Текст книги "Королевские дети. Жизнь хороша (сборник)"

Сегодня я почти решился снять в мужском туалете потолок из паватекса, он нависает слишком низко. Полагаю, под ним откроется нормальное перекрытие подвального помещения из армированного железа, ведь на хороший вкус Жюля Вебера до сих пор всегда можно было положиться. Иду на нижний этаж, осматриваю потолок, считаю электрические кабели, какие придется проложить, и пытаюсь обдумать, каких неприятных сюрпризов стоит ожидать. Ведь не зря же мои испанские предшественники зачем-то прикрыли потолок паватексом. Но даже если – против ожидания – никаких сюрпризов не будет, за один день такую работу не сделаешь. Ведь надо заделать просверленные отверстия, заново смонтировать светильники, удалить пыль и паутину, а бетонный потолок заново побелить, и не исключено, что придется размывать старую побелку. Благоразумие побеждает, я откладываю этот проект.

Ровно в пять часов вечера поднимаю рольставни. Офисные служащие и преподаватели из соседнего института заходят на аперитив. Двое влюбленных удаляются со сложными напитками в тот уединенный уголок, где всегда сидят влюбленные. Две молодые женщины, заказав фруктовый чай, садятся за столик на двоих у окна, где они будут в одиночестве, но при этом на виду и с полным обзором происходящего. Если не случится что-нибудь непредвиденное, они часами будут сидеть там со своим чаем и без передышки друг другу что-то рассказывать, заодно изорвут в клочья пустые пакетики из-под сахара и все подставки для пива, легко, но часто поглаживая друг друга по рукам.

Входят два подвыпивших художника, один в шляпе с широкими полями и шейным платком, другой в пиратском платке и сапогах для верховой езды. Они близко дружат вот уже несколько десятилетий, хотя – или потому что – втайне один считает другого крупнейшим в подлунном мире дилетантом, бездарем и мошенником, а самого себя – непризнанным гением, к которому мир чудовищно несправедлив. Они направляются к своему постоянному столику в дальней части бара, несколько раз обходят его кругом подобно собакам, укладывающимся спать, и после этого тяжело опускаются на стулья. Приношу им, как всегда, литр «Риохи» и шахматную доску: иногда они разыгрывают интересные партии, но чаще просто дурью маются.

Сидят здесь и тихие выпивохи, полностью, до края, занятые одной-единственной великой мыслью. По моим наблюдениям, многие пьянчужки озадачены вот такой великой мыслью, которую изо дня в день пытаются утопить, чтобы умолкла, наконец, но она с каждым стаканом становится все больше, пока не заполнит голову целиком и не вытечет через единственное доступное отверстие, то есть рот. А поскольку мысль растет и далее, утечка продолжается до тех пор, пока у выпивохи не кончится выпивка и он держится на ногах.

Вот, например, водитель грузовика, которого пожизненно лишили водительских прав, c давних пор целыми вечерами жалуется: полиция его уничтожила фальшивым тестом на алкоголь. Другой несчастлив в браке и поносит всех женщин на свете, хотя имеет в виду только свою собственную жену. А еще один утверждает, что наступил конец эпохи просвещения, поскольку сам он в этом мире уже ничего не понимает.

Кто идет в пивную, тот ищет общества родных душ. Нытики особенно хорошо чувствуют себя среди нытиков, психи среди психов. Поэтому сумасшедшие считают, что у всего человечества крыша поехала, а нытики находят жизнь в целом нудной и неинтересной. Вот так каждый на свой лад убивает время, пока время не убьет его самого.

Психи порой утомительны, но и нытики мучительно давят своим нытьем. А вечером накануне полнолуния часто бывает, что нытики впадают в истерику, в то время как психи затихают и уходят в себя. Почему оно так – не знаю. Уже давным-давно я прекратил заглядывать в глубину души окружающих людей с целью изучения. Бывает, прямо у меня на глазах разверзнется пропасть, и я даже загляну туда для порядка, но измерять ее глубины мне уже ни к чему. Я не жажду щекотливых частностей и сочных деталей. Мне достаточно знать, что такие глубины существуют, а в остальном я просто бармен, и если я знаю своих людей по именам и помню, кто пьет джин-тоник с лимоном, кто с огурчиком, а кто ни с чем, то уже хорошо.

