Текст книги "Второе дело Карозиных"

– Расслабтесь, милая, – мягко проговорила искусительница. – Я ничего не сделаю против вашей воли. Более того, я ничего не собираюсь делать. Я всего лишь хочу рассказать вам правду, чтобы вы поняли наконец, что мне можно доверять. Я же вижу, что ваша нежная душа еще колеблется. Но вы поймете, что поступили правильно, придя ко мне и доверившись. И запомните, голубка, я не собираюсь вас торопить. Наступит день, когда вы сами захотите любви. Моей любви, – и она томно вздохнула.

Как ни противоестественно было поведение Федорцовой, как ни фраппировало оно Катеньку, но и она должна была признать, что что-то внутри нее шевельнулось и хотя разум ее полностью восставал против такой вот «истинной любви», которую проповедовала эта беспринципная особа, сам вид ее, очертания ее тела под шелковым халатом, мягкий блеск ее глаз и нега, исходящая от нее, доставляли какое-то тонкое, доселе незнакомое Катеньке эстетическое наслаждение. Она была прекрасна и то, что Катя это осознавала, чувствовала, смущало и пугало ее куда больше, чем все слышанное.

– Прилягте, – попросила Федорцова и Катя покорно прилегла рядом. – Вот так, хорошо. Я даже не дотронусь до вас, милая, – пообещала Надежда Ивановна. – Не сегодня. Не сейчас.

Она провела по волосам, подперла голову рукой и заговорила все так же медленно и тягуче:

– Наташа иногда не брезговала мужчинами, но чтобы попасть в ее спальню, мужчина должен был быть особенный. Пока я у нее жила, таких мужчин было всего трое. Все они были красавцами, что и говорить, но в них было и еще кое-что. Этакая чуть заметная червоточинка, понимаете меня? Не явные развратники, а любители особенных наслаждений, с тонким, я бы даже сказала, вкусом в этом вопросе, – Надежда Ивановна игриво улыбнулась. – Это редкость среди мужчин. Большинство предпочитают открыто исповедовать свою тягу к разврату, им все равно какая, лишь бы всякий раз новая. Самое сладкое для них – невинная и девственная, дальше этого их фантазия не распространяется. Но попадались и другие, редко, как я уже сказала. Последним был Николенька. О, он знал толк в наслаждениях. Больше всего, правда, любил сам смотреть, но если распалялся, то не на шутку, – Федорцова сладко потянулась, выгнула спину, выпрямила длинные ноги. – А в тот вечер, – она откинулась на спину и смотрела на потолок, – в тот вечер Наташа что-то была не в духе. Вдруг вздумалось ей ревновать. Причем, сама же и сказала, что не знает, то ли его ко мне ревнует, то ли наоборот. Это она после того, как на нас с Николенькой насмотрелась. Не знаю, что с ней последнее время происходило, не хотелось так думать, но, наверное, возраст уже был не тот. Впрочем, у Наташи от природы было такое тело, что любая молоденькая позавидовала бы, – она вздохнула. – Я вот всегда завидовала. Такая у нее была кожа… Такая грудь… В общем, мы ее сначала пытались успокоить, переубедить, мол, глупости все это. Пытались ласками отвлечь, но Наташа только разрыдалась и Николеньку вон прогнала. Так и сказала: «Надоел ты мне! Не хочу тебя больше видеть! Ты между мной и Надюшей стоишь!» – Надежда Ивановна повернула голову к Катеньке. – Я бы с ней согласилась, но у мужчин, сами знаете, есть кое-что, чего женщины лишены. Иногда этого не хватает. По крайне мере, и этим не следует себя обделять, – и она хохотнула. – В общем, нам так хорошо было втроем, что мы вовсе не собирались расставаться. Думали, Наташа успокоится и все будет как раньше. Решили оставить ее одну, да она и сама этого хотела. Поехали в «Яр», хотели немного развеяться, цыган послушать. А потом, на обратном уже пути, я ему и говорю, что для того, чтобы Наташа поняла, как его нам с ней будет не хватать, лучше, чтобы он исчез на время. Я Наташу знаю, она бы и призвала его дня через три-четыре, пусть хоть даже через неделю, когда сама бы заскучала. Больно уж он хорош в этом деле… Так он это умеет… – и Надежда Ивановна мечтательно улыбнулась. – Ничего, милая, и вы его, даст Бог, попробуете… – Из чего Катя сразу же заключила, что со Штайницем, а речь, по всей видимости, и шла именно о нем, Федорцова отношения по-прежнему поддерживает и даже, может, знает, где он. – Но только это после, потом. Сначала я вас кое-чему научу. Николенька очень это любит, – она томно выгнулась, но потом снова повернулась к Катеньке и даже голову рукой подперла, а лицо ее стало строгим.

