Текст книги "Маргарита"

Событья четвертого дня: выборы, как прожить без любви, разное

Сколько же в осени красок?

Да, все!

«Политика – обратная сторона…»

Чего она обратная сторона?

Обратная просто.

Выборы – это деньги.

Какие?

Замечательные, господа, потому что сами ищут и просятся.

К вам они не просились – пачками, кучками?

Синими и зелеными?

Если нет, вы не жили на свете.

Да, не знаете ощущения жизни, того в ней вдруг поворота, который дает вам не смотревшую раньше в упор девицу, да что её – неизвестную для семьи квартиру, куда таких девиц можно пачкой пихать.

Как прекрасно без стеснения расплачиваться в ресторане, не проверяя счет, – ах, господа, вас надули, но вы и сами не лыком шиты!

Глупости несут про правила игры, если вы можете покупать эти правила.

Что такое еще выборы?

Дебаты.

Их больше, чем в стране – дураков.

* * *

– Ира, кто, все-таки, этот Козулинский?

– Председатель партии «Эх, Россия».

– Да, сам-то он кто?

– Модный мужик. Очень хорошо образованный.

– Ир, а ляпа у нас не будет? Раньше ты была осторожнее.

– В каком смысле?

– Ну, по десять раз к руководству бегала.

– Что тебя беспокоит, скажи на милость?

– Бурков звонил директору час назад.

– Почему я сейчас это слышу?

– Ты еще в массажной была.

– По такому случаю мог бы войти.

– Ты не волнуйся, просто сказал, чтоб было все гладко.

– Я не волнуюсь, когда у меня не гладко?

– И не волнуйся. Ты умница, я пошел в аппаратную.

«Народ хочет знать»…

Что он хочет еще – топят-топят, и никак не потонет.

– Здравствуйте, дорогие телезрители!

Ира начала «с чувством» на этой любимой тумбе – боже, как она ее любит, наверное, больше, чем весь народ.

«А его любить-то за что?» – произнес не в первый раз внутренний голос, и Ира привычно на него цыкнула.

– В нашей передаче участвует не нуждающийся в представлениях Григорий Александрович Явлинин, и лидер новой партии «Эх, Россия» – господин Козулинский. Тема – историческая Россия, и какое у нее будущее.

Появились мужчины в хороших костюмах.

Один – всем знакомый, другой – немолодого возраста, худой и высокий, успел на ходу вежливо поклониться публике.

– Мы, как всегда, начинаем с блиц-опроса. Вы готовы? – ведущая бросила взгляд на бумажку. – Вы верите в Россию?

Явлинин: Верю, иначе бы я сюда не пришел.

Козулинский: Вера связана с представленьем о вечном.

Ведущая: Я не поняла – так, вы верите или нет?

Козулинский: В вечное я, конечно, верю.

Ведущая: Все равно не до конца поняла, но ладно. Вы согласны, что Россия должна как можно скорее интегрироваться в западный мир?

Явлинин: Это даже не следует обсуждать.

Козулинский: А на мой взгляд, очень следует. Я позволю себе нарушить формат блиц-ответа?

Ира хотела сказать, что никак нельзя нарушать, но возникла вдруг неуверенность, скомканность какая-то внутри, и, улыбнувшись, она проговорила – «пожалуйста».

Козулинский: Термин «интеграция», употребляемый вами сейчас и на Западе, совершенно не имеет научного смысла – чушь обывательская от отсутствия хорошего образования.

Ведущая: Поясните.

Козулинский: «Интеграция», «интегрирование» – как вам угодно, основывается на мере вещей. Если говорить о социальной композиции, прежде всего вы должны измерять человека.

Ведущая: Что это значит?

Козулинский: Мерой человека всегда было нечто высшее. Высшее, но достижимое.

Ведущая: Бог, вы хотите сказать?

Козулинский: Можете понимать по-разному. Зачем вам бог, когда есть героические человеческие деяния?

Ведущей это понравилось.

– То есть вот, Александр Матросов…

Козулинский: Последний вздох этого мальчика… впрочем, обсудим немножко шире, – он повернулся к своему еще даже не оппоненту: – программу семьсот дней составляли, поработали честно, но где у вас проект человека?

Явлинин: Вы имеете в виду идеологию, от которой мы все устали?

