Текст книги "Новое назначение"

 
Заноет сердце мое, загрустит
По родине своей.
Отцовский дом покинул я,
Травою зарастет…
 

Слова песни снова сменяются музыкой. Курако сидит неподвижно, подперев руками склоненную голову. Максим застыл, как завороженный он смотрит на блестящую звезду. Маленькие белые кисти рук беспомощно повисли.

Влас поет:

 
На кровле филин прокричит,
Собачка верная моя
Залает у ворот…
 

Максим смотрит на блестящую звезду. Отец поет о родине, а сын тоскует о лаборатории – там его родина, его родная мать.

 
Украшен божий свет,
Моря я вижу,
Вижу небеса,
А родины здесь нет,
Не быть мне в той стране родной,
В которой я рожден.
 

Влас опустил дудку, а Курако все еще сидит с закрытыми глазами, подперев рукой склоненную голову, и Максим все еще смотрит на звезду. В будке тихо, едва потрескивают свечи, слышен шум доменных печей.

Влас прислушивается и вздрагивает. Он кричит:

– Слышите, как она свистит?.. Я не могу, Михаил Константинович!

Бросив дудку на стол, он кидается к двери и исчезает из будки.

– Куда он побежал? – спрашивает Максим.

Курако идет к распахнутой двери. Власа уже не видно, он пропал в красной полутьме. Максим подходит к Курако, они стоят рядом в раскрытой двери, перспектива цеха открывается перед ними. Печи ревут. Огненные короны пылающего газа вздымаются на их вершинах. Домны стоят в ряд под открытым небом – шесть башен, сложенных из камня. Сверху по стенкам сбегают потоки воды, охлаждающей камень. Печи очень стары, потрескавшаяся каменная кладка схвачена железными обручами, синие языки газа проступили сквозь трещины и лижут водяные рубашки, отражения огня играют в мокрой струящейся поверхности. То над одной, то над другой печью пламя внезапно вздымается сильнее – это открывают заслонку на колошнике, чтоб засыпать в печь очередную колошу материала. Тогда вместе с пламенем вырываются из печей темные столбы тяжелой клубящейся пыли; она не поднимается высоко и медленно оседает. Пыль настолько густа, что даже ночью видно, как она садится. Над третьим номером пламя по-прежнему ярко-желтое; оно то вспыхивает сильней, то ослабевает.

– Черт знает как Влас любит эти печи! – произносит Курако.

Дуновение холодного воздуха из раскрытой двери отклоняет слабые огоньки свечей. Они бьются и трепещут. Ветер гасит свечи одну за другой.

– Куда он побежал? – вновь с беспокойством спрашивает Максим.

Курако затворяет дверь и подходит к выключателю. Вспыхивает белый свет. Снова высится профиль печи на огромном чертеже, четко проступают на стене линии электропроводов, идущие к пирометрам; мизерная елка с дешевыми лакомствами кажется странной и ненужной здесь.

– У нас расстройство на третьей печи, и он не может усидеть. Ее ведет начальник, сейчас он будет здесь. Ждем его с минуты на минуту.

Курако смотрит на дверь и повторяет:

– Как твой отец любит эти печи!.. А я снесу их начисто.

Он замечает хлопушку в руке и с треском разрывает ее. Оттуда выпадает сюрприз – воротник, затейливо вырезанный из папиросной бумаги. Курако вертит сюрприз, бумажное кружево шуршит в руках, воротник становится пышным. Курако кидает его на стол.

– Почему вы бросили, Михаил Константинович, мой подарок?

Не отвечая, Курако идет в угол, где сложены стопы чертежей и книг, он берет сверху последний номер «Журнала Русского металлургического общества» – журнала, который выходит в Петербурге под редакцией профессора Михаила Александровича Павлова.

– Смотри, Максим, этого номера ты еще не видел… Есть интересная статья «План доменного цеха».

Курако быстро переворачивает большие журнальные листы, находит рисунок во всю страницу, изображающий панораму доменного цеха. Восемь печей уходят вдаль. Впереди высится бронированная домна, одетая множеством механизмов и приборов, оплетенная трубами, с причудливыми устройствами на колошнике.