Бар открыт вот уже три часа, одни приходят, другие уходят. Неплохо идет дело сегодня вечером. Но вот что меня удивляет: кажется, никто не заметил исчезновения Кубанито. Никто не обратил внимания на светлый, резко очерченный эллипс над стойкой с бутылками, где еще несколько часов назад висел Мигелев бык. Окинув блуждающим взглядом своих гостей, я понимаю, что они заняты совсем другими вещами. Похоже, им все равно, что там висит на стене или не висит.

Дверь открывается, входят Тони Кустер и Том Старк, ровно в половине девятого, как и было заявлено. Садятся на те же табуреты, на каких сидели вчера, заказывают два светлых пива, тоже как вчера, и сидят так близко друг к другу, что их плечи соприкасаются. На Томе сегодня тоже шляпа-стетсон и ковбойка, обветренным и загрубелым лицом он по-прежнему напоминает Роберта Редфорда. Тем не менее, сегодня передо мной другой человек, учителя географии, пенсионера из Лангенбрука больше нет. Я не вижу учительскую, домашние тапочки, измазанные мелом фланелевые штаны, я вижу тяжело груженные гашишем катера, которые шныряют между десятками тысяч островов, оставляя в дураках береговую охрану, я не слышу звонка на урок, я слышу лай пулеметов в джунглях Вьетнама, и я не вижу безнадежно влюбленную учительницу домоводства из Лангенбрука, которая поет сопрано в церковном хоре, я вижу дочь японского дипломата, которая в отсветах ночного пожара танцует с обнаженной грудью под «Riders on the Storm» – «Оседлавшие бурю»[11]11
  «Оседлавшие бурю» – песня группы Teh Doors с альбома «L.A. Woman» 1971 года


[Закрыть]. А еще я вижу пожилую даму, которая на деревянной веранде борется с аллигатором. И говорю:

– Добро пожаловать, джентльмены. Как прошел день?

– Великолепно, – отвечает Том.

А Тони кивает в знак согласия, улыбаясь счастливой улыбкой.

Тони и Том сегодня рано утром уехали на поезде в Цюрих, там отправились в Кунстхаус и ознакомились с выставкой Джексона Поллока, потом в ресторане «Кроненхалле» лакомились «гешнетцельтес по-цюрихски», далее совершили водную прогулку по озеру на старинном пароходе, а под самый конец в «Бирхалле Вольф» съели «кезешнитте» и приняли трижды по пол литра «шасла».

Хотелось бы мне узнать, спрятал ли Тони билеты на поезд между майкой и рубашкой… Это их последний день вместе, завтра Том Старк возвращается в Америку. Поездка ему понравилась, про Европу он высказывается дружелюбно. В следующем году тоже приедет, и пусть я ему покажу диких кабанов в лесу.

– С удовольствием, – отвечаю я. – Может, если повезет, нам попадутся и лесные кошки, и серны, и асписовые гадюки.

– Гадюки? Они ядовитые?

– Чуть-чуть. Примерно как испортившийся йогурт, – я в ответ.

Том смеется, глядя на меня. Я ему действительно симпатичен. И он мне тоже.

– Ядовитых змей полно и у нас в Эверглейдс, – говорит он. – Всех окрасок и размеров.

– На болотах?

– Повсюду. В воде, на земле, на деревьях. Если голодные, они и в саду у тебя появятся, и в доме.

– И в спальне?

– Если не закроешь дверь. Но ты почуешь их запах. Ядовитые змеи воняют.

– Чем?

– Чаще всего – мочой летучих мышей. Ты знаешь, как пахнет летучая мышь? Как краска для волос у фальшивой блондинки. Основная составляющая – перекись водорода.

– Понял.

– Хуже всех воняет уж обыкновенный, чуть получше – уж садовый. Относительно приятно, как будто свежескошенной травой, пахнут уж ромбический и щитомордник. Желтобрюхий большеглазый полоз пахнет так, как разогретая на солнце автопокрышка. Кстати, этот большеглазый полоз – очень красивая змея. Спинка в оранжево-серую полоску, брюшко масляно-желтое.

– До чего же интересно, Том!

