Текст книги "Фанера над Парижем. Эпизоды"

Меня пригласили (не повели…) в другую комнату, где стояла камера, соединенная с компьютером. Сделали стандартные снимки на фоне специальной таблицы, попросили оставить ключи, мобильный телефон, портмоне, часы, которые уложили в прозрачный пакет и опечатали. Отсканировали отпечатки пальцев на специальном сканере. Все вопросы задавались с предельной вежливостью. С сотрудником мы пошли по длинному коридору, он заглянув в комнату, где сидели несколько человек перед мониторами, что-то сказал обо мне.

– Вы будете ужинать? – спросила меня девушка в форменном свитере с тяжелой кобурой на боку.

– Простите? – не понял я.

– Сейчас уже вечер, вы пробудете тут до завтрашнего утра. Хотите ли вы ужинать? – повторила она на вполне доступном немецком.

Я только нервно помотал головой.

– Тогда вас проводят. По дороге, если хотите, можете посетить наш мужской туалет. До свидания.

Она протянула моему сопровождающему ключ. Мы спустились по лестнице на этаж, и он открыл одну из дверей.

– Заходите сюда…

Помещение представляло собой довольно большую комнату-камеру, разделенную толстой решеткой на две части. В первой части был умывальник и что-то вроде вешалки, во второй, уже за решетчатой дверью сбоку, находился выкрашенный в коричневый цвет деревянный настил на уровне коленей, на котором лежало старое солдатское одеяло. Слева в углу был вмонтирован в пол унитаз из нержавеющий стали, все же слегка тронутый ржавчиной от подтеков.

Через стеклянное окошко во входной двери можно было разглядеть часть коридора. Горел неяркий дежурный свет, а в застекленный проем под потолком был виден кусочек вечернего баварского неба.

– Вот звонок. – сопровождающий показал мне кнопку, до которой можно было дотянуться из-за решетки. – Вы можете воспользоваться им в случае необходимости в любое время.

Он запер решетку, потом входную дверь, и я остался один. Кажется, сбывалась тихая мечта идиота.

Через час неожиданно принесли пакет с запечатанной в пластиковый контейнер курицей-гриль, таблетками от давления и парой строчек на немецком языке от близких. Мне потом рассказывали, что принявший передачу дежурный долго извинялся за то, что настоял на этом языке, руководствуясь существующими правилами.

Та ночь далась мне нелегко. В принципе, я отчетливо осознавал, что такое оказаться под колесом государственной машины, да к тому же иностранцу. Вопрос о принятии в гражданство при сохранении прежнего в то время только рассматривался и, конечно же, будет теперь приостановлен. С другой стороны, я не ощущал за собой абсолютно никакой вины – реализация официально рекомендованного властями страхового полиса не могла быть, казалось мне с объективной точки зрения, поводом для наказания. Хотя, разумеется, о том, что кое-кто из получающих въездные визы украинцев захочет использовать Германию с ее строгими иммиграционными правилами лишь как транзитное пространство для дальнейшей своей поездки, догадаться было действительно несложно. Но даже и тут предъявить формальные претензии будет нелегко – по обоюдной договоренности мы последнее время, приобретая эти чертовы «шуцпассы», лишь ставили на них свои отметки, оставляя за украинскими компаниями право вписывать в документ конкретную фамилию из числа к ним обратившихся. Но в любом случае все это было крайне неприятно и, честно говоря, страшновато. Мне только не хватало еще попасть в настоящую уголовную историю…

Время тянулось на редкость медленно, и маленькая камера была уже, казалось, измерена шагами не одну сотню раз. Наконец, кусочек неба наверху стал понемногу светлеть. Я не мог больше выдержать и почти непроизвольно нажал на кнопку звонка. Уже через несколько секунд дверь открылась.

– Вы что-то хотели?

От неожиданности я даже не знал что сказать. Что мне тут здорово надоело и я бы предпочел выспаться дома?

