Текст книги "Королевские дети. Жизнь хороша (сборник)"

Элизабет никогда не испытывала тоски по родине, потому что никогда не покидала родину. Кстати, во французском языке и нет слова для тоски по родине, потому что французы просто избегают без нужды покидать свою прекрасную страну ради чужбины, пока их армия не завоевала эту чужбину и французский язык не ввели там в качестве государственного.

Поэтому Элизабет не могла прочувствовать, как это можно – испытывать тоску по осыпям, горным вершинам и зелёным долинам. А вот неисполненные желания были хорошо знакомы и ей, равно как и смутная потребность, безымянная тоска или безнадёжное вожделение; должно быть, нечто такое и тяготит душу её пастуха.

Когда она стоит так у окна, она на некоторое время забывает и про бильярд, и про служанок. Уютно потрескивает огонь в открытом камине. Служанки же, со своей стороны, не забывают ничего и ни на миг не упускают Элизабет из виду. Они продолжают ходить вокруг бильярдного стола и, болтая и смеясь, толкают шары, выточенные из слоновой кости, как ни в чём не бывало, но вместе с тем они отмечают каждую морщинку на лбу их госпожи, каждый беззвучный вздох, каждую прядку, задумчиво отведённую за ухо; ибо служанки, а это надо знать, самые внимательные и эффективные спецслужбисты в мире. Они целыми днями высматривают, выслушивают и вынюхивают всё, что происходит в доме их господ, и даже ночью одна из них всегда лежит без сна, прислушиваясь, чтобы на следующее утро за завтраком было о чём поведать остальным, если в темноте вершилось что-то интересное; к тому же служанки связаны в единую сеть со служанками других домов. Мужской же домашний персонал, в отличие от них, не так хорошо годится в разведчики, потому что мужчины в большинстве случаев рады ничего не видеть, ничего не слышать и не иметь обязанности кому-либо что-либо говорить. А вот служанки всегда любознательны, поэтому они чуть ли не всеведущи, а большинство из них ещё и словоохотливы. Они властительницы грязного белья, испачканной посуды и потаённых мансард, каждому событию у них есть объяснение, и зачастую они могут предсказать, что случится в будущем.

Опять же и принцесса это знает, поскольку всю свою жизнь провела в постоянной близости к служанкам. Она отворачивается от окна и возвращается к бильярдному столу. Служанки продолжают играть как ни в чём не бывало; ну разве что голоса стали чуть потише, чем обычно. Одна наливает всем чай, другая подкладывает в камин дрова, третья задёргивает занавески. Элизабет тоже делает вид, что всё как всегда; она берёт кий в руки и играет. Партия идёт своим чередом, но постепенно смех как-то смолкает, болтовня истощается; вскоре воцаряется полная тишина, если не считать стука шаров и шороха юбок. Женщины сторожко ходят вокруг стола. Напряжение нарастает, как и предвкушение радости; ибо все знают, что сейчас произойдёт нечто интересное, достойное того, чтобы запомниться. Вот-вот молчание будет нарушено, причём принцессой, только ей это полагается; часто вопрос лишь в том, когда и как она это сделает.

Наконец-то Элизабет озаботилась всеобщим разрешением ситуации. А поскольку она знает, что все и так знают, о чём идёт речь, она не пускается в долгие рассуждения о горячей каше, а указывает кием на окно и говорит:

– Ну вот чего ему ещё надо?

Тут все вокруг бильярдного стола с облегчением вздыхают. Зашуршали юбки, засеменили ножки. Девушки положили свои кии на зелёное сукно, набрали в грудь побольше воздуха – и дело пошло. Поначалу неуверенно и робко, а потом всё жарче и подробнее, пока все не заговорили наперебой, выкладывая всю информацию, какую успели собрать с момента прибытия Якоба.

– Да ведь он чёрствый тип, надо сказать. Разговаривает только со своими коровами, а больше никому ни словечка. Самое большее – «доброе утро», «так точно» и «спасибо», да ещё «спокойной ночи», и это всё.

– Но сильный, этого у него не отнять. Однажды лошади не подошла подкова, так он её голыми руками согнул.

