Текст книги "Новое назначение"

– Смотри, какой молодой, а пьяный.

Через час Максим вернулся в канцелярию губернатора. Отупев от горя, он слонялся там весь день, глядя на чиновников умоляющими глазами.

Старший чиновник вывел Максима в коридор и сказал:

– Уходите от греха, молодой человек… Не дай бог, вы и тут устроите бунт.

– Я хочу учиться… – тихо сказал Максим.

– Не надо было бунтовать, – ответил чиновник.

Вечером на следующие сутки Максим брел со станции домой. На голове не было шапки, в темноте белела обвязанная бинтом голова, на плечах не было котомки, то и другое он где-то потерял.

Близ дома он встретился с Маней. Увидев Максима, Маня метнулась, словно желая скрыться, потом решительно подошла и, не опуская глаз, сказала:

– Не сердись на меня, Максим. Я выхожу замуж. Мы с тобой не пара.

– Замуж? – тихо переспросил Максим.

Маня назвала фамилию молодого заводского служащего, товарища Максима по школе. Максим вспомнил, что у жениха Мани всегда блестели сапоги. В ушах прозвучали слова Альберта Юза. Максим посмотрел на свои стоптанные, покрытые грязью ботинки и ничего не сказал.

– Прощай, Максим… Я к вам больше приходить не буду.

Он не заметил, как Маня отошла. Ее высокая, крупная фигура в белой кофточке смутно виднелась вдали и через несколько секунд исчезла. Максим прислонился к чужому забору и беззвучно заплакал.

Он очнулся около двери дома и не мог припомнить, как сюда попал. Он стоял неподвижно, глядя остановившимися глазами на дверь. Зачем ему возвращаться домой? Что он будет делать дальше, к чему ему жить? Не постучавшись, Максим отошел от двери. Ему хотелось спать, но зарево завода влекло его к себе. Обессиленный, утративший желание бороться, сутулясь и волоча ноги, он медленно шел к доменному цеху. У печей Максим почувствовал облегчение, словно добравшись до цели.

На соседней печи выпускали чугун. В багровом свете Максим увидел отца и спрятался за каупер. Пробравшись к печи, он поднялся по железной лесенке и сел наверху на ступеньку у газовой трубы. Проносился теплый ветерок, огни Юзовки мерцали вокруг. Напрягая слабые мускулы, Максим отвинтил задвижку люка и, свернувшись калачиком, положил забинтованную голову на трубу лицом к темному отверстию. Он ощутил горячее дуновение из открытого люка – это выходила окись углерода, смертельный газ без запаха и цвета… Вот у него зашумело в ушах, вот задрожали колени… «Прости меня, папа…» Отец почему-то похож на Сократа… «Здравствуй, легкая смерть…»

Спас его отец. Власу почудилось, будто он увидел обвязанную бинтами голову сына. Влас знал, что Максим держит экзамены в Екатеринославе, и странное беспокойство охватило его. Он оглядывал цех, ища сам не зная чего. На второй печи наверху у стенки он заметил белое пятно. У Власа заколотилось сердце. Задыхаясь, он вбежал по железной лесенке и млеющими руками схватил податливое, бесчувственное тело сына. Максима откачали внизу. Он стал дышать, но не пришел в себя. Влас на руках принес сына домой.

Несколько месяцев Максим лежал с пораженным сознанием. Он бредил и никого не узнавал. И – странное дело – он много и жадно ел, пополнел и окреп. Организм, освобожденный от тирании мозга, рвался к жизни со слепой силой смятой и потоптанной травы. Экзема, против которой были бессильны лекарства, прошла сама собой. Доктор высказал предположение, что окись углерода убила болезнь.

Месяц проходил за месяцем, сознание возвратилось к Максиму. Он бродил по комнате, поздоровевший, но печальный, не зная, за что взяться.

– Почему у меня ничего не вышло, папа? – с тоской спросил он однажды отца.

– Сова не родит сокола… – тихо ответил Влас.

Как-то вечером к Максиму пришел учитель, который помогал ему готовиться к экзаменам. Неудача Максима была известна в Юзовке. Учитель зашел, чтобы сообщить важную новость: в этом году допускали к экзаменам без свидетельства о политической благонадежности. Наряду с другими свободами и эта была вырвана революцией у правительства.

Максим сначала не поверил. Убедившись, он вспыхнул, в голову бросилась кровь, глаза заблестели.

