Текст книги "Королевские дети. Жизнь хороша (сборник)"

Жизнь хороша

Перевод с немецкого Мария Зоркая

Я МОГУ ЕЕ ПОНЯТЬ. Опять ей хочется вырваться из этой глуши. Со мной по-другому. Я всегда могу отсюда уехать, если захочу, но мне это не нужно. Может, в один прекрасный день мне придет такое в голову, вот тогда и уеду. Но до той поры мне ничего не нужно. Здесь я вырос, знаю в городке всех и каждого, чувствую себя в его узких переулочках не хуже, чем хряк в свинарнике. А вот она прожила здесь вполовину меньше. Когда-то юной девушкой она тут застряла, и все из-за любви. Из-за меня. Поэтому здесь она знает на самом деле не всех, а почти всех. И ни с кем она не играла в песочнице. Так что можно понять, почему ей опять захотелось уехать. Через двадцать пять лет.

За эти годы можно насчитать не так много ночей, которые мы провели бы не вместе, не в одной кровати. Мы вместе объездили весь мир, насажали деревьев и произвели на свет троих сыновей. А теперь, когда деревья плодоносят и сыновья наполовину выросли, она хочет отплыть к новым берегам – хотя бы на какое-то время. Чемоданы собраны. Завтра утром, в семь двадцать девять, уходит ее поезд.

– Это же Сорбонна, Макс, – сказала она. – Париж. Такой шанс никогда больше не представится.

– Понимаю, – я в ответ.

И я действительно понимаю. Возможность целый год преподавать уголовное право и вести исследовательский проект на берегах Сены – как отказаться от такого предложения? Я рад за нее. Действительно. Но правда и то, что ни один мужчина на Земле в глубине души не способен понять, почему женщина не может просто поддерживать семейный очаг и заниматься воспитанием общего потомства с удовольствием.

– Но кто-то ведь должен менять тебе перегоревшие лампочки, – нашелся я. – Кому этим заниматься, если меня нет рядом?

– Я же буду жить в отеле!

– В отелях тоже заменяют лампочки. Как раз в отелях и заменяют.

– Речь про четыре дня в неделю. С четверга вечером до утра понедельника я буду дома. К тому же я еще успела забронировать номер в Отель-дю-Нор. Ты помнишь?..

– Разумеется. Тем не менее, я беспокоюсь. Должен же кто-то менять тебе перегоревшие лампочки.

– Позвоню тебе, если мне потребуется заменить лампочку.

– Хорошо.

– На поезде ехать-то всего три часа.

– Бывает, три часа длятся очень долго.

– Я продержусь. Ни за что не хочу, чтобы лампочки мне менял кто-то другой.

– А если авария?

– В случае аварии ты с аварийной скоростью мчишься на поезд.

– Но вдруг поезда уже не ходят? Лампочку обычно меняют ночью. Когда темно. Днем никто не замечает, что она перегорела.

– Одному тебе разрешено заменять у меня лампочки.

– Днем люди не думают про лампочки. Только ночью. Когда поезда уже не ходят.

– Значит, поедешь на первом утреннем поезде. А я до того посижу в темноте.

– Да, и будет тогда темным-темно…

– Знаю, знаю, – и она прижалась ко мне под одеялом. – Без тебя жизнь моя была бы ночью темной…

– Вот видишь!

– И холодной…

– Знаю, – подтвердил я.

– А ты всегда будешь готов заменить мне лампочку?

– Надеюсь, что нет.

– Нет?!

– Только пока я жив.

НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО в ветвях березы перед моим домом щебечут синицы, за клубами пара от атомной электростанции восходит солнце. День обещает быть прекрасным и жарким. Жена уже уехала. Обняла меня возле дома, поцеловала в шею и тут же скрылась за углом нашей улицы – волосы развеваются, бедра радостно покачиваются.

Пью утренний кофе на террасе и читаю газету. Мои сыновья, все трое, тоже встали. С верхнего этажа сначала доносится грохот, потом шум льющейся воды, и вот уже запахи геля для душа, дезодорантов и лосьона после бритья разносятся по всему дому. Надо им как-нибудь напомнить, что дешевые лосьоны всегда плохие, а хорошие всегда дорого стоят.