– На десерт любит сыр рокфор с грушами и орехами.

– Единственный друг у него – кастрат, каждый вечер к нему ходит.

– Я думаю, ночами он часто не спит. По крайней мере, иногда у него ночью горит свет.

– У него изящные руки. И красивые ногти. Как у девушки.

– Нет, никакой тоски по родине у него нет. Это что-то совсем другое. Когда у швейцарцев тоска по родине, они поют свои заунывные песни и всё время говорят про снежные горы. И всякую чепуху несусветную.

– И ещё от него хорошо пахнет. Свежим ржаным хлебом.

– Поначалу я думала, что он задавака. Но теперь я думаю, что он просто робкий.

– Так часто бывает, что робкие кажутся заносчивыми.

– Но и наоборот тоже.

– А мне нравится, когда человек робеет. По-настоящему сильные всегда робкие.

– Но не все робкие обладают силой.

– Иногда бывает, он так взглянет своими серыми глазами!

– Если есть на что посмотреть, то он и смотрит.

– Но глазки он никому не строит.

– Нет, это нет.

– Но тогда что же с ним? – спросила принцесса, которой согласно придворному этикету полагается пребывать в чувственной неосведомлённости.

– Да это же ясно.

– Мне это было ясно с первого дня.

– Мне тоже. С первого взгляда.

– Да видно по нему с расстояния в милю.

– Так что же это?

– Дома у него осталась девушка.

– Её зовут Мария.

– Кто это сказал?

– Кастрат сказал.

– Ну да, девушка. Двадцать девять лет уж этой девушке.

– И что? Он-то ещё старше.

– Кастрат говорит, у девушки богатый отец, а он бедный. Поэтому они не могут пожениться.

– Но она не хочет другого, она ждёт его. Вот уже десять лет.

– И он тоже ждёт её. Он тоже не хочет другую.

– Ах, вон оно что! Девушка, – восклицает принцесса Элизабет. – Ну, если только это. Альпы я ему сюда доставить не могу, но девушку – с этим мы справимся.

В тот же день Элизабет за ужином рассказывает своему брату – между бараньим кострецом и говяжьим рулетом, – какое несчастье она, сама того не ведая, принесла своему пастуху и его девушке.

– Эти швейцарцы всегда найдут, на что пожаловаться, – сказал король, – а сами они при этом такие мужланы. А может, у твоего пастуха просто тоска по родине?

Младшая сестра отрицательно помотала головой:

– Это из-за девушки.

– Тогда оставь его в покое, – сказал король, поглаживая себя по щекам окольцованными пальцами. – Мужчине можно побыть и несчастным.

– Но не в Монтрёе, – возразила Элизабет. – Я хочу, чтобы в Монтрёе все были счастливы.

– Тогда отошли его. Так ты осчастливишь и его, и сама избавишься от жалкого хлюпика.

– Но я хочу его сохранить. Он лучший из всех возможных пастухов. Коровы его слушаются как собаки. И дают вдвое больше молока.

– Тогда есть только одно решение, – сказал король и хитро вытянул губы трубочкой.

– Какое же? – спросила принцесса с притворным простодушием.

– Надо привезти девушку сюда.

– Отличная идея.

– Но тогда им придётся пожениться. Порядок есть порядок.

– Конечно, – согласилась принцесса.

– Давай сделаем так, – размышлял король, довольный, что в кои-то веки мог употребить свой авторитет для решаемой проблемы. – Пусть кто-нибудь из наших швейцарских прихлебателей напишет письмо в Швейцарию. Лучше всего этот заика из фрайбуржских, как бишь его зовут.

– Де Дисбах, – подсказала Элизабет. – Он, кстати, вовсе не заикается, это у него фамилия такая.

– Ну, неважно, – говорит король. – Пусть этот Дисбах немедленно явится и напишет, а я потом поставлю свою печать.

– Может, отправим нарочным? Сегодня же?