Рисунок отделан тщательно. Печь работает, идет выпуск чугуна, над канавой поднимается дымок. У горна, держа наготове двухцилиндровую пушку, стоят двое рабочих. Около печи больше нет людей.

Ни одного подобного цеха не существует в России, но «Журнал Русского металлургического общества» из года в год разрабатывает теорию передовой, механизированной доменной печи, ратует за нее.

Курако вслух разбирает проект, отдельные решения вызывают его восхищение. Редактор журнала, отец русской металлургии Павлов, для него – учитель. Курако знает все работы Павлова, не пропускает ни одной его статьи. Эх, показать бы ему вот этот чертеж, висящий тут, в доменной будке, – конструкцию печи, которую изобрел, создал Курако.

Обер-мастер Юзовки влюблен в свою мечту, в свою конструкцию. Ему хочется поговорить о ней с Максимом. Протянув руку к чертежу, он восклицает:

– Если б у меня был миллион, я построил бы такую печь и спал бы на колошнике!

Курако хватает дудку со стола и действует ею как указкой.

– Смотри, этот кирпич работает на сжатие, этот на распор, этот на удар. Смотри, как она свободно стоит, она может качнуться от ветра, она может вибрировать. Это, Максим, симфония, музыка. Ее можно так ажурно построить, что она запоет, когда пустишь дутье: «До-о-о…» А можно все это подтянуть туже, она запоет тогда тоньше: «Ля-а-а-а…» Я слышу, черт побери, как она поет…

Курако смотрит на дудку, которую держит в руках, кладет пальцы на дырочки и приставляет ко рту. В будке гудит чистое низкое «До-о-о».

Максим прислушивается.

– Не то, Михаил Константинович. Здесь нужен звук металла.

– Правильно! – кричит Курако. – Неужели ты тоже ее слышишь?

– Кажется, слышу.

Эти простые слова приводят Курако в восторг.

– Неужели слышишь? Чем тебя за это наградить? – Он обводит взглядом будку. – Вот надену твой подарок.

Он обвивает шею пышным воротником из бумажных кружев, подхватывает Максима под мышки, поднимает, кружится с ним вокруг стола и опускает на пол у окна, которое смотрит в поселок. Дом Крицына сияет вдали. Курако указывает дудкой туда и говорит:

– Там пляшет сейчас горная порода. – Горной породой Курако называет горных инженеров. – Хоть дуй им в уши, ни один из них не услышит этой музыки. Надо стать сильным. Слабых бьют, Максим.

Курако стоит, вытянув руку с длинной дудкой, словно со шпагой; волосы взъерошены, на шее пышный белый воротник.

Максим восклицает:

– Как вы похожи сейчас на Дон Кихота! Только камзола не хватает. Я буду вашим Санчо Пансой, Михаил Константинович.

Отворяется дверь. В будку входит Влас и говорит понурясь:

– Третий номер не берет дутья…

Это значит, что застывший шлак закупорил фурмы и в печь уже не проходит воздух.

Курако срывает воротник, подбрасывает под потолок и ловит на лету.

– Надо искать пана Дзенжана… Иди, Влас, к Крицыну. Теперь мы вправе побеспокоить господ.

Влас медленно выходит. Курако кричит ему вслед:

– Захвати палку, разгонишь там собак.

Он оборачивается к окну и поднимает дудку.

– Когда-нибудь я сам их разгоню…

– Что это? «Козел»? – тревожно спрашивает Максим.

– Паны наляпали! – отвечает Курако.

Он обувается и надевает подбитую ватой куртку со множеством пуговиц.

– Я пойду к печи, Максим. Если хочешь, оставайся здесь, читай журнал.

Максим смотрит на чертеж.

– Построите ли вы, Михаил Константинович, когда-нибудь такую печь?

Надев зеленоватую широкополую шляпу, Курако застегивает последние пуговицы и восклицает:

– Придет наше время, Максим! Я их настрою столько, сколько пуговиц у меня на куртке!