Первенец первым появляется на террасе с вопросом:

– Мама уже уехала?

За ним приходит младший. Осматривается ищущим взглядом:

– А где мама?

И, наконец, средний:

– Мама еще здесь?

Вот они сидят все трое, только что из душа, за своим корнфлексом и тычут пальцами в мобильники. Сидим мы как родные, но все же чуточку стесняемся друг друга. Отец – сыновей, сыновья – отца. Вот-вот сыновья тоже уйдут из дому. Скоро они скажут: «Пока, папа, спасибо большое», и уйдут из дому навсегда. Но сегодня они уходят лишь на несколько часов. Сегодня вечером все они вернутся домой.

Я по-прежнему провожаю каждого из них до дверей, когда они уходят в школу со своими ранцами на спине. Наверное, пора это прекратить. Но с младшим пока еще проходит, ему только тринадцать. Если я из-за своей газеты не замечаю, что младший уже готов к выходу, он старается встретиться со мной взглядом и произносит: «Окей, я пошел». Тогда я встаю и выхожу на улицу вместе с ним. В саду возле дома он просит у меня денег на обед. Деньги я ему даю. И тогда он, глядя на меня глазами янтарного цвета, прочувствованно произносит:

– Ах, папа, отчего же у нас нету собаки?..

Вот дом опустел. Будто ничего не произошло – а ничего и не произошло! – я вымыл посуду после завтрака, сел на велосипед и в утренний час пик покатил в бар «Севилья». Рабочая неделя у меня начинается с того, что я везу в пункт сбора все стекло, накопившееся за выходные дни. Затем я проверяю наличие напитков в кладовой, звоню пивоварам и виноторговцам, делаю заказы. Заполняю холодильные ящики под стойкой, оплачиваю счета, иду на почту за разменными деньгами для кассы. После обеда занимаюсь мелкими ремонтными работами: укрепляю расклеившийся стул или приколачиваю к стене новую стойку под бильярдные кии. Потолок в дамском туалете я перекрашиваю в нежно-розовый цвет, раз уж дамы того пожелали. Или еду на блошиный рынок, потому что мне нужен новый диванчик для того уголка, где читают газеты. В пять вечера я поднимаю рольставни, занимаю свою позицию за стойкой и обслуживаю посетителей до половины первого – до полицейского часа. Вечер сегодня будет спокойный, летний. У многих постоянных посетителей сейчас каникулы, мои бармены тоже разъехались. На этой неделе я один отвечаю за все. К счастью, команда уборщиков пока еще здесь, каждое утро с пяти до половины восьмого они приводят в порядок весь дом.

Ранним утром в баре царит приятная прохлада и тишина. Люблю я ту минуту, когда поворачиваю ключ, толкаю дверь, и передо мной открывается это уютное и так хорошо мне знакомое помещение, отдохнувшее за несколько ночных часов. Дубовый паркет поблескивает в полумраке и пахнет воском. Бильярдный стол поглядывает на меня, весь в ожидании, а натертая до блеска стойка улыбается. В углу погромыхивает машина для приготовления льда, кофейная машина еще спит, в подвале жужжат холодильные установки. Туалеты вымыты, дозаторы для мыла и держатели для полотенец заполнены, всюду пахнет моющими средствами.

Забираю из подвала ящики с пустыми бутылками из-под шнапса и вина, устанавливаю на тележку. Стукаясь друг о дружку, бутылки звенят, как колокольчики у стада коз, когда я спускаю тележку с тротуара на проезжую часть Транзит-штрассе – Транзитной улицы.

Надо бы мне поскорее перейти на другую сторону. Под железнодорожными путями главного вокзала фуры вплотную друг к другу едут из города, по направлению к развязке на автостраде. Номера у них польские, литовские, португальские, британские. Едут не быстро, но они тяжелые, и тормозной путь у них длинный.

На той стороне улицы я выталкиваю тележку на тротуар, и бутылки звенят снова.

