Текст книги "Новое назначение"

Курако по-прежнему стоит в тени кауперов. Крицын направляется туда.

– Что делать, Михаил Константинович?

– Отпустить людей, не стоит их напрасно мучить.

Крицын недоумевающе смотрит на Курако.

– Вы думаете, спасти печь невозможно?

– Невозможно, – спокойно отвечает Курако.

Он смотрит на Крицына с улыбкой. Оба они знают, что хороший доменный техник при расстройствах и «закозлениях» становится неутомимым и проводит у печи по двое и по трое суток.

– Невозможно, – улыбаясь, повторяет Курако. – Но кто совершает невозможное, тот истинный мастер. Если угодно, я расфорсуню печь, через сутки она пойдет курьерским.

Крицын смеется:

– Вы оригинал, Михаил Константинович… Пойдемте в будку, я хочу с вами поговорить серьезно.

– Одну минуту, я отпущу рабочих…

Работу у печи ведет Влас. Рабочие бьют устало, равномерно, испуская одновременно стон, и не подбадривают себя криками. По распоряжению Курако трамбовку бросают. Рабочие ложатся отдыхать на песок. Влас выбивает лом и уходит осматривать работающие печи.

Курако и Крицын идут к будке под четвертым номером. Пламя домен освещает дорогу, под третьей печью темно, нарушены равные интервалы между факелами. Из трещин, зигзагами просекающих каменную кладку печей, просачиваются синие огоньки сгорающего газа. Под ноги попадается много потрескавшихся кирпичей. Из расшатавшейся кладки кирпичи вываливаются сами и падают вниз. Они перегорели и крошатся от удара сапогом. Юзовские печи рассыпаются от старости, только железные обручи удерживают их от разрушения.

Крицын сдержал свое слово джентльмена, которое дал Бальфуру. Он дожигает старые печи, не затрачивая пока что капиталы на модернизацию завода, поэтому он смог показать высокую прибыль в балансе. Около юзовских печей опасно ходить, часто случаются прогары стенок и внезапные прорывы чугуна. Крицын с подчеркнутым спокойствием останавливается у каждой домны и не торопясь смотрит в глазки фурм.

Пройдя вдоль линии печей, они входят в будку. На столе прикорнул, свернувшись калачиком, Максим. Потухшая маленькая елка поставлена в угол, на книги и связки чертежей.

Максиму снится: он стоит у доски и решает задачу по тригонометрии. Эта задача перед конкурсными экзаменами полгода торчала как заноза у него в мозгу – он так и не смог отыскать решение. Сейчас на доске все идет так легко, уравнение следует за уравнением; он спешит, набрасывает мелом значки синусов и тангенсов. Вот наконец и решение! Из руки выпадает мел и со стуком падает на пол.

Максим пробуждается с улыбкой, поворачивается к двери, видит входящего Крицына и вслед за ним Курако.

Улыбка сползает с его лица. Он встает, неловко кланяется директору, одергивает тужурку и ищет взглядом фуражку, чтобы уйти.

– Знакомьтесь! – восклицает Курако. – Будущий доменщик Максим Власович Луговик. Бывший доменщик Адам Александрович Крицын.

Курако хохочет. Искорки прыгают в глазах, бесенок дерзости проснулся и играет в нем.

– Мы знакомы, – говорит Крицын и кивает Максиму.

Максим кланяется еще раз угловато и робко, поклон кажется ему подобострастным, он презирает себя. Присутствие Крицына, самоуверенного, изящного, счастливого, сковывает Максима; он пытается улыбнуться, улыбка выходит тоже робкой, он чувствует себя ничтожным.

Год назад Максим несколько минут разговаривал с Крицыным в его служебном кабинете. Это произошло вскоре после того, как Крицын стал директором завода. В первые дни своего пребывания на заводе Крицын очаровал весь персонал. Элегантный и любезный, он приветливо улыбался, шутил, внимательно выслушивал всех, пожимал руки мастерам и старшим рабочим. Вкрадчивость его манер показалась естественной и непринужденной. Узнав, что Влас Луговик работает в Юзовке тридцать с лишним лет, Крицын долго с ним беседовал о печах, на прощание подал узкую руку и сказал:

– Если я вам буду нужен, Влас Степанович, приходите ко мне в кабинет и обо всем говорите прямо. Я всегда буду рад вас видеть.