Он уходит, захлопнув за собою дверь. Максим смотрит ему вслед с обожанием.

VI

На доменных заводах Курако начал работать с пятнадцати лет. К этому времени он был исключен из четырех учебных заведений – из кадетского корпуса, из двух гимназий и из реального училища. Причина исключения всюду была одна – мальчик не переносил наказаний. Чем строже его наказывали, тем упорнее он не покорялся.

В окружающих усадьбах детям строго запрещалось вести знакомство с отпетым Курачонком. Встречаясь по воскресеньям в церкви, они не здоровались с ним. Курако втайне страдал от этого и никогда не кланялся первым. Он стал атаманом крестьянских мальчишек и, обтрепанный, без шапки, с рогаткой в руках, совершал набеги на помещичьи сады. Горе было барчукам, попадавшим в его руки!

Влюбился он все же не в деревенскую девчонку, а в барышню. Он встречал ее в церкви, хорошенькую, остроносую, с очень тонкими ножками в черных чулках, с лентами в темных косах. Однажды, забравшись в чужой сад, он неожиданно столкнулся с ней.

– Здравствуйте, Иночка, – сказал он, покраснев.

Она поджала губы и не ответила.

– Почему вы молчите?

Она дернула плечиками и искоса взглянула на него. Он увидел свою исцарапанную грязную руку, босые, покрытые цыпками ноги и, не помня себя, закричал:

– Дура, дрянь!

Он отхлестал ее по щекам и убежал…

Когда Курако исполнилось пятнадцать лет, мать отдала его в уездную земледельческую школу. Туда принимали всех, кого исключали отовсюду; директор славился жестокостью и выдержкой.

В первое же утро директор заметил, что на общей молитве Курако стоял небрежно, вразвалку. В наказание после обеда вместо прогулки он был поставлен на колени перед иконостасом. Следующим утром на молитве директор искоса наблюдал за мальчиком. Курако поймал взгляд, вздернул голову и принял вызывающе небрежную позу. Дуэль продолжалась несколько дней. На молитве он стоял, расставив ноги, сунув руки в карманы, потом на два часа его ставили на колени перед Богом. Затем директор усилил наказание: после уроков Курако отправился в карцер. Выйдя на следующий день оттуда, он в большую перемену запустил кегельным шаром в окно директорской квартиры. Воспитанники были выстроены, директор грозно спросил:

– Кто это сделал?

Курако вышел из строя. Это была его манера: совершать буйные поступки и дерзко сознаваться. Смуглый мальчик в белых холщовых брюках, в белой гимнастерке стоял перед директором, длинным, тощим человеком с прической ежиком, и смело смотрел на него выпуклыми черными глазами. Директор применил сильнодействующее средство – пытку лишением сна. После того как воспитанники ложились спать, Курако должен был четыре часа стоять на коленях в пустом зале перед иконой Божьей Матери. Ночью, переминаясь на коленях, зевая и томясь, Курако нащупал в кармане карандаш. Ему взбрела в голову шальная мысль, и он немедленно ее осуществил. Подмалевав усы Богородице и Младенцу, он вновь опустился на колени. Святотатство было обнаружено утром. Курако заперли в карцер и в тот же день назначили порку. Трое дядек притащили его, отбивающегося, брыкающегося, в зал, положили на скамейку у оскверненного иконостаса и всыпали двадцать пять розог. Директор сам считал вслух удары. Когда дядьки слезли с Курако, он кинулся вниз по лестнице в сад, перелез через забор и скрылся. Под утро он постучался к своему молочному брату и верному другу, деревенскому парню Максименко, и рассказал ему все.

– Пойдешь со мной на завод, – сказал Максименко.

Так решилась судьба Курако.

Мальчики ушли на рассвете в крестьянской одежде, в лаптях по Екатеринославскому тракту.

Они устроились на Брянский завод в Екатеринославе, стали с той поры считать себя доменщиками. Вначале молочные братья работали оба каталями, затем Курако взяли пробоносом и рассыльным к доменным печам. Он исполнял функции телефона, которого тогда еще не было, бегал по заводу в тяжелых башмаках на толстой деревянной подошве – такую обувь носили рабочие горячих цехов.