Иду мимо строительного забора, за которым три экскаватора сносят универсальный магазин шестидесятых годов. Витрины заклеены пожелтевшими плакатами, стены покрыты стихийными граффити. Магазин вынужден был закрыться в начале восьмидесятых, когда рядом появился современный торговый центр с интегрированной парковкой. Дело происходило в эпоху «двойного решения НАТО», когда в Европе каждый человек сознавал, что на крышу его автомобиля вот-вот упадет то ли российская, то ли американская атомная бомба, и никто не хотел оставлять машину под открытым небом, все рвались под защиту подземных стоянок с их метровой толщиной железобетона. А у старого магазина не было не то что подземной парковки, но и вообще автостоянки. И никто больше туда не ходил.

В заборе есть отверстия, можно понаблюдать за экскаваторным балетом, в нем чувствуется нечто палеонтологическое. У забора стоят старики. Одни насвистывают сквозь зубы, их свист здорово напоминает мышиный писк. Старые шлягеры. «Постель посреди поля». «Stairway to heaven». «Azzurro».[6]6
  Исполнители: Юрген Древс, Лед-Зеплин, Челентано.


[Закрыть] Насвистывают, чтобы не слышать тишины, вдруг заполонившей их скудную жизнь. Другие курят сигареты. Издавна известных марок. «Brunette». «Arlette». «Stella». «Boston». «Parisienne Carré». Из карманов их курток торчат издавна известные мужские журналы: «Praline», «Schlüsselloch», «Sexy». У некоторых на поводке собачонки. А один, раз уж он привел внука с собой, поднимает его к отверстию в заборе.

У такой дырки останавливаюсь и я, подталкиваю тележку к забору и тоже заглядываю внутрь. Левая часть старого здания пока стоит нетронутая, красный экскаватор тянется в высоту своей стальной челюстью, покусывает водосточные желоба, металлическую арматуру, погасшую световую рекламу. В середине синий экскаватор долбит в крошку армированный бетон молотом толщиной с бревно. Справа все стены уже снесены, в яме желтый экскаватор ковшом собирает белый гравий. Интересно, это еще облицовка подвального этажа или уже русло речки, которая сто, тысячу или сто тысяч лет назад вилась тут через долину?

Старики изо всех сил стараются не встречаться со мной глазами. Я тоже стараюсь. Мы смотрим вслед проваливающемуся полу и оседающим стенам, и каждый предается собственным воспоминаниям об этом магазине. Кто-то вспоминает, может быть, как в 1967 году покупал здесь теннисные туфли, а другой – как в отделе пластинок в 1971-м приобрел свой первый альбом Джимми Хендрикса. А я вот помню, что там, где сейчас долбит бетон синий экскаватор, в середине семидесятых работала в мясном отделе умопомрачительная продавщица, рыжеволосая и зеленоглазая. Вся в веснушках и с декольте. Теперь она, надо полагать, на пенсии. Если вообще жива.

А когда мы насмотримся досыта, каждый пойдет своей дорогой.

Только ведь и торговый центр восьмидесятых годов, защищавший нас от атомной бомбы, через несколько лет закрылся, потому что к власти пришел Михаил Горбачев и от страха перед атомной бомбой людей избавил. С тех пор люди снова стали передвигаться под открытым небом, сначала неуверенно, потом все продолжительней и радостней. В центре города появились пешеходные зоны и уличные кафе, игровые детские площадки и шахматные уголки в скверах. Никого уже не тянуло в затемненные подземные парковки, где могли затаиться насильники, похитители детей и любители подкладывать бомбы.

Вопрос времени, не более того: прямо за торговым центром из восьмидесятых появился шоппинг-молл с просторной автостоянкой под открытым небом. Он расположился в цехах бывшего литейного завода, поскольку производство перенесли в Польшу. Сохранилось ли в Польше это производство – не знаю. Может, его отправили подальше на восток, в Киргизию или еще куда-нибудь. А оттуда еще дальше. Тогда надо просто подождать, пока это производство обойдет весь земной шар и вернется сюда, на свое место.

