Текст книги "Маргарита"

– Этот закон сейчас корректируется.

– Но повторю вопрос коллеги – по каким соображениям принимался тот первый?

– Я уже говорил, мы исправляем ошибки на марше.

Соколов: Да слышали. Перерыв. В конце восемнадцатого века графиня фон Вейн обвинила свою кухарку в систематической краже сахарной пудры. Та, обидевшись, вызвала ее на дуэль. Умевшая хорошо фехтовать графиня, благородно предложила сразиться на сковородках. – Соколов опять принял вид человека, сообщающего важную новость: – И победила в этом бою.

Поначалу редакция передачи извлекала истории про казусные дуэли из всевозможной литературы, но скоро и казусы истощились, и сама редакция поняла, что выдумывать истории проще и гораздо удобней.

–

Он перестал любить Учителя, и не понимает сейчас, ради чего все это было. Разве он стал бы хуже душой, если бы зарабатывал, например, как меняла. Мог не милостыню просить, а сам помогать.

И не видит он разницы в людях за те три года, что Учитель ходит и проповедует – всё столько же тех, кто любит добро, всё столько же тех, кто к нему равнодушен.

–

«Энергетик» позвонил Администратору и сказал только два слова:

– Вариант подходящий.

В третьем раунде вопросы задавал сам Соколов.

Как-то не очень ему хотелось спрашивать что-то у этого туфтуна – бывшего комсомольского и райкомовского проныры – поэтому он приступил к мужичку.

– Трудно в малом бизнесе? Скажите честно, обирают со всех сторон?

– Так, без штанов оставляют.

Мужик начал грамотно излагать – что и как, а Соколов сочувственно кивал головой.

Через две минуты в аппаратную позвонили, знакомый голос генерального директора канала, задыхаясь, проговорил:

– Вы там с ума сошли?!

– Почему? – очень удивился режиссер передачи.

– У вас человек без штанов стоит!

– Какой человек? – режиссер перевел взгляд с мониторов в зал.

– Мужик этот, булочник!

Он опять посмотрел – все нормально, мужик недорого, но прилично одет, вот опять тычет на оппонента, и Соколов что-то у того переспрашивает.

Он вдруг понял – Васька Безуглов – талантливый, сукин сын, который озвучивает на телевидении почти все известные голоса. Когда они с Соколовым зашли выпить кофе, группа с Безугловым, отснявшая очередной сериал, сидела за сдвинутыми столами, и Васька хитро на них посмотрел. Болтает, значит, сейчас из кафе по мобильнику.

– Кончай, Васька, мы работаем.

– Ка-кой я тебе Васька!

Режиссер положил трубку и нажал кнопку режима «молчание».

Передача откровенно шла «в одну сторону», выслушав, безразлично, очередные декларации про «стабильность» и «шаг за шагом», Соколов хотел обратиться к симпатичному мужичку-работяге, но услышал в заключение деклараций:

– На том стояла и стоять будет наша партия!

– Ну, – улыбнулся мужик, – будет стоять или не будет, мы еще поглядим.

– А с чем пирожки печете?

– Разные: с капустой, со сладостями.

– И мясные?

– А как же – с кот… с которыми много хлопот. Да вон, попробуйте, я прихватил несколько ящичков.

Он хлопнул в ладоши, и в зале появились молодые румяные молодцы во всем белом от колпаков до бахил.

Пошла быстрая раздача пирожков публике – каждый в оберточке, чтобы не пачкались пальцы, – румяный молодец одарил также экспертов-судей, поднес оппоненту и Соколову, оппонент демонстративно отказался, а Соколов, почувствовав приятный аромат мяса и хорошего теста, взял сразу два.

Кажется, он взял потом еще два.

Передача закончилась с огромнейшим перевесом в пользу хорошего мужика, зал пустой, режиссер вышел из аппаратной.

– Робертыч, ну хватит жрать. Нам бы оставили.

– А вкусные!

«Сделал дело – гуляй смело».

