Текст книги "Новое назначение"

В день задувки на завод приехал окружной инженер, желтый и хромой старик в фуражке с двумя молоточками. Согласно законоположению, он должен был подписать разрешение на пуск.

Осмотрев домну, инженер спросил:

– Кто строил?

Курако, в измазанном синем рабочем костюме, в неизменной войлочной шляпе, с гаечным ключом в замасленных руках, ответил, вскинув голову:

– Курако!

Инженер попросил предъявить диплом и разрешение на производство строительных работ. Узнав, что у Курако нет диплома, он запретил пускать печь.

– Вы намудрили здесь, молодой человек. Где у меня гарантия, что у вас не разнесет все это к черту?

Задувка печи – одна из наиболее ответственных и опасных операций доменного дела. Впуск газа в каупера часто сопровождается взрывами. Для образования гремучей смеси достаточно, чтобы какой-либо шов был неплотно зачеканен и пропускал воздух. Небольшие хлопки почти неизбежны при задувке, и обычно секунду спустя после пуска газа вихрь синего пламени с громким выстрелом вырывается через предохранительный клапан.

Сдвинув шляпу на затылок, глядя на старого инженера смеющимися дерзкими глазами, Курако спросил:

– Значит, вам нужно предъявить диплом?

– Да-с, молодой человек, это единственная для меня гарантия.

Курако прыгнул на трубу газопровода и побежал по ней к предохранительному клапану. Опершись ногою о железный рычаг, он крикнул, подняв руку:

– Петро, дай газ!

Все замерло вокруг печи, доменщики знали, что хлопок разнесет человека. Максименко взялся за шибер и остановился, нерешительно глядя на Курако.

– Дай газ! – вновь прокричал Курако, потрясая кулаком.

Максименко повернул рукоятку. В кауперах тотчас засвистело и запело пламя. Курако стоял, вскинув голову, секунду, другую и третью. Хлопка не было.

Спрыгнув с трубы, он подошел к инженеру:

– Вот мой диплом!

Инженер покачал головой, подвигал губами, повернулся и пошел.

– Что, хромой черт, скушал! – бросил Курако ему вслед.

Доменщики кинулись его качать…

В первые месяцы революционной борьбы 1905 года жизнь на Краматорском заводе внешне мало отличалась от обычной.

Представления Курако о том, как народ осуществит свою мечту, не сразу стали отчетливыми, определенными. Но ход событий в стране вносил все большую ясность в его мысли. Инженеры держали себя так, как будто ничего особенного не происходило. Но Курако напряженно ловил каждое известие, с нетерпением ожидал газет, пытаясь в каждой напечатанной строчке найти особый смысл. Все чаще и все горячей беседовал он со своей братией, все определеннее высказывался. Газеты сообщали о вспыхивавших то там, то тут забастовках. Когда большевики Краматорска призвали рабочих завода присоединиться ко всеобщей забастовке, выступить с оружием в руках, заводская администрация была поражена неожиданным оборотом дела. Первым забастовщиком оказался начальник доменного цеха Курако. Он сам отдал приказ остановить доменные печи. Его доменная армия стала боевой дружиной, и он сам командовал ею. Уже не в трактире, в тесном кругу друзей, а на площади у заводских ворот говорил Курако свои речи.

– Русский лапоть – самая дешевая механизация! – с яростью восклицал он, повторяя слова управителя-немца.

Это изречение он приводил почти в каждой речи.

Начальник доменного цеха был самым красноречивым и пламенным оратором. И не только оратором, но и начальником боевой дружины. Когда краматорцы получили в свое распоряжение сотню винтовок, Курако сам распределил их между рабочими. Тут же около завода он, меткий стрелок, способный состязаться с любым обученным солдатом, учил рабочих открывать затвор, вкладывать патроны, глядеть через мушку, прицеливаясь в мишень.

Администрация бежала с завода. Властью в Краматорской стал рабочий революционный комитет. Доменщики избрали туда Курако.