– Наверное, вы хотели узнать время? – переспросил дежурный, видимо, сообразив, что я еще долго не смогу внятно сформулировать цель вызова. – Сейчас 5.48. Потерпите, рабочий день скоро начнется.

Действительно, через какое-то время в коридоре началось оживление – вероятно, происходила пересменка. Любопытно было, что я мог видеть, как в управление возвращались сотрудники, видимо, работающие под прикрытием, – бомжевато-го вида люди с грязными сумками, ярко раскрашенные панки с петушиной гривой, косящие под студентов худенькие ребята с заплечными ранцами. Все они, приветствуя друг друга, скрывались, видимо, в раздевалке напротив, откуда выходили уже в нормальной цивильной одежде с каплями душа на волосах.

Что-то тут немецкие профи недоработали, если из камеры задержанный мог за утро лично познакомиться со значительной частью сотрудников, о существовании которых ему не полагалось даже догадываться.

Наконец, пришли за мной. Хотя я еще вчера сказал комиссару, что не в состоянии общаться с ним без переводчика, он все же сделал еще одну попытку.

– Вы хорошо говорите по-немецки, – сказал он медленно и на нормальном «хохдойч». – Вы знаете, сколько мы будем должны заплатить переводчику? Это очень больше деньги.

– Сожалею. – сказал я. Очень хотелось добавить, что это не я был инициатором нашей встречи, но я сдержал себя. Поняв, что ничего не поделаешь, полицейский кивнул на благообразного старичка, сидящего сбоку. – Ладно, вот ваш переводчик.

– Нам. то есть. им, – старичок, очевидно, поляк, кивнул на комиссара, и я сразу почувствовал к нему расположение за эту поправку, – удалось проверить найденные у вас дома банковские карты. Они подлинные… штампы тоже… Они все официальные, и поэтому с этой точки зрения претензий нет. А вот то, что вы с вашей партнершей, госпожой Вагнер, оформляли так называемые «райзешуцпассы», по которым двадцать четыре туриста из Украины были задержаны при возвращении с просроченной визой, есть очень серьезное нарушение действующего Закона об иностранцах.

«Всего-то двадцать четыре из нескольких тысяч.» – про себя я вздохнул даже с облегчением.

… Я вышел из полицейского управления спустя полтора часа. Моя машина мирно ждала меня на своем месте на стоянке для посетителей. Я сел в нее и захлопнул дверцу – казалось, разом нахлынувшая нервная усталость, накопленная за бессонную ночь и длительный допрос, не позволит мне даже дотянуться ключом до зажигания. Я позвонил домой и завел машину. Через несколько минут меня уже встречал у дома выскочивший на улицу Андрей.

До начала процесса против руководительницы двух турбюро Натальи Вагнер и меня прошло еще месяцев пять. Несколько раз комиссар по фамилии Грюссвайн вызывал меня на допрос, шел анализ содержимого жесткого диска изъятого домашнего компьютера. Ничего криминального там тоже не нашли. Причем все беседы проходили в весьма дружественной атмосфере, хитрый баварский мент даже как бы выражал сочувствие наивному иностранцу, попавшему в перелет. Между тем адвокат, которого нашла Наталья, однозначно советовал ей готовиться к худшему – пусть и минимальному, но тюремному сроку.

Нам же порекомендовали другого юриста, подчеркнув, что это лучший из возможных вариантов. Приняв поручение и встретившись со мною лишь однажды, он, казалось, утратил к ситуации всякий интерес и не торопился назначать мне дальнейшие термины (встречи), хотя каждая из них означала весомую прибавку к его гонорару.

Наконец, задерживавший меня Грюссвайн из Kriminalpolizei состряпал обвинительное заключение, передал его в суд, откуда копию переслали моему адвокату. Как и в первый раз, он назначил мне встречу в выходной день в своем бюро в самом центре города. Его большая красивая собака вместе с помощником встречала посетителя на втором этаже. Мне она нравилась осознанием собственной значимости.