Козулинский: Идеология – это комплекс идей, а усталость – всего лишь плохая способность к работе.

СНЫ

Сумрачно – ни день, ни вечер…

Место чужое, ему незнакомое.

Но вроде как городское место – только узко между домами и дома невысокие, архитектура очень несовременная.

Различать трудно, что тут вокруг… и у людей неясные лица.

Разговор на языке ему непонятном.

Люди странные – в одежде почти неприличной: накидки тряпичные, простенькие и невзрачные, ноги голые ниже колен. Сандалии, что ли, у них вместо обуви?

Э, да у него у самого сандалии на голых ногах – он на отдыхе?.. Но грубое всё, некомфортное, и местечко подозрительно-непонятное.

Что тут за сборище?

Люди с неясными лицами говорят и показывают на деревянный с поперечником брус – тяжелый большой.

Ему говорят?.. Чтобы нес?

С ума спятили, с какой это стати?!

Не понесет он!

Подступают и требуют.

Грубо требуют уже, угрожающе, а своих поблизости – никого.

Голос холодный: «Оставьте его!»

И исчезло.

Темень…

Мысль пугающая, что оставили его все.

* * *

Ведущая: Господа, мы все-таки в блиц-режиме.

Козулинский: Очень коротко: «мера-интеграл-производная». Нужно читать учебники – это методологическая последовательность. Вы не можете говорить о социальном объединении, пока не определили человека – правильнее, его верхнюю планку.

Явлинин: Ну-у, в каком-то смысле я с вами согласен…

Ведущая: Что такое производная? Только я попрошу без математики.

Козулинский: Частности, если простым языком, – «свободы», так называемые, и прочие шалости. Полагаете, их можно сложить в нечто цельное?

* * *

– Фантастика, профессор, я чувствую себя участником гениального! Она уже другая – спит и меняется!

– Садитесь, доктор. Зиночка, дай нам поесть!

В комнату впорхнула фигурка.

– Какая милая, доктор, вот ей богу, был бы я лет на двадцать моложе…

– Денис Денисович!.. Что приготовить?

– Зиночка, легенького пока.

– Цветной отварной капусты и немного телятины?

– Очень подходит. Доктор, не сочтите за труд, там – в баре, вермут.

* * *

Магия, не магия, а поехать все-таки надо.

Ему сказали – можно и вечером.

Это существенно – после работы, и не на служебном, а на своем автомобиле – так меньше заметят.

Джип, нарочно, старенький, не модный.

Отвык он от этого дорожного хамства, и когда пропустил людей, сунувшихся пройти, сзади ему забибикали.

Замоскворечье, давно он тут не был.

А любил эти места.

Когда был студентом, несло его время сюда вот, ходил по улицам-переулкам.

Время… тогда было время, а сейчас, кажется, это не время, а беда какая-то, непонятно куда уносящая.

Переулок, куда свернул, испакостили уже новостроем – не насосутся, гады.

Офисная табличка – та, что в рекламе.

И парковка без всяких проблем.

Министр все-таки посидел чуть, выбирая момент, когда публики нет проходящей, вылез и прошел под козырек подъезда.

Панель с кнопками.

Непонятно, какую нажать.

Но сама собой засветилось верхняя планка: «Входи, мужик».

* * *

Козулинский: Вы кого хотите интегрировать – мусульман, у которых есть уже религиозный интеграл, этнические группы со своим интегралом выживания?

Явлинин: Н-ет, я хочу интегрировать на базе общечеловеческого.

Козулинский: Оно существует?

* * *

Передняя.

Мужчина на полированной лавке.

Странно – свитер, штаны – все обычное, а на голове с коротким козырьком синяя с красным обводом фуражка.

И семечки лускает, плевками себе под ноги.

– Я по записи.

Мужчина поднял глаза – темный один, другой – нехорошо серебрящийся – и, не вставая, кивнул ему «дальше».

Дальше – он сделал три шага вперед – дверь комфортного вида с фирменной, под золото, ручкой, с табличкой, тоже под золото: «Б.Г.Мотов», ниже – всякие научные звания и магические профессуры.

Министр, нажав ручку, сделал шаг внутрь…

Обстановка, на первый взгляд, обрадовала – никакой «хиромантии»: человек толстоватый в белом халате и шапочке, старомодные очки – солидный, немолодой – усики и бородка уже с сединою. На столе черный бинт со жгутом, на предмет – смерить давление, по полкам банки – в одной выставившаяся брюхом лягушка.