– Я вернулась, постучалась к Наташе, она не открыла, я и подумала, что спит или злится еще. А потом уже, утром, мне и доложили, что она не открывает. Я тогда только разволновалась. Такое нехорошее предчувствие было, что когда дверь открыли, я уже почти наверняка и знала, что Наташа мертва. Верите? Ни за что не желала ей смерти. Мне у нее так хорошо было, что я бы всю жизнь так и жила. А что мне делать теперь? Самой как-то надо устраиваться. Благо Наташины друзья не оставляют, помогают, но дело-то не в том, что я без места и без дома осталась, а в том, что вот здесь, – она приложила свободную руку к груди, – пусто. После Наташи пусто. Понимаете, милая? – и ее глаза подозрительно заблестели, она глухо всхлипнула.

Катенька с ужасом подумала, что сейчас случиться очередная истерика, но вместо этого Надежда Ивановна в одно движение оказалась рядом с Катей и, доверчиво, как маленький ребенок, прижавшись к ней, заплакала. Катенька вздохнула и пожалела ее, погладила по спутанным рыжим волосам, думая о том, что никакая она не развратница, никакая она не беспринципная особа, а просто несчастная девочка, попавшая не к той «благодетельнице», научившей ее совсем не тому, чему следует.

Проплакавшись, Федорцова подняла голову и заглянула Кате в глаза. Обе молчали, видимо, думая о своем. Катя не знала, как объяснить этой бедняжке, что она заблуждается, как вернуть ее к нормальной жизни, к нормальным отношениям, да и возможно ли это. А то, о чем думала Надежда Ивановна, осталось загадкой. Больно уж непредсказуемого хода мыслей была особа. Наконец, когда молчать обоим надоело, обе заговорили враз, но тут же замолчали и улыбнулись.

– Глупо все это, Катя, – после Катенькиного приглашающего к высказыванию жеста, произнесла Федорцова, отодвигаясь. – Не знаю, что на меня нашло. Я ведь и не плакса вовсе, вон, о Наташе ни слезинки до сих пор не проронила. Может, это от того, что ее сегодня хоронят, а мне ее племянница и прийти запретила, – она глубоко и судорожно вздохнула. – Ты прости меня, я бы сейчас одна осталась, – и она отвернулась.

– Хорошо, – только и сказала на это Катя. – Я пойду.

В ответ Надежда Ивановна только покивала головой, но так и не повернулась. Только когда Катенька оделась и собиралась было совсем уже покинуть номер, Федорцова показалась на пороге спальни и, постояв с минуту в нерешительности, поддалась порыву и, быстрыми, стремительными шагами преодолев комнату, обняла Катю с силой и горячо зашептала:

– Ты меня только не бросай. Я одна, совсем одна. Не слушай меня, не бойся, я ведь все это так, на Наташу хотела походить. А ты добрая, ты меня пожалела. Никто меня не жалел. Ты мне как сестра будь, я тебя слушаться буду. Не могу я одна! Не могу!

Катя отстранилась и, посмотрев ей в глаза, серьезно сказала:

– Надя, я тебя не брошу. Ты только глупости все эти из головы выкинь. Умерло все это вместе с твоей Наташей. Понимаешь?

Надины глаза испуганно расширились, она, видимо, хотела запротестовать, но потом сдалась, опустила взгляд, как-то обмякла и покорно кивнула. Когда она снова посмотрела на Катю, та в очередной раз поразилась произошедшей в ней перемене. Это была поистине загадочная личность.

– Ты когда придешь? – робко спросила Надя.