Смело еще потому, что семья сейчас купается в Красном море, и на удобном таком расстоянии, ну, не может он не позволить себе эту журналисточку – интеллектуалочку с умными игривыми глазками.

Рабочие разбирают сцену, и говорят между собой, что кошатиной очень воняет.

С интеллектуалочками как-то иначе совсем, элегантно это переходит у них – от умного к очень приятному.

Она ждет у машины, и Соколов заспешил.

Еще ему нравилось, что она зовет его на ты и по фамилии, и с хорошим юмором девочка.

Опоздал не он, а она – ах, простительно!

Он включил зажигание…

– Соколов, что это?

– Что?

– Вонь кошачья.

Откуда в салоне его автомобиля вообще какая-то вонь? Или масло где-нибудь подтекает?

– Фу, Соколов, ты нарочно?

– Что нарочно?

– Намазался чем-то, я не знаю. От тебя кошатиной невозможно прет.

Он опять удивился такой нелепости и услышал:

– Соколов… я никуда не поеду.

День шестой: страшная память, театр, памятник без головы

Память, всесильная память, сложила теперь всё в единое целое, и это целое вызывает ощущение легкого ужаса.

Даже не легкого, иногда.

Разбитое по фрагментам, оно и выглядело частными случаями различных уводов денег и крупных хищений, оставшихся в подавляющем большинстве в виде закрытых или безнадежно неоконченных дел.

А вместе всё, всё вместе – каким страшным носителем информации, разум сказал, он является!

Да как же они до сих пор не поняли и не добрались до него – и те, что эти, и те, что те.

«Второй контрольный» – маячит теперь в голове, будто из очередного телевизионного сообщения, то есть – про пулю в его голове.

Бежать!

Если это не случится сегодня, то завтра или послезавтра.

Да как оно еще не произошло?!

Министр перекрестился… потом еще несколько раз.

Бежать!

Куда?..

В Швейцарию, к Карле Дельпонте – согласна и на подержанных мужиков, старая кляча.

С деньгами вот только…

А что с деньгами, здесь они деньги – у него в голове!

Пока там нет еще пули.

Сиди и строчи на компьютере.

Какой там Коржаков с его книжицей про пьяного Ельцина!

Миллионами отчетливо пахнет.

СНЫ

Поле летнее, северной природы – цветочки маленькие редкие, застенчиво нежные. Ноги легко ступают по сухой, мшистой, немного, почве, на которой ярко-зелеными кружочками разбросан лишайник.

Тепло, хорошо.

Рядом труба, уходящая строгой линией к горизонту.

Труба выше пояса, тепловатая, приятно, на ощупь.

В трубе иногда что-то цыкает – газовый конденсат идет под напором, и иногда там возникают воздушные пузыри.

Труба, словно линия жизни – бесконечная, говорящая, что и жизнь никогда не кончится.

Хорошо так идти… идти и идти.

Ни души кругом – он и труба.

Даже в воздухе ничего не летает.

Небо… ноги остановились, чтобы рассмотреть высокие отдельными кучками облачка…

Славные.

Отчего-то взглянул назад.

Показалось, сначала, туман вдалеке широко расстелился, но не светлый, коричневатый какой-то… и будто шевелится… весь колеблется и шевелится… не туман вовсе – контуры людей из него выступают… много людей, очень… видны теперь хорошо… и передние, и за ними… там за ними еще… вдоль трубы прут вовсю, а другие – с горизонтов-боков – к ним стекаются.

Быстро как.

Он тоже быстро пошел.

Оглянулся – нет, расстояние все равно сокращается.

Еще быстрее пошел.

Оглянулся… и побежал.

В тишине – неприятной и давящей.

* * *

На похороны одного из главных авторитетов России, разумеется, было отправлено несколько сотрудников ФСБ пронаблюдать процедуру и поработать прослушкой.

Теперь Катушеву докладывали о результатах.

– Все те же лица, ничего нового.

– А между собой что говорят, башку ему кто все-таки снес?