Он взял пару зеленых «штук», а теперь подумалось – за что тут много платить?

А вот дальше пошел туман – запомнившийся от другого какого-то к голове измерения.

Детство… да, было – ранние половые связи и от этого разочарованье, комсомол, партком ради квартиры, сгибаться приходилось перед разным начальством, противное всё – пережил вдруг в минуту, и почувствовал гадкость.

– С памятью у нас непорядки?

– Непорядки. Можно сказать, из-за нее к вам прибыл.

– С памятью, – врач посмотрел на открытую брюхом лягушку, – с памятью могу сделать всё или ничего.

– Извините, как понимать?

– Память, любезный, позволяет не только помнить, но и не помнить.

– Типа, помнить, конечно, хочу.

Человек в белом халате опять посмотрел на лягушку, распластавшуюся лапами вверх.

– Затруднениев не боитесь?

Здесь туман стал другим, и до самого приезда домой, сна глубокого…

* * *

– Любопытно, Денис Денисович.

– А что они мелят?

Некто Козулинский утверждает, что кроме чисто биологического, ничего общечеловеческого вообще не существует.

– Почему вас удивляет, голубчик? И наливайте вермут.

– Ну, общечеловеческие ценности, о которых говорит Явлинин.

– Н-да?.. Я ведь всегда смотрел по спутниковым каналам Россию. Помнится, поймали убийцу-людоеда, спрашивают его – что будет делать, когда срок отсидит, отвечает – первым делом к маме. И та, не сомневайтесь, расплачется у него на груди. Базовая ценность, не правда ли? Что вы поперхнулись, доктор, вермут очень хороший. Э, Зиночка, зайди на минутку!

Девушка впорхнула на два шажка от порога.

– Скажи, милая, ты хорошо понимаешь, что такое базовые человеческие ценности?

Плечики чуть двинулись вверх.

– Ну, правила основные… А если честно – не очень.

– А высшие ценности понимаешь?

– Конечно, это то, что выше меня, к чему я должна стремиться.

– Ну, например?

– Сострадательность, а если счастье – чтобы не мне одной. Еще стараться быть умнее. Так хочется много знать, все хочется знать о хорошем!

– Спасибо, Зинуля. Всё сказано, доктор. Ваши общечеловеческие ценности никогда не выйдут за рамки правил. А правила люди быстро начинают нарушать, когда нет никого рядом с кнутом.

– Но человечество усваивает постепенно представления о плохом и хорошем. Вы отрицаете это нравственное движение?

– Полностью отрицаю, голубчик. Наш великий философ Владимир Соловьев, живший в довольно спокойной второй половине девятнадцатого века, упорно настаивал – человечество нравственно движется «по восходящей»: люди якобы понимают, что сегодня уже нельзя делать то, что можно было какое-то время назад. Не дожил он до двух мировых войн, до нашей гражданской, потом – лагерей… а Югославия – хорошо, пусть воюют, но почему при этом надо массово насиловать женщин? А другим – бомбы кидать на простых граждан? Ну-с, Китай, с его древнейшей культурой и «культурной революцией» вдруг, Камбоджа?

– Коммунистические диктатуры, Денис Денисович.

– А где вот эта нравственная сопротивляемость человека гадостям? Где она в массах? Почему встречается только у единиц?

На телеэкране дебаты перешли в жаркую стадию.

Козулинский: Без верхней, причем ощутимой, явленной, верхней человеческой точки вы не создадите ничего, кроме экономического человека. А это существо, съедая, тут же растет и еще больше требует есть.

Явлинин. Но позвольте, вы забываете о главной общественной группе – об интеллигенции.

Козулинский. Вот именно сейчас вспомнил.

Ведущая: Видите, вспомнили.

Козулинский: Во-первых, вспомнил нашего знаменитого историка Василия Осиповича Ключевского…

Ведущая: Настоящий интеллигент!