Я восхищен. Свежескошенная трава. Масляно-желтое брюшко, спинка в оранжево-серую полоску. Краска фальшивой блондинки, разогретая на солнце автопокрышка. В жизни не слышал ничего более поэтического. Хочется, чтобы Том рассказывал дальше.

– А чем пахнет гремучая змея?

– Ничем, – отвечает Том. – Гремучие змеи не имеют запаха.

– Это почему же?

– Они гремучие, вот и гремят себе, а запах им ни к чему, – объясняет Том. – Понимаешь, ядовитые змеи не хотят неприятностей. Они предупреждают, чтобы мы на них не наступили. Одни – своей вонью, другие – гремящим звуком.

– Понял.

– С точки зрения нашего обоняния, ядовитые змеи являют собой противоположность цветам и женщинам, ведь те, как известно, распространяют благоухание, чтобы привлекать пчел и мужчин.

Я под глубоким впечатлением.

– Мир полон чудес, не так ли, Том?

– Именно так, – соглашается Том. – И слава Богу – praise the Lord.

А я воображаю, как Том Старк ранним утром трясет, вытряхивает свои тапочки, потому что в спальне вдруг распространился запах разогретой на солнце автомобильной покрышки.

– Что ты делаешь, если увидел в доме змею?

– Забиваю ее насмерть бейсбольной битой и выкидываю в канал. Приплывет аллигатор и ее сожрет.

– Разве ядовитых змей едят?

– Аллигаторы? Еще как. Раз – и проглотил!

– Неужели ты действительно умеешь различать их по запаху?

– Раньше умел, – отвечает Том. – Помню, какой запах шел от ядовитых змей, когда я был маленький мальчик.

– А теперь нет?

Том отрицательно качает головой.

– Что же произошло? – не унимаюсь я. – Опять туристы виноваты?

– Нет, сигареты, – и Том похлопывает рукой по нагрудному карману ковбойки. – Семьдесят лет подряд я выкуривал каждый день по три пачки. «Кэмел», без фильтра. До сегодняшнего дня это полтора миллиона сигарет, при мягком подсчете. Для обоняния это не прошло без последствий, уже лет десять я не чувствую запахов. В том числе и сигарет. Но я отлично помню, как пахнут ядовитые змеи. Такого не забудешь.

Том и Тони заказывают еще пива, потом еще пива. Два подвыпивших художника ссорятся и кидаются друг в друга шахматными фигурами. Затем к стойке подходят двое влюбленных, снова заказывают сложные напитки, а к ним оливок и хлеба. Две молодые женщины все так и пьют крошечными глоточками фруктовый чай и жеманно касаются рук друг друга. Если бы мне надо было угадать, откуда они, я поставил бы на большой город протестантского толка. Только люди, всерьез ориентированные на производительность и воспитанные в духе евангелической церкви, способны так долго поглаживать друг друга со сжатыми губами и без всякого намека на чувственность. Будь они католичками, давно бы в этом можно было заподозрить грех.

Сегодня вечером Том и Тони решили, видно, просидеть всю задницу, потому что они опять взяли по пиву. Потихоньку я возвращаюсь к размышлениям про алкоголизм у стариков. Тони заказывает пиво в последний раз, за ним Том – по последней на посошок. Потом они опять заказывают пиво – за ночь, и еще раз – за жизнь. И еще раз – за любовь. И еще раз – за дружбу. И еще раз – за ядовитых змей.

Поразительно, сколько они могут выпить, не сходив ни разу в туалет. Как опытные люди они стараются оттянуть неизбежное, потому что знают: стоит сходить один-единственный раз, и будешь бегать через каждые десять минут. Don’t open your pipes, не открывай свои трубы, как призывает шотландская поговорка.

Но все-таки Тони встает и направляется вниз по лестнице. Том тем временем выходит на улицу покурить. Тони вроде бы задерживается. Том возвращается первым. Подхожу к нему.

– Том, можно задать тебе один вопрос?

– Конечно.

– Как я слышал, на твою маму напал аллигатор…

– С чего ты взял?

– Взял из «Naples Observer».

– Что, у вас тут читают «Naples Observer»?!

– Только моя жена читает. Выпуск от 1 сентября 2011 года.