Литейные цеха, некогда черные от копоти, теперь расписаны ярчайшими красками. Старую шедовую кровлю украшают вывески Douglas, Tally Weijl и McDonald`s. В моем детстве площадь перед заводом, где теперь автостоянка под открытым небом, являла собой лабиринт: башни из новехоньких крышек для люка и пирамиды из сложенных одна на другую литых труб. Территорию не оградили забором: продукция литейного завода весила так много, что не стоило страховаться от воров. В углу, рядом с домиком вахтера, где теперь размещается пункт сбора стекла, стояло ничейное вишневое дерево, там было чем поживиться.

Пункт сбора представляет собой четыре закрытых трубы из хромированной стали, через которые бутылки почти бесшумно падают в подземные контейнеры. Две трубы для зеленого стекла, по одной для коричневого и для прозрачного.

Изо всех сил я стараюсь бросать бутылки в правильные отверстия. В некоторых случаях я не уверен, к какому цвету отнести бутылку – например, зеленовато-коричневую из-под «Риохи» или голубоватую из-под джина.

Винченцо, мой друг и постоянный посетитель, утверждает, что не стоит мне ломать голову над цветом бутылки, поскольку все трубы ведут под землей в один и тот же большой контейнер. А сортировка – со стороны государства это всего лишь хитрость с целью приучить массы к слепому повиновению. Когда я призываю Винченцо осмыслить, во-первых, тот факт, что вторичная переработка стекла, насколько мне известно, находится в руках не у государственной, а у частной организации и, во-вторых, что любой человек может каждый четверг наблюдать, как грузовой автомобиль с краном поднимает из-под земли четыре малых контейнера – вот именно, четыре малых, а не один большой, то Винченцо только отмахивается, обзывая меня послушным бараном. Легковерной рабской натурой. Верноподданным властей. Дрессированным цирковым животным.

Уж если Винченцо что-то знает, то он знает. Он не позволит, чтобы его держали за дурака. Особенно государству не позволит. Государство при любой возможности норовит выставить нас дураками, во всех сферах жизни. Вот, например, кнопки на пешеходных переходах. Винченцо давно уже на них не ведется. Плацебо в чистом виде, и никакого влияния на светофоры они не оказывают. Будь оно иначе, любой ребенок посредством нажатия кнопки мог бы остановить движение транспортных средств в целом городском районе. Следствием стали бы многокилометровые пробки и огромный ущерб экономике. А уж это не в интересах государства, и ежу понятно, что кнопки на светофорах – чистая бутафория. В большинстве случаев к ним даже кабель не подведен. Винченцо это известно, он на такие трюки не покупается. Не дурак же он. На кнопки он вообще не обращает внимания, как, впрочем, и на сами светофоры. Если в потоке машин образуется разрыв, он тотчас туда идет. А если разрыв не образуется, он тоже идет. Машинам тогда приходится тормозить.

Я же склоняюсь к предположению, что кабель к кнопкам подведен. Считаю невероятным, чтобы государство прикладывало столь значительные усилия с единственной целью – выставить нас дураками. Однажды мы до того разругались по этому вопросу, что я схватил отвертку и возле ближайшего пешеходного перехода под сочувственным взглядом Винченцо открутил жестяной кожух у такой кнопки. Как выяснилось, к кнопке крепились провода – один желтый, один красный и один черный. Но для Винченцо это не послужило доказательством. Разве я мог быть уверен, что провода куда-то ведут? Разве мог убедительно доказать, что их противоположные концы соединены с системой управления светофором?

Нет, не мог. Провода терялись в глубинах оцинкованного светофорного столба. Это единственное, в чем я был уверен.

Ага, – сказал Винченцо. – Откуда тогда взялась моя убежденность, что кнопки зачем-то нужны? Может, я стоял с секундомером, замеряя продолжительность красной и зеленой фазы? Сначала нажимая на кнопку, потом не нажимая на кнопку? И сравнивал результаты? Ну, что? Стоял, да?

Нет, этого я не делал.

Отчего же?

Оттого, что по мне – это глупость.