Дух непокорности и дерзости по-прежнему жил в нем. На заводе был старый француз сталевар. Он умел перешибать ладонью струю жидкого металла, словно это была струя воды. Никто на заводе не решался повторить этот фокус. Однажды француз проделал свою штуку при Курако – быстрым движением ладони перерезал струю стали. От удара далеко полетели брызги. Мастер поднял на лоб синие очки и с победоносным видом оглядел окружающих. Не думая, не рассуждая, Курако подбежал к белой, пышущей жаром струе и перерезал ее мгновенным ударом ладони. Секунду спустя он с удивлением смотрел на свою руку – она была невредима, и даже ощущение жара не коснулось ее.

Работа у доменных печей опасна. Курако навсегда запомнил картину прорыва горна, первого прорыва в его жизни. Он стоял на песке спиной к печи и вдруг услышал мощный глухой звук, покрывший шум домен, будто выбросило пробку из гигантской бутылки. Он обернулся и попятился. В печи вырвало стенку, оттуда со свистом рвалось пламя и хлестала раскаленная угольная пыль, во все стороны летели сияющие куски кокса, прорезая воздух огненными змейками. Все бежали от печи, спасаясь от неминуемого взрыва. Курако, ошеломленный, пятился, и вдруг словно какая-то сила вытолкнула его вперед. Сквозь град тяжелых огненных ядер он пробежал к печи, одним рывком повернул шибер и выключил дутье. Печь мгновенно затихла. Курако стоял, сжимая руками железный рычаг; тлел рукав брезентовой куртки, деревянные башмаки дымились, ресницы и волосы были опалены. Он стоял минуту и две, не чувствуя ожогов. Мелкая дрожь пробегала по телу. Он испытал несказанное наслаждение в ту секунду, когда печь покорилась ему, когда она замерла, повинуясь его воле. Медленно оседала бурая пыль, жаркая огненная куча выброшенных печью материалов покрывалась с краев легким пеплом; взрыва не последовало.

К Курако подошел начальник доменного цеха француз Пьерон, толстый, невежественный и надменный.

– Спасибо, мальчик, – сказал он на ломаном русском языке и сунул Курако два пальца.

Курако потянулся навстречу, увидел два пальца, откинулся назад и протянул французу ногу в обугленном деревянном башмаке. Пьерон побагровел, надулся и ушел…

Мастера ценили Курако, и он быстро продвигался в освоении доменных профессий. В восемнадцать лет он был уже горновым; отчаянный мальчишка стал отчаянным доменщиком.

Его характер оказался как бы специально созданным для доменного дела. Во многих случаях при работе у печей только мгновенные решения и отчаянная смелость могут удержать в повиновении огромные огненные массы, неистово стремящиеся разнести кирпичную оболочку.

Однажды Курако висел на стенке печи, держась за железную скобу, и подтягивал водяные брызгала, чтобы усилить охлаждение опасной точки в кладке горна. Такие точки возникают внезапно и обнаруживают себя неумеренно интенсивным испарением – печь дает знак, что в этом пункте чугун проедает кладку. Надо немедленно взобраться на стенку и направить на опасное место добавочную струю воды. Под действием энергичного поливания чугун, близко подошедший к охлаждаемой поверхности, может застыть и тогда сам защищает горн, как броня. Чтобы освободить обе руки и точнее направить брызгала, Курако повис на стенке вниз головой, уцепившись за скобу ногами. Его войлочная шляпа упала, сверху лилась вода в раструбы широких штанов и вытекала из рукавов брезентовой куртки, как из двух водосточных труб. Мимо проходил подручный и остановился посмотреть, что делает Курако. В эту секунду несколько огненных капель брызнуло из кирпичной стенки, вслед за ними сверкнуло длинное пламя – это хлестнул чугун и накрыл подручного. Курако обдало жаром. Он висел над несущимся потоком жидкого металла; волосы мгновенно просохли, затрещали и начали скручиваться, готовые вспыхнуть. Неимоверным усилием Курако бросил тело вверх и прижался к печи, скрываясь за струями воды от жгучего жара. Раздался оглушительный удар взрыва. Рывком воздуха Курако едва не сбросило с печи, рядом вплющилась в стенку лепешка чугуна, и все заволокло багрово-черной пылью.