– Странное говорят – будто медведь. И мужик при нем был из «Эх, России».

– Медведь?

– Братки говорили – огромный и страшный.

– Мужик не тот ли, что вчера без штанов выступал.

– В точности не опознали, но некоторые высказывались, что очень похож.

– Певец тоже был на похоронах?

– Не был – улетел на гастроли в Забуйск, прислал большую извинительную телеграмму. Еще памятник от Церетели поставили. Оригинальный памятник.

– Когда он успел?

– А у него на весь «крупняк» заранее приготовлено. Только памятник поставили без головы, братки решили – таким, как запомнился. Четыре метра черного мрамора, шея, – подчиненный обрезал рукой, – и без головы. Очень значительно смотрится. Администрация Новодевичьего уже подняла цены на входные билеты для посетителей в полтора раза.

– Забуйск, значит… – неопределенно проговорил Катушев, он прекрасно знал, что не существует никакого Забуйска.

Он прекрасно знал обо всем.

О поросятах, например, которых, действительно, в разы больше, чем может быть собственных и ввезенных по импорту. О странной штаб-квартире, откуда вернулись бойцы, тоскливо поющие про любовь – он не только не наказал никого, а напротив, дал всем по три дня отгула.

Странное… он знал о нем столько, что нестранного, порою, казалось в природе меньше.

Только вот любопытство к этому странному не надо лишнего проявлять, и если бы Катушев увидел, например, вдруг на небе тарелку, рассматривать ее не стал бы ни в коем случае.

Практика к тому же показывала: если что сюда «прилетает», оно так же и «улетает».

И если он любому сунувшемуся в свою систему комару нос оторвет, там, надо полагать, сделают то же самое.

У них своя система, у него своя.

– Вот что, свяжитесь с МЧС. Завтра вечером во дворце Нарышкина vip-тусовка. Пусть к самому дворцу не суются, но приготовятся к эвакуации примерно двухсот человек.

–

Друг детства запыхался, отыскивая по улицам Иерусалима Иуду, и сказал очень кратко:

– Каифа предупреждает, уходите ночью из города. Уходите дальше, бегите в Египет.

– Они посмеют в ночь Пасхи?

– Посмеют, Иуда. Тиберию доносят, что Учитель называет себя Царем Иудейским. Пилат в злобе, и он расправится. Он уже отдал приказ прийти сюда на подкрепление солдатам из Самарии.

–

Все-таки нельзя совсем без мясного, ну, не привык организм.

Профессор Рождественский еще раньше заприметил хорошую шашлычную недалеко от дома, и теперь решил заскочить туда, чтобы немного поесть мясного.

Внутри его встретил кавказский человек, как родного, профессор заказал небольшой шашлычок и бокал сухого-красного, сказав, что доплатит за настоящее.

Чистое, хорошо декорированное помещение, и людей немного – четверо мужчин в отдалении за столом.

Ну-с, перцы на столе молотые хорошего качества, ему сразу принесли соус, лаваш, вино и извинились за «чуть-чуть минуточка» на приготовление шашлыка.

Профессор отхлебнул из бокала… м-м, настоящее «Саперави».

Странно только, что какой-то тип без разрешения сел в кресло напротив.

Физиономия очень знакомая.

До противного.

То есть, до очень противного.

– Э… это вы, или я ошибаюсь?

– Не ошибаетесь, нет, дорогой профессор.

– А каким образом… вы не боитесь, что…

– Пустяки, о которых смешно говорить. Я к вам по делу. Дело тоже пустяковое, хотя не совсем, э, два миллиарда долларов, профессор, – улыбка, и рука показывает на него.

– Вы предлагаете мне два миллиарда?

– Именно-именно.

– Но за что?

– Мелочь. Вашей клиентке – собаке, женщине, ну, кто она – надо подправить гены. У нас есть фонд, так называемый «Фонд всестороннего развития». Она помещает деньги туда, вы получаете два миллиарда… что я говорю, профессор, простите-простите, три миллиарда. Так по рукам?.. Мне на слово можно верить, вам об этом скажет любая сволочь и здесь, и в Европе.