Так и было сделано в один вечер в конце марта 1789 года, как договорились. Если на военной дороге никто не нападёт на посыльного и если он по пути не подцепит какую-нибудь болезнь, не ввяжется ни в какую кабацкую драку и не спутается ни с какой проституткой, то через десять-двенадцать дней верховой езды, то есть на первой или второй неделе апреля 1789 года он прибудет во Фрайбург. Тогда можно себе представить, как он объявится у капитана Фон дер Вайда и вручит ему письмо, после чего тот всё бросит и на четырёхместной коляске, запряжённой парой лошадей, пустится в Грюйэр в сопровождении троих военных.

Дело под вечер, богатый крестьянин Магнин сидит как обычно на своей скамье у шпалеры грушевых деревьев и курит трубку. Он видит на большой дороге облако пыли, потом видит коляску и солдат, а уже после узнаёт капитана Фон дер Вайда. Он знает, что ничего хорошего это не сулит. Когда экипаж сворачивает к его подворью, он встаёт и первым проходит в дом.

Тяжело ступают сапоги крестьянина и капитана по дубовому паркету парадной горницы. Двигаются стулья, служанка ставит на стол стаканчики и бутылку. Крестьянин кряхтя садится, из-под полуопущенных век косится на вручённое ему письмо с печатью, лежащее на столе. Капитан начинает говорить, крестьянин слушает его, не дрогнув лицом. На сей раз он не раскричится. Он знает, что против капитана и против печати Бурбонов он не пойдёт. Он сидит неподвижно, можно подумать, что он чуть ли не заснул. Но он бодрствует, в его крестьянском черепе трещит арифмометр. Он проиграл, и сопротивление бессмысленно, это ему ясно. Теперь он ищет путь, как бы ему превратить своё поражение в победу.

Ну хорошо, бормочет крестьянин, когда капитан закончил свою речь, он не возражает. Если его дочь непременно хочет иметь этого альпийского олуха, то ради бога, пусть имеет. Приличного парня ей в её годы уже так и так не заполучить, даже вдовца. И если король Франции готов их обоих отныне кормить, тем лучше.

Так говорил крестьянин, полагая, что должен это сказать и что от него этого ждут. Но про себя он думал иначе; ведь он, собственно, не был чудовищем, как уже сказано, а был всего лишь неотёсаным мужланом.

Какая дурацкая потеря времени, думает крестьянин, высасывая остатки еды из промежутков между зубами. Сколько злости он сэкономил бы себе, если бы ещё десять лет назад поженил их. Но что поделаешь, человек всегда задним умом крепок. Кто же мог знать, что они оба окажутся такими упорными, такого ведь и не бывает. Большинство молодых в какой-то момент прекращают токовать и делают то, что им велят. Но не эти двое. Чёрт их знает, чего они такие упёртые и что уж такого нашли друг в друге. Ведь честно признаться, таких альпийских олухов, как этот, в каждой коровьей деревне найдётся пара дюжин, когда на праздничной ярмарке заиграют плясовую. И таких пригожих девок, как моя Мария, с добрым сердцем и красивыми икрами, полно бегает по округе в любое время года. Может, и бывает так, что удаётся найти нужного, единственного человека, которого почему-то нельзя никем заменить, вторую половину, тут уж ничего не скажешь. Да, бывает. У гусей это всегда так, а вот у крупного рогатого скота такое редко встретишь; тут бык просто бык, а корова – она и есть корова. Так или иначе, жалко потерянных лет, Мария за это время уже немного состарилась; у глаз уже морщинки, а на висках уже седина посверкивает. Что поделаешь, против упрямства никакая трава не помогает. Если двое действительно хотят друг друга, то их ничем не удержишь. На короткое время их, может, и удастся разлучить кнутом или верёвкой, но стоит от них отвернуться – они уже снова вместе. Они как гуси; можно их, вообще-то, поздравить. Большинство-то людей – как скотина, женятся на ком придётся, потому что положено так; до них лишь в момент смерти доходит, как прекрасна жизнь. Другие – они как гуси, ещё в день своего рождения знают это, а то и раньше. Мне ведь моя Жозефиночка всё ещё нравится, хотя, если быть честным, то чёрт знает почему, пусть бы мне кто-нибудь объяснил. Ну ладно, как уж есть. Теперь уж всё равно.