– Завтра, – пообещала Катенька и с материнской ласковостью погладила бедняжку по волосам. – Ты не скучай.

Федорцова проводила Катю до дверей и посмотрела на нее какими-то даже обожающими глазами. «Верить или не верить ей?» – мучалась сомнениями Катя, пока спускалась со второго этажа по лестнице, обойдя стороной лифт. Ну их, эти современные чудеса прогресса! Отчего же, с одной стороны, было и не верить, говорила-то она вполне искренне, да и потом, кажется, Катенька угадала, что Надя из тех женщин, которые по природе своей таковы, что им необходимо чужое руководство. Все равно чье, только бы на них влияли. Все равно как, только бы не жить своим умом. Если так, то тут появлялась возможность все-таки узнать, где скрывается Штайниц. Ведь если Катя и была склонна поверить в непричастность к отравлению Федорцовой, то никак не в непричастность Штайница. Но с другой стороны – как же подписанная накануне доверенность? Об этом Надя, а Катенька теперь звала ее про себя так, ничего не сказала. Забыла? Возможно, что так, а возможно, что намеренно умолчала. И потом – исчезновение завещания из будуара графини? Вполне может быть, что именно Надя его и выкрала. Тогда получалось, что верить ей совсем уж никак нельзя, что Катенька ничего в ней не поняла, кроме того, что она, несомненно, настоящая, можно сказать, гениальная актриса. «Похлеще Любчинской!» – усмехнулась Катенька, уже оказавшись в вестибюле.

Нужно было время, чтобы узнать правду. Но как раз времени и не было, это ей сообщил Ковалев, дожидавшийся Катеньку все это время в крытом неприметном возке, едва только она сообщила ему свои наблюдения, избегая, конечно, говорить о том, как поначалу Федорцова пыталась ее соблазнить в самом прямом смысле этого слова. Возок немного отъехал от гостиницы и остановился в небольшом переулке.

– Нет, Катерина Дмитриевна, – снова повторил красивый чиновник, – времени у нас как раз не имеется. Мне вот только что доложили, – он взглядом показал на лежащий рядом на сидении конверт, – что в день смерти графини, точнее, в день, когда ее обнаружили, – поправился он, – часть ее средств, хранящаяся в одном коммерческом банке в Цюрихе, была переведена в один из европейских банков. Все было законно оформлено, на основе доверенности господину Штайницу. А сегодня, не поверите, но одно из самых прибыльных торговых предприятий, принадлежавших покойнице, было продано. Опять же, к сделке не придирешься, – хмуро произнес он, – все документы в порядке.

– Если это Штайниц, то Федорцова знает, где он, – сказала Катя.

– Вот как? – Ковалев вскинул брови.

– Да, мне кажется, что ей известно, где он. Нет, Сергей Юрьевич, время нужно, – Катя покачала головой. – Если уж вы не знаете, где его искать и кто это такой, то придется потерпеть. Надежда Ивановна, мне кажется, может нам помочь, только вот захочет ли…

– Если она знает, – тут же заметил Ковалев, – то она либо сообщница, либо свидетельница. Хорошо бы, если первое, тогда у нас и правда есть шанс. Что-нибудь придумаем! – бодро воскликнул он.

– А если второе? – спросила Катенька.

– А если второе, то ей, возможно, угрожает опасность, – нахмурился Ковалев. – Впрочем, я своих людей отзывать не стану в любом случае. Что же, до завтра, Катерина Дмитриевна, – уже другим, более дружеским тоном добавил он. – Вы ведь завтра обещали ее навестить?

– Да, до завтра, – чуть усмехнулась Катенька, подумав, как он ловко ее использует!

– Что ж, всего хорошего, – и он открыл дверцу возка, не забыв, впрочем, перед этим прихватить пакет. – Антон вас до дому доставит. Во сколько завтра встретимся? – Ковалев сверкнул озорной и открытой улыбкой.

– После полудня, – улыбнулась Катя, просто потому, что невозможно было не улыбнуться ему в ответ.

– Всего хорошего, – кивнул он на прощание и закрыл дверцу. – Трогай! – услышала она его голос.

Что ж, теперь предстояло, пожалуй, самое трудное – объяснение с Никитой.