Первым желанием, уже импульс пошел – плеснуть соус в физиономию.

Намерение прочиталось.

– Мы же интеллигентные люди, профессор. И вопрос, хотите вы этого или нет, уже все равно решен.

– Кем, позвольте спросить?

Движенье какое-то у него за его спиной.

Профессор повернулся – четыре здоровые неправославные морды.

Можно было попробовать схитрить – согласиться…

Нет, нельзя уже – эти змеиные глаза не обманешь.

– Не получится теперь профессор с миллиардами, работать придется в горных условиях. Туда же вывезем вашу клиентку. Но жизнь, при правильном поведении, гарантирую.

Профессору сделалось гадко… так гадко, что застучало сердце и воздух схватился ртом…

Вот еще один вышел – пятый, главный, видно, – в руках два ствола.

Бандиты сзади гаркнули что-то на непонятном своем языке… чик-чик-чик – прозвучало несколько раз, и снова сзади гортанные звуки… и стоны.

– Кот, выходи, я их обезручил.

Напротив него лицо почти белое, а в зале – неимоверных размеров кот.

Профессор схватил бокал и выпил двумя большими глотками.

Потом повернул голову.

Один лежал, другие сидели… с очень болезненными гримасами, произносили негромко что-то и постанывали…

Кот с бумагой в лапах-руках сел за соседний стол и напялил для близи очки.

– Так-с, кто у нас первый… Абу… не выговоришь – Абу какой-то. Похищение людей, подрывные дела, изнасилование двух русских девочек. Второй у нас кто?.. Азазел, я об эти имена язык поцарапаю.

– Дела читай.

– Заказное убийство в Москве… второе – в Питере, обстрелы колонн, изнасилования неоднократные.

– Дальше.

– Третий – обстрелы, похищения, одно заказное… хм… но никаких изнасилований.

– Он гомик.

– Ну и последний… а всё в точности, как у первого.

– Козулинский, – проговорил тот, что спрятал уже стволы, – ты всё слышал?

– Слышал, – раздался тяжелый голос, будто из дальней стены.

Сама стена вдруг шатнулась, посередине ее полетели деревяшки и щепки… высокий рыцарь в черных латах и с обнаженным мечом ступил внутрь.

Закрытое забрало не позволяло видеть лицо.

Рыцарь двинулся к тем на полу.

Черный металл зловеще поблескивал.

– И судимы будете мерою вашей!

Меч сначала закрутился в воздухе, а потом… три или четыре секунды… профессор всякое видел в анатомических залах, но расчлененные на десяток кусков тела видеть не приходилось.

Рыцарь сорвал с ближнего стола скатерть и обтер меч.

Кот подошел к столику профессора и сказал его визави:

– Пошел вон.

– Э, мне можно идти?

– А тянет еще посидеть?

На столе осталась забытая шляпа, которую кошак, присаживаясь, смахнул на пол.

– Билет, профессор, первого класса на берлинский поезд шестичасовой. Уж покушайте там, на Белорусском вокзале. Вещи доставят прямо в купе. Оборудование придет через несколько дней фургоном. Вот квитанция, там адрес организации.

– Мне расписаться? – растерянно спросил профессор Рождественский.

– Распишитесь, – солидно проговорил кот и подвинул кусочек пустой бумажки.

* * *

У известного драматического театра, что недалеко от Пушкинской площади, проходила акция – впускали бесплатно желающих.

Мужик плотный в кителе со знаками боевых отличий, штанами с лампасами в сапоги и с черной короткой ногайкой прохаживался у входа.

– Искусство любишь? – спрашивал он. – Проходи!

…

– И ты проходи.

– А ты, мужик, пьяный – мимо иди. Пока я не врезал.

Театр был весьма популярным, и люди охотно сворачивали в театральный подъезд, перед которым, слева и справа, висели афиши: «Маленькие комедии Б.Г.Мотова».