Так, так. Значит, на руках у меня нет эмпирических данных. На чем же основывается тогда мое утверждение? На шатком предположении? Или наивной надежде, что мир совсем не такое дерьмо, каким он является по правде? Тут Винченцо фыркнул. Он-то в курсе дела. Провода ведут в пустоту, как он мне и говорил. Единственный смысл существования кнопок состоит в том, чтобы внушить таким легковерным стадным существам, как я, иллюзию, будто они являются хозяевами собственной судьбы, чтобы они послушно стояли на тротуаре, пока Большой Брат не переключит светофорного человечка на зеленый. Винченцо снисходительно похлопал меня по плечу. У Большого Брата я в кармане. Пешеходные светофоры – это еще мелочь, он, Винченцо, такого мог бы мне порассказать… Но пока что дает мне отеческий совет: как можно скорее вернуть кожух на кнопку, пока полиция не явилась. Вот уж я баран так баран.

Вообще-то я по профессии писатель, и мне бы надо не бутылки выносить, а писать книги. Но я люблю выносить бутылки – это во-первых, а вот книги писать я люблю не всегда – это во-вторых. Избавление от пустых бутылок есть деятельность несомненно полезная. Если я брошу этим заниматься, то бар скоро заполнится пустыми бутылками до отказа. А вот что касается до написания книг, тут у меня порой возникают сомнения. Надо ли этим заниматься? Снова и снова? Книг ведь уже так много, в том числе и очень хороших, их намного больше, чем способен прочитать за всю жизнь человек. К тому же мне порой кажется, что достаточно и самой жизни, что самой жизни можно бы добавить красоты, а не украшать ее при помощи искусства наподобие рождественской елки.

Тележку я купил на блошином рынке специально для вывоза пустых бутылок. Как прицеп для велосипеда она не годится: слишком большая и слишком тяжелая. Зато как автомобильный прицеп она слишком мала. Торговец на рынке не сумел мне объяснить, для какого транспортного средства она была изначально задумана. У нее литые колеса и цельнолитые шины на старый лад, деревянная погрузочная платформа между стальными, не раз крашенными черной краской трубками, а те завершаются круглой сцепкой.

Люблю эту свою тележку. Размеры для меня подходящие, в нее входят ровно четыре ящика с пустыми бутылками. Круглую сцепку приятно держать в руке, а вес тележки дает мне отрадное чувство уверенной связи с землей. Человеку требуется некоторая масса, некоторый масштаб ноши, чтобы обрести движение. Может, тележка эта и есть подходящий транспорт для придания красоты моей жизни? Не знаю. Есть у меня определенные сомнения насчет того, что до конца своих дней я рад буду вывозить пустые бутылки из бара. Хотя все три года, что я этим занимаюсь, путь до пункта сбора я проделывал с удовольствием и в согласии с самим собой.

Правда, сегодня утром меня одолевают сомнения. Сегодня я задаюсь вопросом, с чего это я вдруг толкаю тележку тут по улицам. Сегодня, если бы мне решать, я лучше сидел бы с Тиной за кофе и круассаном в скоростном поезде TGV – уж пожалуйста, в первом классе, а за окном мелькала бы Бургундия со своими пастбищами и коровами. Еще несколько дней назад я мог принять такое решение. Может, Тина обрадовалась бы, если бы я ее сопровождал. С другой стороны, это мудро: отпустить жену в одиночку…

Добравшись до автостоянки перед шоппинг-моллом, я иду в тот угол, где прежде стояло вишневое дерево. Тележку устанавливаю между люками так, чтобы охватить все три цвета стекла. Наклоном корпуса вправо я достигаю люка для зеленых бутылок, наклоном корпуса влево – люка для коричневых бутылок, а наклоном вперед – прозрачных. Учитывая, что бутылок у меня сто двадцать штук, неплохая утренняя гимнастика. Винченцо, как уже говорилось, не стал бы себя утруждать, он бросил бы их все в одно отверстие. Но в это время дня он обычно еще спит. Опасность, что он застигнет меня за верноподданнической гимнастикой, невелика.