По ночам, после заседаний, митингов, военных учений, ему не спалось. Он вскакивал со своего клеенчатого дивана, садился за чертежный стол и легкими карандашными штрихами набрасывал эскизы доменного цеха, который он выстроит здесь, когда победит революция. Неистовый доменщик, он и среди бурных событий, участником которых был, не переставал мечтать о нескончаемых потоках металла, которые преобразят Россию. Он перелистывал журналы, рассвет заставал его за чертежами, он уходил на завод и, вымеривая стальной рулеткой расстояния, вбивал колышки в точках, где станут мощные механизированные агрегаты. Он видел, осязал новый завод на месте старой Краматорки. Завод, который выстроит освобожденный народ.

В 1906 году Курако был схвачен жандармами и выслан в Вологодскую губернию.

Через четыре года, отбыв срок, Курако вернулся из ссылки. Две тонкие морщинки, словно чуть намеченные острием карандаша, легли на высокий коричневый лоб; губы утратили пухлость, очертания рта, полузакрытого острыми усами, стали резче. Это были едва уловимые изменения, но теперь далеко не всякий, кто помнил Курако мальчишкой, узнал бы его. Вызывающее удальство уже не проявлялось на каждом шагу, глубоко внутрь ушла неистовая дерзость, теперь она лишь изредка проглядывала, когда он вскидывал голову прежним движением. Он не отяжелел, мускулы остались упругими и гибкими; он хранил в себе мечту, как заряд огромной силы, его взгляд по-прежнему выдерживали немногие.

Из ссылки Курако прежде всего заехал в Краматорку. Жизнь разметала его старую гвардию, и в Краматорке уцелели немногие. Как в прежние добрые времена, они собрались в трактире. Курако было о чем порассказать друзьям, было что послушать. На прощание он обещал доменщикам:

– Ждите, ребята, войду в силу – вновь будем вместе.

Однако его гвардия была теперь рассеяна по белу свету, и он, обер-мастер доменного цеха Юзовки, пока не в силах этого изменить.

VII

– Ужинать, господа, ужинать! – зовет Юлия Петровна.

Из всех комнат гости стекаются в столовую. Здесь, кроме большого стола на пятьдесят приборов, накрыто несколько маленьких. Такие же столики поставлены и в двух соседних комнатах.

Вместе с другими в столовую входит грузный, плечистый старик с красным лицом и пышной седой бородой. Это Арчибальд Бальфур, компаньон умершего Джона Юза, ныне главный пайщик предприятия. Ему семьдесят лет. Дважды в год он приезжает в Юзовку и ходит по заводу в цилиндре. Медлительный и благообразный, он прибыл на бал вместе с сыном. Крицын не встречал хозяина в дверях и не подошел к нему первый; старый Арчибальд был предоставлен самому себе наравне с остальными гостями.

Благодушно улыбаясь, Бальфур жмет Крицыну руку и произносит по-английски:

– Поздравляю вас, мой дорогой Адам!

Крицын обнимает старика за талию и ведет к большому мягкому креслу, поставленному в центре стола. Он расспрашивает Бальфура о здоровье и дает медицинские советы. Арчибальд опускается в кресло, самодовольно улыбаясь, – в Англии у него двадцать девять внуков, и он намерен еще долго прожить…

Бальфур – делец старомодного, отжившего типа. Тридцать пять лет вел он коммерческие дела предприятия, и тридцать пять лет правление завода неизменно занимало одно и то же помещение – две небольшие комнаты в лондонском Сити. В делах Бальфур руководствовался нерушимой заповедью: все за наличный расчет. Правление не выдавало и не принимало векселей. Банковских дельцов Бальфур опасался не менее, чем грабителей, и никогда не вступал с ними в сношения. Завод много лет производил и продавал рельсы; с 1901 года их перестали покупать в России, промышленный подъем сменился застоем, и юзовское дело неудержимо покатилось к упадку. Не имея сбыта внутри страны, южнорусские заводы экспортировали металл в Турцию, в Румынию и даже в Трансвааль по ценам ниже себестоимости.