Растроганный вниманием директора, Влас замялся:

– Сынок вот у меня…

– Пожалуйста. Что с вашим сыном?

Влас рассказал, что Максим выдержал экзамен в Екатеринославский горный институт, но не нашел службы в Екатеринославе.

– Пришлите сына ко мне, – сказал Крицын.

Максим пришел в директорский кабинет. Разговор скоро коснулся химии. Крицын проявил живой интерес к опытам Максима, бросил несколько оригинальных и остроумных мыслей о теории равновесия. Максим возразил, они спорили, как два завзятых химика. Через несколько минут в глазах Крицына мелькнуло утомление, и, посмотрев на часы, он спросил:

– Почему же вам не помогает отец? Он мастер и прилично зарабатывает.

– У меня сестры, – ответил Максим, – через их счастье я не могу переступить.

– А, вот как!.. Не можете переступить?

Максим взглянул на Крицына. Перед ним сидел уже не химик, а директор, переступивший через многое в своей карьере. Крицын любезно улыбался, но лицо его стало замкнутым и отчужденным. Максим прочел приговор в его глазах. Крицын сказал:

– Я подумаю и о результатах вам сообщу.

Максим понял, что ему нечего ожидать. Больше они не встречались.

– Мы знакомы, – повторяет Крицын. – Как ваши успехи, молодой человек? Я всегда с удовольствием вспоминаю нашу встречу.

– Благодарю вас, – бормочет Максим.

Он берет с подоконника фуражку, надевает ее как-то криво и, сутулясь, выходит из будки.

IX

Максим Луговик вырос у доменных печей. Мать ежедневно носила Власу завтрак и обед под доменные, ребенка не с кем было оставить, она брала его с собой. Доменщики играли с ним, как с котенком; возили в железной громыхающей тачке и закапывали по шею в сухой теплый песок, при этом кто-нибудь нахлобучивал ему на голову мокрую войлочную шляпу; мальчик с трудом вытаскивал из песка свое маленькое тело и ползал в тяжелой шляпе доменщика около ревущей и дрожащей печи. С печи непрестанно стекала вода, охлаждающая стенки; горячая, она уходила в водяную канаву; от канавы подымался пар; здесь было любимое купанье Максима.

Сам Джон-Джон играл иногда с мальчиком, разговаривал на ломаном русском языке. В шерстяной полосатой фуфайке, с цветным шарфом, обмотанным вокруг шеи, горбатый Джон был не похож на русских рабочих, и Максим однажды спросил:

– Откуда ты взялся? Кто тебя сделал?

Джон-Джон рассмеялся:

– А ты откуда?

– Меня батька под доменной из чугуна сделал, – ответил мальчик.

Отец приходил с ночных смен в шесть часов утра. Максим всегда вскакивал с постели и бросался навстречу. Влас обычно приносил сыну маленькое угощение в измазанном красном платке – остаток сладкого чая в бутылке, корочку белого хлеба или что-нибудь еще.

– Это от зайчика, – говорил Влас. – Я шел с работы, вдруг выскочил зайчик. «Вот, – говорит, – передай Максиму».

Иногда Влас дарил сыну несколько копеек. Максим постоянно терял эти деньги – где играет, там бросит и забудет.

– Где же твои деньги? – спрашивал Влас.

– Не знаю, – беспечно отвечал мальчик.

Максима манило все таинственное, не похожее на обычную жизнь. Он часто бегал к центральной шахте, расположенной на территории завода, к крестному отцу – стволовому. Много раз Максим пытался проникнуть в шахту, но крестный не пускал. Крестный управлял клетью, опускаясь и поднимаясь с ней. Когда он выходил из клети, с него стекала вода, как с водолаза; она струилась с широкополой шляпы, со спины и с рукавов. Максиму хотелось стать таким же, когда вырастет, – водолазом или стволовым.