Возок остановился в Брюсовском переулке и извозчик поинтересовался, к какому дому подвезти.

– Спасибо, – ответила на это Катенька и вышла из возка. – Я дойду сама.

Он ничего не ответил, и Катенька пошла пешком к своему дому. На улице еще не стемнело, времени было, наверное, около трех часов. Никита еще не вернулся, как ей доложили дома, и Катенька, сняв ротонду, поднялась к себе. Отчего-то она почувствовала себя довольно усталой и попросила Груню помочь ей переодеться в просторное домашнее платье. Катя прилегла на кровать и сама не заметила, как уснула.

Когда она открыла глаза, то поняла, что за окном уже ночь и, наверное, поздняя. В комнате было темно, а в доме – чрезвычайно тихо. Это ее почему-то крайне напугало, она рывком поднялась с постели и, не зажигая лампы, вышла в коридор. Внизу свет тоже не горел. «Сколько же времени?» – подумала она и, не решаясь спуститься вниз, толкнула дверь в комнату мужа. В темноте она добралась до его кровати, обо что-то споткнувшись, хотя знала расположение мебели здесь очень хорошо. Никита спал. Катенька скинула домашнее платье и в одной простой сорочке осторожно легла к нему на кровать, под пушистое теплое одеяло. Прижалась к широкой Никитиной спине и только тогда облегченно вздохнула. Никита почувствовал ее присутствие и, еще не успев проснуться, повернулся к Катеньке и обнял ее. От него пахло вином и сигарами.

– Катюша, ты пришла? – в полудреме пробормотал он.

– Да, да, я здесь, я рядом, я тебя люблю, – Катя погладила его по руке.

Тут супруг, кажется, окончательно проснулся, потому что задышал громче, а руки его стали вытворять такое, что Катенька невольно отстранилась:

– Никита! Сейчас же пост!

– Да, да, конечно, – горячо подтвердил он. – Конечно, ангел мой, – но при этом ничуть не остыл, даже наоборот.

Катя подумала-подумала и решила, что Господь такой грех авось простит, а иных причин отказать мужу не было, поэтому она обняла руками его шею и притянула его к себе для поцелуя.

Таким вот образом неприятных объяснений удалось избежать, потому что на следующее утро оба супруга были отнюдь не расположены ворошить прошлое и портить замечательное расположение духа. Оба смотрели друг на друга с ласковой улыбкой, завтракали в постели, шутили, смеялись, словом, никоим образом не хотели расставаться даже на несколько часов. Никита Сергеевич чуть даже не опоздал на лекцию, потому что Катенька больше отвлекала его, чем помогала собираться. А когда он все-таки ушел, она, радостно рассмеявшись, подумала о том, что такие вот моменты и есть то самое счастье, за которым мы все и всегда гонимся. Что ж, тут с ней трудно было бы не согласиться.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Но так прекрасно начавшееся утро омрачилось уже через несколько часов, когда Катя прибыла в номера «Англия». К ее большому удивлению, вестибюль буквально кишел полицейскими, репортерами, прислугой и любопытствующими постояльцами. На лицах одних читалась растерянность, других – тревога, а третьи выражали крайнюю степень заинтересованности. Общая атмосфера была напряженной. В гостинице явно что-то случилось, причем крайне неприятное. Катя с беспокойством подумала, уж не с m-le Федорцовой ли беда.

– Катерина Дмитриевна! – Катенька вздрогнула, узнала голос господина коллежского советника и посмотрела направо.

Ковалев уже вышел из лифта и стремительно направлялся к ней, минуя многочисленную публику, по делу и без дела снующую туда-сюда.

– Идемте отсюда! – он подхватил Катеньку под локоток и вывел из гостиницы, ничего не объясняя. – Тут неподалеку кондитерская, – хмуро проговорил он, – пойдемте хоть туда, что ли, – и зашагал через улицу.

Катенька от лишних вопросов воздержалась. И так было ясно, что человек не в себе, пребывает в изрядной ажитации от случившегося. Только вот локоток свой она осторожно из крепкой руки господина Ковалева высвободила, на что он рассеянно улыбнулся. Катя заглянула ему в лицо и поняла, что случилось именно то, что они оба вчера предположили. Выходило, что Наденька Федорцова никакой сообщницей не являлась.