– Спрашивайте! – попросил он.

Учитель стал задавать вопросы, сначала наводящие и легкие, потом труднее. Закрыв глаза, наморщив с болезненным усилием лоб, Максим медленно отвечал, словно откуда-то с трудом вытаскивал слова. Спрессованные знания лежали в прежнем порядке. Максим извлекал их, проламывая легкую корочку забвения.

В этот вечер он достал из сундука учебники и оставшееся до экзаменов время посвятил повторению пройденного.

Снова, как и в прошлом году, с котомкой за плечами он отправился в Екатеринослав. Его экзаменовали сорок пять дней. Полагалось сдавать за каждый класс в отдельности – от приготовительного до седьмого. Максим садился за парту рядом с приготовишками и вместе с ними выводил в тетрадке палочки и кружки, сдавая чистописание. Решающим был экзамен за последний, седьмой класс. По физике экзаменовал сам директор, коротенький и толстый, как кубышка; он любил, чтоб ему отвечали так, как он объяснял на уроках. Максим вытащил билет – формулу интерференции света – и написал на доске вывод по университетскому курсу Зелова. Толстяк посмотрел и сказал:

– Не годится.

Максим растерялся, он твердо знал, что написал правильно. Он долго стоял у доски, руки безнадежно повисли, потом стер все написанное и сделал вывод заново по учебнику Краевича для средних учебных заведений. «Теперь правильно», – сказал директор Максиму. По химии достался билет – соли марганца. Максим мелко исписал всю доску, перечислив решительно все соединения марганца.

– Где вы учились химии? – удивленно спросил преподаватель.

– В Юзовке… – ответил Максим.

Двадцать человек держали экзамены вместе с Максимом, выдержал только он один. Получив аттестат, Максим подал прошение в Екатерининский горный институт. Здесь конкурировало свыше двухсот человек, из них были приняты восемнадцать с лучшими отметками, среди них Максим. Наконец-то он стал студентом, первый и единственный из всех окончивших когда-либо юзовскую заводскую школу.

Он стал студентом и не смог учиться. За право учения надо было вносить сорок шесть рублей в год, ему неоткуда было взять эти деньги. Он пытался найти работу в Екатеринославе. Там было два металлургических завода и много других предприятий. Максим обошел все. Обтрепанный и робкий, он тихим голосом расспрашивал о вакансиях. Промышленная депрессия продолжалась, его никуда не взяли. Искать уроков он не решился… У него не было школьных навыков, он чувствовал, что провалится на этом поприще.

Он вернулся в Юзовку, надеясь, что там удастся поступить на завод. Его опять никуда не приняли – быть может, его имя все еще не было вычеркнуто из черного списка. Найти работу можно было только в шахте. Максим пошел по окрестным шахтам, его приняли стволовым на центральную, туда, где когда-то работал крестный. Так осуществилась его детская мечта. Ранним утром он в тяжелых сапогах, в брезентовой шляпе шел на шахту, чтобы опускать и поднимать клеть среди льющихся со стен потоков воды. Случайно его встретил попечитель юзовской школы, тот самый, который когда-то сказал Власу, что у него одаренный сын. Попечитель ехал в коляске, узнал Максима и, изумленный, остановил лошадей.

– Что с вами? Где вы работаете?

Максим рассказал. Попечитель вынул блокнот, написал записку и сказал:

– Идите в общество потребителей, там нужен конторщик…

В конторе Максим оказался на плохом счету. Он сидел с рассеянным видом; переписывая бумаги, пропускал буквы; в подсчетах случались ошибки. Иногда он задумывался, опустив ручку в чернильницу, и глядел в стену остановившимися глазами. В эти минуты он не сразу отзывался на зов, и нужен был энергичный окрик, чтобы вернуть его к действительности. Он вздрагивал, съеживался и с ненужной суетливостью принимался работать.

По вечерам он дома занимался химией, тратя на это по десяти рублей в месяц.

Так шли годы, впереди не было просвета.

X

Крицын оглядывает будку. Огромный чертеж вызывает в нем легкую усмешку, он спрашивает:

– Зачем вы возитесь с этим неудачником? Из него ничего не выйдет.

– Да, если он станет директором завода…

– Что? Как вы сказали?

– Я сказал, что из него действительно ничего не выйдет, если он станет директором завода. Присаживайтесь, Адам Александрович.