Иногда в Юзовке появлялся дядя Антип, однорукий и одноглазый брат Власа. Он стал босяком и не любил встречаться с Власом. Каждую осень с первыми заморозками сотни босяков собирались в Юзовку греться у коксовых печей: они вповалку ложились на теплые своды печей и спасались от мороза. Максим часто бегал к ним. Он таскал из дому картошку, пришельцы пекли ее в горячей золе и ели вместе с Максимом. Он подсаживался к угрюмому дяде Антипу и слушал разговоры. Ему хотелось побродить с ними, увидеть море, увидеть мир. К весне Максим тайком сплел две пары веревочных чуней и на кладбище вырезал палку. Весной босяки не взяли Максима с собой. Антип отодрал его за уши и отвел к отцу.

– Что же ты, Максим, – спросил Влас, – не хочешь жить дома? – Мальчик засопел, уткнувшись в колени отца. Он не мог объяснить, что потянуло его из дому.

На следующую зиму Антип не вернулся, босяки сказали, что он заболел желудком и умер в степи.

Семи лет Максим научился читать, через год мать отвела его в школу. Он бегал туда через завод. В доменном цехе высилось уже шесть печей; по железной лесенке Максим поднимался на первый номер, проносился сквозь дым по мосту, соединяющему жерла печей, и спускался с шестого номера.

В своем классе он был самым маленьким, самым слабым и самым способным. Его прозвали «Мужичок с ноготок». Хилый, тихий, похожий на девочку, он избегал драк и шумных игр. Его любовь к таинственному и нездешнему удовлетворяли книги. Он брал их из школьной библиотеки. Дома шумели и пищали девочки, Максим зажимал уши и читал запоем.

В школьной библиотеке была серия «Жизнь великих людей». Максим прочел все эти книги. Его героями стали подвижники мысли. Собственные бедствия мальчик привык переносить с сухими глазами, но горько плакал над судьбой сожженного на костре Бруно, затравленного Галилея, выпившего чашу с ядом Сократа.

Максим кончил школу первым учеником. Попечитель школы вызвал Власа и сказал:

– У вас, дядя Влас, одаренный сын, с редкими способностями. Такого мальчика нельзя оставить без внимания.

Влас покраснел. Ему было уже больше сорока, ранняя седина и большая лысина старили его, он был уже горновым, и в Юзовке его звали дядей Власом. От волнения он молчал и смотрел в землю, словно боясь взглянуть на долгожданную улыбку счастья.

Кроме четырехклассной, в Юзовке больше не было школ. Попечитель сказал, что Влас должен отправить сына в город, в гимназию.

– За двадцать рублей в месяц вы устроите его на полный пансион.

Влас еще ниже опустил голову и ничего не сказал. Он получал рубль пятнадцать копеек в день, тридцать четыре с полтиной в месяц. Четверо детей подрастало дома, мать часто плакала, когда он приносил получку.

Через некоторое время из дирекции завода в школу пришло требование – послать трех лучших учеников из числа окончивших в химическую лабораторию. Среди этих трех оказался Максим.

Летним утром Влас повел тринадцатилетнего сына на работу. Из лаборатории их послали в кабинет технического директора Альберта Юза, сына умершего основателя завода.

После смерти старого Юза предприятием управляли его сыновья – Джон, Артур и Альберт. Джон со старым Бальфуром вели дела в главной конторе в Лондоне, Артур и Альберт жили в Юзовке. Первый был коммерческим, второй техническим директором. Мистера Альберта подтачивал туберкулез. Как и отец, он ходил по заводу с палкой, но это была уже не грозная палка хозяина, а легкая трость больного. Альберт опирался на нее сутулым телом.

Когда Влас и Максим вошли в кабинет, Альберт встал, осмотрел мальчика с головы до ног и показал пальцем на ботинки Максима. Второпях Максим позабыл их почистить. Альберт вырос в России и говорил по-русски. Покачав головой, он сказал:

– Стыдно, мальчик! Мне говорили, что ты в школе лучший мальчик, а ботинки грязные. Надо, чтобы они всегда блестели, тогда у тебя все будет удачно и сделаешь хорошую карьеру. А с грязными ботинками станешь таким, как он.