– Аллигатор нацелился на пятерых наших котят, они спали в корзинке на веранде. Крошечные клубочки шерсти, двух месяцев от роду. Мама хотела прогнать его метлой.

– Газета пишет, что она собирала манго в саду.

– Это бред. Ты же знаешь, что такое газеты. Сад был залит водой, несколько дней подряд шел сильный дождь, мама не могла бы собирать манго. Я услышал ее крик, выбежал на веранду и смотрю – ее нога в пасти у аллигатора, он пытается утащить ее в воду. Боже мой, спаси! – так она кричала и цеплялась за перила лестницы. – Боже мой, Иисус Христос, смилуйся! Боже мой, прости меня! Боже мой, молю, спаси меня, спаси!

– И что ты сделал?

– Я закричал: мама, держись! Конечно, я не Бог твой и уж точно не Иисус Христос, но я тебе помогу, заодно и прощу тебя, если хочешь, окей? И я взял метлу и колотил зверюгу до тех пор, пока не пришел наш сосед Дуэйн Дэниелс со своим «сорок пятым» и не выстрелил аллигатору в глаз.

– Почему же ты сам не стрелял?

– У меня в доме нет оружия.

– Большой был аллигатор?

– К счастью, нет. Восемь футов.

– У тебя дома нету оружия?

– Нету.

– В газете написано, что ты был во Вьетнаме.

– Во флоте.

– А-а…

– Ассистентом зубного врача в офицерской клинике. В дипломатическом квартале Сайгона.

– Вот оно что.

– Ничего хорошего, мне до сих пор кошмары снятся.

– Про зубоврачебный кабинет?

– Про ребят, которых к нам доставляли. Одних с разорванным в клочья животом, других с гранатными осколками в голове или с ожогами по всему телу.

– И вы им чинили зубы?

– Воспаление зуба – это воспаление зуба, Макс. Зуб болит и опасен для жизни даже тогда, когда все остальное тело – сплошная рана.

– Понятно. А как мама себя чувствует?

– Неплохо для ее возраста. Ей сделали красивый протез, она отлично умеет с ним справляться. Каждый вечер сидит на веранде в своем кресле в цветочек, с винчестером на коленях, и ждет. Не говорит ни слова, не шевелится, просто сидит и ждет. Каждый вечер.

– А если появляется аллигатор, она стреляет?

– Нет, только перезаряжает ружье и целится ему в глаз. Смотрит и целится, смотрит и целится. Пока он не исчезнет.

– А потом что?

– Потом она ждет следующего аллигатора. А как стемнеет, она встает, убирает винчестер в шкаф и идет спать.

Спустя четыре часа Том и Тони слезают со своих табуретов. Том официально подает мне руку.

– Макс, знакомство с тобой доставило мне большое удовольствие. Надеюсь, на следующий год мы увидимся снова.

– Буду на месте, – отвечаю я. – Но не исключено, что сначала я съезжу к тебе в гости.

Том соглашается:

– Тогда увидимся в Эверглейдс-Сити! Приезжай в любое время.

Мы еще раз жмем друг другу руки, хлопаем друг друга по плечу. А я удивляюсь, что меня опять кто-то покидает. Вот я никого не покидаю. Это другие всегда меня покидают. Возможно, дело в моем малоподвижном образе жизни, вследствие которого осуществление необходимых перемен я предоставляю окружающим.

Прямые и полные достоинства они, пошатываясь, выходят за дверь.

Тони и Том.

Том и Тони.

ЗВОНИТ ТЕЛЕФОН. Чувствую, что на сей раз это не Тина. Пусть звонит. Наливаю два бокала «темпранильо», варю кофе. Телефон продолжает трезвонить, посетители уже косятся. Замолк, наконец, но сразу зазвонил снова. Сделав какой-то жест в знак извинения, снимаю трубку.

– Алло? Макс, это ты? Макс? Сто лет надо ждать, пока ты подойдешь. Это я, Пиппо. Как это – какой Пиппо? Пиппо Педрина! Твой одноклассник по начальной школе. А, вот видишь.