Они вошли в небольшую кондитерскую, по раннему часу, да и по первому дню недели – пустую совершенно, если не считать какого-то старика, сидящего в самом дальнем углу перед чашкой кофею, и побирушки, пристроившейся у самых дверей. Заняли столик у окна, но так, чтобы подальше от прилавка.

– Вы что предпочитаете? Чай, кофей? – все так же хмурясь, спросил Ковалев.

– Чай, – ответила Катя, отводя глаза.

Смотреть на Сергея Юрьевича ей почему-то не хотелось, может, потому, что он был особенно нынче хорош собой, и эта бледность и даже эта суровость и хмурость ему шла больше, чем давешняя любезность и самоуверенность.

– Пару чаю, будьте любезны, – сказал он миловидной барышне. Та кивнула и улыбнулась, но он вряд ли это заметил.

Они сидели и молчали. Подали чай.

– Вы ведь поняли? – наконец выдавил из себя Ковалев и, опустив смоляную голову, тяжело вздохнул. – Я сейчас все вам расскажу, вот только… – он выпрямился и подпер подбородок ладонью, поднял взгляд куда-то чуть выше Катенькиного плеча.

Лицо его приняло крайне задумчивое выражение, да и смотрел он как-то странно, вроде и в никуда, а между тем в темных синих глазах отражалось нечто такое, что сомнения быть не могло – человек что-то рассматривает с самым пристальным вниманием. Сергей Юрьевич посмотрел-посмотрел, похлопал длинными ресницами, прищурился, потер подбородок и сказал такое, от чего сердце у Катеньки обмерло:

– Я знаю, где его искать. Идемте! – он тут же поднялся, бросил ленивым привычным жестом на столик деньги из кармана и, снова подхватив Катеньку за локоток, вывел ее из кондитерской.

На улице загадочный чиновник Катенькин локоток оставил, крикнул «ваньку» и, что-то ему объяснив, обратился к Катеньке, приглашая с собой:

– Ну же, вы ведь не откажите себе в удовольствии его лицезреть!

Катенька себе в таком удовольствии отказать и вправду не могла. Она села в сани, дождалась, пока кучер – здоровенный детина в бараньем тулупе – укутает им с Ковалевым ноги такой же овчиной, что была и на нем надета, и только когда сани двинулись, спросила:

– И где же он обитает?

– А вот это мы сейчас и узнаем! – молодцевато ответил Ковалев и глянул на Катеньку сбоку, будто по сердцу полоснул.

По дороге выяснилось, что едут они к Тверской, более того, остановились сани напротив Брюсовского переулка, почти рядом с генерал-губернаторским дворцом, только целью оказался большой четырехэтажный дом, выкрашенный в темно-серый цвет, с огромными окнами бельэтажа, с выступами, в углублениях которых располагались высокие чугунные решетчатые лестницы, служившие входом. В этот доме помещались многочисленные лавки и винный погребок, куда, Катенька это знала, наведывается и кое-кто из ее слуг, но только по большим праздникам.

С фасада дом выглядел вполне респектабельно, два верхних этажа сдавались под квартиры, в нижних располагались богатые магазины, чьи витрины довольно заманчиво выглядели с улицы, а кроме того, здесь была и модная парикмахерская Орлова, и фотография Овчаренко, и ателье Воздвиженского.

Дом был построен весьма оригинально, не имея ни подъездов, ни вестибюлей, только посередине его, точно пасть чудовищного монстра – глухие железные ворота с калиткой. Ворота всегда на цепи, это Катенька знала наверняка, недаром же жила почти напротив. У ворот постоянно дежурили два здоровенных дворника в грязных фартуках.

– Нам сюда? – удивилась она, когда Ковалев расплатился с извозчиком, вышел из саней и протянул ей руку.

– Да, Катерина Дмитриевна, сюда. Знаете, наверное, что здесь меблированные комнаты?

– Да, но… – Катенька вышла из саней.