– Вот. Вы почитайте. – грузно откинувшись в кресле за большим столом, он передал мне тяжелую папку с материалами. – Потом обменяемся.

– Но, доктор Якоб, совсем скоро суд, меня интересует ваше мнение. Вы же, вероятно, уже успели посмотреть. Мне объяснили, что, то обстоятельство, что дело назначено к слушанию по первой инстанции сразу в областном суде, говорит о серьезности возможного приговора?

– Вы же говорили, что вы не юрист? – адвокат, улыбаясь, почесал за ухом у лежащего на холодном полу пса. – Почитайте… посмотрим… – он протянул мне руку. – До встречи…

Я был в отчаянии – создавалось полное впечатление, что ему и дела нет до предстоящего процесса.

Дома я с помощью Андрея попытался разобраться в смысле немецкого «канцелярита», на котором было написано обвинительное заключение. Куда девалась вся дружелюбность наших бесед с комиссаром, он словно задался целью подтвердить, что мент есть мент, независимо от места его функционирования. Для меня это стало своего рода открытием – да, они не берут взяток, это правда; они предельно вежливы, готовы помочь обычному бомжу дойти до санитарной кареты и просто так никогда не бьют дубинкой по почкам. Но если судить по написанному тексту заключения, полному откровенных натяжек и сознательных нелепиц, человек для них – лишь повод для продвижения по службе. Возникало ощущение, что доблестному комиссару всерьез удалось разоблачить некую преступную группу из меня и Натальи, поставлявших в Европу нелегалов. Не было даже моих объяснений по каждому из конкретных фактов, зато открытым текстом было написано, видимо, в качестве ориентира для судьи, что недавно суд в Кельне по схожему обвинению вынес приговор о четырехлетнем тюремном заключении.

Стремление получить служебное поощрение за умелое разоблачение «врагов государства» проглядывало из каждого абзаца, иногда доходя до маразма, – упомянутые всего двадцать четыре случая нарушений приезжавшими Закона об иностранцев на 3 000 купивших «райзешуцпассы» свидетельствовали как раз не о наличии наших «преступных замыслов», а об их полном отсутствии.

Я написал свои контраргументы против каждого из пунктов обвинения, передал их адвокату вместе с копией дела. Теперь оставалось только ждать.

Суд проходил в громадном сером здании, построенном еще во времена Третьего рейха. Мое профессиональное любопытство к действу в зале, похожем на небольшую студенческую аудиторию, сходило на нет сразу же, как только я вспоминал, что речь идет о собственной судьбе.

На небольшом возвышении располагалась судья – дама средних лет. Справа от нее через один свободный стул сел прокурор – оба в мантиях, слева, чуть ниже – ведущая запись на каком – то приборе секретарь.

Адвокаты – тоже в мантиях, подсудимые, их родственники и журналистка местной газеты должны были находиться в зале.

Еще до начала слушаний, появившийся несколько минутами раньше мой адвокат, едва поздоровавшись, тут же подхватил под руку прокурора, увлекая его в дальний угол коридора. Они оживленно беседовали несколько минут. Потом проделал ту же операцию с вышедшей как раз судьей. То обстоятельство, что все они давно и хорошо знакомы, не вызывало сомнений и никоим образом не утаивалось.

Адвокат Натальи явно не был допущен в ближний круг местной юриспруденции и лишь раскланивался со всеми издали, а потом вообще промолчал весь процесс.

Дело пошло довольно быстро, зачитали обвинение, повторяющее полицейский протокол, на вопросы судьи отвечала Наташа, выступил я. Мне показалось, что мои аргументы и в не меньшей степени штрихи биографии, подтверждающие мою отдаленность от мира криминала, были восприняты. Послушали зачем-то специально вызванных на процесс таможенницу и полицейского, полгода назад принимавших участие в задержании нарушителей украинцев на границе. Допрос моего любимого полицейского комиссара, позволившего себя явиться во вьетнамках на босу ногу, судья вела достаточно жестко. Наконец, объявили перерыв, и все вышли в прохладный коридор передохнуть.