Ну, я скажу, тебе дозвониться! Тебя и правда застать невозможно. Звонил тебе домой, кто-то из твоих сыновей дал мне этот номер. Значит, ты в баре заправляешь. Вот забавная идея. Я заглянул бы к тебе, но я в Цюрихе, мне отсюда не вырваться. Слушай, а правда то, что мне твой сын сказал? Что у тебя больше нет мобильника? Так это правда? Вот уже пятнадцать лет? Даже потайного, которого номер никто не знает? Честно? Завидую, завидую. Со мной такое невозможно, полностью исключено. По работе чистое самоубийство. Мне надо быть на связи, иначе никак. У меня их четыре штуки, и почти круглосуточно. Один для бизнеса, другой для моего адвоката, третий – личный. Четвертый? Тоже личный, но для неофициальных личных дел, ты понимаешь, о чем я? В личной жизни официальное и неофициальное надо четко разграничивать, иначе начнутся неприятности. Так или иначе, мобильников – четыре. Скажу тебе, бывают дни, когда я бы с удовольствием все их выкинул в помойку. А у тебя нет ни одного? Снимаю шляпу! Не представляю, как тебе удается. Я бы не смог себе такого позволить. Не смог бы, пока не обзавелся личным секретарем.

Прости, перехожу к делу. Найдется у тебя две минутки? Нам бы надо кое-что обсудить. Понимаю, ты там стоишь за стойкой, у тебя люди. Всего две минутки. Макс, но ведь тебя иначе никак не застанешь. Может, я лучше попозже еще раз… Позже у тебя тоже люди будут, ясно. А давай договоримся на ближайшие дни? Утром пораньше на кофе? Или пообедаем? Ты когда будешь в Цюрихе? У меня тут в двух шагах итальянский ресторан, хозяин такой забавный тип, он из Абруццо, огонь, а у плиты стоит его усатая бабушка. Тебе понравится. Нет времени? Понимаю, сложно. Знаю. Все по плану. У меня тоже так. Тогда давай прямо сейчас, окей? Две минутки. Я коротко.

Значит, слушай: речь идет про две развалюхи на Розенгассе, я мог бы сделать тебе интересное предложение. Как? Предложение о покупке, разумеется. Нет, Макс, подожди, не вешай сразу трубку. Ты выслушай меня. Две минутки. Давай поговорим спокойно. Ты не хочешь говорить со мной про Розенгассе? Понимаю. Тогда давай я буду говорить, а ты две минутки послушай. Окей? Это бесплатно. Две минутки.

Спасибо. Ты сам скажи, ведь что такое Розенгассе? Милый квартальчик с романтическими домиками железнодорожников, девятнадцатый век. Двухэтажные домики в ряд, одна маленькая трехкомнатная квартира на нижнем этаже, другая на верхнем, а потом еще неотапливаемая мансарда. Деревянная галерея с бельевыми веревками со стороны улицы, вытянутый в длину огород сзади, в некоторых домах до сих пор дровяные печки и плоская черепица на крыше. А позади них, с выходом на Транзит-штрассе, стоит бар «Севилья». Всюду красота и место центральное, рядом с вокзалом. Высокое качество жизни, ничего не могу сказать. Мне тоже нравится.

Однако в подвалах сырость. Разве не так, Макс? Поправь, если я не то говорю. В подвалах сырость. Может, они бы и просохли, если бы водосточные трубы не были забиты, вода нормально стекала бы и не собиралась у фундаментных стен. Но водостоки забиты, потому что десятилетиями никто не вычищал из них листву, поэтому дождевая вода сочится сверху и течет по фасадам. Подвалы грязные, покрыты плесенью, и сырость от земли проникает в стены, доходит до самого чердака. Капиллярный эффект. Перекрытия гниют, распространяется грибок. Солнце должно светить уж очень долго, чтобы эти толстые стены из бутового камня просохли. Да тут еще разбухший гипс и допотопные чугунные трубы, снаружи проржавевшие, внутри покрытые известью, и старинная проводка, в некоторых местах с хлопчатобумажной изоляцией. Все это надо вырвать с корнем и проложить заново, без этого не обойтись хотя бы из-за нормы закона, уж я молчу про опасность для здоровья и жизни твоих жильцов. Но капитальный ремонт стоит денег. Знаю, Макс. Знаю, что ты это знаешь. Мне уж ясно, что ты не нуждаешься во вводном курсе по содержанию домов. Не возмущайся, давай лучше поговорим спокойно. Всего две минутки.