Козулинский: …который говорил, что большинству русских интеллигентов свойственны приспособленчество и неспособность к самостоятельному умственному продукту. Во-вторых, вспомнил Хрущева – его определение интеллигенции. Позже Никите Сергеевичу объяснили, как правильно пишется и произносится одно известное слово, но поначалу, обращаясь к интеллигенции, он говорил: «пи-да-разы». Обратите внимание, какое замечательное жанрообразующее звучание – пи-да-разы!

Ведущая схватилась на груди за лифчик, зал онемел… а потом громко, и совсем громко началось гоготание…

Смеялись в одиночку и семьями, смеялись приглашенные эксперты, клацая зубами с неподвижным лицом смеялся Явлинин, заливалась ведущая.

«Что я делаю? – бегал заяц у нее в голове – Почему я так делаю?»

Смех продолжался, нарушая разумные пределы времени.

– Психоз какой-то, вы не находите, доктор?

– Очень напоминает.

– А, выключайте. Пошли в столовую, перекусим. Через сорок минут наше новое существо проснется.

* * *

Жрущий порося кругловатый мужик торчал уже по всей Москве, и ни одна экспозиция не повторялась: то он душевно откусывал от очередного куска, то совал его маленький остаток вместе с огурцом в рот, то надрезывал, и бесконечный порась не изменял свою волшебную аппетитность.

* * *

Госпожа Аугелла прибыла точно в срок.

– Пойдемте, сударыня. Наденьте халат. Доктор, вы готовы?

– Готов.

Свет в комнате только от камеры, в которой лежит молодая голая женщина.

Рост средний, хорошие пропорции, на голове короткие совсем, черные блестящие волосы, нос слегка удлиненный, брови черные – длинные, не густые.

– Она уже просыпается. Доктор, откиньте колпак.

Веки женщины чуть поднялись и опять опустились.

Рот приоткрылся и остался таким.

Профессор чуть наклонился:

– Вы меня слышите?

– Да.

– Скажите что-нибудь.

Рот приоткрылся шире:

– Грепала я этот педи.

– Э… – профессор удивленно взглянул на помощника и на гостью.

– Она имеет в виду собачий корм «Педи грепау» – терпеть его не могла. – Превосходная Маргарита, профессор!

– Маргарита? – он только сейчас подумал, что и не знал имя собаки.

– Рута, Рота, Рита – по корням одно имя. А все должно происходить от родного. Ротвейлер – Рита Вейлер. Открой глазки, милая, и скажи, как тебя зовут.

Веки двинулись и открылись.

– Ресницы изумительные, – тихо произнес Борменталь.

Темные небольшие внимательные глаза.

– Меня зовут Маргарита.

– Умница. Теперь будь самостоятельной, вылезай из этого корыта, а Зина поможет тебе одеться. Пойдемте, господа, кинем чего-нибудь по такому случаю. – Она проговорила в уже открытую дверь: – Зина, в прихожей большая сумка с одеждой.

Среди машин у длинного тротуара Третьяковской галереи стояла одна ничем не примечательная, так себе – фургончик для хозяйственных нужд.

Из фургончика шла трансляция непосредственно на Лубянку. И не просто, а в кабинет самого Катушева.

Катушев был умным человеком, и разумеется, как все люди такого рода, это свойство никогда не выпячивал. К тому же, имея немалый управленческий опыт, он знал, что большая часть проблем рождается из «суеты-сует» и сама собой исчезает в этой стихии – ломать копья, следовательно, где попало не нужно.

Утром он уже прослушал выступление лидера партии «Эх, Россия» Козулинского в программе «Еще сочка», потом шустрые журналисты показали очередной репортаж с родины «лидера» – далекого сибирского городка Забуйска, получившего, оказывается, свое название оттого, что, купаясь в местной реке, Ермак Тимофеевич заплыл за буек.

А теперь Катушев слушал прямую трансляцию из квартиры профессора Рождественского и делал про себя выводы.

Нет, не те, совсем не те, которые стал бы делать обыкновенный, так сказать, человек.

* * *

Ришельевич с Полуниным встретились еще вчера вечером – тот сам позвонил, и с первых слов стало ясно – история одна к одному.

Решили, что деньги надо платить.

И надо… ах, господа, если вы думаете, что есть хоть один олигарх не связанный с авторитетами уголовного мира, если вы так думаете, господа, вы очень наивны.

Деньги сейчас заплатить, а потом вернуть их с прибавкой и со шкурами этих мерзавцев.