Таким путаным был ход мысли крестьянина. Чтобы красиво завершить его, он ударил ладонью по столу и призвал свою Жозефину. Ему не пришлось кричать громко, дверь оставалась открытой, и женщина стояла в холле за дверью. И все обитатели дома стояли в холле за дверью и слушали. Крестьянин это знал, ему ли не знать своего брата.

– Скажи Марии, пусть собирается в дорогу.

– Когда?

– Сейчас же. Капитан ждёт.

Крестьянка позвала Марию. Ей тоже не пришлось громко кричать, Мария стояла тут же, в холле.

– Только, пожалуйста, налегке, – сказал капитан, – в почтовой карете мало места.

– А как же сундук с приданым?

– Его, к сожалению, придётся оставить здесь.

– Когда девушка выходит замуж, – оскорбилась мать, – ей полагается приданое.

– Почтовая карета будет вся забита битком, – предупредил капитан. – На дороге в Версаль большое движение, король созвал Генеральные штаты.

– Что?

– Ничего, – сказал капитан и отмахнулся. – Так или иначе, сундук мы взять не можем, как мне ни жаль. Будет лучше всего, если вы его вышлете потом.

– Да зачем такие сложности, – сказал крестьянин. – Пусть сундук остаётся здесь, уж в Версале, я думаю, хватает серебряных ложек. Мария! Поди сюда!

Мария тоже входит в комнату. Она уже накинула пальто и держит в руках дорожную сумку. Капитан встаёт и обозначает поклон. Мать плачет. Отец смотрит в окно, как будто всё остальное его больше не касается. С капитаном он всё обговорил, теперь можно и помолчать. А из-за баб он не станет заново пережёвывать всё дело.

А Марии только того и надо, чтобы не было высоких слов. Для неё давно всё ясно.

– Ты готова? – спросил отец.

– Мы можем идти, – говорит Мария. – Сейчас только сбегаю в туалет.

Прощание недолгое. Начинает моросить дождь. Короткие, неловкие объятия перед экипажем, пустые лица сестёр и братьев выделяются светлыми пятнами в вечерних сумерках. Потом экипаж выезжает на мокрые булыжники мостовой, Мария бросает прощальный взгляд через плечо, а через час поездки она уже так далеко от дома, как ещё не была никогда в жизни. Приехав во Фрайбург, капитан Фон дер Вайд устроил ей ночлег в простеньком пансионе. На следующее утро, а это была среда, 15 апреля 1789 года, он отправляется с Марией в паспортное бюро и велит выписать ей дорожный паспорт. Потом бронирует два места в почтовой карете на Версаль.

В течение тех двух недель, которые Мария и капитан проводят в дороге, в Монтрёе царит напряжённое ожидание. Принцесса Элизабет положила себе устроить для двоих любящих самую счастливую встречу из всех возможных.

Поначалу она предполагала держать всё дело в тайне, чтобы приезд Марии был для Якоба сюрпризом. Но потом пришлось отказаться от этого замысла, потому что сюрпризы доставляют удовольствие разве что их устроителям, а теми, для кого они устраиваются, эти сюрпризы воспринимаются как насилие.

В лучшем из всех возможных миров, мыслит себе принцесса, любящие соединяются не по начальственному распоряжению, а пробиваются друг к другу сами, без солдатского конвоя. Поэтому она решила оставаться на заднем плане, а Якоба подготовить к приезду Марии через кастрата. Но сперва тот должен разузнать, сохранилась ли любовь Якоба в целости и действительно ли он согласен повести Марию под венец, как того требует король.

Гризли, конечно, знает, что Якоба даже спрашивать об этом не надо, ведь он его лучший друг. Итак, в тот вечер он поёт с наступлением темноты – в тот самый час, когда Якоб обычно перелезает через забор – «Аве Мария»; теперь он может позволить себе такую шутку. И потом, после того, как он передал Якобу это известие и развеял все его сомнения и недоверие, он обнял Якоба своими могучими лапами, чтобы тот смог выплакать своё счастье на медвежьей груди друга.