Мой адвокат опять скрылся куда-то и, появившись минут через пять, жестом попросил подойти к нему Андрея.

– В общем, так… – через минуту пересказывал мне все Андрей, – прокурор готов отказаться от поддержки обвинения. Процесс может быть закрыт, и ты не будешь даже считаться судимым. Тебя просили спросить – если, чтобы формально не потерять лицо и хоть в какой-то степени оправдать судебные издержки, они накажут тебя официальным денежным штрафом в пятьсот евро – это не будет слишком жестким наказанием, ты будешь готов его принять?

Четыре года тюрьмы или пятьсот евро и отсутствие судимости. Выбор требовал долгих размышлений, не так ли?..

– А Наташа?

– Ей тоже могут назначить штраф, но в тысячу евро. Сдерживаясь, чтобы не заорать от радости, я только утвердительно закивал головой стоящему неподалеку адвокату.

Все завершилось довольно скоро. Судья зачитала приговор, слово в слово повторяющий в резолютивной части эти условия, и весь ужас, под грузом которого я жил полгода, разом закончился.

Я был в восторге от немецкого правосудия, а доктор Якоб в тронутой перхотью мантии оказался действительно гениальным адвокатом.

…«Zur Alten Fahre» мы передали кстати появившемуся опытному ресторатору-греку, согласившемуся возместить большую часть сделанных вложений. Он быстренько превратил его из хорошего заведения баварской кухни среднего класса в процветающую забегаловку по изготовлению обожаемых немцами больших шницелей с картофелем пом-фри.

Через месяц я, сохранив российское гражданство, получил паспорт гражданина ФРГ.

2000-е годы. Бавария (Германия), Лион (Франция), Москва (Россия)

Однажды он мне реально пригодился. Я разослал несколько своих резюме и как-то, спустя месяцев пять после одного из них, мне позвонили. Мужской голос говорил по-русски и представился Петром Федоровым, руководителем русской службы телеканала «Евроньюс». Я сразу вспомнил этого человека, чье лицо было мне знакомым по умным, но достаточно редким телерепортажам Гостелерадио из далекой Австралии. Петр пригласил меня через месяц после своего возвращения из отпуска приехать к ним. По его словам, они были бы весьма заинтересованы во мне еще и потому, что я имею дополнительно паспорт Европейского Союза, что снимает проблемы с трудоустройством, весьма остро стоящие во Франции, где находится их штаб-квартира. По этим причинам пригласить на канал профессионала из Москвы всегда очень сложно.

Мы договорились о дате, Петр пообещал, что канал компенсирует дорожные расходы в любом случае, и я решил ехать на машине.

Я люблю французские дороги и считаю их значительно лучше прославленных немецких автобанов, имеющих, правда, уникальное преимущество – отсутствие скоростного лимита.

Нынешнего канцлера (по-немецки – «канцлершу») в стране уважают еще и потому, что она публично заявила, что пока она у власти немцы не лишатся права ездить, руководствуясь только собственным здравым смыслом, а не прихотью чиновников. К сожалению, Германия, кажется, остается единственной страной в мире, на магистральных трассах которой нет раздражающих кружков с цифрами, что, правда, компенсируется в какой-то степени многочисленными ограничениями на обычных дорогах и в городах.

Есть во Франции и еще одно важное обстоятельство, отличающее ее от Германии, которое приходится принимать во внимание, отправляясь в поездку – абсолютное большинство отрезков действительно классных шоссе – платные. Сидящие в будочках у автоматических шлагбаумов контролеры с беззастенчивостью придорожного Соловья-разбойника лупят с проезжающих европейскую монету. Таким образом, каждые 25–35 километров обходятся дополнительно евро в тридцать, а стоимость всей поездки возрастает в несколько раз.