На обратном пути в бар «Севилья» настроение у меня обычно не такое приподнятое, как на пути туда. Тележка теперь пуста, ничего там не звякает, и работа выполнена. Путь назад – это просто путь назад, и рассказать о нем нечего. Он столь же необходим, сколь и путь туда, ясно, но нет в нем ни цели, ни смысла иного, нежели просто возвращение. И оттого он чуточку пресный.

По обеим сторонам улицы стоят новые дома из бетона, стали и стекла. Из года в год здесь башни вырастают как из-под земли, и они все выше, все теснее друг к другу, у нас в городке привокзальный район считается зоной расширения. Здесь стоит новая Высшая школа экономики, рядом отделение Федеральной службы статистики и местный филиал банка UBS, чуть поодаль – Центр логистики Швейцарских железных дорог, а также дом работников Красного Креста и ойкуменический интернат для страдающих деменцией. Эти замки из стекла стоят тут посреди асфальта так, словно с неба на землю свалились кубики «лего», и не будь надписей на их стеклянных раздвижных дверях, отличить один от другого было бы не так просто.

В этот час я иду по улице едва ли не один во всем городе. Служащие уже в своих бюро, дети в школе, а безработные дома завтракают. Где-то над высокими крышами домов виднеется узкая полоска неба и пролетает какая-то крупная, темная птица. Эй, ты что за птица? Ты великолепна со своим раздвоенным хвостом, может, ты – красный коршун? Будь другом, повернись чуточку, чтобы я мог разглядеть цвет твоего хвоста… точно, красный коршун. Ты зачем смотришь вниз? Нет, красный коршун, тут внизу только асфальт да металл, ничего для тебя интересного, и куда ни глянь – ни одного живого существа, только я. Ты что, меня высматриваешь? Только не ошибись сейчас. Давай-ка без непродуманных пикирующих полетов, я не вписываюсь в твою схему добычи. А ты в мою тоже, кстати. Оставь меня в покое, и я тебя тоже оставлю в покое. Будь я тобой, я бы тут нипочем не стал нарезать круги. Я бы полетел вперед, причем на запад, навстречу закату. На западе ты найдешь луга и леса до самого океана, вот там можешь поохотиться на кого-нибудь прекрасного. Зачем тебе все это надо – асфальт, фуры, железная дорога и кубики «лего»? Умел бы я так элегантно парить в вышине, так нипочем не заинтересовался бы костлявым млекопитающим вроде себя, толкающим по мертвому асфальту тележку, которая припахивает выдохшимся пивом и кислыми остатками красного вина.

Люблю разговаривать с животными. В городе болтаю с собаками и птицами, в деревне с лошадьми и коровами. Тина всегда переживает, если я заговариваю со зверюшками, еще не хватает, чтобы я стал обнимать деревья или поглаживать цветы. Но зато я не веду беседы с автомобилем, как это делают другие мужчины. Вот за это Тина меня и любит, я точно знаю. Иногда мне кажется, будто я разговариваю с животными только для того, чтобы ей понравиться.

Где сейчас может быть ее поезд? Чувствую сладкую тоску в груди и радуюсь этому. Мне даже жаль, что Тина иногда так действует мне на нервы. Она умеет мне страшно действовать на нервы, особенно в те несколько дней каждый месяц, когда она наряжается в жуткие широкие штаны, а волосы у нее стоят на голове дыбом, как будто она под током. В эти дни грохают ящики у нее в платяном шкафу, шипит струя воды из крана в ванной, а пятками она так стучит по паркету, что отдается во всем доме, и когда она читает газету, то страницы переворачивает, будто хлещет плетью, а если готовит еду, то безнадежно портит ее огромным количеством имбиря, лимонной травы и кориандра, иногда еще мускатного ореха.

В эти дни она непредсказуема, ее ритм не совпадает с моим, но и с ее собственным ритмом тоже. Наши сыновья вежливо устраняются и ночуют, если есть возможность, у друзей. Мне же на этот период выпадает обязанность общаться с Тиной, а за ее непереносимое поведение, от какого она и сама обычно страдает, платить терпением. На день-другой меня вполне хватает. Но вот если это затягивается на неделю или больше, то плохо дело. Бывает, она настолько действует мне на нервы, что я уже не помню, как прекрасно хорошее время с нею. Тогда мне хочется поджечь наше супружеское ложе или разнести всю кухню какой-нибудь кувалдой.