Сыновья Джона Юза, с трудом овладевшие русским языком, получившие примитивное заводское воспитание, были не в силах вести обветшалый корабль по обмелевшему, опасному морю. После ряда убыточных годов Бальфур, по примеру многих других иностранных фирм, действовавших в России, решил пригласить русского директора. Ему рекомендовали Крицына, молодого инженера, прославившегося молниеносной карьерой, директора Брянского завода. Бальфур телеграммой пригласил Крицына в Лондон для переговоров и несколько дней спустя получил лаконичный ответ: «Места не ищу. Крицын».

Старый Арчибальд сам поехал к молодому директору. Крицын вел игру, как гроссмейстер, и продал дорого свои услуги. Он получил пятьдесят тысяч рублей в качестве твердого годового оклада плюс два процента прибыли и так называемую полную доверенность. Ему предоставлялись все права владельца: только он один, и никто больше, не исключая самого Бальфура, мог распоряжаться на заводе, вести переговоры от имени завода, совершать сделки и производить расходы, принимать и увольнять персонал. Только главный бухгалтер назначался Лондоном. Вне договора было заключено устное соглашение по двум пунктам: Бальфур просил, во-первых, не притеснять англичан, остающихся на заводе, и, во-вторых, прежде чем приступить к перестройке завода, максимально использовать прежнее изношенное оборудование, дожечь старые печи и выколотить все возможное из остальных устройств. Крицын словом джентльмена обязался исполнить обе просьбы Бальфура. Он стал директором-распорядителем огромного комбината, включавшего завод, угольные шахты, железные рудники и целый город. Даже полиция в поселке содержалась на средства завода и подчинялась Крицыну.

Старый Арчибальд сохранил за собой лишь одно право – прогнать Крицына в любой момент, когда он, Бальфур, сочтет это нужным…

Он сидит в мягком кресле и удовлетворенно улыбается. Крицын дал за этот год четыре миллиона прибыли, на следующий год эта цифра увеличится еще на три миллиона, их принесет плавка ферромарганца.

В столовой рассаживаются кто где хочет. Вокруг старого Бальфура сосредоточиваются заводские англичане: Монтегю Бальфур, его сын и его глаз, пребывающий на заводе постоянно; главный бухгалтер Томас, такой же седой и благообразный, как патрон; помощник начальника доменного цеха Флод, вялый, флегматичный человек, вечно страдающий головными болями; механик Колдервуд, химик Крайтрайт и другие.

В другом конце группируются поляки: доменщик Дзенжан, прокатчик Чехович, по прозванию Чепухович, с красавицей женой Яниной Владиславовной, начальник мартеновского цеха Бусинский и много других.

Вокруг Крицына садятся его однокурсники, угольщики и металлурги. Они все в инженерских тужурках и в высоких сапогах – это мода горных инженеров. Десять лет назад они вместе окончили Горный институт; их выпуск теперь называют директорским. Это почетное звание завоевали они, победители, молодые директора Юга.

Крицын сидит, улыбаясь и оживленно болтая, а думает о своем. Жена угадала – у него сегодня действительно какое-то тягостное состояние. Он сам не понимает, что его гнетет сейчас.

На минуту забывшись, он в задумчивости слегка пожевывает, хотя еще ничего не ест. В Юзовке знают: когда Крицын начинает жевать, с ним надо быть осторожнее. В кругу юзовских мастеровых живет легенда, что Крицын катает во рту золотой шарик. Это будто бы вызвано тем, что при покушении в 1907 году пуля террориста задела нижнюю челюсть и перебила какой-то нерв; врачи-де прописали Крицыну передвигать во рту золотой шарик. В Крицына действительно стреляли, но никакого шарика во рту у него нет. Легенда, однако, упорно держится много лет.

В эту минуту у Крицына странное лицо: верхняя часть неподвижна, в ней все красиво, пропорционально – высокий лоб, умные глаза, тонкий длинный нос с горбинкой, – а нижняя челюсть двигается взад и вперед вместе с рыжеватой бородкой. В этом движении есть что-то низменное, что-то животное.