Когда остановили дутье, Курако сидел на стенке, невредимый и мокрый. Спустившись, он не смотрел в глаза товарищам. В нем клокотала ярость; он всегда чувствовал себя словно высеченным, когда не справлялся с печью.

Он знал, что не уйдет от домен, пока они не станут покорны ему. А они не были покорны!

Один за другим к нему приходили друзья детства и становились доменщиками. Со своей армией Курако бродил по заводам Криворожья и Донецкого бассейна. Он переходил от французов к бельгийцам, от бельгийцев к немцам, затем к англичанам – и уходил дальше, неудовлетворенный, ища и не находя мастера, перед которым мог бы преклониться.

На Юге строились новые и новые заводы. Среди доменщиков распространился слух, что американцы привезли в Мариуполь две диковинные печи. Курако отправился туда. Он приехал незадолго до пуска и с удивлением рассматривал необычайно высокие печи, забранные снизу доверху в стальной клепаный панцирь, с наклонным мостом для подъема сыпи, с автоматическим устройством на колошнике, со множеством других неведомых аппаратов и приборов. Его взяли горновым на первый номер. Задувка прошла неудачно вследствие незнакомства американцев со свойствами криворожской руды, и после недолгой безуспешной борьбы печь остановилась с «козлом».

К печи подвели несколько резиновых шлангов с блестящими медными наконечниками. Это были нефтяные форсунки системы Кеннеди. Сам Кеннеди, конструктор и строитель мариупольских печей, всегда выбритый и хорошо одетый, сбросил пиджак, надел синие очки и опустился на колени перед печью с форсункой в руках. Он повернул кран, и далеко вокруг разнесся дикий, оглушительный вой; форсунка ревела и стреляла, дрожала и дергалась, выбрасывая нефтяную пыль в струе накаленного воздуха.

Курако подошел вплотную к Кеннеди. Пламени не было видно, из летки медленно выползали красные струйки. Нагнувшись, Курако заглянул в летку: бесцветное пламя форсунки проело нору в мертвой глыбе металла, «козел» лился, как лед льется от огня.

Завернув кран, Кеннеди оттолкнул горнового, показывая руками на глаза. Курако отвел взгляд от летки, перед глазами плыли красные круги – на пламя форсунки нельзя смотреть без темных очков. Кеннеди продолжал форсунить. Курако быстро надел синие очки и страстным движением протянул обе руки к форсунке. Кеннеди сердито мотнул головой. Курако энергично настаивал. Они безмолвно объяснялись среди пронзительного воя.

Кеннеди взглянул горновому в лицо, улыбнулся и подал дрожащую трубку.

Через сутки в застывшей печи был выжжен соединительный ход между леткой и центральной фурмой. Добиться такого соединения, работая форсункой, очень трудно. Освобожденное пространство заполнили коксом, дали горячее дутье, и печь стала работать одной фурмой, сама излечивая себя.

Спустя несколько дней печь шла полным ходом, будто в ней никогда не было «козла».

Незнание языка отделяло Курако от Кеннеди стеной. Курако пробил эту преграду. Пять учебных заведений не заставили его учиться. Теперь, когда его никто не понукал, он ежедневно по нескольку часов просиживал за английским учебником.

Проникая в замыслы конструктора, Курако рвался к аппаратам, чтобы испробовать их своими руками, но всеми механизмами управляли американцы; для русских они были запретны.

Печи шли ровным, спокойным ходом, и доменный мастер, толстый американец Ричардсон, в рабочие часы часто отлучался из цеха. Подобных начальников Курако называл «баклушниками», они бесили его. Однажды он напрямик сказал Ричардсону:

– Для того чтобы так работать, не стоило пересекать океан.