Я знаю, что тебе нравится старый дубовый паркет в баре. Тебе нравится в доме плитка доиндустриального периода и плоская черепица. И уборная на улице тебе тоже нравится. Но знаешь, что мне интересно? Интересно, будешь ли ты рад воспользоваться уборной на свежем воздухе, когда на улице насыпало полметра снега, а вода в толчке замерзла? Понравится ли тебе стягивать штаны при температуре минус десять градусов? Очень может быть. А знаешь, почему это тебе понравится? Потому за всю жизнь тебе не приходилось этого делать. Ты из среднего класса, ты всегда ходил в комфортабельный, хорошо отапливаемый туалет, поэтому тебе и кажется романтичной уборная с дыркой. Я же, напротив, романтичной ее не считаю, и знаешь, почему? Потому что я вырос на Розенгассе. Мне хватит на всю оставшуюся жизнь сидения зимой в заледенелой уборной. Ах, ты не знал? Дом номер шестнадцать. Отец был мастером в литейном цехе, мама уборщицей в конторе UBS. Все детство и всю юность мне пришлось срать в неотапливаемых сортирах, моя потребность в романтике такого рода удовлетворена на три последующих реинкарнации. Что касается Розенгассе, то тут я специалист с младых ногтей. В этой теме я кое-что соображаю, поверь мне.

Но знаешь, что еще хуже замерзшей уборной? Мазутная печь. Она в комнате чадила и воняла, и каждый день в нее полагалось заливать новый мазут из бочки, установленной внизу, в плесневелом подвале. Мазут носили в бидоне, и горе тебе, если прольешь хоть каплю на лестницу! Треклятую эту каплю впитает дерево и будет месяцами отравлять воздух на лестнице. Одной капли достаточно. Ты любишь запах мазута, Макс, находишь и его романтичным? У меня он до сих пор так и стоит в носу. А как твои жильцы отапливают квартиры? А, маслом из бочки? Понятно.

Ну да, арендная плата невысока. Пять-шесть сотен за трехкомнатную квартиру – такого нигде больше не найдешь. Художникам, студентам и музыкантам это нравится, ясное дело. Разношерстный народец собрался на Розенгассе. Это тоже качество жизни, ничего не хочу сказать. Но время идет, и ты должен признать, что народец-то стареет. Сколько лет уже существуют эти жилые сообщества – десять, двадцать? Точно, что давно, и много воды утекло с тех пор в Аре.

Жильцы постарели, и студенты давно уже не студенты, а художники уже оставили позади – по человеческим меркам – полные надежд дни. У некоторых уже лысины и седые волосы, дети их разлетелись кто куда. Между нами говоря, я бы считал, что кое-кому из них не грех бы сменить воздух, и для этого не обязательно быть взрослым. По мне, так вполне хватило бы, чтобы они в последнюю минуту все-таки освоили какую-нибудь порядочную профессию. Ладно, ладно, не сердись. Я же не собираюсь людей выселять. Пока что.

Но время идет, тут ты со мной должен согласиться. Дома железнодорожников знали хорошие времена, но теперь они прошли. Крыши прохудились, стекла дрожат из-за рассохшейся замазки, краны подтекают, а комнаты маленькие и тесные. Ну да, признаю твою правоту: можно было содержать их в исправности. Но ведь этого никто не делал! Именно по этой причине плата за аренду все эти годы оставалась столь низкой, ведь в нее не входили расходы на очищение бойлеров от извести и прочистку водосточных труб. А теперь поздно всем этим заниматься, капитальный ремонт себя не оправдает. Не оправдает, потому что плата должна остаться в привычных рамках. Высоко поднять ее нельзя, тесные комнатушки после ремонта просторнее не станут.

Да, да, я готов еще раз подтвердить: если бы эти домики содержали так, как полагается, то в них еще хоть сто лет живи. Но, положа руку на сердце, разве желательно на самом деле, чтобы в лучшем месте, прямо у вокзала, так и стояли бы домишки железнодорожников девятнадцатого века? А если да, то как долго? Еще лет десять или двадцать? В течение твоей собственной жизни? Или еще дольше, еще сто лет до самого двадцать второго века? Скажи мне! Должен же у тебя быть план. Эти домишки так и будут гнить, или ты собираешься их санировать? Любой ремонт стоит денег, даже самый скромный и экономичный, и деньги эти тебе придется амортизировать, в банке тебе это несомненно объяснили. Или ты умышленно намерен разориться в качестве героического покровителя Розенгассе? Не стоит того – ни финансово, ни морально.