«Ты никогда не жалеешь, Адам, что не стал астрономом?» – вспоминает он слова Кратова. Смешно. Разве астрономия дала бы ему такую жизнь? Он имеет свыше ста тысяч рублей ежегодно, у него имение в Крыму, парусная яхта и итальянская моторная лодка, у него великолепный автомобиль, прекрасный дом, огромный парк; он удовлетворяет все свои причуды, занимается спортом, химией, музыкой, фотографией, садоводством, ухаживает за женщинами…

Когда-то он всерьез увлекался астрономией, мечтал открыть новую звезду и после окончания гимназии поступил на физико-математический факультет Петербургского университета, откуда выпускали астрономов. Через два года астрономия наскучила ему. Он решил оставить университет, успокоив себя простым соображением: стоит ли посвящать жизнь науке, когда свет дальних звезд идет до Земли тысячелетия, когда само существование человечества не составляет и бесконечно малой величины в истории Вселенной; жизнь бессмысленна, надо насладиться ею.

Россия переживала в то время промышленный подъем девяностых годов. На Юге воздвигались мощные рельсопрокатные заводы, строилось множество железных дорог, вокруг рельсов густо вилась золотая пыль. Со второго курса университета Крицын перешел в Горный институт, стоило стать инженером.

С гимназических лет он отлично знал химию. Интерес к химии пробудился в нем вследствие увлечения фейерверками. Свой первый самостоятельно приготовленный фейерверк Крицын не забудет никогда. Это было в Гродно, в день рождения – ему исполнилось пятнадцать лет. Гости – взрослые и дети – наполнили небольшую квартиру отца, провинциального доктора. Нервничая от нетерпения, Крицын звал их в сад; они одевались слишком медленно, подсмеиваясь над возбужденным мальчиком. Ракеты были расставлены по всему саду и соединены электрическим проводом. Он сам сделал динамо из швейной машины. Он помнит, как включил ток, глухо бухнул ближний бурак, и взлетели огни – синий, зеленый и красный, в небе возникли четыре огненные буквы: он написал свое имя – Адам. Правда, кроме него самого, никто букв не разобрал, но триумф этого вечера, сияние его имени остались ярким воспоминанием детства.

Приготовлять фейерверки Крицына научил знакомый пиротехник; но пиротехник знал только три огня, а Крицыну хотелось пускать в небо всю спектральную гамму. Он пошел по книжным магазинам искать фейерверочную литературу. Книгу о фейерверках он не нашел, но в одном магазине ему посоветовали взять курс химии Менделеева. Он купил оба тома и с увлечением проделал все опыты один за другим. Крицын помнит, как показывал химические фокусы брату Александру и колотил его, если брат не удивлялся. Как странно распределила между братьями свои дары природа: она наградила Александра невероятным упорством, не дав ему блестящего таланта. Адама она создала талантливым и лишила упорства. Ведь он открыл бы уже новую звезду, если бы не бросил астрономию…

Хлопает первая пробка от шампанского. Крицын стряхивает задумчивость и перестает жевать.

С бокалом поднимается Дзенжан. Он кричит с заметным польским акцентом:

– Пью за здоровье короля доменных печей Адама Александровича Крицына!

– Пожалуйста, без доменных печей! – слышится женский голос.

К Крицыну тянутся бокалы, тост Дзенжана приятен ему, хотя он недолюбливает грубую лесть и этот тон не принят в его доме. В глубине души Крицын знает, что за годы директорства он отстал от доменного дела, но он никому не признается в этом – даже себе.

Быстрыми мелкими шагами Дзенжан обегает стол, чтобы чокнуться с директором. Крицын тихо спрашивает через плечо:

– Как печь? Вы давно там были?

Дзенжану не хочется уходить с бала, у него бегают глазки, он врет:

– Все в порядке, Адам Александрович… Я заезжал туда…

Юлия Петровна прислушивается к разговору.

– Еще двое попались! – восклицает она. – Плати-ка, Адам, штраф!

Юлия Петровна строго следит, чтобы в столовой никто не говорил о делах. Нарушители обязаны на месте уплатить трехрублевый штраф в пользу детского приюта.