Альберт указал на Власа, почтительно стоявшего перед хозяином. Низко кланяясь, Влас поблагодарил за науку.

– Иди, мальчик, в лабораторию, будешь мыть посуду, – сказал Альберт.

Максим попал в лабораторию в период коренных реформ на заводе. Раньше в Донецком бассейне было только два завода – Юзовский и Пастуховский. Два десятилетия спустя после основания Юзовки на Юге плавили железо около двадцати заводов. Преобразилась пустынная степь, по которой когда-то шел Влас от чабарни к чабарне. Воздух Донецкого бассейна приобрел новый цвет и запах. Горизонт подернулся дымчатым маревом, и везде слегка пахло серой.

Конкуренция новых, более совершенных предприятий стала чувствительной для Юзов. Они взялись за переоборудование завода, поломали старые доменные печи, на их месте поставили новые, удвоенной производительности, выстроили бессемеровский цех и новую рельсопрокатную.

Прежде на заводе не было ни одного инженера. Старый Джон-Джон, главный мастер печей, не умел даже грамотно писать на родном английском языке. Юзы выписали из Англии специалистов. Сначала приехал механик, потом электрик, потом химик мистер Робертс.

На третий день после приезда на завод Робертс застал в лаборатории Альберта Юза и горбатого Джона. Альберт беседовал с мастером, греясь у муфельной печи. Со свирепыми ругательствами Робертс выгнал обоих из лаборатории. Альберт попятился перед разъяренным химиком. Джон-Джон с этого дня избегал даже ходить мимо лаборатории: Робертс фыркал, если случайно видел его.

Робертс ввел круглосуточную работу и экспрессные методы анализов. Он потребовал прислать мальчиков-учеников. Весь день он проводил в лаборатории, и по ночам часто видели его длинную фигуру, шагающую через завод.

Максим мыл в лаборатории посуду, тер уголь и размельчал руду. Он получал восемь рублей в месяц. Как и отец, мальчик работал по двенадцать часов в сутки, не зная праздников, одну неделю – днем, другую – ночью. Через год ему стали поручать простейшие анализы. Он научился по-английски; в лаборатории разговаривали только на этом языке. Англичане, приехавшие в Юзовку, не считали нужным учиться по-русски.

В лаборатории обычно стоял колеблющийся белый туман с запахом нашатыря. Этот туман образовывался удивительно странно. На одной горелке выпаривалась соляная кислота, на другой аммиак. Над обеими колбами подымались бесцветные пары; они соединялись в воздухе, и белые облака наполняли комнату. В этот момент Максим всякий раз замирал, поражаясь необъяснимому чуду.

Он делал анализы углерода в стали и кремния в чугуне по установленным рецептам, не понимая смысла реакции. Он сверлил пробы металла на ручном станке, делал навеску на химических весах, растворял стружки в кислоте, выпаривал в муфельной печи, взвешивал осадок и записывал результат. Каждое утро Робертс лично проверял работы мальчиков, из сотни проб выбирал он наугад десять – двенадцать, сам сверлил стружки и заново производил анализ. Он свирепел, если обнаруживал ошибку, ругался, заставлял виноватого переделывать анализ и штрафовал на полтинник. Если провинившийся работал ночью, Робертс посылал к нему рабочего на дом, мальчика приводили в лабораторию, чтобы он снова произвел анализ и сам исправил ошибку.

Четыре-пять раз в месяц сонного, усталого Максима поднимали с постели по вызову Робертса. Это было самое тяжелое в работе Максима. Его трудно было добудиться; мать приподнимала и сажала его на постели, сама ему надевала ботинки; его тело подергивалось, голова опускалась на грудь, сон вновь овладевал им, мальчик валился на пол.

Физическое развитие Максима приостановилось из-за недосыпания, ночной работы и кислотных паров. Он перестал расти, потерял аппетит, не смеялся, глаза потускнели, мускулы расслабли.