– Их хозяйка некая мадам Чернышева, – продолжил рассказывать Сергей Юрьевич, не обращая внимания на слабый Катенькин протест, – оттого и зовутся они «Чернышами». А живут здесь самые разные люди – актеры, те что похуже, мелкие чиновники, учителя, студенты и даже писатели. Но нам сначала надо зайти в квартиру с нумером сорок пять, – бодро договорил Ковалев и подвел Катеньку к калитке. – Вход в нее со двора.

Один из дворников посмотрел на чистых господ хмуро, но потом, видно, признал Ковалева, потому как выражение его лица сменилось – из хмурого стало приветливым и даже дружеским.

– Что, господин Карасев у себя? – поинтересовался Ковалев у детины в засаленном фартуке.

– Еще не выходили, – добродушно откликнулся трубным басом дворник.

– Ну так мы к нему, – и Сергей Юрьевич потянул за собой Катеньку через железную калитку во двор.

– Карасев это здешний квартальный, – понизив голос, сообщил он ей, – любимец Владимира Андреевича.

– Генерал-губернатора? – ахнула Катенька. О генерал-губернаторе, коего вся Москва звала Владимиром Красно Солнышко, ходили самые противоречивые слухи.

Но тут Катенька наконец разглядела сам двор, а точнее – сначала она увидела посредине двора огромнейший флигель, по бокам которого пристроились флигельки поменьше, потому остановилась и с ужасом осмотрела длинные ряды зданий самого трущобного вида. Множество сводчатых входов, уходящих куда-то под землю, примостившиеся над самой землей окна, забитые железными решетками,

– Здесь что, живут люди? – выдохнула совершенно потрясенная Катенька.

– Конечно, – пожал плечом Ковалев, с интересом наблюдающий за Катенькой. – Вы что же, не знаете, что и в таких вот местах тоже живут люди. Достоевского-то, небось, читывали? – Катенька растерянно кивнула. – Ну так вот вам и наглядная иллюстрация к его повестям. Называется, кстати, это место «Олсуфьевская крепость», если вы не знали, – с какой-то сардонической усмешкой произнес он.

– И кто же эти люди? – Катенька посмотрела на Ковалева так, будто ждала, что он скажет: «Я пошутил, Катерина Дмитриевна. Конечно, люди здесь не живут».

Сейчас двор был пуст, только изредка шмыгали туда-сюда мальчишки, одетые… Да одетые ли? Разве можно назвать одеждой такие лохмотья? Катенька вздрогнула, а беспощадный Ковалев сказал совсем другое все с той же ноткой равнодушности:

– Да так, разные мастеровые, подмастерья и прочий рабочий люд, – и снова пожал плечами.

– Но… Им же надо как-то помочь… – пробормотала Катенька, никогда прежде не видевшая вот так, натурально, условия жизни «мастеровых, подмастерьев, и прочего рабочего люда».

– О чем вы? – хмыкнул циничный чиновник, однако уводить отсюда Катеньку отчего-то не спешил, а по выражению его лица можно было бы даже заключить, что он получает некоторое тайное удовольствие, наблюдая за ее душевным потрясением.

– Ведь надо же что-нибудь сделать для этих людей, – пролепетала Катенька.

– А зачем? – циничный человек прищурил свои синие глаза и заговорил жестко: – Катерина Дмитриевна, вы, по-моему, чего-то не понимаете. Это не книга, это – жизнь. И они так живут. Поколениями. И помочь им нельзя. – Катя смотрела на него огромными расширенными глазами. – Ну, довольно, – несколько смягчился Ковалев. – Мы не затем сюда пришли, чтобы… – он нетерпеливо мотнул головой, подхватил Катеньку под локоток, и добавил: – Идемте, нам сюда.

Катенька безропотно повиновалась, но куда именно они пошли, вряд ли осознавала. Помнила только, что был какой-то номер, потом какой-то человек, а потом они снова оказались в этом ужасном дворе. Ковалев потащил ее в другую сторону и вот снова – лестница и номер.

– Катерина Дмитриевна! – грозно произнес Сергей Юрьевич. – Ну, что же это вы так расклеились?

И только тут Катенька немного пришла в себя.

– Где это мы? – почти шепотом спросила она у Ковалева.

– У одного человека, который как раз дежурил в «Англии», – тоже прошептал в ответ Ковалев.

– Но зачем?