Крицын садится и смотрит на Курако исподлобья, пожевывая нижней челюстью. Из кармана он вынимает перочинный ножик, открывает лезвие и скребет задумчиво кожу у большого пальца. Эту привычку знают в Юзовке. Крицын берется за ножик в затруднительных случаях.

– Н-нда, вы оригинал, Михаил Константинович… – произносит он.

Крицыну вспоминается, как прошлой зимой в его кабинет вошел Курако.

Они никогда не встречались, и Крицын с любопытством разглядывал человека в валенках и полушубке, чье легендарное имя затмевало когда-то его собственную славу. Курако искал места.

«Какую работу вы хотели бы иметь?» – «Я доменщик, начальник цеха». – «Инженер?» – спросил Крицын, отлично зная, что Курако не имеет диплома. «Нет». – «Что ж, возьму вас обер-мастером».

Крицын испытывал какое-то жестокое удовлетворение, смакуя унижение бывшего соперника. Он ожидал, что Курако вспыхнет и, оскорбленный, выйдет из кабинета. Курако вспыхнул, промолчал и согласился. Крицын понимает, что сейчас его очередь молчать.

Курако стоит в зеленоватой шляпе, в коричневой куртке и таких же штанах; он прислонился к чертежу и насвистывает веселый мотив. Каждый ожидает, когда заговорит другой.

Играя ножичком, Крицын произносит:

– Я выгнал Дзенжана. Прошу вас принять цех.

Курако продолжает насвистывать. Крицын вопросительно смотрит на него и догадывается, что следует выразиться определеннее.

– Довольно свистеть, Михаил Константинович. Я предлагаю вам место начальника цеха. Согласны?

– При одном условии…

Крицын улыбается, как игрок, понимающий тактику партнера.

– Пожалуйста, поговорим об условиях. Сколько?

– Шесть миллионов!

– Ого!

– Я снесу все шесть печей и построю шесть новых на их месте.

– Оставим поэзию, Михаил Константинович. Ваши условия, серьезно?!

Курако отходит от стены. Вскинув голову, он указывает на чертеж:

– Вот мое условие.

Крицын невольно поворачивает голову по направлению властно протянутой руки. Когда-то он сам, будучи инженером-доменщиком, проектировал печь своей системы, множество оригинальных мыслей сверкало в его чертежах, – проект так и остался недоработанным, в набросках. Он увлекся потом замечательной идеей прямого восстановления железа из руды при низких температурах, минуя доменный процесс. Эта идея сулила революцию в технике, он поставил несколько остроумных и удачных опытов, где-то в ящике письменного стола лежит неоконченная его статья «Об индийском способе получения железа».

Крицын смотрит на чертеж. Печь системы Курако не нравится ему, он нашел бы другое решение конструкции, более изящное и легкое. Словно забыв о делах, он развивает перед Курако свой проект идеального профиля. Он увлекается, у него блестят глаза. Курако защищает свои конструкции. Крицын перебивает его, не дослушав, и продолжает фантазировать. Курако отвечает. Спор быстро утомляет Крицына, ему становится скучно, глаза потухают, он садится и скребет кожу ножичком.

– Приятно повитать в облаках, Михаил Константинович, – произносит он, – вернемся, однако, на грешную землю.

– Вы слышали мое условие…

В словах Курако звучит фанатическая непреклонность. Крицын качает головой, смутное ощущение зависти к Курако и жалости к себе пробегает в нем. Он директор, его специальность – делать дивиденды, он знает слишком твердо, что рабочие руки в России дешевле механизмов.

– Нет, это сумасшедшая цена.

– В таком случае мне нечего делать в Юзовке. Я ухожу сегодня.

– Как? А третий номер?

Курако молча пожимает плечами.

В это мгновение страшный взрыв потрясает будку. Оконные стекла, выбитые сотрясением воздуха, со звоном разбиваются об пол. Крицын вскакивает, Курако стремглав выбегает из будки. Им обоим знаком этот грохот. Звук взрыва жидкого чугуна несравним со звуком грома или орудийной пальбы. Этот звук никогда не забывается, и его никогда нельзя спутать ни с каким другим. Кажется, будто огромные массы вещества раздираются на мельчайшие составные части, разрываются в космическую пыль. Крицын смотрит в окно. Печи закрыты, как занавесом, взметнувшейся пеленой песка, снизу освещенной красным. Раздается новый удар. Багровая пелена разрывается крутящимися вихрями, в просветах виднеется пламя.