Зато есть на дорогах Франции одна вещь, которая хоть в какой-то степени примиряет меня с ситуацией, – это сказочный по вкусу томатный суп с базиликом, продающийся в специальных автоматах на заправках. Конечно, пакетики с ним можно купить и в Германии, но тут, на своей исторической родине, какой-то особый способ его приготовления делает его для меня необыкновенно вкусным. Хотя чушь, конечно, все автоматы делают его одинаково… Нет, ну, а все-таки…

Проехав несколько сотен километров, я нашел маленькое местечко под Лионом, где располагался ЕВРОНЬЮС. Несколько плоских зданий, удачно вписанных в ступенчатый рельеф площадки. Оставив машину на центральной парковке, я прошел в рецепцию на первом этаже. Сидящая там вежливая девушка с хорошим английским вызвонила мне Петра.

Я узнал его сразу – высокий круглолицый толстяк в очках, мы были даже с ним в чем-то похожи. Петру надо было уже убегать, он провел меня внутрь, договорился, что меня устроят с дороги в гостиницу, расположенную, как оказалось, неподалеку. А встретиться, перейдя уже на «ты», он предложил завтра с утра. Я поболтался немного по огромному залу, где все журналисты работали вместе, перекинулся парой фраз с парнем – москвичом из русской редакции и отправился в отель отсыпаться.

Наутро мы встретились у входа, Петр приехал на неновом «Ягуаре». Он, кстати, рассказал мне, как сам оказался тут, – после закрытия бюро в Австралии он, как это часто бывает у нас, оказался невостребованным в России, создал свой продюсерский центр. В этот момент в ВГТРК приехали представители «Евроньюс» в поисках журналистов с хорошим английским, он прошел тест, а затем неожиданно для себя самого оказался сам во главе этого отбора и вот уже несколько лет здесь…

Российское телевидение (РТР) вошло в состав учредителей «Евроньюс».

Все группы журналистов, для которых один из языков вещания канала родной – в то время их было семь, теперь уже десять – работают в одном большом зале, «ньюсрум». Много раз за день ответственный редактор знакомит дежурного от каждой из групп с новым сюжетом, комментируя его, как правило, по-французски. Конечно, можно задать уточняющие вопросы по-английски, но как система это здорово будет напрягать. Текст комментария каждый пишет на своем языке, и он вовсе не является точным переводом с английского, как думают некоторые зрители. Ты сам в специальной аппаратной записываешь свой комментарий, подгоняя его под изображение.

Как такового, контроля начальства за тобою нет, поскольку никто не владеет всеми языками вещания, хотя руководитель твоей языковой группы иногда может попросить показать итог работы. Но это редко. Сюжет так и идет в эфир под полную ответственность автора. Но явно существует внутренняя цензура и текст, вступающий в противоречие с принципами учредителя – в данном случае российского государственного телевидения – на практике никогда в эфир «Евроньюс» на русском языке не выйдет. Хотя бы потому, что потом любой звонок из посольства или из Москвы поставит жирную точку на карьере. Довольно смешно получается. Если попытаться сравнить комментарий к видеосюжету о России с комментарием к тому же самому видеоряду на французском или английском – обнаруживаешь, что несмотря на заданное ответственным редактором направление, это два разных, часто спорящих друг с другом взгляда на событие. Для каждого журналиста приоритеты его национального телевидения, как учредителя, являются определяющими – так что, если есть желание узнать более или менее объективную ситуацию – надо следить за событиями, выбирая звуковую дорожку с комментарием на языке, не являющемся государственным в стране, о которой идет речь, а лучше даже сравнивая еще с одним или двумя.

В то время в большом зале канала была всего лишь пара компьютеров с русским обеспечением, но они, как впрочем, и все остальные почему-то работали в системе DOS, что с непривычки очень напрягало.