– Сейчас узнаете, – пообещал он.

Катенька огляделась. Комната, в которой они находились, казалась большой и светлой, а окнами выходила на площадь. Пол был устлан роскошным мягким ковром персидского рисунка, мебель вся из красного дерева, такое же трюмо в затейливом стиле рококо. У окна большой стол с двумя башенками по обоим сторонам, с обилием ящиков и ящичков, а перед столом – высокое вольтеровское кресло. В простенке между двумя окнами – английские часы с боем, стрелки показывают четверть второго. Стены увешаны картинами – наверху портреты, а ниже – акварели и фотографии. В левой стене камин, на полке бронзовые тяжелые канделябры.

– Занятная комната? – поинтересовался Ковалев, опять не без любопытства наблюдающий за Катенькой. Та посмотрела на него пристальней и кивнула. – Это все, что осталось от прошлой жизни…

Тут в комнате наконец появился и хозяин, а следом за ним – высокий сухой старик с подносом и чайными принадлежностями.

Хозяину на вид было лет около сорока, одет он был крайне просто – в косоворотку, в заячью телогрейку и плисовые штаны, заправленные в серые валенки. Лицо его было круглым и плоским, как блин, обрамленным седыми бакенбардами, с толстыми губами и мясистым носом, с маленькими черными глазками, которые сейчас горели довольно злобно. Он был почти лыс, зато бакенбарды его были кустисты и длинны. Выражение его некрасивого лица было вымученным и жалким, словно человек привык уже к своему унизительному положению, но еще с ним не смирился.

– Здравствуйте, господа, – все так же недовольно проговорил он, – пожалуйте чаю.

– Мы к тебе не чаи распивать приехали, – строго заговорил Ковалев. – Ты нам лучше, Антон, расскажи, почему это тебя на посту не оказалось?

– Ну как же-с? – он глянул на Ковалева, а затем на Катеньку с новой злобой, а потом проворчал своему слуге, поди, мол, отсюда. После того, как за стариком-лакеем закрылась дверь, хозяин комнаты вздохнул и заговорил иначе, даже вроде как жалостливо:

– Сергей Юрьич, я же в докладной записке сказывал, что приболел-с.

– «Приболел-с», – передразнил его Ковалев с презрением. – И чем же ты таким «приболел-с»?

– Ну как же-с, ясное дело, мигренью-с, – и как-то весь съежился.

Ковалев посмотрел на несчастного с прищуром, а потом произнес четко и жестко:

– Пил? Пил, вижу. А кто спаивал? Впрочем, меня не это интересует. Давай-ка рассказывай, каков он из себя был, если не хочешь места лишиться.

Удивительное действие на несчастного произвели эти слова – он тотчас распрямился, посмотрел подобострастно и заговорил опять с новой интонацией, теперь уже вроде как даже браво:

– Пришел в гостиницу в десятом часу, послонялся по вестибюлю, потом пошел в буфет. Я – за ним, больно подозрительным показался. Заказал водки и закуски, я занял столик неподалеку. Как ко мне этот… – тут он поморщился, – подсел, сам не помню. И что потом было… – он вздохнул.

– Как выглядели? – напомнил Ковалев.

– Это пожалуйте, распишу, – снова взбодрился несчастный. – Первый был вот с вас ростом, брюнет… Вообще на вас походили очень-с. Только вот глаза черные-с, да усишки нафиксатуаренные. – Катенька глянула на Ковалева, но тот предупредил ее взглядом, чтобы помолчала. – Второй, тот, который… рядом со мной присел, – с трудом проговорил неудачный агент, – тот не слишком высок, пониже вашего будет. Одетый чисто, волоса русые, лицо… Неприметное у него лицо было, ваше высокородие! Не припомню! – страдательно воскликнул он.

– Значит, споили, а дальше? – грозно сдвинув брови потребовал Ковалев. – Ты память-то напряги!

Антон засопел, задвигал бровями, видимо, старался изо всех сил напрячь память.