– Я виноват, плачу за обоих, – говорит Крицын, вынимая бумажник.

– Нет, позвольте, я уплачу за себя.

Дзенжан вручает Юлии Петровне деньги и целует ей руку. Она собрала уже много штрафов. За столом все знают сенсационную новость – что Крицын отправил телеграмму о выходе из «Продаметы» по специальным чугунам, и не многие удерживаются, чтобы не посудачить об этом.

Провозглашаются тосты за сэра Арчибальда, за Юлию Петровну и за милых женщин. Ужин очень легкий, без водки; у Крицыных пьют только натуральные вина и шампанское, подается одно горячее блюдо и сладкое, затем для желающих – кофе.

На столе много острых закусок: пахучие сыры, салаты, крепко приправленные уксусом, маринованные рыбы, майонезы и пикули. Крицын любит все острое, даже суп он любит с уксусом; майонезы он делает сам, смешивая в точных пропорциях острейшие специи.

Он сидит среди приятелей-директоров и с удовольствием ловит в перешептываниях слово «Продамета». Он вновь всех опередил. С юности он привык быть первым – в списках окончивших институт его фамилия была на первом месте, и он первый стал директором…

Когда-то все они, его друзья, нынешние директора, считались левыми, участвовали в первой студенческой забастовке, после того как арестованная и изнасилованная курсистка Ветрова сожгла себя в Петропавловской крепости. Крицын кричал тогда вместе с другими: «Смерть палачам, долой самодержавие!» В 1904 году Крицын, уже начальник доменного цеха на Брянском заводе, подписал петицию Николаю с требованием конституции, свободы слова и свободы печати.

Этим и кончились его благие порывы. Получив в 1906 году пост директора Брянского завода, он быстро показал себя. В стране крепчала реакция. Молодой директор пачками увольнял рабочих, замеченных в беспорядках, левизна сползла с него легко и безболезненно, как отшелушившаяся шкурка. Он ходил по заводу с браунингом в заднем кармане. В него дважды стреляли, он отстреливался и убил одного из покушавшихся. Некоторое время спустя убили его помощника, инженера Мылова.

На следующий день Крицын объявил предприятие закрытым, рассчитал поголовно всех рабочих и на три месяца уехал за границу, в курортное местечко на побережье Адриатического моря. Вернувшись, он открыл прием. На завод приняли лишь половину штата, все «подозрительные» были отсеяны, дисциплина восстановлена. Крицын ходил по заводу в сопровождении вооруженных ингушей, они верхами конвоировали его коляску, когда он проезжал по городу. После ряда убыточных годов предприятие начало давать дивиденд. Крицын выиграл игру. В тот год он поседел и начал пожевывать…

Хозяйка приглашает начать танцы. Гости поднимаются. Из-под стола выскакивают фоксы. Умные собаки знают, что люди сейчас начнут быстро кружиться по паркету, можно будет носиться и прыгать вокруг, пока за ними не начнут гоняться, – это будет самым интересным.

Внезапно Боб и Кики настораживаются и с тревожным лаем бросаются через зал в переднюю. Оттуда слышится их громкий лай. Это не игривое, беззлобное тявканье, они на кого-то кидаются с остервенением.

В дверях столовой появляется лакей Гавриил в белых перчатках, он ищет среди гостей Дзенжана. Из передней по-прежнему доносится злобный, хриплый лай. Дзенжан уже встал из-за стола и идет с дамой в зал; он слегка подвыпил и расправляет густые поседевшие усы. Гавриил подходит к нему.

– Виктор Казимирович, за вами пришли с завода.

– А?.. – вырывается у Дзенжана.

Он останавливается с полуоткрытым ртом, бледнеет, замирает рука, вцепившаяся в усы. Извинившись перед дамой, он суетливо проталкивается к дверям и бежит через зал по паркету в лаковых туфлях с бантиками. Его провожают любопытные взгляды, кое-кто следует за ним.

В большой передней с зеркалом во всю стену рядом с чучелом медведя стоит Влас, в сапогах, в грязной брезентовой куртке, в войлочной шляпе, низко надвинутой на лоб. Он обороняется палкой от собак. К нему подбегает Дзенжан. Влас снимает перед начальником шляпу.