Максим не мог понять, почему он делает ошибки. Он производил анализы самым тщательным образом, никогда не беря часового стеклышка или фильтровальной бумаги грязными руками, но ошибки все-таки случались. Однажды, когда его привели в лабораторию из дому после ночной работы и Робертс с руганью велел заново делать анализ, Максим закричал:

– Не буду!

Эти слова прозвучали неожиданно для него самого.

– Что ты сказал? – грозно спросил Робертс.

– Не буду, – упрямо повторил мальчик.

– Ступай тогда в контору, получай расчет.

Робертс сел и написал записку об увольнении Максима.

– Ну, будешь делать?

Максим не отвечал и плакал. Робертс долго смотрел на Максима, поднялся из-за стола, разорвал записку, бросил на пол, подошел к мальчику, погладил его и сказал:

– Сделай, Максим.

Судорожное рыдание вырвалось из горла Максима. Он взял со стола пробу стали и подошел к ручному сверлильному станку.

Ему приходилось напрягать все силы, чтобы вращать рукоятку станка. Он повисал на ней, поджав ноги, помогая себе тяжестью маленького тела.

Подошел Робертс, посмотрел и сказал:

– Иди, Максим, спать. Я сделаю сам.

После этого случая Максим еще тщательнее, еще точнее делал работу, проверяя себя повторными анализами. И все же Робертс вновь находил в его анализах ошибки и вновь штрафовал. Максим чувствовал здесь какую-то тайну и не мог разгадать. Он решил после каждого анализа оставлять для себя щепотку стружек. Он заклеивал их в конвертики и надписывал сверху номер пробы.

Однажды, как обычно, посланный Робертсом рабочий поднял Максима с постели и повел в лабораторию. Робертс закричал, объявил о штрафе, и приказал переделать анализ.

Максим стал торопливо вытаскивать из карманов конвертики, белая бумажная горка выросла на столе Робертса. Максим нашел нужный номер и воскликнул:

– Сделайте из моих стружек!

Робертс не понял. Мальчик, волнуясь, настаивал:

– Я сделал правильно, у меня нет ошибки. Вот мои стружки, проверьте.

Путая английские слова, спеша, Максим с такой страстной уверенностью убеждал Робертса в своей правоте, что химик заинтересовался. Он взял конверт Максима и ушел к химическим весам.

Максим остался в конторке Робертса. У него колотилось сердце; вытянув тонкую шею, он следил за каждым движением химика. Робертс возвратился через десять минут и сверил записи. Результат анализа точно совпадал с первоначальной записью Максима. Бегающими глазами Робертс долго и удивленно смотрел на мальчика, потом стукнул себя по лбу и произнес непонятное слово:

– Сегрегация…

Сегрегировать – значит собираться в кучу. При медленном остывании жидкой стали прежде всего затвердевает оболочка сравнительно чистого железа, примеси уходят к центру, «собираются в кучу», сегрегируют, и застывают позднее. Стружки, насверленные с поверхности пробы, нередко имеют иной химический состав по сравнению со взятыми из центра. Максим, с трудом вращавший рукоятку станка слабыми руками, высверливал неглубоко, и при анализах ему всегда приходилось иметь дело со стружками верхнего слоя. Под сильным нажимом Робертса сверло вгрызалось глубже и доходило до центра пробы. В этом заключалась тайна, которую искал Максим. Явление сегрегации было давно известно науке, пятнадцатилетний Максим Луговик открыл его в юзовской лаборатории.

На следующий день Максим вышел на работу с утра. Он стоял с полотенцем через плечо и вытирал химическую посуду, перед тем как приступить к анализам. В лаборатории было полутемно, мутный осенний рассвет освещал комнату.

К мальчику подошел Робертс, сунул ему толстую книгу в твердом переплете и сказал:

– С этого месяца, Максим, тебе будет прибавка два рубля.

Мальчики за соседними столами приостановили от любопытства работу. Робертс повернулся к ним и крикнул:

– За работу, отродья сатаны!

Максим раскрыл книгу. Это был учебник химии на английском языке.

Подаренный Робертсом учебник открыл новую главу в жизни Максима. Первые страницы ошеломили его, словно в глаза ударил нестерпимо резкий свет.