Чтобы этого не совершить, я вывожу из сарая гоночный велосипед и отправляюсь часа на два кататься по окрестностям. Первые несколько километров я проезжаю, с шипением бросая крепкие проклятия и ругательства встречному ветру. Затем я перехожу на клинические обозначения поведенческих отклонений у парнокопытных женского пола, по ходу изобретая их и наслаждаясь красотой их звучания. Коровища-анорексичка с неизжитым посттравматическим синдромом. Молочная телка с нарциссической психопатией, обусловленной дефицитом внимания и евангелически запертым либидо. Аутоэротичная горная коза, стремящаяся к всевластию фантазмов с анальными предпочтениями. Рунная овца-параноичка с асоциальным расстройством личности.

Язвительно усмехаюсь я всему миру. Летит вперед мой велосипед, и природа мне подчиняется.

Вновь и вновь повторяю я прозвища, лучшие из них – многократно. Рву вперед на высокой скорости, выжимаю двадцать пять, двадцать восемь, тридцать четыре километра в час, на запад, на запад, к океану. Через час или два я начинаю уставать, переключаю скорости вниз, дышу глубоко. Приходит время отложить большой меч риторики и вытащить стилет, способный наносить мелкие, но зато глубокие, болезненные и с трудом заживающие раны. Воображаю, как я призвал Тину к ответу и в отточенном до деталей профессиональном докладе продемонстрировал ошибочность ее действий.

Во введении я цитирую несколько неоспоримых примеров ее злодеяний. Далее я анализирую их причины и воздействие на меня лично, наш брак, наших сыновей и весь мир. В пламенном заключении я представляю ей все кратко– средне-и долгосрочные последствия, каковые неизбежны в том случае, если она незамедлительно не примет меры для серьезного исправления самой себя. Радостно выковываю я цепочку своей аргументации, по возможности плотную и без пустот, а собрав ее, редактирую, и вычеркиваю, и сокращаю до тех пор, покуда искрящийся фейерверк такой убедительности, такой элегантности и логической стройности, что мне губы жжет, не заставляет меня резко затормозить, развернуть велосипед и отправиться домой.

На обратном пути я смягчаюсь от одной только мысли о том, что Тина – если в ее душе еще не угас остаток любви к истине – не сумеет сделать ничего другого, как только по всем пунктам со мною безусловно согласиться и попросить меня если не о прощении, то по крайней мере о милости. Оставшееся время на пути домой я использую для того, чтобы еще укрепить силу моего заявления, то есть я его и дальше обтачиваю, пока не останется густой концентрат, квинтэссенция моей тирады. Таковая состоит опять-таки из описания поведенческих отклонений у парнокопытных женского пола, однако медицинскую латынь я по возможности заменяю доступными всем словами, пока не останется от нее классическая ругань, совершенно понятная и выразительная. Вот, например:

– Дура ты набитая!

Именно так всегда и бывает. Это я и кричу во всю глотку на лестнице, входя в дом.

– Что? – кричит откуда-то Тина в ответ.

– Дура ты набитая! – рычу я.

– Что? – опять кричит она в ответ. Хотя с первого раза отлично меня расслышала.

– ДУРА ТЫ НАБИТАЯ!

А поскольку это никак не соответствует условиям гражданского урегулирования конфликтов, в ответ я теперь получаю ее смешок, который мне так нравится. И тогда я радуюсь, что не заставил ее выслушать полную версию моего сообщения, каковую она давно уже знает наизусть.

Надеюсь, у нее место возле окна. Если есть выбор, она всегда резервирует место у окна. Тине нужен уютный уголок, а свободный доступ к проходу в середине ей ни к чему. Трехчасовую поездку она спокойно выдержит, ни разу не сходив в туалет. В совместных поездках мы оба часто удивлялись тому, как даже самые чопорные люди в общественном транспорте легко и свободно отправляются на глазах у всех опустошать свой живот.