В случае необходимости каждый из дежурных журналистов должен был быть готов вести комментарий экстренного события из специальной маленькой студии на родном языке, ориентируясь на бегущую строку или команды режиссера на английском.

При всем том, что работа для всех групп журналистов была в принципе одинаковой, хитрое руководство канала платило каждому в зависимости от уровня зарплаты в стране его языка, что автоматически сводило доход русскоязычных к минимуму, не идущему даже в сравнение, например, с немцами.

Я сделал один сюжет – кажется, что-то о предстоящих тогда выборах в Германии – и задумался. Измученный нехваткой профессионалов, Петр уже поторопился мне сообщить, что планирует меня на завтра включить в график дежурств, но я попросил его не спешить.

Конечно, научиться работать в DOS, уловить общую ситуацию и включиться в стандартный ритм работы, было вопросом времени. Куда серьезнее напрягала меня обнаружившаяся языковая проблема. По-французски я знал, кроме «бонжур» и «пардон», только фразу незабвенного Кисы Воробьянинова – «мсье, же не манж па сис жур» («господа, я не ел шесть дней»), которая, если бы и пригодилась, то, очевидно, не сразу. Выглядеть полным болваном на фоне итальянцев, немцев и даже самого Пети, блестяще говорившего на двух языках, мне не хотелось. А без французского тут, во Франции, конечно, нечего было ловить… Да и мой английский, вполне добротный на бытовом уровне, был весьма далек от профессионализма – ведь я заканчивал отнюдь не специализированный языковый институт. Таким образом, в силу собственной языковой неполноценности при всем своем знании телевидения я вполне мог оказаться слабым звеном в команде Петра. А подставлять столь искренне встретившего меня человека, я не хотел.

Я сказал Петру, что теперь полностью владея ситуацией на канале, я должен немного потренироваться дома, сочиняя свой комментарий под эфир того или иного сюжета, и, главное, подтянуть язык. А потом дам о себе знать. Мне показалось, что он тоже огорчился, как и я.

На следующий день, когда я уезжал, его на работе по графику не было. Я провел еще часть дня в ньюсрум, впитывая атмосферу, в общем желанной, но недоступной мне в силу языковой дремучести работы, попрощался с появившимися знакомыми, оставил Пете благодарственную записку и, уже не заезжая в гостиницу, поехал по хорошим французским дорогам домой в Германию.

…Это достаточно странное ощущение – осознавать, что близкий человек, рядом с которым прошла половина собственной жизни и о котором ты помнишь все, родился, оказывается, более ста лет назад и давно уже признан киноклассиком. Поневоле начинаешь задумываться о цене времени и смысле собственного существования.

Мы идем с отцом по узким коридорам первого этажа Киностудии имени Горького к маленькому просмотровому залу, где заказана очередная смена перезаписи. Это еще не нынешние обшарпанные помещения, сдачей которых в аренду кормятся сегодня руководители когда-то процветающего киногиганта, а живой киноорганизм с одним из самых значительных в стране объемов кинопроизводства. На стенах – большие фотографии из разных фильмов, снятых на студии; вот хрестоматийный кадр Ларионовой и Вертинского из отцовской «Анны на шее»…

В рамках проекта восстановления старых картин ему, наконец-то, удалось запуститься с проектом «восстановления» своего знаменитого «Медведя». Это давало возможность тогда режиссеру два-три месяца получать установленный оклад, периодически пользоваться прикрепленным к маленькой киногруппе автомобилем. А потом, после сдачи «очищенного» от временных наслоений фильма с восстановленной фонограммой, иногда даже получить премию в размере того же самого оклада.

– И что сегодня?.. – спрашиваю я.

– Ну сейчас посмотрим как получилось со вставкой «ангелочков» в самом конце на титрах. Музыку мы почистили… А дальше чем заниматься я уж не знаю… – он пожимает плечами. – Наверное, придется все-таки переозвучивать…

– Ты что?.. Кого?.. – от неожиданности я даже останавливаюсь. – Жарова? Андровскую?