Главный режиссер приболел, и часть труппы отсутствовала – кто по болезни тоже, другие – на съемках, но прочих почему-то не смущали новые афишные вывески – артисты и персонал пробегали их взглядом и шли привычно, готовясь к работе.

Зал был полон, и осветителю вдруг показалось – больше себя самого.

Да ему не в зал светить, а на сцену.

Но заметил, в ложу вошел статный человек с охранником и сел, боком к сцене слегка.

Олигарх, небось, притащился.

Занавес стал подниматься, зал, ожидая, затих.

На сцене Дон Кихот стоят с Пансой.

Как положено – тот с копьем и в доспехах, этот – в полукрестьянской одежде, только многие обратили внимание – рожа у Пансы, ну, совсем уж разбойничья.

Декорации уводят в даль необъятную, только не испанскую, а вроде, нашу какую-то.

– Сколько людей в этом мире, Санчо?

– Да как посчитать, ваша милость, снуют, проворничают, забавляются на разный манер. Но я так думаю, что их… прорва.

– И куда стремит себя, Санчо, род людской?

– А никуда.

– Им и так всего хватает?

– Да ничего у них нет.

– У них нет главного, Санчо, людям не хватает подвига.

На сцену выходит серая в яблоках лошадь:

– Ух, надоело.

– Вот он, мой дорогой Ренессанс.

– Я Росинант.

Дон Кихот взгромождается с натугой в седло.

– Люди, Санчо, должны иметь пример подвига, чтобы его полюбить.

– Неужто опять, ваша милость, меня будут колошматить во всех трактирах?

– Страдания, Санчо, облагораживают душу.

– Я что-то по себе не заметил. Эх, ваша милость, – он указывает в бесконечные дали, – кабы дать лучше этим людям газ-электричество и простую медицинскую помощь, кабы дать им орудья труда…

– Да кто же им не дает?

– А те, кого они сами себе выбирают.

Лошадь: Ты бы слез, я прилягу.

– И так целыми днями лежишь на конюшне.

– Так жрать не даете, сволочи.

– И ты не поедешь на подвиг?

– Сейчас прямо помчусь.

Лошадь, не дожидаясь, опускается на передние ноги и Дон Кихот скатывается по ней, как по лесенке.

– Никто не хочет на подвиг? – он обращается к залу.

– Во, козел! – слышится одинокий, но громкий, голос.

Малый занавес скрыл героев, перед ним образовалась авансцена, которая тут же расцветилась яркими огнями – получилось похожее на эстраду.

Вышел мужик в казацкой форме с нагайкой и щелкнул ей об пол.

Сразу быстренько и улыбчиво появился известный сатирик с нерусской фамилией.

– Начинай, – буркнул мужик.

– Иду я как-то по улице, – улыбаясь лицом и глазами, начал сатирик, – вижу – бабка лежит. Чего это, думаю, она лежит. Перешел на другую сторону, и замечаю: молодой человек подошел, ручку ей, бабка проворно встала… Ой, хитрые у нас ба-абки!

Публика засмеялась.

– Или другая история. Два китайца пьют в подворотне. Подхожу ближе, вижу – желтые, да, и глазки сощуренные. Догадался потом – наши мужики самопальную водку пили. Так что, если кто-то хочет в Китай без визы…

Публика развизжалась от смеха и зааплодировала.

– Или вот еще. Вхожу в публичный, так сказать, туалет. Там парень лежит – руки в наколках, на груди цепь, и весь мокрый. Спрашиваю: кто тебя так? Он мне бумажку подает, догадываюсь, что это «черная метка». А на бумажке крупными буквами: ВВП.

Некоторые в зале засмеялись «вперед», другие лишь приоткрыли рты, а мужик сказал строго:

– Ты эти шуточки брось. – И щелкнул нагайкой рядом с ногами сатирика. – Ступай!

Потом щелкнул еще два раза, и на сцену явился другой известный сатирик, уже с русской фамилией.