* * *

И откуда они взялись по Москве – добры молодцы и красны девицы – складно одетые, с надписями на груди «Эх, Россия!», улыбками радуют, здоровьем пышут: «Ну зачем ты пьешь пиво – выпей кваску». И хороший квасок, пробирающий. «Бараночку скушай!» Вкусная. «Не суй в рот вонючую сигарету, вот конфеточку съешь». Люди берут. «Не соситесь вы там у дерева, вам обоим противно, не вершите над плотью насилье».

Что Москва, по всей стране покатилось.

Катушев, разумеется, знал.

Удивительно, что Бурков еще не звонит.

* * *

– Посмотрите, какая прелесть!

Зина почти тащила за руку стройную брюнетку в светло-коричневом платье, с коротенькими разбросанными по голове волосами.

– Браво, Марго, Мессир будет очень доволен!

– Кто, простите?

– Возможно, вы познакомитесь, профессор. Хочешь, милая, с нами хлопнуть?

– Нет.

– Ты голодна?

– Нет.

– А чего ты хочешь?

– В Третьяковскую галерею.

– Денис Денисович, мы вместе пойдем.

– Пойдите, Зина. Вы, доктор Борменталь, тоже желаете присоединиться?

– Хотелось бы. Стыдно сказать, сколько там не был.

– Вот и чудно, – гостья встала из-за стола, – а я полечу по делам.

Она сделала два шага к окну, потом, словно опомнившись, повернулась к прихожей.

* * *

Вот, Бурков почти что в психозе.

– Это смирновские бабки у них, вы, что, не понимаете?!

– Очень возможно, мы этот вопрос изучаем.

– Наезжать надо, а не изучать!

– Хотите, чтобы я послал спецназ на их штаб-квартиру?

– Вот именно! А с собакой что? С этим экспериментом?

– Удался.

– То есть очеловечилась?

– Вполне.

– И где она сейчас?

– В Третьяковской галерее.

– За ней наблюдают?

– Конечно.

– Когда отправите группу на их штаб-квартиру?

– Поздним вечером, это удобней.

В разговоре не прозвучало то, что оба знали, и что в Кремле очень бесило – добры молодцы и красны-девицы кроме полезных здоровью советов спрашивали и приговаривали: «А где денежки-то ваши, братцы? За границей они – тю-тю. Эк, заводики бы на них построить, профессиональное обучение молодежи при них…»

* * *

Капитан Вепрь ничего не боялся.

Кроме начальства.

И на предмет по его приказу оторвать кому-нибудь голову, не сомневался в себе ничуть.

Да и команда как на подбор – только морду подставь.

Упаковались в автобус и поехали по замоскворецкому адресу – шофер сам найдет.

А там – всех на пол, все бумаги – в мешки, и туда же жесткие диски с компьютеров и прочую мелочь.

Хорошо!

Выехали на Пятницкую.

Потом в переулок.

Еще в один.

Встали, капитан скомандовал: «На выход!»

Светящиеся окна офиса, козырек округлый над подъездом, по козырьку широкой неоновой полосой: «Эх, Россия!».

Капитан вышел, размял ноги, дожидаясь пока вывалятся остальные, и заметил сейчас только на крыльце под козырьком девицу-уборщицу.

Странная, однако, девица – водит шваброй какой-то, а сама в легкой шелковой юбочке, коротенькой очень, кофточка совсем открытая и… он присмотрелся – грудь без лифчика.

Темные пушистые волосы, вся какая-то… взял бы да съел.

Команда – он уже знал по секундам – стоит готовая сзади.

Девушка перестала мести, и головка посмотрела на них.

– Ой, здрахуйте, мальчики! Это я по-украински. Меня Галю зовут.

Сзади послышались неположенные смешки.

Ветер непонятно откуда – капитан не почувствовал его на себе – ветер вздернул тонкую юбочку, поднял ее вверх, ножки, трусики… которые и не трусики почти вовсе… ветер, прикоснувшийся к этой прелести, дунул на капитана, и прямо в голову, голова на секунду потерялась в этом чудесном тепле… а еще через пару секунд капитан почувствовал, что с ним происходит нечто, как в подростковом сне лет двадцать назад, и оно… уже произошло.

Ветер пропал, девица стыдливо оправляла юбочку.

– Звиняйте, мальчики, ой, конфузно.