Во всём остальном жизнь шла своим чередом, в Монтрёе мало ощущались потрясения, происходящие в мире за окружной стеной. Куры по-прежнему несли яйца, коровы ходили стельными, плодовые деревья стояли в самом цвету и, если не ударят запоздалые морозы, год сулил хороший урожай. Согласно новейшему выпуску королевского справочника-календаря с сотворения мира прошло 5789 лет, Всемирный потоп был 4129 лет тому назад, а французская монархия существовала уже 1369 лет.

Для Якоба Бошунга это были дни ожидания. Теперь он часто оставлял коров на пастбище одних, бежал к въездным воротам и взбирался там на стену, чтобы просматривалась вся Парижская аллея, на которой вот уже несколько недель шло необычайно оживлённое движение. День и ночь в Версаль со всей страны ехали крестьяне, горожане, землевладельцы и священники, желая обсудить с королём цены на хлеб и налоговое бремя, а за ними тянулись толпы ротозеев, бунтовщиков, карманников, маркитанток, авантюристов, заговорщиков и пустозвонов. Казалось, вся страна решила собраться у дворца, на дороге скапливались заторы, в городе все комнаты на постоялых дворах и все каморки в мансардах уходили по самым высоким ценам. Явившиеся к шапочному разбору и безденежные оседали на обочинах дороги и обосновывались там на недели и месяцы биваком, некоторые прямо под стенами Монтрёя. Постовые на въездных воротах получили строгое распоряжение никого не впускать.

Что-то явно подготавливалось в Версале.

Якоб сидит на стене и ждёт. Он сидит там по нескольку часов каждый день, при этом он мог бы спокойно сэкономить себе утренние и полуденные часы, Мария могла приехать только под вечер, не раньше, поскольку путешественники – таков основной закон прикладной итерации – никогда не достигают своей цели утром или среди дня, а всегда лишь к концу дня или вечером. Причина кроется в том, что последний этап всегда длинный, недостижимый в первой половине дня; будь он короче и составляй, скажем, два или три часа, путешествующий постарался бы преодолеть его ещё накануне вечером, пусть и с судорогами в икрах и со стиснутыми зубами, но лишь бы только предпоследний день путешествия оказался последним.

Итак, Мария добралась до Версаля к концу апрельского дня 1789 года. По дороге у неё не случилось никаких особых происшествий, во всяком случае, мне о них ничего не известно. Почтовая карета пробивалась себе сквозь толпу сброда по обе стороны Парижской аллеи. Когда она остановилась перед входными воротами, Мария попрощалась с капитаном и сошла. По воле случая Якоба в это время на стене как раз и не было, он брился в хижине своим наточенным ножом.

Всё в Монтрёе было как всегда. Ворота не украшали никакие цветы, не стояли шпалерами подружки невесты и не играла музыкальная капелла, поскольку принцесса Элизабет распорядилась, чтобы к приезду Марии всё было буднично и натурально; разве что чуть почище, ещё чуть-чуть опрятнее, ещё чуточку наряднее, если можно.

Постовой на воротах получил приказ препроводить Марию прямиком к домику Якоба, не задавая лишних вопросов и не устраивая лишних формальностей, а у картофельного поля вернуться назад, предоставив Марии остаток пути проделать в одиночку. Остальному персоналу было дано строгое указание все следующие дни держаться подальше от хижины пастуха.

Когда Мария увидела этот домик во всём великолепии его ново-алеманнской альпийской гельветики, она рассмеялась радостным смехом и побежала бегом. За спиной у неё сиял белизной господский дом. В пастушьей хижине распахнулась дверь, и оттуда вышел Якоб. Свежевыбритый, он всё ещё держал в руке нож. Он выронил его и поймал Марию на бегу, втащил её внутрь и накрепко запер дверь.

На следующее утро дверь непривычно долго оставалась закрытой, перед ней всё ещё валялся нож. Коровы недовольно мычали в хлеву; переполненное вымя причиняло им боль, требуя дойки. Наконец дверь открылась. Мария и Якоб вышли наружу. Он подобрал свой нож, они вдвоём вычистили хлев, наполнили кормом ясли и подоили коров, а потом пошли к ручью и выкупались под горбатым японским мостиком. Ни один человек не попался им на глаза, как будто они были одни на целом свете. Вместе они выгнали стадо на пастбище и сели там под навесом на шерстяное одеяло. А поскольку они сидели совсем близко друг к другу, около них уместилась ещё и ведущая корова.