Он сначала бессмысленно улыбнулся, потом сделал серьезное выражение:

– Русь! Какое слово, а, Русь! А от чего оно происходит?.. От слова «русские». А слово «русские» от чего происходит?.. От слова Русь! Потому что мы вместе все, неразделимые!

Публика встретила эту белиберду громкими аплодисментами.

– Вот бревно лежит поперек дороги. Немец что сделает, вылезет из машины и начнет его убирать. Американец вообще свернет на другое шоссе. А русский переедет бревно и дальше себе…

Сатирик засмеялся первым, и его здорово поддержали.

– Ну и иди, – выговорил мужик.

Нагайка, показалось, нацелилась ударить уже не по полу, сатирика ветром сдуло.

Большой занавес опустился, но нижние огни загорелись, предупреждая, что перерыва не будет.

– Все слова помнишь?

Артиста Здруева выставили срочно, как третьего дублера.

– А что там не помнить, «быть – не быть».

Он прихватил шпагу и поспешил на сцену.

Занавес пошел вверх, Здруев увидел привычную декорацию – боковая часть замка Эльсинор с башней. Сейчас призрак его позовет.

А вот и он.

Здруев начал ступать вверх по ступенькам и на последней, как и положено, произнес:

– Куда ведешь, я дальше не пойду.

Призрак заговорил могильным голосом:

– Я Дания, лежащая во прахе, пока спала, обобрана была до нитки.

– Вот тебе раз, – вырвалось у Здруева само как-то, искренне.

– Насилие терплю со всех сторон – воруют гнусно, без стыда, без совести. – И исчезая, призрак добавил: – Отмщенья жду.

Собственно говоря, за то короткое время, пока он здесь, кое-что и сам замечал. Вчера на конной прогулке крестьяне встретились – оборванные все, с изможденными лицами. А при бате ведь жили зажиточно.

Он начал медленно спускаться вниз по ступенькам.

Полоний всегда вызывал подозрения – он и в детстве не сомневался, куда именно делись его маленькие золотые часики.

Опять же слухи ходят, что дядька казенной землей торгует, Фортинбрасу острова продает. И концессии какие-то придумал – германцы лес вовсю рубят.

Мамаше каждый день курьеры из Парижа заказы везут, и драгоценности из Амстердама. В конюшне королевской пустых стойл полно – куда лошади подевались?

Здруев спустился в ярко освещенный зал, где, как всегда, шла пирушка.

Подошел к столу и тоже присел.

Мамаша, улыбаясь, проговорила:

– Я вижу, сын наш отчего-то невесел.

– А чего радоваться-то?

Мамаша показывает ему глазами за спину, он поворачивается – там дурак какой-то из будки что-то шепчет ему.

Явился пьяный Лаэрт, полез за графином, и под распахнувшимся камзолом обозначались два туго набитых мешочка с деньгами.

Ну точно, он, сука, коней уводит.

– Я вот что, дядя, думаю – большие сомнения насчет концессий имеются. Не патриотично оно как-то.

– Патриотизм, как известно, – дядька сделал большой глоток из кубка, – последнее прибежище негодяя.

Здруева как по щеке хлестануло.

Он, Принц датский, проскакавший с отцом всю страну, любящий каждое дерево, каждый камушек на побережье, это он негодяй?

Полоний улыбается, а Лаэрт смеется.

Первым делом Здруев врезал рукояткой шпаги Лаэрту по харе, затем вырвал из ножен клинок.

Первый выпад дядька отбил большим кубком.

– С вами, мамаша, тоже разговор будет.

Вторым выпадом он «достал», и дядька с визгом скатился под стол.

…еще раз Лаэрту по морде…

Где Полоний?!

А, за коврами прячется, крыса.

Вот тебе, вот!..

Стражники кинулись разнимать.

Здруев отбросил шпагу и начал бить кулаками… слабенькие у них шлемы…

Голос из зала добавил силы:

– Бей их, Гамле́т, Данию продали!