Присмотревшись повнимательней, ты сам убедишься и признаешься мне, что Розенгассе как квартал давно уже не существует. Несколько этих разрозненных домишек между офисными башнями давно уже не составляют никакого единства. Сколько народу там еще проживает, человек тридцать, сорок? На пространстве, где можно было бы построить жилье для пятисот человек, для тысячи? А никаких железнодорожников там и вовсе не осталось. Сам скажи, разве квартал железнодорожников, где нет никаких железнодорожников, это не безвкусица? В лучшем случае.

Поверь мне Макс, срок жизни этих домиков истек. Их построили для путевых рабочих, кочегаров и машинистов с семьями, для людей с почерневшими лицами, грубыми руками и хриплым дыханием. Таких людей больше нет, они на нашей земле повымерли. И слава богу, вот так я сказал бы при всей симпатии к ним. Жаль, ты считаешь? А я считаю – не жаль. У меня отец умер от неизлечимой профессиональной болезни.

Я понимаю, две минуты давно уже закончились, но дай мне еще две минуты. Люди предпоследнего века давно уже все умерли, поэтому на самом деле ни один из тех, кто может себе позволить иное, не желает жить в этих домах. На паркетные полы смотреть приятно, это правда, но ты хоть когда-нибудь пробовал их начистить? Моя мама десятилетиями их начищала. На коленях ползала по полу, капли пота на лбу, зад качается туда-сюда. Не думаю, что тебе понравилась бы эта работа. Мне она не понравилась бы. И я не хотел бы, чтоб ею занимались моя жена или моя дочь.

Что ты говоришь? Зачарованные сады на Розенгассе? Зелень? Старая сирень, кривая груша? Да ладно тебе, Макс, ни к чему это. Ты оглядись там у себя, на Розенгассе. Сады оцеплены офисными зданиями из стекла и бетона высотой по шестьдесят, по восемьдесят метров. Знаю, знаю, я повторяюсь. Но вся романтика там давно пропала. В вашем саду надо лечь на спину, чтобы увидеть клочок неба. Природа – это другое, так я думаю. Если мне нужна природа, я сажусь на велосипед и еду в деревню. А тут город. Здесь приходится строить в высоту, чтобы не забетонировать чистое поле в деревне. Ты не можешь посреди города сохранить свою личную глухую деревню. А если хочешь в деревню, туда и отправляйся.

Чего я добиваюсь? Как ты знаешь, я объединился еще с несколькими людьми. Такими, у которых имеется немного денег. С местными людьми, ты их знаешь. Постепенно мы скупили несколько домов на Розенгассе – там, сям. И получился очень неплохой участок под застройку, там есть с чего начинать. Но только твои два домика стоят в самой середине, Макс, а с ними ничего не получится. Знаю, ты нарочно все это сделал, за этим ты и купил две развалюхи. Знаю, знаю. Но ты все-таки послушай меня еще совсем немного, ладно? У нас есть технико-экономическое обоснование проекта, могу тебе показать. Привлекательные квартиры любой площади, новейшие стандарты строительства. И арендная плата невысока. Во всяком случае, соотношение цена – качество намного удачнее, чем у твоих развалюх. Твои студенты и художники будут очень удивлены.

Надо продавать, Макс. Во-первых, таков ход вещей. Во-вторых, навар ты получишь весьма неплохой. Я знаю, сколько ты тогда заплатил за твои домики, хитрюга. Что я хочу этим сказать? Да ничего. Только то, что ты получишь неплохой навар, если сейчас продашь. Примерно двести пятьдесят процентов, я полагаю. И нечего тут стыдиться. Не нервничай, ладно, хитрюгу беру назад. Ты опередил нас, купил в тот момент, когда рынок просел и никто ничего не покупал. Я для тебя расстарался, это с нашей стороны супер-предложение. Выгода для тебя, поздравляю! Но продавать надо сейчас. Паркет с полов можешь взять да и положить где-нибудь в другом месте, если он тебе так дорог. Нам нужен только участок под застройку. Можешь домики целиком забрать, если хочешь, нас они не интересуют. Сунь себе в карман и построй их заново где-нибудь в глухой деревне, если тебе так нравится, или посади у себя дома в ящик для рассады. И грушевое дерево, и сирень заодно.