Миновал год с тех пор, как им пришлось расстаться на Яунском перевале; и теперь они рассказывали друг другу обо всём, что произошло с тех пор. Позднее он рассказал ей, что «монгольфьер» в своём первом полёте от Версаля до Вокрессона пролетал по небу, должно быть, в точности над тем местом, где они сейчас сидят, и она упала на спину, посмотрела вверх на облака и спросила, что дальше стало с той уткой, с тем барашком и петухом, у которого было сломано крыло.

Вечером они подоили коров, потом отправились на ужин в дом прислуги, где служанки приняли Марию с хорошо отработанной, а может, даже и вовсе не притворной сердечностью, и только потом с выпученными глазами приступили к обсуждению последних слухов из города.

Парижского епископа поколотили прямо на улице.

Орда в сорок тысяч повстанцев идёт сюда, чтобы сжечь Версальский замок и жестоко расправиться со всей знатью.

Неизвестные разбили камнями витражи собора Нотр-Дам.

Король больше не может положиться на армию, солдаты уже не подчиняются офицерам.

Даже испытанные швейцарские гвардейцы начали роптать.

Всё идёт под откос, это только вопрос времени.

Не удивительно, что и в Монтрёе чуть не каждую ночь какая-нибудь служанка собирала свой узелок, в темноте перелезала через окружную стену и навсегда исчезала в глубине захолустья, откуда и явилась сюда и где её предки жили с незапамятных времён. Ей за это ничего не будет, никто не бросится за ней в погоню, не приведёт назад и не накажет, ведь она не солдат и не давала присягу у знамени, и пожизненная пенсия на неё не распространяется. А поскольку иная служанка, перелезая через стену, брала с собой батрака для защиты и сопровождения, на следующее утро за завтраком оказывались пустыми сразу два стула.

Можно сказать, что Мария и Якоб в эти весенние дни переживали рай на земле. Они снова были вместе, и ничто не могло их разлучить ни по какому человеческому усмотрению, поскольку их союз находился под защитой короля Франции. У них было хорошее жильё, безусловный основной доход, еда в достатке, а та небольшая работа, которую они за всё это выполняли, для них двоих не стоила даже разговора. В ласточкиных гнёздах пищали птенцы, ночами сквозь открытые окна благоухала сирень, виды на погоду в ближайшие месяцы были хорошими. После первых дней блаженного уединения их уже потянуло и на люди, они задружились со служанками и батраками; а после ужина перелезали через стену и навещали гризли.

Их свадьба была назначена на 26 мая 1789 года.

Всё складывалось лучшим образом, оба не могли быть счастливее – если бы Якоб день и ночь болезненно не ощущал, как крепко держит его за яйца принцесса. От неё он получает жалованье, пропитание и кров, она госпожа-покровительница его любви, она позволяет ему делать или не делать что угодно, лишь бы его коровам было хорошо и лишь бы сам он никуда не делся. Но если бы ему вздумалось бежать, она бы его заперла. Или посадила на цепь. Якоб – это дрессированный медведь. Её обезьянка-капуцин. Её канарейка в клетке. Её забалованный карликовый пинчер. Вероятнее всего принцесса так не думала и сильно бы удивилась, если бы ей это сказали, но это не меняет самого факта.

Мария же пока не ощущала на себе жёсткость этого захвата. Она чувствовала себя свободной, ведь она только что вырвалась из неволи отцовского дома и ещё пока не наткнулась на прутья новой решётки. Впрочем, принцесса, кажется, не интересовалась Марией, с момента её приезда она ни разу не заглянула на пастбище. Лишь иногда Мария могла видеть издали в окне бильярдной, как принцесса задумчиво выглядывала на картофельное поле.