– Ну, а что делать?.. – он подталкивает меня к двери просмотрового зала. – Мы же не можем сидеть просто так, сложа руки. Закроют, расформируют группу, опять в простой, совсем без зарплаты. ты же знаешь ситуацию на студии…

– Это невозможно… – удерживаю я отца за рукав. – Ты с ума сошел. Это же сегодня уже – классика. Пусть остается все как есть… со всеми старыми шумами… Кто тебе сегодня переозвучит молодого Жарова? Да ты просто не имеешь права, этого нельзя делать. я не дам тебе. Это история кино – понимаешь?..

Отец, грустно улыбаясь, смотрит на меня.

– Может быть… А сегодня-то как жить?..

Да, времена не выбирают… Ни до 100-летнего юбилея И.М.А. в 2006-м, ни сегодня не проходит и недели, чтобы хотя бы по одному из десятков русскоязычных телеканалов не демонстрировалась хотя бы одна из картин отца. Чаще – две или три… Если бы в России существовало нормальное авторское право, то я как наследник его по завещанию давно стал бы за эти годы миллионером – ведь на ТВ не забывают включать в старый фильм рекламу, стоимость которой бывает превышает тридцать тысяч долларов за минуту эфира. Но советская власть заставляла автора сценария и режиссера-постановщика подписывать договора, обязывающие их навечно передавать все авторские права студии – то есть государству. Иной формы для реализации своего замысла просто не существовало. За это вынужденное «согласие» автору, если картина оценивалась начальством не ниже определенной категории, выплачивалось небольшое потиражное и постановочное вознаграждение.

Между прочим, так было не всегда. Когда молодой режиссер Анненский, только что закончивший Киноакадемию при ВГИКе у Сергея Эйзенштейна, снял свой первый дипломный фильм «Медведь» по Чехову, и тот широко пошел по всем экранам огромной страны – от Москвы до Владивостока – принося в прямом соответствии с существовавшим тогда положением приличные дивиденды с проката автору сценария и постановщику, группа маститых советских кинодеятелей тут же сочинила письмо в родное сталинское правительство – а не слишком ли много денег получит новоявленный молодой талант?.. Вроде бы еще не по чину. Плевать им было на то, что это окажется самый успешный дебют в истории советского кинематографа. Тупая зависть формирующегося тогда советского человека даже не позволила авторам задуматься, что последствия этого коснутся и многих из них самих. Закон, позволяющий режиссеру получать процент с дохода от проката своего фильма, был немедленно изменен…

Увы, я еще не осчастливил своим появлением мир в те годы и не застал этого «праздника жизни», а неумение распоряжаться большими деньгами, боюсь, в семье наследственное. Я спрашивал, конечно, отца потом – как это золотое время выглядело на практике в Советской стране, но понятного ответа так и не добился. А вот Александр Георгиевич Рыбин, работавший позднее с отцом как оператор-постановщик, впоследствии директор студии Горького и декан операторского факультета ВГИКа, в полнометражном документальном фильме об отце – «Свадьба» режиссера Анненского» – рассказывает чуть подробнее: «…Вот он просто… честным образом… стал миллионером в Советском Союзе… Я и говорю – ну и что такое быть миллионером?

– Ну, у меня были два «Роллс-ройса» круглосуточно наняты, номера люксы в гостиницах самых известных ленинградских… как-то, говорит, на встречу Нового года я пригласил кордебалет Кировского театра… ну, просто на встречу Нового года… в «Астории», по-моему, они собирались… И это вызывало, как мы теперь можем себе представить, достаточно большую зависть среди тех же коллег…».

