы с ним по болотам. Ага, вот она, тоска по отцу. Типично для ребенка, у кого родители развелись, он и еще спустя полвека будет скучать по отсутствующему отцу, мечтая стать вожаком стаи. Да пусть так, мне все равно. Поеду во Флориду, и мой друг Том Старк покажет мне Эверглейдс. Полечу в Майами, возьму машину напрокат и по Тамайами Трейл двину в Эверглейдс-Сити. Там сниму себе бунгало у рыбачьего порта и пойду к Тому Старку в его магазинчик. У него куплю жилет с сотней карманов, а может еще и походные штаны, чтоб у них штанины отстегивались. Найду каноэ и по большому каналу пройду на болота, утопая в тамошней вездесущей зелени. Среди мангровых зарослей и воздушных корней сверну в малый канал, оттуда в еще более узкий, и еще более узкий, и еще, и еще, и так пройдет время, и я обрету покой. Буду плыть по маслянисто-слизистой воде между аллигаторами и водяными змеями, любуясь орхидеями и паучьими лилиями в развилинах веток, ибисами, по-королевски недвижно стоящими посреди моря лиловых водных гиацинтов в ожидании, когда у них прямо под носом проплывет рыба.