Но поскольку Мария всё-таки была дочерью крестьянина Магнина – дочерью настоящего крестьянина, который ведёт настоящее товарное производство, – она день ото дня всё больше удивлялась здешнему кукольно-игрушечному крестьянскому двору, к которому её прибило. И однажды вечером во время прогулки на холм, когда вдобавок ко всему за чёрный королевский замок зловеще садилось багровое солнце, Мария вдруг остановилась, отпустила локоть Якоба и сделала широкий жест рукой, обводя весь Монтрёй: фальшивую гору из свезённого сюда строительного мусора, японский грот любви с его искусственными лотосами, мох, приклеенный яичным желтком к искусственным скалам, белокурых – а как же иначе! – молочниц, полупраздных батраков, фальшивые воловьи телеги с их неподвижными колёсами из дешёвого дуба, фальшивый могильный курган и фальшивую ветряную мельницу, которая никогда не крутилась и никогда не смолола ни единого зёрнышка, – а потом посмотрела на Якоба и сказала:

– А теперь скажи-ка мне, мой дорогой: что это здесь за театр? И что мы с тобой здесь делаем?

Свадьба состоялась во вторник в маленькой, но помпезной, выдержанной в неоклассическом стиле церкви Святого Симфория. Принцесса Элизабет не принимала участия в церемонии венчания, она не хотела мешать крестьянскому счастью; да и этикет бы ей не позволил. Церковные скамьи были пусты, лишь в переднем ряду сидели, зажатые среди двойного ряда слишком многочисленных, громоздких и слишком уж дорических известняковых колонн, батраки и служанки Монтрёя, и среди них массивный и до слёз растроганный Жозеффини, гризли. В качестве свидетелей выступали Виктор и Пьер, близнецы-охранники входных ворот; на время церемонии пост взял на себя их кузен, королевский лейб-гвардеец.

После того, как венчание состоялось, гризли спел «Ты со мной, и я ухожу в блаженстве»[5]5
  Bist du bei mir: Ария из нотной книжечки для Анны Магдалены Бах Иоганна Себастьяна Баха (1725) https://youtu.be/6ZaJLvbue3Y


[Закрыть], да с такой страстью и самозабвением, что все присутствующие всплакнули. Когда песня закончилась, кюре пожал свежеобвенчанным супругам руки и спешно удалился за боковую дверь, которая вела через церковный двор, обнесённый стеной, прямо к пасторскому дому; ибо снаружи на дорогах Версаля вот уже не первую неделю дебоширила голодная чернь, забрасывая камнями и нечистотами всё, что носило санкюлоты или пасторскую шляпу.

И в то время как вокруг рушился мир, в то время как вокруг в стране мятежные крестьяне жгли и сокрушали монастыри и замки, а в Париже голодающие жители подвергли разграблению оружейный арсенал полиции, Мария и Якоб вернулись в свою золотую клетку и обстоятельно зачали в ней ребёнка.

– Стоп! – воскликнула Тина и подёргала Макса за ухо, а снаружи уже брезжил рассвет. – Это уже слишком. Ты перегнул палку.

– А что я могу поделать? – спросил Макс. – Свадьба – исторический факт, как и акт зачатия.

– И для этого у тебя тоже есть документальные подтверждения, я полагаю?

– У меня имеются копии свидетельства о браке и свидетельства о крещении, если тебя это устроит. Дитя назвали Маргерит, она родилась 19 марта 1790 года; то есть через десять лунных месяцев после свадьбы, биологически в самый ранний срок. Вот так, я же тебе говорил.

– Что ты мне говорил?

– Ребёнок родился в самый ранний из возможных сроков. Это же как-никак доказывает, что у Якоба не было проблем с его штукой. Он был готов.

– Ну великолепно.

– Я просто тебе напоминаю, потому что ты пыталась его в этом заподозрить.

– Ну вот и хорошо.

– Я просто хотел это прояснить.

– Я запомнила. Тогда мне остаётся лишь предположить, что прежде эта пара прибегала к каким-то эффективным средствам защиты. А что, в те времена люди уже умели предохраняться?

– Да, умели.

– Как?

– Тебе не понравится.

– Ты не хочешь сказать.

– Применяли, к примеру, овечью кишку или слюну от жевательного табака.

– Фу, гадость.