Курако бежит к месту взрыва, перескакивает через препятствия. В стенке второго номера ослепительно зияет круглое рваное отверстие диаметром в человеческий рост. Здесь неожиданно вылетела кирпичная кладка, и содержимое печи было выброшено, как из пушки. Лавина прорвавшегося чугуна дважды с грохотом взлетела в воздух.

Охваченный огнем человек, судорожно корчась, перекатывается по песку. Курако кидается к нему, наваливается вплотную и сбивает пламя собственным телом. Одежда обгоревшего продолжает тлеть и вспыхивать. Откуда-то подбегает Максим. Он вскрикивает и в ужасе хватается за голову. Молниеносным движением Курако срывает и разбрасывает горящие куски материи.

Огромная лужа чугуна, натекшая в выбоину после взрыва, озаряет все вокруг зловещим красным светом. Из пролома пышет жаром, рядом безмолвно темнеет «закозленная» третья домна, остальные четыре гудят непрестанным ровным гулом.

Одежда сорвана, на голой шее спасенного проступают красноватые пятна ожогов, руки до локтей порозовели, здесь кожа сплошь обожжена. Пахнет паленым волосом. Обгоревшего обступают рабочие. Курако и Максим помогают ему сесть; он смотрит на руки, озирается вокруг, медленно поворачивает короткую мускулистую шею и произносит:

– Вот и сбылась пословица: около воды обмочишься, около огня сгоришь. Бог меня наказал, Константиныч…

Это Влас Луговик. Его нельзя узнать, у него опалена борода, сгорели брови и ресницы. Он сейчас не чувствует боли, нестерпимая боль начнется только через полчаса. Влас пытается подняться, Курако говорит:

– Сиди, Влас, сейчас дадут носилки.

– Я дойду, Константиныч… Веди меня, Максим, в больницу.

К печи идет Крицын, легко перепрыгивая через раскиданные взрывом железные плиты, обходя раскаленные лепешки чугуна, разбросанные всюду. Доменщики расходятся, заметив директора. Крицын идет к Власу.

– Как же это ты, дядя Влас?

Влас поднимает глаза без ресниц.

– Моей вины тут нет. Доменная очень старая, вся рассыпается. Очень уж вы скупые, Адам Александрович. Добиваете печку до последнего, вот и приходится гореть.

Крицын разглядывает ожоги и дает Власу несколько медицинских советов.

У развороченной взрывом печи идет работа. Водой из брандспойтов заливают красную лужу и наваленную у пролома кучу пламенеющего кокса. Вокруг становится темнее. Рабочие ломами и лопатами расчищают доступ к месту прорыва. Для юзовских доменщиков это привычное дело. Очистив площадку печи, они будут долго кидать в пролом глину и утрамбовывать ее, отодвигая вглубь печи. Забив наглухо глиной отверстие, они выложат его кирпичом, стянут печь еще одним железным обручем и пустят вновь. Все юзовские печи латаны так десятки раз.

Обращаясь к Курако, Крицын говорит:

– Пожалуй, эту печь я вам отдам на растерзание. Сносите второй номер и воздвигайте здесь свою. Печь за печь – мы будем квиты.

Курако и Максим поднимают Власа. Обожженная кожа на руках потемнела. Курако молчит. Крицын продолжает:

– Если печь будет дешево работать, поговорим о перестройке цеха, завтра подпишем контракт.

– Вот ваша дешевка! – восклицает Курако, указывая на Власа. – Я построю печь, которая не жрет людей.

– Значит, согласны? Отлично.

Крицын вынимает портсигар и предлагает Власу дорогую папиросу. Недвижно висят обожженные темные руки.

– Мне нечем взять, Адам Александрович.

Крицын сует ему несколько папирос в карман обгоревших штанов.

К Власу подбегают с носилками. Он еле слышно стонет: начинает ощущаться боль. Курако и Максим подхватывают его, чтобы уложить. Влас тянется к печи и тихо произносит:

– Посмотреть эту прорву…

Медленно ступая, Влас идет к прорыву, широкому, как ворота. Максим поддерживает отца. Из отверстия струится жгучий жар, внутри печи видны раскаленные красные стенки, они гладкие, словно облитые глазурью. Доменщики приостанавливают расчистку и молчаливо смотрят на Власа. Из брандспойта льется струя на потемневшую груду кокса, поднимается и улетает пар.