– Что с вами, милорд, вы не в себе?

Явилась! Губки бабочкой…

Только и думает, как его обморочить и принцессою стать. Недотрогу из себя корчит, а сама с четырнадцати лет, Йорик рассказывал, ноги разводила кому ни попадя.

Здруев почернел лицом.

– Молись!

– Дурак, мы не то играем.

– Молись!

Кто-то попробовал помешать, но не вышло.

Саша Захарова извивается на полу и сипит:

– Задушишь, гадина.

Занавес с крупной надписью: «ВОТ ВАМ И ВСЁ».

Связанного Здруева отнесли в гримерную, он плевался и матерился.

* * *

Почему среди всех объявлений в газете депутат выбрал именно это, депутат не знал сам.

Мельком обратил внимание, когда въезжал в переулок, – на углу опять что-то сносят.

Вот аккуратная дверь под небольшим козырьком, на панели с кнопками вспыхнуло: «Ждем-с!».

– Что приключилось-то, батенька? – на него смотрят добрые, немного кошачьи глаза. – Дайте-ка руку, я пойму сам.

– По пульсу?

– Пульс на каждой руке отражает шесть энергетических каналов. Всего их, главных, двенадцать. Дайте другую руку… Э, да у нас не приключилось, а отключилось.

– Знаете, всегда было нормально, вчера поехал к…

Доктор понятливо кивнул и спросил:

– Много не пили?

– Нет, я перед этим делом…

Он снова кивнул:

– Правильно, батенька, правильно.

– Это трудно лечится, доктор?

– Отнюдь. Случай у вас простой, две недельки покушаете «Импазу» и как рукой, – доктор сначала махнул рукой, а потом, подумав, перевел ее в правильное положение. – Значит, во все время, кроме сна и еды, употребляем «Импазу». Интервалы – чем реже, тем лучше. Купите сразу килограмм пятьдесят. – Он вдруг покачал головой. – Только, батенька, контрафакт у нас кругом, контрафакт.

– Как же быть?

– Не беспокойтесь, у нас свои проверенные аптечки. Одна тут прямо по переулку через два дома.

– Ой, спасибо, доктор! Сколько я должен?

– С любимого депутата? Нельзя-с! И не уговаривайте, не возьму.

Как только пациент вышел, доктор взял трубку, набрал номер и произнес:

– Тут клиентик к вам за большой партией. Значит, как договаривались?..

Потом он прошел к двери кабинета и произнес в переднюю:

– Азазел, нам комиссионные положены в соседней аптеке, зайди. Купи бутылочку хорошую, тортик.

– А ты?

– Ко мне еще один пациент пожалует.

* * *

– Тэк-с, что мучает, что беспокоит?

– Странная совершенно история…

Соколов сразу обратил внимание на икону – Георгий и Змей: змей с черным звериным туловищем, сильным, лапы когтистые с ловкой ухваткой, а у Георгия слабенькая амуниция – копье короткое, маленький щит. Дистанция, с которой можно уже атаковать. Змей выглядит инициативнее, и почудилось – он переставил переднюю опорную лапу, приготовив другую к удару.

– Запах, доктор. Взялся непонятно откуда. Я сам не чувствую, а все говорят, что просто разит кошатиной. Я уже всякими дезодорантами отбить пробовал.

Доктор принюхался и сообщил:

– Да, словно кошку дезодорантом облили. – Он подумал чуть-чуть. – Блуд любите?

– В каком смысле?

– Во всех.

– Простите, не понимаю.

– Ну, что тут не понимать. Психическая и биохимическая сферы непосредственно связаны. Совсем вам простой пример: не особенно хотите есть, но начинаете интенсивно думать о каком-нибудь вкусном любимом блюде – что произойдет? – И сам ответил: – Не только повысится слюноотделение, но и биохимия в организме заработает в пищевом направлении – печень, поджелудочная и так далее. И блуд в любой форме, как психический акт, формирует свою биохимию. Вот кошка мартовская воняет ужасно, еще не сделала ничего, а уже воняет.