Жильцы? Ну, найдут себе что-нибудь другое. Или пожалуйста, могут у нас в очередь записаться первыми, подтверждения об отсутствии долгов и залога в размере платы за три месяца достаточно.

Бар «Севилья»? Да, вот его действительно жаль. Локация что надо. Но почему бы нам не внести в проект новый бар «Севилья» на одной из крыш нашего поселения? На высоте девяносто метров, с видом на закат и с просторной перголой, увитой виноградом, который так и просится в рот?

Послушай, финансирование обеспечено, банки дадут нам деньги задешево. Весь мир в таких долгах, что у эмиссионных банков нет выбора, кроме как все больше денег раздавать людям по нулевой ставке. Проценты все ниже и ниже, с деньгами буквально бегут за тобой. Ипотека c твердым сроком на десять лет под один – запятая – три процента? Не вопрос. Либор-ипотека ниже одного процента? Пожалуйста, вот договор, только надо вписать необходимую тебе сумму. Чем она выше, тем лучше.

Разумеется, проценты когда-нибудь вырастут, ясно и то, что вечно это продолжаться не может. И не так ужасно давно мы были при шести, восьми, девяти процентах. Однажды мы к ним вернемся, но не сегодня и даже не завтра, и не в следующем году, и не через один год. Что ты говоришь? Конечно, переизбыток денег однажды кончится. Когда-нибудь глобальная финансовая система рухнет со страшным треском, тут я с тобой согласен. Это неизбежно, и нам с тобой ничего тут не поделать. Так что мы тем более должны наладить свои дела.

Поэтому продавай нам, Макс. Сейчас цены высокие. Но как только увеличится процент, цены опустятся. У тебя же у самого долг в банке. И ты сможешь его погасить при шести, восьми, девяти процентах? За две развалюхи, которые стоят все меньше и меньше? Ну ладно, раз ты говоришь. На твоем месте я бы продал. Двести пятьдесят процентов – тут уж можно и без снобизма. Давай мне номер, и завтра у тебя на счете три миллиона. Бери деньги и бегом! Купи себе хорошую квартиру в городе и небольшое имение под Ниццей, наслаждайся покоем со своей супругой и посвяти себя коллекции кактусов. И купи мобильник, что за дела! Как иначе внуки, когда они у тебя появятся, позвонят дедушке? Ждать осталось не так-то долго, время бежит быстрее, чем нам кажется. А кстати, как там твои мальчики?

ТОМ И ТОНИ ДЕРЖАЛИСЬ БОДРО, когда уходили. Неискушенным взглядом никто бы и не заметил, что их слегка замыкало после нескольких часов, проведенных у барной стойки. Надеюсь, что они оставили машину на парковке и пошли домой пешком. Надо было забрать у них ключ. Это всегда щекотливое дело – забирать ключ у пьяных, вечно они его не отдают. Пьяный должен быть довольно-таки трезвым, чтобы без сопроотивления отдать ключ.

Надо надеяться, что Том и Тони действительно пошли домой, а не соблазнились классной идеей поискать какое-нибудь еще заведение. Да нет, конечно же они направились домой, осторожно, по стеночке. И на своих двоих.

Но выпили они будь здоров. Я бы не удивился, если бы они от бара по ошибке повернули налево, а не направо. И тогда сейчас они идут не в западном направлении, где в спальной деревне за городской чертой стоит дом Тони, а в восточном направлении, по вылетной магистрали, где в это время почти не ездят грузовики из-за ночного запрета, мимо индийских и китайских лавчонок и серых панельных домов с мрачными, освещенными неоном пивными в нижнем этаже, где сидят, пьют кофе и курят сигареты усатые мужчины, которые злобно поминают первый день творения и, охваченные жаждой мести, осмысляют каждую драку в пивнушке, какая с тех пор произошла у них в горах.