– Что? Третий номер?

– Не берет дутья, Виктор Казимирович…

Ударом ноги Дзенжан отбрасывает лающего Бобку.

Фокс взлетает на воздух, ударяется о зеркало и с пронзительным визгом ползет на животе. Дзенжан бормочет польское проклятие. Услужливый Гавриил подает пальто и фуражку. Дзенжан грубо толкает Власа от двери и выбегает из дома. Он бежит на завод в бальных туфлях кратчайшим путем, прямо с горы, без дороги. За ним на сером снегу остаются белые следы – туфли выворачивают чистый снег из-под загрязненного копотью покрова.

А Влас хмуро озирается на окружающую его роскошь: зеркала, цветы, мрамор широкой лестницы, покрытой пушистым ковром. Из зала доносится музыка.

В переднюю собираются гости; поползло зловещее слово «козел». У Крицына никогда еще не случалось «козлов». «Козел» – это гибель печи, это волчий билет для инженера. Власа обступили и расспрашивают. Он молчит и порывается уйти.

В переднюю входит Крицын. Водворяется молчание, слышно, как скулит ушибленный Бобка. Перед Крицыным расступаются и отводят глаза в сторону.

– Ты зачем здесь? – тихо спрашивает он.

– Третий номер…

Крицын не дает ему договорить.

– Спасибо, дядя Влас, – говорит он весело и громко, будто Влас поздравил его с днем рождения.

Достав серебряный рубль, Крицын добавляет:

– Вот тебе, выпей за мое здоровье…

И шипит, едва шевеля губами:

– Сейчас же убирайся…

Влас держит рубль в толстых заскорузлых пальцах, кланяется, обводит глазами толпу инженеров и дам, поворачивается, видит в зеркале старика – лысого, седого, в сапогах, с суковатой палкой в руке. Он с трудом узнает себя. Он отворяет тугую дверь и уходит.

Крицын берет на руки и нежно гладит скулящего фокса.

– Кто тебя обидел, Бобка?

В переднюю торопливо входит старый Бальфур с салфеткой вокруг шеи.

– Что случилось, мой дорогой Адам?

Крицын спокойно улыбается и, поглаживая фокса, отвечает по-английски:

– Я расскажу вам, мой дорогой Арчибальд, анекдот из русской истории. Когда убили царя Александра Второго, полиция оцепила место происшествия. Из толпы спрашивают: «Кого убили?» Городовой ответил: «Расходитесь. Кого надо, того и убили». Так и у нас, мой Арчибальд, – что надо, то и случилось.

Уверенность и спокойствие Крицына действуют на всех. Анекдот вызывает улыбки; владеющие английским переводят на ухо соседям и соседкам. До Бальфура анекдот доходит не сразу. И только минуту спустя он начинает смеяться. Салфетка колышется на его грузном теле.

Крицын видит в толпе Елену Евгеньевну с черной розой, приколотой к белому платью. Он подходит к ней.

– Пойдемте, Елена Евгеньевна, я что-нибудь спою. Вы будете аккомпанировать?

– Ура! Адам Александрович будет петь.

Крицын спускает на пол притихшего Бобку и идет в зал, к роялю. Гости следуют за ним. Елена Евгеньевна садится на круглый, без спинки, стул и пробегает пальцами пс клавишам. Крицын стоит, худощавый и стройный, в инженерской тужурке и в высоких сапогах, положив на рояль длинные тонкие пальцы с коротко подстриженными ногтями. Улыбка играет на вытянутом продолговатом лице, украшенном рыжеватой бородкой. Раздаются вступительные аккорды. Крицын поет.

Его сильный и приятный голос хорошо звучит в просторном зале. Потом Крицыну шумно аплодируют, он в шутку раскланивается по-актерски. Бальфур пожимает ему руку.

Начинаются танцы. Когда закружились первые пары и оживившийся, забывший об ушибе Бобка вместе с Кики с веселым лаем запрыгали вокруг танцующих, Крицын незаметно ускользает в переднюю и, одевшись, выходит.