Соколов хотел сказать, что раньше ведь ничего подобного не было, но удержался от такого «прокола».

«Специалист» – он уже понял, кто перед ним, – продолжил именно в подуманном им направлении.

– Ресурс, дорогой, подызносили. Дополнительное напряжение, усиливается моторика, вразнос, так сказать, идет. Чего ж вы хотите?

– Вылечиться, – честно сказал Соколов.

И почти жалобно попросил:

– Можно?

– Психическое, дорогой, лечится психическим же. То есть самовнушением, а по-научному – формированием правильной установки.

– А как?

– Ну вот, и попробуем.

Икона напротив продолжала к себе привлекать.

Доктор тоже взглянул на нее и произнес раздумчиво:

– Да-с, ничего еще не понятно.

Потом вернул взгляд к пациенту.

– Сядьте ровно, с прямым позвоночником… Тэк-с, повторяйте за мной не словами, а всем сознанием. Готовы?

– Готов.

– Отказываюсь от блуда…

– Отказываюсь от блуда…

– И телом…

– А, и телом!

– И помыслами…

– И помыслами…

– И словами.

У Соколова всё заверте…

Путались мысли – вслух и внутри: «словоблудие – часть профессии, хлеб его! жить как?.. ладно сам, а дети?!»…

– Восемь у вас?

– Да… взрослым уже бы квартиры… «как тут без кремляди? без жуликов и…»

– Это только официальных восемь?

Он стыдливо кивнул… «там, в Штатах, когда преподавал азбуку Морзе в школе для аутичных афро-американских детей, мамашки-африканочки, ух!»

– Ну, там-то у них позаботятся, – сочувственно поддержал доктор.

«Что делать, что делать?.. у них… а здесь? мать еще, другая родня…»

Вдруг почувствовал себя как в банке повернутая к нему брюхом лягушка – жизнь встала… когда-что сделал не так?

Икона – зверь напрягся, сейчас ринется на Георгия!

Лучше не видеть…

– Ну-с, вонючим останитесь, или как?

– Доктор, можно я еще подумаю?

– Подумайте, – холодновато прозвучало в ответ.

Будто ему, Соколову, это было последним, о чем мог подумать.

–

Иуда хорошо знал путь, по которому нужно спешно идти в Египет, – не по большим дорогам, где их легко настигнет римская конница, он уже проложил в уме движенье по дикой местности, и между теми селеньями, где в дневное время надежно их спрячут.

Он шел на вечерю уверенный, что там благодарно поймут его.

Немножечко опоздал, а когда сел к остальным, Учитель уже говорил про какое-то расставание, про близость чего-то, назначенного к Его из этого мира уходу.

Учитель многое знал наперед, и знал – само собой было ясно из слов – о скорых намерениях Пилата.

Тогда почему они сидят здесь, когда уже темнота упала на город, и можно по два-три человека спокойно его покинуть, уговорившись о месте для встречи?

Сейчас Иуда почувствовал, что не хочет ни в какую темницу.

Да он не хочет и скитаться в Египет – что делать там, и что делать потом?

И чем вообще все закончится через год или два?..

Он подумал, что неминуемо закончится тем же самым – настигнут где-нибудь и расправятся.

Еще одна мысль явилась – Учитель решил пожертвовать собой вместе с ними.

Зачем? Для чего?

А братья, как овцы, не имеют собственной воли и не желают противиться.

«Один из вас предаст сегодня меня», – сказал вдруг Учитель.

Сперва все удивленно затихли…

Заволновались, стали спрашивать каждый: «Не я ли?»

Иуда тоже спросил.

Учитель обмакнул хлеб в соль и подал ему.

Обида вспыхнула – намек был слишком прямой и понятный.

Обида смешала все в голове – события, время… город любимый его, который он должен покинуть и опять где-то, нищенствуя, скитаться.

И вслед за обидой загорелся протест, протест, говоривший, что он не зависит ни от кого, и свободен.

–