Влас тихо стонет. Странно видеть, как спокойно переносит он страдания. Влас – старый доменщик, он видел и испытал много ожогов, он знает: ничто не избавит его от подступающей страшной боли. Глядя перед собой в пролом, не двигаясь, ни к кому не обращаясь, он говорит:

– Я подошел к ней, вижу – шлак подходит к фурмам, я закричал: «Скорей пускайте шлак, а то где-нибудь вырвет». Только так сказал, и вырвало прямо на меня. Будто кто-то по голове меня ударил ломом. Когда опомнился – на мне горит одежда… Вот она, эта прорва!

Доменщики подались к Власу, чтобы не проронить ни слова.

– Не надо, папа, пойдемте, – говорит Максим.

Он увлекает отца к носилкам.

Власа укладывают, он сдерживает стоны. Курако пытается найти слова, чтобы утешить его.

– Прощайся с этой печью, Влас… Я ее сломаю.

И кладет руку на плечо его сына:

– А ты приходи ко мне. Будешь помогать. Да, да, Максим, тебя приглашает начальник доменного цеха… Выстроим такую печь, которая не сожжет ни одного человека.

– Я буду вашим Санчо Пансой, Константиныч, – тихо говорит Максим.

Власа уносят. Максим идет, ссутулясь, за носилками.

Сбив на затылок войлочную шляпу, Курако стоит, расставив ноги, скрестив руки на груди, и смотрит вдаль, сквозь зарево доменных печей.

…Крицын легко взлетает на автомобиле на гору. Его дом сверкает электричеством. Сидя за рулем, он с удовольствием вдыхает несущийся навстречу воздух. Взрыв печи, обожженный Влас – все это забыто, все позади. Крицыну хочется прокатиться четверть часика, он любит быструю езду. Автомобиль отлично слушается руля, рессоры мягко пружинят. Он выезжает на шоссе, ведущее к Макеевке, и прибавляет газ. В ушах поет ветер, в этот час дорога совершенно пустынна. Крицын увеличивает и увеличивает скорость, наслаждаясь ощущением полета в пространство. Какая прекрасная машина! Расстояние от Юзовки до самого крымского имения он покрывает на ней в три с половиной часа. А его моторная лодка, белая, как чайка, с мотором в сто двадцать лошадиных сил, фирмы «Сиам», самая быстроходная на Черном море, изумительное произведение итальянского общества морских автомобилей! Она досталась Крицыну случайно. Ее привезли для одного московского купца. После первой пробы купец сказал: «Продайте ее к чертовой матери, она меня потопит». Крицын купил ее, не торгуясь, за четыре тысячи и в тот же день повел навстречу ветру. Белый рокочущий корпус высоко поднимался над водой, словно стремясь выскочить, и пробивал гребни волн со скоростью сорока километров в час. Два месяца назад Крицын начал переговоры с братьями Райт о приобретении аэроплана. Его влечет этот новый, неизведанный вид спорта, ему хочется летать.

…Вдали появилось зарево печей Макеевки, шоссе пошло под гору, Крицын не тормозит и не сбавляет газа. Автомобиль бешено несется, скорость превышает восемьдесят километров в час.

Внезапно из-за поворота возникают огни паровоза. В этом месте шоссе пересекается железнодорожным полотном. Тормозить уже поздно, автомобиль и поезд мчатся наперерез друг другу. Вспоминается прочитанная где-то заметка, что наибольший процент автомобильных катастроф в Америке происходит от столкновения с поездами. Крицын пригнулся к рулю и гонит машину, выжимая все, что она может дать. Автомобиль проскакивает перед паровозом. Крицын успевает взглянуть, в глаза ударяет яркий свет паровозных фонарей. Ослепленный, он нажимает тормоз и вздыхает всей грудью, лоб и спина покрылись потом. Автомобиль медленно катится. Что оставил бы он после себя? Крицын смотрит на зарево Макеевки и впервые, быть может, понимает с ослепительной ясностью, что уже никогда он не напишет свое имя на небе. Библейское сказание об Иакове, продавшем свое первородство за чечевичную похлебку, вспоминается ему.

– Ну и не надо… ну и не надо… – беззвучно шепчет он.