Рядом с домом гараж. Крицын отворяет ворота, входит, заводит мотор. Длинная зеленая машина дрожит. Он садится за руль, выводит машину, выезжает из парка и несется вниз, на завод.

VIII

Длинной железной пикой Дзенжан ударяет в фурму над шлаковой леткой. Острие вонзается в клейкую, еще не затвердевшую массу, пику трудно оторвать.

– Трамбовку и лом! – кричит Дзенжан.

Он торопит рабочих, топает ногами, суетится и бегает, ругается по-польски и по-русски.

Третья печь не гудит, вершина темна, над колошником не полыхает пламя, лишь изредка взовьется и погаснет желтый огонек. По стенкам не струится вода: при застывании печи охлаждающую воду выключают. Фурмы залеплены вязкой, кашеобразной массой стылого чугуна и шлака. В домне, работающей нормально, глаз фурмы светлый, ослепительный, чистый; через синее стекло можно различить стекающие вдоль раскаленных дрожащих кусков кокса белые струйки чугуна и светло-красные или желтые – шлака. При расстройстве печи глазки фурм темнеют, становятся оранжевыми и заволакиваются, как тучками, блуждающими комьями спекшейся размягченной руды. Сейчас глазки едва краснеют, некоторые совсем черны.

Дзенжан сам направляет толстый заостренный лом, двенадцать рабочих раскачивают тяжелую трамбовку, при ударах железо звенит о железо. Достаточно дыры от лома, чтобы открыть доступ дутью, – и печь будет спасена. Лом идет туго, рабочие громко дышат в такт движению трамбовки, при каждом ударе из двенадцати ртов одновременно вырывается «гох». Этот звук, похожий на стон, дает ритм дыханию и ударам.

– Выбивай назад! – кричит Дзенжан.

Двумя кувалдами рабочие бьют по хомутику, к подножию печи падает раскаленный добела, согнувшийся лом. Из фурмы выползает темно-красная густая масса. Это шлак, смешанный с ферромарганцем. Вялый и сонный шлак медленно стекает по стенке, темнеет на глазах и застывает огромной сосулькой, не дойдя до земли. Пробитое отверстие опять закупорено тестообразной массой.

Дзенжан срывает пальто и бросает на песок. Во фраке, в белой манишке, в лакированных туфлях, с грязными руками и измазанным лицом, он обводит вокруг взглядом, ища и не находя спасения. Недалеко, в тени кауперов, стоит Курако в войлочной шляпе, расставив ноги и сложив руки на груди. Горновой кувалдой отбивает сосульку. Дзенжан в ярости хватает пику и ударяет в фурму; острие застревает в липкой массе, длинный железный прут раскачивается на весу.

– Трамбовку и лом! – кричит Дзенжан.

Рабочие отдирают пику, наставляют в фурму новый лом. Дзенжан сам направляет его. Вновь раздаются тяжелые мерные удары. К печи торопливо идет Влас. Продолжая ударять, рабочие слегка отодвигаются, освобождая Власу место впереди. Поймав трамбовку на ходу, Влас включается в общий ритм.

Лом заело – густой металл имеет склонность привариваться к стали. Лом перестал двигаться, трамбовка со звоном от него отскакивает. Дзенжан орет и ругается. Рабочие бьют и бьют, с хрипом вылетает:

– Гох! Гох! Гох!

– Идет! – протяжно орет Влас при каждом ударе.

Он видит, что лом не идет, чувствует, что удары слабеют, знает, что утомленными рабочими овладевает безнадежность, и кричит:

– Идет, идет, идет!..

Работа трамбовкой изнурительна, люди устало стонут. Влас учащает ритм, чтобы сдвинуть лом, не дав ему привариться.

Минуты текут и текут, трамбовка непрерывно ходит взад и вперед, и наконец лом действительно движется. Удары становятся сильнее, все по звуку слышат, что лом пошел. Теперь уже все кричат:

– Идет! Идет!