– Вот оно что! Вот оно что! – с восторгом шептал Максим.

Точные, скупые слова учебника раскрыли перед ним огромный мир, существование которого он смутно ощущал, работая в лаборатории и страдая от бессилия проникнуть в загадку превращения вещества. Он узнавал о существовании атомов и элементов, простейших составных частей вселенной. Перелистывая учебник, перескакивая от главы к главе, словно желая единым духом выпить всю мудрость толстой книги, Максим впервые уловил смысл привычных и непонятных анализов, которые он делал сотни раз по установленным рецептам. Он с нетерпением ожидал ночных дежурств: по ночам он производил в лаборатории опыты, упиваясь не сравнимой ни с чем сладостью познания.

Для понимания химических уравнений и формул Максиму потребовалось знание математики: он стал изучать алгебру и геометрию, достал физику Краевича и учебники по металлургии. Он поглощал страницы с жадностью; ему казалось, что он слишком медленно продвигается вперед; неведомо откуда брались силы в его хилом теле; он буквально истязал себя занятиями. У него появилась экзема. На груди вздувались маленькие пузырьки, наполненные бесцветной жидкостью, они лопались, мокли, кожа покрывалась струпьями. Максим мазал и забинтовывал пораженные экземой места, мазь стягивала кожу, болячки зарубцовывались, а рядом возникали новые гнезда пузырьков.

Целью Максима стало знание, полное знание во что бы то ни стало. Он вспомнил Сократа, о котором читал когда-то. Древний мудрец верил только в знание. В воображении Максима он вставал как живой – приземистый, с большой лысиной и громадным нависшим лбом. Максим часто вспоминал изречение Сократа: «Я знаю, что я ничего не знаю».

В 1903 году Робертс уехал в Англию. Он провел в Юзовке четыре года, срок его контракта истек. Максим с теплым чувством провожал Робертса, англичанина, во многом отличного от остальных заводских иностранцев-начальников, одинаково требовательного ко всем подчиненным – русским и своим соотечественникам. В этом свирепом человеке Максим уловил яростную, беззаветную преданность химии и старался не помнить былых обид. При прощании Робертс подарил Максиму несколько книг из своей библиотеки и сказал:

– Поступай в университет, Максим. Из тебя выйдет настоящий химик.

На смену Робертсу приехал молодой англичанин, мистер Ллойд. Новый начальник одевался нарядно, тщательно следил за костюмом и прической, в лабораторию являлся поздно и никогда не приходил по ночам. В нем, упитанном и самодовольном, совсем не было любви к науке, которая горела в Робертсе и сжигала Максима. Ллойд сразу провел резкое различие между русскими и английскими мальчиками, работавшими в лаборатории. С детьми англичан Ллойд держался вежливо и дружелюбно, с русскими обращался оскорбительно. Русские мальчики обязаны были вставать, когда он входил в лабораторию, англичане продолжали сидеть.

Русские мальчики сговорились отомстить Ллойду, напугать его бунтом. Все англичане Юзовки знали это страшное слово и смертельно боялись его.

В ближайший вечер, когда Ллойд задержался в лаборатории, мальчики выбежали наружу, ударили железками в ставни и закричали:

– Бунт, бунт!

Им не терпелось поглядеть, как выскочит перепуганный Ллойд. В сенях перед дверями они поставили ведра с краской и натянули проволоку. Скоро из сеней послышался топот и шум падающего тела. Максим заглянул в полуоткрытую дверь. С торжеством он рассмотрел мистера Ллойда, стоявшего на четвереньках в луже черной краски; краской был забрызган костюм и перекошенное от ужаса лицо. А Максим не чувствовал страха, не думал о том, что будет завтра, не старался сдержать смех. На другой день трех мальчиков уволили из лаборатории, и Максима в их числе.

Он пытался поступить в какой-либо цех завода, но его не брали нигде. Он узнал, что его имя попало в черный список.