«Главное, чтобы никто не заметил – мелькало в голове капитана – мокро-липко, но не расставлять слишком ноги».

– А давайте я вам сведаю про Украйну – ридну мати мою.

Капитан был сейчас не против паузы.

– Яки у нас гарны дивчины, яки умелицы. Поглядайте!

Девица поставила швабру, и та установилась, как шест.

Обвилась вокруг, обласкала, а дальше пошло такое…

Капитан начал бороться с собой.

Стискивать рот…

А потом кусать губы – теперь в голове был не теплый ветер, а мучительно жгучий, рвущийся…

Рвущийся вниз!..

Он в бессилии от случившегося поражения издал какие-то звуки, предательски выдавшие его…

Нет, там сзади звуков раздавалось гораздо больше.

Переводя дыхание, капитан осторожно повернул голову – строй… его просто не было – кто-то тяжело дышал и сплевывал, некоторые неуклюже вытаскивали из пачек сигареты…

Девица откинула швабру-шест, и та словно улетела куда-то.

– Но с вами, мальчики, я не пойду. Как говорил Великий Кобзарь: не ходи Галю з-з москалем!

– И не ходи, – на пороге, пропустив ее в открывшуюся дверь, появился мужчина в форме охранника. – Винтите отсюда.

Один глаз темный, другой – серебристый.

«Стреляет – уверенно подумал капитан – автономно с обеих рук».

Несмотря на самочувствие, долг напоминал о себе.

– Мы должны изъять документы.

– Нет у нас документов, только проездные билеты.

– И компьютеры.

– И компьютеров нет, на счетах считаем. – Непонятно откуда из-за спины у него взялись большие старые счеты. – Хочешь, извлеку корень двенадцатой степени. Из единицы.

Дверь приоткрылась и высунулась пушистая головка.

– Мальчики, вы еще здесь?

Сзади пошло движение – команда, толкаясь, поспешно лезла в автобус.

– З песнями, мальчики, з песнями!

Капитан последним достиг автобуса и бухнулся на свое переднее сиденье.

«Как докладывать-то?.. Про корень двенадцатой степени лучше вообще не говорить, не поверят».

Автобус тронулся, и растерянный капитан услышал сначала не очень стройное, по потом крепкое и уверенное: «На тот большак, на пе-рекресток, уже не ну-жно больше выходить, жить без любви быть может про-сто, но как на свете без любви прожить»…

Спетое почувствовало себя и обрело лиричность: «Жить без любви-и, а-а-а, – поддержал тенорок, – быть может про-осто, но как на све-ете без любви прожить!»

* * *

Они вернулись к позднему ужину, когда профессор начал уже слегка волноваться.

– Ну-с, Зинуля, накидай нам что-нибудь на стол, и расскажите о своих впечатлениях. Как ты себя чувствуешь, Рита?

– Хорошо. Только есть я не буду, выпью стакан воды и лягу спать.

– Э, ну запасов питательных препаратов у тебя в крови еще, пожалуй, достаточно. А сон, да, полезен.

– Что там было, доктор, рассказывайте.

– Удивительное существо, Денис Денисович. Одновременно и высокая чуткость, и странная избирательность.

– А в чем странность?

– У картины Маковского «Ребенок, испугавшийся грозы» простояла двадцать минут – в один момент слезы закапали, а мимо Васнецовских богатырей и Аленушки прошла со словами: «В это надо конфеты для детей заворачивать». Про Врубелевского демона сказала, что он сильнее бестолкового образа у Лермонтова. Откуда она знает про Лермонтова?

– Голубчик, я не скрывал, а просто не успел рассказать. Что я мог вложить в гены из текстовых материалов? Прежде всего то, что знаю и люблю сам. Там весь Тургенев, почти. Чехов, Гоголь – разумеется. Да, Пушкин, Лермонтов, Баратынский. Но вложить музыкальные и визуальные материалы было трудно технически и невозможно по времени. Антологии кое-какие вложил. Вы, например, знаете, как писала Ростопчина или Каролина Павлова? А она знает. Знает, конечно, Алексея Константиновича Толстого. Я вот считаю, что формой поэтической он владел не хуже, чем Пушкин. Судите меня за это. А лучше, голубчик, достаньте ром, не допитый нашею гостью.