Повернув автомобиль обратно, он вновь развивает скорость. Впереди возникают огни Юзовки. Вот показался его сияющий дом.

Крицын останавливает машину у подъезда, легко взбегает по ступенькам, сбрасывает пальто и входит в зал. Под музыку рояля множество пар танцуют вальс. Кто-то бросает в него серпантином, бумажная розовая лента обвивается вокруг его черной тужурки. Из круга танцующих выбегает Елена Евгеньевна.

– Где вы пропадали? – спрашивает она.

– Возился с автомобилем… Кто хочет кататься? – громко восклицает Крицын.

– С вами опасно…

– Э… живем ведь только раз… Едем, Елена Евгеньевна! Кто с нами кататься?

Проводив отца в больницу, Максим Луговик глубокой ночью возвращается домой. Дежурный врач сказал, что Власу придется два месяца ходить перевязанным. В студенческой фуражке и тужурке Максим медленно идет мимо шлакового отвала, разговаривая с собой.

Наверху, на высокой насыпи, останавливается паровоз, втащивший три ковша со шлаком. Через минуту опрокидывают первый ковш, под откос бежит огненная река, вокруг сразу становится светло, как днем.

Курако сказал ему: «Приходи. Будешь помогать». Значит, с завтрашнего дня Максиму снова станет доступна заводская лаборатория. Теперь у него будет все для опытов – муфельная печь, манометры, вакуумный колпак, он теперь быстро восстановит константы треххлористого йода. Какое счастье – стать помощником Курако!

Надо спешить домой, успокоить мать. Отец поправится. Дома теперь все пойдет по-другому. А сколько подарков Максим сделает сестрам! Маме он подарит швейную машину, довольно ей шить на руках.

Из ковша выбивают остатки застывшего шлака; горячая глыба, так называемая шлаковая кадушка, сохранившая яйцеобразную форму ковша, с шумом скатывается вниз. Максим идет вдоль отвала. Внизу валяется много старых шлаковых кадушек. Вылитый шлак постепенно темнеет, в ночном небе вновь возникает красное зарево доменных печей.

Неожиданно у самых ног Максима с треском лопается темная шлаковая кадушка, из нее вылетают огненные брызги. Максим испуганно отскакивает. Он не раз наблюдал это странное явление: шлаковые кадушки, полежав несколько часов, внезапно самопроизвольно взрываются. Теория металлургии не знает объяснения этому. Максим заглядывает в трещину лопнувшей глыбы: внутри виден неостывший, раскаленный шлак.

Наверху опрокидывается следующий ковш, и снова все освещается вокруг. Догадка внезапно озаряет Максима.

– Вот оно что! – восклицает он.

Ведь со шлаком происходит то же самое, что и с крупинкой треххлористого йода. Аллотропическая модификация, переход остывающих кристаллов из одной системы в другую! Да, да, это совершенно ясно!

Максим уже забыл о доме. Он сидит на корточках у лопнувшей кадушки и тихо смеется. Как это просто! Странно, что об этом никто не подумал раньше. Из жидкого ядра внутри кадушки выкристаллизовываются минералы, при дальнейшем остывании они меняют кристаллическую структуру, и происходит резкое изменение объема, раскрываются обручи на остановленных доменных печах, вот почему печи с коническими горнами иногда вырастают на сто – двести миллиметров. Сколько необъяснимых явлений сразу становятся ясными!

Максим разглядывает округленные очертания кадушки, ему приходит мысль, что перед ним модель земного шара – затвердевшая оболочка и жидкая магма внутри. При остывании магмы – тоже своего рода шлака – несомненно, происходит перекристаллизация и возникает внезапное резкое давление, вызывающее вулканические извержения.

У Максима складывается план экспериментов с расплавленным шлаком – аппаратура теперь ведь доступна ему. Он смеется. Какое замечательное это будет открытие! Скорее бы наступало завтра!

Наверху опрокидывают третий ковш, и ослепительный поток вновь освещает, словно утренней зарей, одинокую фигуру, которая сейчас вовсе не кажется сутулой.

…Ныне на письменном столе советского ученого, действительного члена Академии наук Максима Власовича Луговика лежит тяжелая чугунная звезда, на которой выгравировано:

«Из первого чугуна магнитогорской домны № 1 – старейшему металлургу, строителю доменных печей, ученику Курако…»

1936