– Я тебя предупреждал.

– Который час?

– Без двадцати семь. Уже светает. Включи-ка «дворники».

– Смотри-ка, и снегопад прекратился.

– Скоро подоспеет снегоочиститель. Дорассказать тебе быстренько? Осталось уже недолго.

– Валяй.

– И после штурма Бастилии Монтрёй оставался островком мира в бушующем море. И хотя за лето большая часть персонала разбежалась кто куда, но крупный рогатый скот по-прежнему пасся на лугу, на деревьях созревали плоды, а закрома были наполнены запасами продовольствия. Но из-за того, что снаружи по аллее слонялось всё больше пришлого, праздного и явно нищего люда без определённого места жительства, охрану на входных воротах пришлось усилить. Двойняшки Пьер и Виктор теперь круглосуточно стояли на посту вдвоём, а спали по очереди в палатке за стеной. В полночь они спускали с цепи злых собак, которых привели сюда из казармы, а на восходе солнца, когда Монтрёй просыпался, они созывали их назад свистом.

Гризли теперь больше не пел своих вечерних песен; в такие времена, как эти, было бы неразумно привлекать к себе лишнее внимание хоть оптически, хоть акустически, хоть обонятельно. И даже свет в своём доме он по вечерам больше не зажигал, а принимал Марию и Якоба в темноте; спать он теперь ложился не в кровать, а на нары в сарайчике для утвари. И его дорожная сумка с самым необходимым стояла собранная, наготове – на тот случай, если вдруг придётся срочно по тревоге спасаться бегством.

В этом году все пастбища тоже были объедены ещё до летнего солнцеворота, Мария и Якоб опять гоняли стадо на пастбище в дворцовый парк. Там больше не было бродячих собак, все они ещё зимой перекочевали в горшки и котелки беднейших; и благородных ротозеев тоже больше не водилось. Зато кишмя кишели оголодавшие попрошайки и мародёрствующие солдаты, которые при виде мелких домашних животных Якоба впадали в охотничий раж. Поначалу Якоб ещё отбивал свою скотинку, когда из кустов выскакивал один из этих истощённых оборванцев, но потом махнул рукой; во-первых, потому что надо быть бесчеловечным, чтобы препятствовать голодной краже, а во-вторых, ведь в этом и состояло благородное предназначение всех кур, гусей и ягнят – быть насаженными на вертел над хорошим огнём.

Что Мария в положении, Якоб заметил ещё раньше самой Марии. Это произошло спустя две недели после свадьбы по дороге на вечерние посиделки у гризли: Мария вместо того, чтобы как обычно спрыгнуть со стены на мягкую лесную почву, осталась сидеть на этой ограде, строптиво скрестив руки на груди.

– Чего ты? – спросил Якоб.

– Эта стена слишком высокая, – ответила Мария. – Не буду прыгать.

– А вчера ещё спрыгивала, – заметил Якоб. – И позавчера. И хоть бы что.

– Вчера – это вчера, – говорит Мария. – А сегодня – это сегодня.

Эге, подумал себе Якоб.

Он протянул Марии руки и снял её со стены, а про себя решил отныне исполнять все её желания ещё до того, как они у неё появятся.

И впредь уже гризли перелезал по вечерам через ограду и приходил к Марии и Якобу в их пастушью хижину. Втроём они сидели на скамье. Мужчины садились на лавку по обе стороны от Марии и кормили её тем, что она сама заказала накануне. И, разумеется, никогда не могли ей угодить, потому что этих лакомств ей хотелось вчера, а сегодня её тянуло на что-то совсем другое, но она всё равно была рада неловкой заботе своих друзей и съедала всё без остатка, а потом поднималась, со стоном прогибала поясницу и говорила, что съела слишком много.

Постепенно летняя жара спадала, наступила осень; вечерами луга покрывались росой. Гризли снова взял привычку каждый вечер петь Марии и Якобу песню, правда, теперь не трубным гласом, а тихо, едва ли не шёпотом. Он пел, сидя на скамье между ними, обняв их своими длинными лапами и склонив голову набок. А когда песня заканчивалась, они все трое предавались тоске по родине.