Максим был уже семнадцатилетним юношей, маленьким, слабым, узкогрудым, над верхней губой пробивался светлый пушок. Максим влюбился в дочь соседа, кладовщика, донского казака по рождению, в здоровую краснощекую хохотушку Маню. Она была гораздо выше Максима и шире в плечах, легко поднимала его сильными руками. Максим любил молчаливо и робко. Маня первая объяснилась в любви и влепила в губы поцелуй на кладбище в весеннюю ночь. Она хохотала, забавляясь его восторженным и смущенным лепетом.

В эту ночь Максим написал свое первое стихотворение. Он посвятил стихи Мане. Они вышли неожиданно грустными и хорошими. Его потянуло к перу. Каждый вечер он стал сидеть над тетрадкой. На бумагу ложились печальные, трогательные строки. В стихах и маленьких рассказах он рисовал скудное, бедное событиями, бескрасочное существование людей, среди которых вырос. Сам вкусивший сладость познания, он с особой горечью и возмущением рассказывал о беспросветной жизни шахтеров и заводских рабочих. Воплощая свой идеал, он писал о Фарадее, о Ломоносове, о Сократе. Великого мудреца древности, некрасивого, с бычьими глазами, отвисшим животом, толстой шеей, он сравнивал со статуэтками уродливых сатиров, продававшимися во всех лавках Древней Греции. Максим знал о себе, что некрасив, и когда писал о Сократе, то выражал что-то глубоко личное, живущее в тайниках души.

Несколько лучших стихов Максим послал в редакцию журнала «Русское богатство». Ответ пришел быстро. С дрожью в руках Максим разорвал тяжелый конверт со штампом журнала, откуда выпали его рукописи и письмо. В письме говорилось, что стихи свидетельствуют о таланте, но, чтобы стать писателем, надо много учиться и, если есть хоть малейшая возможность, следует поступить в университет.

Опять университет! Максим вспомнил прощальные слова Робертса. Из Екатеринослава Максим выписал программу гимназии. Боже, как много там предметов! Французский, немецкий, греческий, латынь, география, история, чистописание, рисование, зоология, ботаника, Закон Божий… Максим свободно читал и говорил по-английски; знал химию в совершенстве; изучил физику в объеме университетского курса; владел, как профессионал, наукой о производстве черного металла. Все это оказалось ненужным, этого на экзаменах не спросят.

Максим достал учебники гимназии и стал готовиться к экзаменам.

Промышленность России проходила в эти годы полосу затяжного кризиса. На складах Юзовского завода скопились огромные запасы чугуна, болванки и проката – их некуда было отправлять. По улицам бродили безработные, доменные печи шли на тихом ходу, дирекция сократила заработную плату. Власу урезали десять копеек в день. Влас загрустил, мать стала чаще плакать. Максим решил поискать работы на заводах Донецкого бассейна. Он отправился с котомкой за плечами – там лежали учебники и хлеб. Экзема у него не прошла, с груди болезнь перекинулась на плечи и захватила шею.

В вагонах и на станциях он зубрил катехизис, твердил даты рождения и смерти царей, заучивал немецкие и французские глаголы. Больной, обвязанный бинтами, с книгой на коленях, он шевелил губами, не замечая шума. Его принимали за сумасшедшего; он терзался, если бесплодно терял час. Больше месяца Максим ездил и ходил по Донецкому бассейну. Он обращался на металлургические, химические и стекольные заводы, предлагая свои услуги для любой работы, требующей знания химии. Его не брали нигде.

Заводы свертывали производство, выбрасывали людей, чтобы продержаться до лучших времен.

Отчаявшись, Максим вернулся домой. Экзема за время поездки расползлась, вышла на лицо и покрыла руки. Выслушав печальный рассказ сына, Влас сказал:

– Ищешь счастья, а счастье легко в руки не дается. Учись дома, Максим. Как-нибудь прокормимся…

Покрытый струпьями, забинтованный, Максим готовился к экзаменам как одержимый. Он не расставался с книгой даже за обедом. Его постоянно напряженный усталый мозг был настолько поглощен занятиями, что за обедом, желая попросить хлеба, воды или соли, он не мог сразу вспомнить нужные слова. Он водил над столом пальцем. Мать спрашивала:

– Тебе хлеба, Максим?