Позднее, в середине пятидесятых годов, когда сотни тысяч людей по всей стране толпами стояли под проливным дождем за билетами в кинотеатры, где демонстрировался лидер проката года – «Анна на шее» (награжденный позднее «Золотой оливковой ветвью» на Международном кинофестивале в Италии), критики вроде некоей госпожи Погожевой, не стесняясь, писали в центральных советских газетах – как, впрочем, и о предыдущих «Медведе» и «Свадьбе», что «… привлекая замечательных актеров и совсем не умея с ними работать, режиссер фильма.» ну и т. д. А на студию и к нам домой ежедневно приносили пачки писем восхищенных зрителей из всех республик и городов… До сих пор тут, в Баварии, хранятся они у меня в огромных коробках в подвале, за исключением тех, что оставил в Москве, в Музее кино.

Кстати, по странному стечению обстоятельств родная сестра той же Погожевой, засидевшаяся на киностудии Горького в качестве редактора, много лет спустя добилась закрытия и моего сценария «…за некоторое очернительство советской действительности». Одна радость, теперь такую формулировку в официальном заключении на свою работу можно расценивать как медаль.

Ну и кто сегодня знает об этих сестренках-критикессах и других им подобных мелких и крупных чиновников от советского кино, отнявших собственной тупостью и трусостью годы творческой жизни у множества талантливых отечественных кинохудожников того времени – о всяких там романовых, павленках, орловых, ермашах, баскаковых. Сколько же их было… именно они решали в те времена судьбу каждого замысла, карая годами творческого простоя любого неугодного, не укладывающегося в стереотипные рамки. Хранятся сегодня в Государственном музее кино так и оставшиеся нереализованными материалы И.М.А., собиравшегося экранизировать Бальзака, Чернышевского, Толстого…

А «Медведь», кстати, до сих пор, на восьмом десятке лет своего существования (!), по-прежнему чуть ли не еженедельно появляется на телеэкранах по разным каналам, заставляя волноваться и радоваться сердца сотен тысяч старых и новых зрителей. К столетию со дня рождения отца Почта России выпустила художественный маркированный конверт – за портретом Анненского узнаваемые лица Жарова и Андровской – три миллиона пятьсот тысяч конвертов с кадром из старого дипломного фильма И.М.А. разлетелись по миру.

Все-таки действительно время – независимый и объективный судья, раздающий каждому по делам его… Только вот незадача – так ли уж абсолютно справедлив приговор, если он состоялся тогда, когда те, кому он вынесен, уже не в состоянии его услышать.

Сейчас у меня на книжных стеллажах, занимаемых сотнями старых книг, большинство из которых было собрано когда-то отцом, стоят несколько удивительной красоты резных фигурок из натуральной слоновой кости. Их узнаешь, если вспомнить сцену игры в шахматы из «Княжны Мэри» – это они самые, из кинопрошлого – то немногое, что удалось сохранить, провезти через все границы и таможни… А вот этот письменный прибор из тяжелого гранита и бронзы с литыми медвежатам и – подарок режиссеру-дебютанту после успеха его ленты по чеховскому водевилю…

Как сейчас помню я свою детскую прогулку к запечатленной в кадре «Княжны Мери» поразительной по красоте скале-кольцу на Кавказе и свой испуг, когда сбегая вниз, чуть не наступил на большую змею, затаившуюся среди камней… Вот же она, та самая скала, снова передо мной на телеэкране.

Отец был хорошим, добрым человеком и люди, работавшие с ним, его любили… Я жил в студийной гостинице Одесской киностудии, когда он снимал в этом городе одну из своих картин, и не забыл с каким уважением всегда здоровались по утрам со мной, мальчишкой, снимавшиеся тогда у него совсем еще молодые Олег Даль, Дима (Дальвин) Щербаков… Как впрочем, впоследствии – и Гриценко, Ульянов, дебютировавший у него в кино Юрий Соломин. Разумеется, отнюдь не из-за моих заслуг. Он многим открыл дорогу в кино, многих сделал известными миллионам. Многим помог… Стал, к примеру, потом известным режиссером его друг, директор фильма «Анна на шее» Володя Роговой, поставивший впоследствии знаменитых «Офицеров»…