Если у Тины место рядом с окном, то она утеплила свой уголок, разложив там пальто, шарф, свитер. Особенно тщательно следит она за тем, чтобы воздушный вентилятор наверху был закрыт. Тина не любит, когда дует. Возможно, сейчас она держит ноутбук на коленях. Просматривает свою первую лекцию или обрабатывает корреспонденцию. На столике под окном у нее лежат книги стопкой, а сверху полупустая чашка кофе с молоком и надкушенный круассан. Она сосредоточенно работает, пейзаж за окном мало ее интересует. И на попутчиков она почти никогда не смотрит. По крайней мере, если я с нею рядом. Возможно, на этот раз оно немножко по-другому. Очень даже возможно. Я бы не удивился. Ну и ладно. Любопытство – обычное человеческое качество. А попутчики все равно уже заметили, что у нее стройные ноги и красивые глаза.

Могу поспорить, что ее бумажник лежит наготове рядом с кофейной чашкой. Тина человек внимательный и совестливый. Когда придет проводник, она не заставит его ждать понапрасну, у нее все билеты и удостоверения будут под рукой, и в случае каких-то сомнений она скорее предъявит слишком много документов, чем слишком мало. Я был однажды свидетелем того, как она показала контролеру водительские права, а в другой раз еще и удостоверение с группой крови. По мне, удивительно даже то, что человек может носить с собой это удостоверение. У меня такого вообще нет, да и свою группу крови я не знаю.

Когда мы были молодыми, Тина охотно оповещала поездную бригаду о том, что ей нет двадцати шести лет, хотя никто ее не спрашивал. То же самое на канатных дорогах, на фуникулерах, хотя там нет никакой скидки для молодежи. Я радовался, что мое чувство неловкости вместе с ее двадцатишестилетием ушло в прошлое. А теперь я сожалею о том, что испытывал тогда неловкость.

ТАМ, ГДЕ УЛИЦА СТЕКЛЯННЫХ ФАСАДОВ вливается в Транзит-штрассе, мне опять открывается вид на бар «Севилья» с его поросшей мхом черепичной крышей и усиками плюща – маленький, узенький, в высоту едва ли двухэтажный посреди сплошного ряда стеклянных небоскребов. Это одна из старейших построек во всем привокзальном квартале, свидетельство тех давно ушедших времен, когда люди заводили проигрыватель вручную и умирали молодыми от воспаления слепой кишки. Упрямо стоит этот домишко на своем месте вот уже без малого сто лет, пока вокруг него через каждые одно-два десятилетия то сносят, то снова отстраивают, то сносят, то опять отстраивают офисные многоэтажки. Похоже, весь привокзальный квартал только того и ждет, чтобы бар «Севилья», наконец, освободил свое место.

Но он и не думает освобождать свое место.

Мне это нравится. Я люблю все, что постоянно.

По внешнему виду домишко этот с его своеобразными пропорциями – чистый архитектурный анекдот. Нижний его этаж являет собой весьма импозантное сооружение с потолками высотой четыре метра и старым дубовым паркетом, двумя большими витринами и красивым, искусственного камня фасадом с некоторым налетом ар-деко. Но над представительным партером начинается не маленький небоскреб, а лишь нечто вроде деревянного чердака и крытая черепицей двускатная крыша.

Скромность верхней части нисколько не соотносится с массивным фундаментом, дом этот – совсем не достань воробушка, а метр с кепкой. Этой особенностью он обязан своему строителю, мастеру-маляру по имени Жюль Вебер, который 3 марта 1925 года обратился в ратушу за разрешением на строительство милого малого небоскреба.

Жюль Вебер, молодой человек лет двадцати пяти, унаследовал от своих родителей все, что имел и кем являлся, а именно щуплое телосложение и родовое имя мелких бюргеров, значащееся в анналах городка с XIV века, да еще махонький домик на Розенгассе и маленькую малярную мастерскую c малым числом постоянных клиентов. Был он надежным мастеровым и веселым участником карнавальных празднеств, но не имел надежного друга, да и в женском обществе никогда его не видели.