– Почему не стоило? – хладнокровно ответил американец. – В России есть четыре превосходные вещи: русская водка, русская икра, русские папиросы и русские женщины.

Соответственно этой программе Ричардсон не терял попусту времени. Случилось так, что ход печи расстроился. Курако послал за мастером. Ричардсон веселился где-то в приморском кабачке, и его не нашли. Расстройство становилось тяжелее. Курако побежал к воздуходувной машине и потребовал усилить дутье. Машинист-американец послал его к черту. Курако кинулся к регулятору, сам повернул ручку и дал большой пар. Машинист, огромный рыжий детина, отшвырнул Курако от регулятора ударом кулака. Сбросив шляпу, Курако ринулся на машиниста. Худой и невзрачный, он обладал исключительной физической силой, в минуты ярости она удесятерялась. Он сбил машиниста с ног, тот пытался подняться и снова под ударами падал. Испуганный машинист отполз в угол. Курако стоял на площадке управления, положив на регулятор руку. В результате печь пошла исправно.

Постепенно в Мариуполь стекалась куракинская гвардия. Это были отчаянные доменщики, люди исключительного здоровья и редкой физической силы. По субботам они вместе с Курако уходили в трактир, пили водку, плясали и пели всю ночь, а наутро возвращались к печам. Но все чаще и чаще песни сменялись горячими беседами, спорами. Доменщики не могли оставаться безучастными к тому, что происходило вокруг них. Их захватывал революционный подъем, нараставший в стране.

Много было переговорено, передумано в те предшествующие первой революции годы. На заводе из рук в руки передавалась нелегальщина. Курако перечитал ее немало. Он искал истины, искал понимания жизни и в листовках, тайно напечатанных на папиросной бумаге, и в разных брошюрах и книгах, которые ему удавалось доставать в Краматорке. Там познакомился с учением Маркса. Мысли о неизбежности социалистической революции, о решающей исторической роли рабочего класса были особенно дороги, близки Курако. Теперь он думал о Марксе, ссылался на Маркса, когда развивал среди друзей свою излюбленную идею, что развитие доменного дела, металлургии, индустрии влечет за собой преобразование общества.

Курако охотно ораторствовал в своей компании. Расстегнув ворот, он говорил увлекательно, красиво и страстно. В тесном кругу друзей доменный мастер мог свободно высказывать свои суждения о судьбах родины, о грядущих прекрасных временах. Ему рисовались новые города, новые заводы в свободной стране – в любимой России, где рабочий люд совершит революцию, где кончатся гнет и издевательства над рабочим человеком. Мысли о счастье народа неизменно переплетались у Курако с мечтой о техническом прогрессе, о современных, безукоризненно действующих домнах. Он, Курако, будет беспрепятственно создавать их при новом строе.

Счеты с Богом и царем были у него давно покончены. В тот год впервые прокатилось по России имя Максима Горького; горьковские босяки, вольные, дерзкие люди, были понятны и близки Курако. Быть может, поэтому с особой остротой он ощутил ничтожество их судеб, их бессилие.

– Какие доменщики могли бы из них выйти! – воскликнул однажды он, ударив кулаком по столу.

Вскоре американцы уехали из Мариуполя. Ведение мариупольских печей приняли французы. Тут же они посадили «козла». Курако распарил его. Его слава победителя «козлов» широко распространилась на Юге, за ним часто приезжали с заводов, он воскрешал «закозленные» печи.

Осенью 1902 года, в разгар промышленного кризиса, к Курако приехали с Краматорского завода, принадлежавшего немецкой фирме Борзиг. Одна печь Краматорки стояла на «козле», вторая страдала длительным расстройством хода и выдавала сернистый, негодный металл. Три миллиона пудов бракованного, отвергнутого рынком чугуна лежало в огромных штабелях на дворе завода. В две недели Курако привел в порядок обе печи. Дирекция пригласила его стать начальником цеха. Разговор происходил в кабинете управляющего предприятием, тучного обрусевшего немца; его красная шея свисала толстыми складками на твердый крахмальный воротник. Курако поставил условие – механизировать обе печи.

– Зачем вам это нужно? – спросил благодушно немец. – Русский лапоть – самая дешевая механизация.

Побледнев, Курако ответил:

– Когда лаптем бьют по морде.

Немец не понял и переспросил:

– Что вы сказали?

Курако поднялся с кресла, стукнул кулаком по столу и повторил медленно и четко:

– Когда лаптем бьют по морде.

Директор принялся успокаивать доменщика и пошел навстречу его требованиям. Они договорились, что пять – десять процентов прибыли, которую даст Курако, будут ассигнованы на переустройство печей.

Курако стал первым русским начальником доменного цеха на Юге. Из Мариуполя в Краматорку перешла его армия. Буквально через несколько дней на заводе начались чудеса. Печи стали выдавать превосходный чугун, и в полтора раза больше, чем в лучшие свои времена. Курако еще ничего не перестраивал, он лишь расставил своих людей и поселился в доменной будке, дни и ночи проводя в цехе. Это действовало как волшебная палочка.

Его огромная квартира пустовала. Он по-прежнему ходил в одежде доменщика, и друзья у него были прежние.

Проведя полгода в Краматорке, Курако взял месячный отпуск и поехал домой.

Он бежал оттуда в свитке и в лаптях; теперь он вернулся прославленным начальником доменного цеха, зарабатывающим двадцать тысяч в год.

Мать с тихим вскриком бросилась ему на шею. Утекшие годы состарили ее слишком быстро.

Первый день он провел с матерью, на другое утро с ружьем за плечами, в охотничьих высоких сапогах ушел бродить по знакомым местам. Он долго ходил без дорог, узнавая поляны, перелески, болота; неожиданно уперся в высокий забор, огораживающий фруктовый сад соседней усадьбы, и понял, что стремился именно сюда. Он стоял у забора, вспоминал остроносую девочку в черных чулках с темными косами и тонкими губами. Это была его единственная настоящая любовь. На заводах он знал много женщин, но того незабываемого чувства, которое он пережил пятнадцатилетним мальчишкой, он больше не испытывал ни разу.

Он стоял у забора, отковыривая краску с прогнившей доски; ему захотелось увидеть то место, где когда-то стояла она. Отступив, он разбежался, вскочил на затрещавший забор и прыгнул в чужой сад. Бессмысленно улыбаясь, вовсе не похожий на прославленного доменщика, он пробирался меж кустов и деревьев. На яблонях наливались плоды. Он сорвал незрелое, твердое яблоко, закусил его и ощутил терпкий, вяжущий вкус, совсем как в детстве при набегах на чужие сады. Он вышел к широкой лужайке. Да, девочка стояла здесь, он протянул ей руку, она дернула плечиками и скривила губы.

– Кто это? Как вы сюда попали?

Курако услышал женский испуганный голос, обернулся и увидел незнакомую девушку в легком летнем платье. Он стоял, закусив яблоко, с ружьем за плечами, в сапогах выше колен, в мягкой зеленоватой шляпе с приспущенными широкими полями, и покраснел, как школьник. Он был все еще мальчишкой, краски юности еще не стерлись с лица, губы еще были пухлыми, и его сразу узнавали все, кто помнил его Курачонком. Девушка изумленно ахнула и закричала:

– Мама, мама! Идите сюда, к нам пришел Михаил Константинович!

Все окрестные помещики знали о приезде Курако. Сюда давно докатилась слава о его удивительной карьере; теперь все двери были перед ним открыты.

Девушка подошла к Курако, протянула ему руку и сказала:

– Неужели вы забыли Иночку?

Курако раскрыл рот, закушенное яблоко упало к ногам. Идиот, как он сразу не узнал ее? Она стояла в розовом платье, все такая же милая, с тем же острым носиком, и улыбалась. Подошедшая мать увлекла Курако в комнату. Во все стороны верхами полетели гонцы за гостями. В усадьбу съезжались соседи – поглазеть на диковинного доменщика. Вино полилось за столом. Курако никогда не пил легких и сладких вин. Он привык к водке. Но в этот вечер, сидя рядом с Иночкой, он не нашел своего стиля, ему пришлось пить портвейн и наливки. Непривычные вина ударили в голову, он наклонился к Иночке и прошептал на ухо:

– Я люблю вас с тех пор. Помните?.. Только это я вам не скажу никогда.

– Ну и не говорите, – ответила она, улыбаясь.

Через три дня они уже целовались. Инина любила болтать. Он прислушивался. Это были бесконечные уездные сплетни. Курако слушал, морщился и думал о том, что надо увезти ее подальше от этих мест. В Донецком бассейне люди иные, и девушка станет другой.

Поглупевший от любви, он сделал ей предложение; получив согласие, обвенчался в тот же месяц и на завод вернулся с женой.

В день приезда Курако собрал у себя доменную братию. Инина задержалась с туалетом, пир начался без нее. Курако взобрался, как всегда, на спинку стула, бросил на подоконник галстук и крахмальный воротник, расстегнул сорочку и рассказывал о поездке. Доменщики хохотали и шумели. Все было по-прежнему, будто ничего не случилось.

В дверях показалась Инина в пышном белом платье с глубоким вырезом, волосы были завиты длинными локонами, в руках она держала веер.

– Вот, барбосы, моя доменщица! – закричал Курако. – Выпьем за нее.

Он налил себе водки, поднял стакан и взглянул на жену. Она стояла в дверях, скривив тонкие губы, и, сощурившись, оглядывала грубые усатые лица горновых, газовщиков и мастеров.

– Барыня… – донесся до Курако шепот.

Передернув плечами, она прошла к столу, не подав никому руки.

Курако отошел к окну и, сдерживая приступ ярости, смотрел на пламенеющие печи. Доменщики поднимались и, неловко прощаясь, уходили один за другим…

– Неужели, кроме этих мужиков, у тебя нет приятелей? – спросила Инина, когда они остались вдвоем.

Курако повернулся и медленно оглядел жену. Ее белое платье, полуоткрытая грудь, локоны и тонкие губы – все, что казалось любимым и милым, сейчас было противно ему.

Она подошла и сказала, ласкаясь:

– Ничего, не волнуйся, Михасенька! Теперь у нас все пойдет по-новому.

Он ушел пить водку в трактир и в эту ночь не вернулся домой. Со следующего дня он вновь поселился в доменной будке и лишь изредка появлялся дома.

Инина забеременела. Она жила одна в огромной квартире и ждала появления ребенка, который, как она надеялась, должен был вернуть ей мужа.

Приближалось окончание первого года службы Курако. Предварительные подсчеты показывали, что доменный цех даст около полумиллиона прибыли. Курако сконструировал доменную печь своей системы. Уже была сделана модель: по наклонному мосту двигались вагончики, поднимался конус, раскрывалась воронка, откидывались фурменные рукава, вода циркулировала по трубам. Он просиживал над моделью часами, размышляя о работе конструкций. Его не удовлетворяло загрузочное устройство. Он чертил и рвал чертежи, пока не нашел решения…

Инина родила девочку. Это было крохотное прелестное создание, такое же смуглое, как и Курако, с такими же выпуклыми блестящими и черными, как черносливины, глазами. Курако перенес чертежи и модели из доменной будки на квартиру и часто, оторвавшись от работы, подходил к детской кроватке, брал на руки дочку и с нежной улыбкой следил за бессознательными движениями смуглого маленького тельца. Но Инина не замечала особых перемен в своей судьбе. У мужа остались все те же дружки, по-прежнему он был поглощен своими домнами.

Через полгода перестроенная печь была готова к пуску. Она блестела, выкрашенная смолистым черным лаком, массивные колошниковые устройства системы Курако издали казались ажурными и филигранными, они словно плыли в воздухе. И все же Курако был недоволен. Это не то, о чем он мечтал! Размахнуться по-настоящему он все-таки не смог. Курако видел в воображении механизированный рудный двор, мощные большие печи, ленточные машины для разливки чугуна. Но вместо всего этого, что он уже создал на чертежах, дирекция позволила ему перестроить только одну домну.