Через несколько минут по команде Дзенжана трамбовку бросают и выбивают лом обратно. Лом падает на песок, из фурмы выпучивается багрово-красная густая масса, вновь закупоривая пробитую дыру. Дзенжан шепчет проклятие и поднимает лом. Заостренный конец оплыл, подобно свечке, и светится белым калением, на песок скатываются две-три капли расплавленной стали. Это значит, что в печи горячо, там держится температура плавления стали, металл в горне еще жидок, и все же – проклятье! – «козел» неизбежен из-за того, что сгустился шлак. Дзенжан со злостью швыряет лом в кирпичную кладку печи.

Искусство ведения плавки в доменной печи есть искусство правильного шлакообразования. Само возникновение доменного производства стало возможным, когда плавильщики металла проникли в тайну шлака. В железной руде, кроме окислов железа, находятся землистые примеси, так называемая пустая порода, состоящая из кремнезема и глинозема. Вместе с тем от сгорающего кокса остается много золы. Все эти ненужные вещества получаются в огромных количествах. Как удалить их из печи? Они неплавки, и нужны невероятные температуры, практически недоступные человеку, чтобы привести их в жидкое состояние. Оказалось, однако, что как только глинозем и кремнезем встречаются в известной пропорции с известью, то образуется легкоплавкая смесь, становящаяся жидкой при температуре плавления чугуна. Эта смесь и получила название шлака. Материалы, которые добавляются к руде для получения шлака, называются у доменщиков флюсами. Вместе с рудой и коксом в печь всегда заваливаются флюсы, главным образом сырой известняк. Если в печи получается избыток извести, то, для того чтобы шлак оставался жидким, необходимо прибавить песку, который играет роль флюса по отношению к извести.

При плавке ферромарганца процесс шлакообразования усложняется. Сам марганец является флюсом для глинозема и кремнезема и стремится поэтому уйти в шлак. Чтобы избежать этого, необходимо обильным количеством извести вытеснить марганец из шлака, то есть держать шлаки сильно известковыми. Точка плавления таких шлаков выше обычной, в печи приходится развивать очень высокую температуру для поддержания текучести шлака. Достаточно небольшого охлаждения, совершенно неопасного для чугуна, как известковые шлаки густеют и утрачивают способность вытекать из печи.

Это случилось с третьей печью вследствие устарелости и изношенности воздухонагревателей. Два-три часа назад расстройство можно было бы легко выправить ценой потери некоторого количества марганца. Следовало дать на колошник песок и этим разжижить шлак. Теперь уже поздно.

Рабочие вновь загоняют в фурму лом. При «закозлении» эту мучительную и почти бесполезную работу продолжают по двадцать, по тридцать часов непрерывно и прекращают лишь тогда, когда теряющий теплоту металл совершенно отвердевает.

От заводских ворот к печи быстро идет Крицын, в легком изящном пальто и мягкой фетровой шляпе. Дзенжан видит директора, делает несколько шагов навстречу, нерешительно останавливается и мнется на месте. Будто не замечая его, Крицын проходит мимо. Одного взгляда в глазок фурмы достаточно, чтобы понять положение печи. Молча он стоит у домны, следя за мерным движением трамбовки. Рабочие «гохают». Влас кричит:

– Идет, идет!

У Крицына ходит челюсть, будто он жует. Дзенжан подходит к Крицыну сзади, пытается что-то сказать, шевелит губами, бессмысленно двигает рукой и не может выговорить. Крицын резко оборачивается.

– Вон отсюда! – негромко говорит он.

– Простите, Адам Александрович, это какая-то роковая неудача.

– Вон отсюда! Я прощаю воров, но не прощаю неудачников.

Он поворачивается к Дзенжану спиной. Седоусый поляк во фраке что-то бормочет в оправдание. Крицын говорит через плечо:

– Я позову сторожей, чтобы вывести вас за ворота. Потрудитесь в двадцать четыре часа избавить Юзовку от своего присутствия.

Дзенжан поднимает брошенное пальто и медленно бредет к воротам, пальто волочится за ним по песку.

– Где Курако? – спрашивает Крицын.

– Вот он, – указывают ему.