– Выпили по стаканчику, заговорили об жизни, – хмуро вымолвил он. – Потом… Потом меня растолкал половой, говорит, мол, ночь уже. А я ничего не помню, только вот в голове шум такой, не хуже пасхального перезвона. Пойду, думаю, узнаю, что там… Поднялся, а дверь отперта. Заглянул, а там… Испугался, думаю, на меня свалят, что упустил. Мы ведь вдвоем должны были с Архипенко! – снова взмолился он. – А у него жена приехала, я его и отпустил на пару часиков! А он когда вернулся, я тут же и рапорт написал, и – сюда… Ваше высокородие, Сергей Юрьич, не погубите! – он, видимо, хотел кинуться в ноги к Ковалеву, но вид грозного чиновника его охладил.

– Это вся правда? – приподняв соболью бровь, поинтересовался неприступный сыщик.

– Вся! Вся! – с жаром подхватил агент. – Христом-Богом клянусь! – и перекрестился.

– Места ты, конечно, лишишься, – цыкнул Ковалев. – Переведут куда-нибудь бумажки переписывать. Если повезет, – многозначительно добавил Сергей Юрьевич и, не обращая уже внимания на бывшего агента, сказал, обращаясь к Катеньке: – Идемте, Катерина Дмитриевна, больше нам здесь, к сожалению, делать нечего, – и вздохнул тяжело.

Катенька молча последовала за Ковалевым, а хозяин поспешил за ними, причитая на ходу и прося его не губить. Ковалев снова цыкнул на него, но так ничем и не успокоил. Вышли во двор, затем – на улицу. Ковалев был мрачнее тучи.

– Ничего не вышло, – наконец сказал он, не глядя Катеньке в глаза. – Я ведь как думал… Впрочем, чего уж теперь об этом, – с горечью бросил он и даже рукой махнул.

– Так как же она была убита? – спросила Катенька.

– А? Федорцова-то? Висела на веревке, привязанной к оконной фрамуге. А вы заметили, Катерина Дмитриевна, – оживился Ковалев, – что все эти смерти сами по себе чрезвычайно интересны?

Ничего интересного в этих смертях Катенька не находила, потому промолчала, но Сергей Юрьевич, очевидно, расценил ее молчание по-своему и продолжил, медленным шагом направляясь через площадь к Брюсовскому:

– Вот, посудите сами. Графиня – отравлена, причем так, что вполне можно счесть и за самоотравление, зацепок-то никаких, кроме показаний прислуги, но что они видели? Бутылку с запиской? А записка где? Нету. А потому и никаких доказательств, что кто-то отравил. Дальше. Смерть нотариуса. Упал с лестницы. Известно только то, что кто-то в тот день должен был к нему прийти, но опять-таки доказательств, что его убили – никаких. Человек он был пожилой, мог и сам не удержаться и упасть. Всякое ведь бывает. Теперь вот Федорцова. Смерть через повешенье. Выглядит все так, будто она сама веревку привязала, надела петлю, а потом спрыгнула с подоконника. Характерный перелом шейных позвонков. И опять-таки никаких фактов, никаких улик. В гостинице даже никто сказать не может – был ли кто у нее или нет. Ну, что думаете? – Ковалев приостановился и посмотрел на Катеньку с большим интересом.

– Думаю, что убийца, – ответила она, – кто бы он ни был, всем своим жертвам хорошо знаком.

– Да, без сомнения, – очень серьезно согласился Сергей Юрьевич. – Но к тому же, Катерина Дмитриевна, такие вот убийства говорят нам о том, что дело мы имеем не с дилетантом, о нет, – он покачал красивой головой. – Это профессионал, привыкший за собой убирать. Никого ведь из свидетелей в живых не осталось. У меня есть даже подозрение, – тут Ковалев снова остановился и, приблизился к Катеньке, со своим всегдашним прищуром, – что это наемник.

– То есть как? – такого поворота Катенька никак не ожидала.

– Да очень просто, – вздохнул Ковалев и пошел дальше. – Он, может быть, с самими жертвами и не был знаком лично, может, он только пользовался чьим-то именем, чтобы ему доверяли, понимаете ход моих мыслей? Записки в этом случае как нельзя кстати. Представьте, что вам пишет записку человек, которого вы знаете, и просит принять такого-то и такого-то. Вы, доверяя своему знакомому, доверитесь и его протеже. Это просто. И вот, этот самый протеже, появившись у вас…