Он кивал головой и продолжал читать не отрываясь.

Его мозг, казалось, вытягивал соки из тела. Максим опять перестал расти, похудел еще больше и стал сутулиться. Светло-голубые глаза казались необыкновенно большими на маленьком бледном лице, они лихорадочно блестели.

Иной раз, когда голова, забитая сотнями заученных терминов, формулировок, дат, отказывала и, сопротивляясь насилию, не воспринимала больше ни одной строчки из учебников, Максим разрешал себе отдых. В его комнате стояли банки с реактивами, он принимался за химию. После химических опытов он чувствовал себя освеженным.

Изредка к Луговикам приходила Маня. Максим стеснялся показываться ей в бинтах, она сама вбегала к нему, поднимала на руки и несла в комнату девочек. Максим тихо смеялся, отбивался от Мани и прижимался к ней. Всякий раз после ухода Мани его подмывало написать новые стихи, строфы сами слагались в голове: Максим подавлял и отбрасывал рвущиеся на бумагу слова, он не имел права отвлекаться от учебников. Однако стихи были сильнее его, они внезапно пробивались вновь, и Максим торопливо заносил их в тетрадку.

Чтобы скорей подготовиться к экзаменам, Максим решил сдавать за курс реального училища, а не гимназии. В реальном не проходили древних языков и во всем построении программы был уклон в сторону точных наук – математики, физики и отчасти химии, в которых Максим был наиболее силен. На улицу Максим почти не выходил и скрывался от товарищей. Он говорил, что не хочет, чтобы его видели больным, обвязанным бинтами. Однако не только поэтому он избегал людей. Все его товарищи служили, нашли место в жизни; он знал, что его считали чудаком и неудачником, ему было тягостно с ними встречаться, пока он не добился своего. Он подхлестывал себя, готовый, как Сократ, скорее умереть, чем отступиться. Иногда приходили минуты отчаяния. Максим сомневался в себе, затраченные усилия казались бессмысленными и напрасными, он сам переставал понимать, зачем терзает себя, в собственных глазах он становился выродком.

За полтора года невероятно напряженной работы Максим усвоил курс реального училища. По вечерам он пробирался к учителю юзовской школы; учитель гонял его по всей программе. Максим знал ее твердо. Обычно он минуту думал перед тем, как ответить, рылся в памяти, находил нужное среди огромного вороха знаний и затем отвечал уверенно и без ошибок…

В эти годы в стране нарастала и зрела революция; за стенами комнаты Максима творились невиданные в старой Юзовке дела; в степи близ завода происходили митинги, молодежь хлынула в подпольные кружки. Все это прошло мимо Максима.

Весной 1905 года наступили последние дни перед отъездом на экзамены. Максим собрал документы, чтобы приложить к прошению, и запросил из канцелярии екатеринославского губернатора свидетельство о политической благонадежности, без которого к экзаменам не допускали.

Ответ из губернаторской канцелярии почему-то задержался, и в конце апреля Максим, простившись с отцом, матерью и сестрами, уехал в Екатеринослав на экзамены.

Он приехал туда ночью. Шел дождь. Он лег на бульварную скамейку, положил под голову котомку. Его разбудил городовой. Максим рассказал, что приехал держать экзамены, что хочет учиться, хочет стать студентом. Городовой молча выслушал и отошел. Максим снова лег под дождь на мокрую скамейку.

Утром Максим пошел в канцелярию губернатора. Чиновник нашел дело, просмотрел и сказал:

– В выдаче свидетельства вам отказано.

– Почему же?

– Губернатору присвоено право отказывать без объяснения причин.

Ошеломленный, подавленный, Максим отправился в реальное училище. Без свидетельства о политической благонадежности прошения там не приняли. Максим вышел из здания училища и остановился среди улицы. Цвела белая акация, запах ударил ему в голову, он покачнулся и почувствовал, что не может стоять. Шатаясь, он добрался до крыльца и сел на ступеньки. Мимо проходили две женщины, одна оглянулась и сказала: