Текст книги "Изобличитель. Кровь, золото, собака"

Ахиллес поднялся на веранду и уселся напротив Ванды. Тут же неведомо откуда возникший слуга поставил перед ним чайную чашку на блюдечке.

Он присмотрелся. Лицо у Ванды казалось чуточку осунувшимся, под глазами лежали явственные тени, и губы были чуточку бледнее обычного. Хватило одного взгляда на уставленный вазочками и блюдечками поднос, чтобы убедиться: сладкоежка Ванда ни к чему не притронулась. А вот заварки в чай налила изрядно, так что он стал форменного дегтярного цвета. Обычно она такой крепкий не пила.

– Доброе утро, – сказал Ахиллес.

– Доброе утро, – отозвалась она с бледной улыбкой.

Что-то в ней Ахиллесу крайне не понравилось – она сейчас ничуть не походила на беспечную барышню, преспокойно отдыхавшую в уютном имении дядюшки. Возможно…

– С паном Казимиром все в порядке? – спросил он встревоженно.

– Совершенно, – ответила она с той же бледной улыбкой. – Я его видела совсем недавно, когда шла спросить чаю…

– Что случилось? – спросил Ахиллес напрямую. – Ванда, я не слепой, успел тебя узнать… Что случилось?

– Ничего.

– Врешь, – сказал он убежденно и совсем уж настойчиво повторил: – Что случилось?

Ее взгляд метнулся, как вспугнутая птица:

– Ты не поверишь…

Нельзя сказать, что осенившая Ахиллеса мысль была гениальным озарением. Просто-напросто здесь если что-то и случалось, то со всеми одно и то же…

– У тебя ночью были кошмары, – сказал он ничуть не вопросительно – убедительно. – Не сны, а видения наяву. К тебе приходил кто-то, кого ты боишься – или когда-то боялась – больше всего на свете. Так?

Ее серые глаза округлились от изумления.

– Как ты догадался? Чересчур даже для хорошего сыщика…

– Господи, Ванда… – сказал он, ощутив несказанное облегчение. – Я уж думал, и в самом деле что-то случилось… Я и не думал «догадываться», я точно знал. Ты наверняка представления об этом не имеешь, но подобные ночные кошмары, видения наяву уже навещали множество обитателей имения, включая пани Катарину, моего денщика и сдается мне, всю без исключения прислугу. Да и в Красавке такое уже не раз случалось. Ко мне пока что никакие кошмары ночной порой в гости не являлись, но я не теряю надежды… Теперь понимаешь, что ничего страшного не произошло? Тебе ведь никто не причинил ни малейшего вреда, верно? Они страшные, но бесплотные, как пар или туман, и ничего не способны сделать человеку…

Ванда словно медленно просыпалась после кошмарного сна. Щеки больше не были бледными, а глаза выглядели уже не такими тусклыми.

– Правда? – тихо спросила она. – Я не первая?

– Я не вел точных подсчетов, но, по-моему, ты даже не десятая, а то и не двадцатая… Ну вот такие вещи отчего-то здесь происходят… и в Красавке тоже. Я не понимаю, что это такое и откуда оно взялось, но доищусь непременно. Тем более что есть кое-какие смутные догадки касательно того, что дело не в чертовщине, а в человеческой подлости…

И он уже совершенно спокойно подставил чашку под краник самовара, налил себе заварки чуть более обычного.

– Ну, успокоилась? – спросил он с ободряющей улыбкой. – Так кто к тебе приходил?

– Красный Человечек, – сказала она, к радости Ахиллеса, тоже совершенно спокойно (ну, почти, тень пережитого страха еще оставалась в уголках глаз и губ). – Ты не представляешь, что я пережила. Не в испуге дело, я только сначала испугалась… Я подумала, что начинаю сходить с ума, вот что было страшно… Всегда Красный Человечек был один… то есть считалось, что он один, а ночью нагрянула целая орава…

– И что это за персонаж? – с любопытством спросил Ахиллес. – Я только про одного Красного Человечка читал – он появлялся в Лувре всякий раз, когда с очередным королем должно было случиться какое-то несчастье. Говорили вроде бы, что он и после революции не оставил прежних привычек – и его видели незадолго до падения и казни Робеспьера. Но где Лувр, а где Самбарск… У тебя, наверное, какой-нибудь другой?

– Вот именно, – сказала Ванда, улыбаясь уже не так бледно, обычной своей улыбкой. – У меня в детстве была бонна[100]100
  Бонна – воспитательница малолетних детей, главным образом девочек, в дворянских, вообще богатых домах. Часто на эту должность нанимали иностранок, чтобы дети сызмальства изучили какой-либо иностранный язык. Жила в доме постоянно. Когда детям исполнялось 8–10 лет, бонн сменяли гувернантки и гувернеры.


[Закрыть] мадам Шарпантье, она, можно так сказать, его и породила…

– Француженки, конечно, женщины эксцентричные, – сказал Ахиллес, – но и для них производить на свет неких Красных Человечков, по-моему, чересчур. Тут что-то иносказательное?

– Конечно, – сказала Ванда. – Она его придумала, точнее, не сама, но об этом чуть погодя… Что о ней сказать? Благодаря ей я французский освоила неплохо, так что в гимназии было очень легко. Но что до другого… Ленива она была настолько, что дала бы сто очков вперед любому русскому лентяю. Как в малороссийском анекдоте про самого большого лентяя. Знаешь такой?

– Нет, – сказал Ахиллес. – Расскажи.

Спешить было некуда – до завтрака еще много времени, и в деревню не обязательно спешить.

– Мне рассказывал знакомый отца из Полтавской губернии… В старые времена один малороссийский гетман захотел узнать, кто у него самый ленивый лентяй. Застелили площадь соломой, положили на нее всех известных лентяев – и подожгли. Лень ленью, а жить-то хочется. Подберется огонь очередному лентяю под бочок, тот вскочит – и бежать сломя голову. И вот уже полыхает вся площадь. – Ванда сделала театральную паузу. – Остались только два лентяя, лежат себе упрямо, хотя огонь уже подступает. Один вопит: «Рятуйте, люди православные! Горю!» Второй толкает его под бочок и флегматично так просит: «Куме, а куме! Покричи и за мене. Я вже ж тоже горю!»

Ахиллес поневоле рассмеялся.

– Вот примерно такой, как эти два лентяя, была мадам Шарпантье, – продолжала Ванда. – Мне тогда было лет шесть, и очень я любила ходить на чердак. Там у нас на стропилах голуби гнездились… они и сейчас гнездятся. Очень интересно было, они гугукают, меня не боятся, а потом птенцы появляются, кричат, летать учатся… Родители не беспокоились ничуть: ничего со мной там не могло случиться. Стояло немного старой мебели, а слуховые окна расположены так высоко, что шестилетний ребенок, даже мальчишка, ни за что бы до них не добрался. А вот мадам эти мои походы были категорически поперек души – очень ей не хотелось за мной туда подниматься, лестница была покруче обычных в доме. Да будь и обычная, ей все равно было лениво лишний раз куда-то подняться… Вот она и стала мне рассказывать, что на чердаке обитает Красный Человечек: одежда красная, колпак красный, лицо красное, злое, глаза горят, как свечки, зубы длинные, белые, острые… Потом, уже в гимназии, мне попалась книжка стихотворений Беранже, и я поняла, что оттуда мадам Красного Человечка и позаимствовала – ей, лентяйке, не хотелось что-то свое придумывать… Ты не читал Беранже?

– Не приходилось как-то.

– Я тебе потом покажу книгу в Самбарске, если хочешь… Ну вот. У Беранже Красный Человечек просто предвещал несчастья королям, а в изложении мадам он любил есть маленьких детей. Даже днем мог появиться на чердаке, схватить и съесть. Поначалу я как-то не прониклась. – Ванда засмеялась. – Я в детстве была изрядным сорванцом. Но только как-то раз, когда я была на чердаке, в старом шкафу громко так, неожиданно затрещало. Теперь-то я прекрасно знаю, какие таинственные скрипы порой издает старая мебель и старые половицы, а тогда… Кубарем с чердака скатилась. Рассказала мадам, а она говорит торжествующе: вот видишь, я тебя предупреждала. Больше туда не ходи, раз Красный Человечек подал о себе знать. Я и перестала. А потом мадам захотела еще больше облегчить себе жизнь. Настаивала, чтобы я вечерами сидела у себя в детской как пришитая, не бегала по дому, потому что Красный Человечек может и в доме появиться, а кроме детской, нет безопасных мест… И по двору следует меньше гулять по той же причине. Чуть ли не каждый день рассказывала, какой Красный Человечек злой и кровожадный, как он у ее знакомых съел такую же маленькую девочку, неосторожно бродившую по дому. Ты и не представляешь, как мне было страшно…

– Употребил бы я словцо в отношении твоей мадам, – сказал Ахиллес, – будь я в чисто мужской компании…

– Она всяких словечек заслуживает… – фыркнула Ванда. – Месяца за два таких вот милых постоянных сказочек она мне нервы истрепала вконец. Дети, врачи говорят, существа особо впечатлительные… Красный Человечек мне начал не только в кошмарах сниться, но и в темных углах мерещиться, просыпалась ночью с криком, долго уснуть потом не могла, плакала… В конце концов мать заметила, что со мной что-то неладное происходит, что по дому я стала ходить как-то странно, отказывалась в иные комнаты входить, пока там не зажгут лампы, хотя было еще не так уж и темно… Она меня быстро разговорила и, когда узнала, в чем дело, рассердилась не на шутку, побежала к отцу… Мадам Шарпантье в тот же день из дома вылетела, как снаряд из пушки. Мама с отцом и новая бонна мне долго объясняли, что все неправда, что никакого Красного Человечка нет. Только это настолько въелось, что прошло далеко не сразу. Я еще долго боялась темных комнат и углов, видела этого злодея во сне, а на чердак опять осмелилась пойти только года через два… В общем, смело можно сказать: самое страшное впечатление в жизни. Другим, собственно говоря, и взяться неоткуда, ну что такого страшного было в жизни? Разве что извозчичья лошадь понесла, когда в третьем классе мы с подругами возвращались из гимназии, мы перепугались, в подворотне прятались…

– Понятно, – задумчиво сказал Ахиллес. – Значит, он и приходил…

– Я же сказала: даже целая орава, одинаковых, как горошины из одного стручка. Вскоре после ужина, когда я сидела с книгой, полезли из-под кровати, из углов, вообще неведомо откуда. Как я не завизжала на весь дом – уму непостижимо… Видимо, язык отнялся от испуга. Забралась с ногами в кресло, а они передо мной столпились и начали говорить всякие гадости. Говорили, раз уж я теперь большая и даже женщина, меня следует не съесть, а… – Она чуточку покраснела. – Говорили про нас с тобой всякие гадости, я ни одной в жизни вслух не повторю. После очень уж явной гнусности я как бы ожила, смогла владеть руками-ногами. И запустила в ближайшего книгой. А она пролетела сквозь него и шлепнулась на пол. Тогда я в них принялась бросать все, что было под рукой, – бонбоньерку[101]101
  Бонбоньерка – небольшая изящная коробочка с конфетами.


[Закрыть], гребень, кольцо… С тем же результатом. И когда я убедилась, что они как бы из тумана сотканы и вреда мне причинить не смогут, успокоилась чуточку. Прошла сквозь них, легла на постель как была, одетая, подушку на голову положила. Только еще долго слышала, как они гнусят и издеваются. Потом, не знаю уж, сколько прошло времени, голоса как-то незаметно смолкли. Я разделась и попыталась уснуть, но получалось плохо, спала урывками, снилась всякая жуть… а утром, все обдумав, решила, что начала сходить с ума. Как еще можно объяснить бесплотные говорящие видения? В жизни ведь такого Красного Человечка нет, если даже и есть, то он наверняка совершенно по-другому выглядит – а эти выглядели в точности так, как их мадам описывала: у Беранже ведь ничего нет ни про красное лицо, ни про длинные острые зубы… Значит, это продукт моего больного ума, и вскорости, быть может, стало бы еще хуже. Мне было так страшно и жалко себя…

Ахиллесу хотелось обнять ее, утешить – но велик был риск, что их увидят из дома или из окна которой-то из служб. Никак не следовало ее компрометировать: пусть даже некоторые знают про жениха, жениху с невестой никак не пристало обниматься средь бела дня на открытой всем взорам веранде.

Ванда сказала с ненаигранной бодростью:

– Но если ты говоришь, что со многими такое случалось, значит, я совершенно здорова… Ахилл, что это? Какой-нибудь гипноз?

– Представления пока не имею, – сказал Ахиллес. – Смутные догадки есть, но их еще нужно в систему привести и доказательствами обзавестись. Одно тебе скажу: уже нет никаких сомнений, что это никакая не нечистая сила. Это люди. Подлые, коварные, неразборчивые в средствах. Но я их…

Он замолчал – рядом с чайным столом появился слуга. В имении дяди Казимира они не носили таких дурацких ливрей, как у Тураевых, – но щеголяли в отглаженных пиджачных парах, белоснежных сорочках и черных галстуках бабочкой. Вот только физиономии были насквозь расейские, простонародные.

– Ваше благородие, – сказал слуга, чуть склонившись деликатно. – Барин очень хотел бы, если вы ничем не заняты, увидеться с вами в библиотеке до завтрака…

– Скажи барину, что я сейчас буду, – не раздумывая, кивнул Ахиллес.

Библиотека выглядела внушительно: высокие полки с книгами более-менее современными и старинными, в потрескавшихся кожаных переплетах, два вольтеровских [102]102
  Вольтеровское кресло – мягкое кресло с очень высокой спинкой и сплошными боковинами вместо обычных подлокотников.


[Закрыть]кресла у столика темного дерева, два беломраморных бюста на деревянных подставках (к некоторому стыду своему, Ахиллес никого из двоих не опознал – хотя, коли уж они заслужили бюсты, были личностями недюжинными).

Сидевший у стола дядя Казимир, как и вчера, выглядел гораздо лучше, можно даже сказать, что у него был вид человека, идущего на поправку, – что Ахиллеса только радовало (как-никак будущий близкий родственник, будем надеяться. Да и человек вроде бы неплохой).

– Рад, что вы нашли для меня время, Ахиллес Петрович, – сказал дядя Казимир не таким уж и больным голосом. – Присаживайтесь. Не угодно ли? Мне что-то не хочется завтракать… – Он улыбнулся. – А судя по тому, что я знаю об офицерах, русских ли, польских ли, для них такое начало дня не выглядит чем-то необычным…

На столике стояла бутылка хорошей мадеры с корабликом на этикетке (по слухам, любимый сорт Гришки Распутина) и тарелка с бисквитами. Что ж, в конце концов это не кизлярка поручика Тимошина, с каковой они с Бергером частенько начинали день.

– Благодарю, не откажусь, – сказал Ахиллес.

Кто его знает, кем там на самом деле был Гришка Распутин, но вкус на вина у него (и откуда такое у сибирского мужика?) оказался отменный: великолепная была мадера. Никак не в казачьих областях сработанная[103]103
  Грустная историческая правда состоит в том, что до революции области казачьих войск на юге России держали первенство в империи по фальсификации вин, в первую очередь хороших сортов, дорогих.


[Закрыть].

Дождавшись, когда он разделается со своим стаканом и съест бисквит, дядя Казимир радушным жестом придвинул хрустальную пепельницу, закурил сам (как многие даже тяжелобольные, он дымил беспощадно) и сказал этаким дипломатическим тоном:

– Мне бы хотелось с вами посоветоваться, Ахиллес Петрович. За чаем вы недвусмысленно намекнули, что обладаете познаниями в определенной области, и не только теоретическими…

Ахиллес почувствовал себя довольно неловко. В самом деле, за чаем, во время разговора о сибирских шаманских чудесах он довольно прозрачно намекнул, что не только был свидетелем кое-каких необычайных явлений, но и сам кое-чему научился у дружески расположенного к нему старого шамана. Сделано это было не из пустой похвальбы, а в интересах дела, чтобы войти в доверие к «магистру». Если он и впрямь обладает кое-какими необычными способностями, должен проникнуться доверием к «собрату по ремеслу». А если он аферист и считает Ахиллеса таким же – тоже на пользу, и в этом случае будет видеть родственную душу. Кто же знал, что так обернется…

Отчаянно подыскивая нужные слова, он сказал осторожно:

– Я очень хотел бы быть вам полезен, но знания мои, откровенно признаюсь, скудные и поверхностные…

– Но тем не менее они имеются? – сказал дядя Казимир. – Как бы получше сформулировать… Люблю точность формулировок. Я бы хотел, если можно так выразиться, получить дополнительную консультацию. – Он тонко улыбнулся. – Надеюсь, вы не откажете в ней будущему родственнику. До меня дошли известия, что вы с Вандой по достижении определенного срока твердо намерены обвенчаться…

– Твердо, – решительно сказал Ахиллес.

– Рад за вас. Я очень люблю Ванду. Лишь бы вы сделали ее счастливой. – Он вновь улыбнулся. – Те взгляды, которыми вы порой обмениваетесь, позволяют на это надеяться…

– Взгляды? – с самым невинным выражением лица спросил Ахиллес.

– Именно. Вы, молодые люди, не всегда заботитесь об осторожности. И порой окружающие перехватывают довольно многозначительные взгляды, которыми вы обмениваетесь…

«Надо будет учесть, – подумал Ахиллес. – И предупредить Ванду. Чтобы поменьше было сплетен – они ничему не вредят, но досаждают…»

– Вы ведь не знаете польского? – спросил дядя Казимир.

– Увы… – сказал Ахиллес.

– Но на спиритическом сеансе вы присутствовали… И я не сомневаюсь, что Ванда вам перевела то, что слышала. И наверняка рассказала, какую роль в моей жизни играла девушка по имени Барбара и что с ней некогда случилось…

– Признаться, да… Надеюсь, вы не усматриваете в этом ничего… неприглядного?

– Ну что вы! – сказал дядя Казимир печально. – Это ведь не разглашение семейных тайн, а всего-навсего знакомство со всем известным прошлым… Так вот, Ахиллес Петрович… Боюсь, что я все же не смогу сформулировать точно, что же конкретно мне нужно. Буду вести поиски наугад, по ходу разговора. С чего бы начать… Вероятнее всего, я так полагаю, мне хотелось бы получить некие подтверждения неких известий… Я буду с вами откровенен. Бася еще в Казани одобрила мое намерение вступить в брак с мадемуазель Иолантой. Но главное не в том… Несколько раз она меня убеждала, что от этих земель, вообще от Красавина следует избавиться – не сразу, но после женитьбы безусловно. И я в изрядном затруднении. Я за пятнадцать лет настолько привык к жизни здесь, что представить не могу, каково мне будет жить в Самбарске. Возможно, это и служит подсознательной причиной того, что я ищу какие-то лазейки в том, что слышал. Поневоле приходится верить, что некое проклятие существует – то, что со мной происходит, естественными причинами не объяснить. Кроме того… Вы же были за столом, когда эти деревенские богатеи заговорили о проклятии, лежащем на моих землях, о том, что это убеждение распространилось в окрестностях. И они не врали, я выяснял… Вдобавок есть один интереснейший исторический документ, точнее, письмо, написанное одним из моих далеких предков еще до элекции…[104]104
  После того как в 1572 г. из-за отсутствия законных наследников трона в Польском королевстве пресеклась династия Ягеллонов, короля стали выбирать на собрании представителей шляхты королевства. Эти выборы и звались элекцией.


[Закрыть] Вы знаете, что это такое? Отлично. Понимаете ли, в силу известных событий мой отец не смог вывезти из Польши семейные архивы – лишь незначительную долю. Как-то так сложилось, что я, в противоположность многим, не проявлял интереса к копании в пыльных пергаментах. И Сигизмунд тоже. Бумаги так и лежат долгие годы вон на тех двух полках. – Он показал за спину Ахиллеса. Тот глянул в ту сторону. – Мы с Сигизмундом к ним обращались только раз, когда возникла необходимость подтвердить наши дворянские права. И более не заглядывали. А вот Мачей, даром что шалопай, проявил к ним неожиданный интерес – в конце концов, он шляхтич того же герба, хоть и не Лесневский, а Старовский. Быть может, вы знаете польские традиции на сей счет или нужно объяснить?

– Знаю, – сказал Ахиллес. – В моем родном городе у меня были знакомые поляки.

– Прекрасно, лишних объяснений не потребуется… Словом, Мачей и разыскал эту бумагу… ну, если точно, пергамент, он тогда еще был в большом распространении, особенно у благородного сословия, считавшего бумагу чересчур плебейской выдумкой. Он, разумеется, показал письмо мне, я с ним ознакомился… Я вам сейчас покажу…

Он встал и, двигаясь не столь уж и разбито для тяжелобольного, подошел к тем полкам, где ворохами лежали бумаги, – точнее, те самые пергаменты. Уверенно взял с верха крайнего правого два листа. Вернувшись за стол, протянул один Ахиллесу.

Тот рассматривал документ с искренним любопытством. Вдобавок ко всему, он впервые держал в руках пергамент, даже на ощупь какой-то другой – плотнее бумаги, вызывавший какие-то совершенно иные ощущения при прикосновении. Размером примерно в половину газетного листа, пожелтевший, с разлохмаченными краями и оторванными кое-где кусочками полей. Наверху – герб: топор (Ахиллес уже немало наслушался о нем от Ванды, крайне им гордившейся)[105]105
  Топор – один из самых старых польских гербов (боевой топор в щите), известный с раннего Средневековья, так что гордость Ванды вполне понятна.


[Закрыть]. Текст предваряла изображенная синей краской затейливая буквица, которую Ахиллес не смог опознать – крайне походило на готический шрифт, каковой, он слышал от изучавших немецкий, – вещь сложная и крайне трудная для изучения, невидная закорючка, добавленная к одной букве, превращает ее в совершенно другую…

Примерно три четверти листа исписано четким, разборчивым почерком, а внизу – размашистая, опять-таки крайне затейливая подпись. Единственное, в чем он разобрался без труда, – стоявшая над вычурной заглавной буквицей дата: 1563 А.D.[106]106
  А. D. – Anno Domini – «Год Господен» (лат.). Соответствует русскому «от Рождества Христова».


[Закрыть]. Буквы изрядно выцвели, порыжели, но читаются легко – если бы только еще уметь их прочесть…

– Не буду врать, что понимаю хоть слово, – признался он, возвращая пергамент хозяину. – Это немецкая готика?

– Нет, старопольский. Так тогда писали. Я не буду переводить вам дословно, подробно перескажу содержание, так будет быстрее. Вы не против?

– Ну что вы, – вежливо сказал Ахиллес.

– Прекрасно… Письмо это написал своему младшему брату Михал Лесневский. Лесневские в те времена были не в пример зажиточнее и богаче, чем наш отец перед… известными событиями. Пан Михал держал при себе немаленький отряд сорвиголов и, согласно нравам того времени, не видел ничего плохого или неприглядного в наездах на соседей. Вы знаете, что такое «наезд»?

– Да, – сказал Ахиллес.

«Наездом» во времена разгула шляхетских вольностей именовалось приятное для одних и печальное для других предприятие. Какой-нибудь сильный пан-шляхтич вроде этого Михала во главе вооруженной ватаги своих гайдуков[107]107
  Слово «гайдук» в разные времена и в разных странах имело много значений. В данном случае речь идет о своего рода личной дружине богатого пана.


[Закрыть] в буквальном смысле слова наезжал к более слабому соседу с самыми что ни на есть практическими целями. Иногда незваные гости ограничивались тем, что старательно грабили все достойное внимания, а иногда заходили дальше, захватывая у соседа земли и деревеньки с крестьянами. Исторической объективности ради нужно уточнить, что «частные» войны меж собой точно так же вели русские помещики еще во времена матушки Екатерины – с форменными атаками по всем правилам военного искусства, с убитыми, ранеными, сгоревшими имениями, а то и повешенными на воротах побежденными (не слугами, а владельцами имений). Однако в России такое происходило лишь в глухой провинции и, в общем, не приветствовалось властями, хотя и спускалось на тормозах, а в Польше эта забава имела широчайший размах вплоть до ее раздела…

– Так вот, однажды пан Михал устроил наезд на очередного соседа, – ну, повторяю, таковы уж были нравы эпохи, выигрывал тот, у кого находилось под рукой больше сабель. Все прошло успешно, Михал вернулся с богатой добычей, но потом, как он сам пишет, дела приняли неожиданный оборот. Сосед, не в силах победить в бою, поступил иначе: нанял какую-то особу, прекрасно известную всей округе как ведьма, и та наложила на род Лесневских весьма своеобразное, я бы сказал, проклятие – «отныне и во веки веков» младший сын очередного Лесневского не будет знать покоя, проводя жизнь в постоянных странствиях, скажем, на военной службе. Если же он попытается осесть на земле, в имении, его и его родных, близких и дальних, ждут разнообразнейшие невзгоды, беды, напасти, несчастья. Но самая печальная участь ждет тринадцатого Лесневского-младшего – в том случае, если он попытается поступить вопреки предсказанию. А поскольку особа эта давно была всей округе известна как ведьма могучая и зловредная, причинившая людям немало несчастий, причем сама, как гласит молва, заговорена была от любых напастей, так что всякий, кто поднимет на нее руку, горько потом пожалеет, – пан Михал отнесся к наложенному ею проклятию крайне серьезно. Своего младшего сына он твердо намерен определить в военную службу, то есть обречь на постоянные странствия. Конечно, военному всегда грозит смерть, но неизвестно еще, что хуже – смерть в бою, которой может ведь и не наступить, или предсказанные ведьмой напасти… И брату пан Михал советует поступить со своим младшим сыном точно так же, сделать если не военным, то морским капитаном, чья жизнь тоже – постоянное странствие. Вот вам полное изложение сути. Я опустил многословные рассуждения о нечистой силе, свойственные той эпохе, думаю, нет нужды их цитировать…

– Думаю, ни малейших, – кивнул Ахиллес.

Пан Казимир смотрел на него печально и как-то потерянно:

– Среди тех документов, что лежат на полке, есть подробные родословные – уж их-то отец захватил с собой в первую очередь. Мачей день копался в бумагах и составил вот этот… не знаю, как и сказать: список? Расчет? Вот, извольте.

Он подал Ахиллесу лист вполне современной веленевой бумаги, на котором синими чернилами аккуратно был выведен столбик чисел – Ахиллес сразу догадался, что это даты.

1593

1618

1645

1670

1697

1720

1744

1769

1773

1796

1821

1841

1868

– Еще пан Михал писал, что следует учитывать не одного сына, – сказал пан Казимир. – Под младшим ведь можно принимать и второго и третьего. Ведьма уточнений не дала – и кто бы осмелился ее спрашивать… В соответствии с этим Мачей и выписывал даты. Мы происходим по прямой линии от пана Михала. Вот и получается, что тринадцатый младший сын – это я…

Какое-то время Ахиллес пребывал в совершеннейшем недоумении – он попросту не знал, что в этой ситуации можно сказать.

– Но этот… расчет может быть неточным, – промолвил он наконец. – Мачей мог кого-то и пропустить, в чем-то ошибиться… Могло недоставать документов, наконец, речь могла идти о другой ветви, потомках брата пана Михала – он же сам писал брату, что опасается этого… И потом… Мы ведь не знаем, что случилось со всеми значащимися в списке, верно?

– Да, Мачей нашел только годы рождения. Кстати, тысяча восемьсот сорок первый – год рождения нашего с Сигизмундом отца. Он как раз был младшим сыном дедушки. Но с ним не случилось таких уж особенных невзгод. Да, он попал в ссылку в Самбарск после… известных событий[108]108
  «Известные события», о которых не раз упоминают герои романа, – уклончивое именование второго польского мятежа 1863–1864 гг.


[Закрыть], но все же не в Сибирь, да и жил в здешней губернии до самой смерти, отнюдь не бедствуя…

В его глазах Ахиллес увидел яростную, отчаянную надежду на лучшее.

– Вот видите, – сказал он мягко. – По крайней мере об одном человеке из списка точно известно, что с ним не случилось ничего особенно скверного. Как обстояло с остальными – абсолютно неизвестно.

– Вы полагаете, Мачей мог меня обмануть? Сыграть жестокую шутку?

– Ну что вы, – сказал Ахиллес. – К чему сразу обвинять человека в чем-то плохом? Он мог искренне заблуждаться. Он главным образом занимался живописью, насколько я знаю. Художники – творческие натуры, то есть люди увлекающиеся, с пылкой фантазией. Основываясь на письме пана Михала, он построил список дат рождения… а потом могла заработать фантазия. Могло случиться, что тринадцатый младший сын уже был, а вы, скажем, пятнадцатый. О ком-то, как я уже говорил, могло не остаться сведений – вы сами сказали, что у вас лишь малая часть фамильного архива. И наконец… Откуда мы знаем, что ведьма действительно наложила проклятие? Это могли быть просто слухи, вполне возможно, умышленно пущенные кем-то, кто хотел пану Михалу отомстить – кем-то из подвергшихся наезду. Наезд ведь наверняка был не единственным. Пан Михал принял все всерьез и запаниковал – люди тех времен гораздо сильнее боялись ведьм и колдовства, чем нынешние. Вот он и поторопился сообщить обо всем… брату… Искренне поверив слухам.

– Можно допустить и такое, – с некоторым облегчением вздохнул пан Казимир.

– Конечно. Следует перебрать все возможности. Ваша болезнь вовсе необязательно – следствие старинного проклятия. Мало ли бывает самых причудливых совпадений?

– И вот что еще… Это уже касается… Барбары. Вполне вероятно, что практики ваших сибирских шаманов отличаются от тех, что пользуют европейские медиумы, но кто знает… Как вы считаете: может оказаться так, что человек… вернее, пришелец из другого мира говорит не то, что он сам думает, а то, что его принудили говорить некие силы? Нечто ложное?

Ахиллес сделал вид, что задумался. Хорошо, что пан Казимир не подмят спиритическими штучками полностью. Насколько можно понять, он нисколько не сомневается, что дух давным-давно погибшей девушки и в самом деле являлся, но толику скептицизма и логики сохранил, рассматривает и другие варианты, не следуя слепо за откровениями духа… Жаль, что нельзя быть с ним более откровенным и поделиться кое-какими уже родившимися догадками. Рано. Еще предстоит шассе[109]109
  Шассе – тогдашний танцевальный термин, означавший, что нужно сделать определенное количество шагов назад или вперед.


[Закрыть], только вперед, но неизвестно, сколько шагов придется сделать…

– Нельзя исключать, что порой гости не вполне самостоятельны в суждениях, – сказал он, стараясь, чтобы это прозвучало веско. – Иногда они наделены полной свободой воли, а иногда, как вы правильно подметили, пляшут под чью-то дудку. И не всегда можно определить, как обстоит дело в том или ином случае. У меня, во всяком случае, нет такого мастерства… Но вы можете оказаться на верном пути.

– Я это не сам придумал, – сказал пан Казимир. – Пастор Иоганн Крозиус о чем-то подобном писал чуть ли не двести лет назад. Хотите, я дам вам почитать его книгу? Вы ведь говорили, что владеете латынью.

– С удовольствием почитаю, – сказал Ахиллес, прекрасно зная, что читать все равно не будет – к чему? Но у него уже родилась некая идея. Если хозяин на достаточное время повернется к нему спиной…

Так и есть! Пан Казимир направился к самой дальней от них полке. Вскочив, Ахиллес на цыпочках пробежал три шага, отделявшие его от полки с документами, моментально схватил письмо пана Михала и, сложив вчетверо, спрятал в карман. Конечно, кража, пусть даже сущей мелочи – поступок позорный, пятнающий офицерскую честь. Однако совесть было легко успокоить: он ничего не крал, всего лишь без ведома хозяина позаимствовал на время один из документов – и потом найдет способ вернуть на место, благо библиотека, как и прочие комнаты в доме, не запирается на ключ. Вряд ли пан Казимир заметит отсутствие письма, он сам говорил, что не любит рыться в фамильных бумагах…

Когда хозяин вернулся, Ахиллес уже с самым невозмутимым видом сидел за столом, словно и не вскакивал. Он принял у пана Казимира толстый том в растрескавшемся от времени коричневом кожаном переплете и положил на колени – увесиста пасторская премудрость…

– Еще по стаканчику? – предложил пан Казимир, явно чуточку обрадованный тем, что услышал от Ахиллеса и вполне допускавший иные варианты.

– С удовольствием, – сказал Ахиллес. – Вот кстати… Мне после завтрака нужно съездить по делам в Красавку. Не мог бы я воспользоваться одной из ваших верховых лошадей?

– Ну конечно же! – Пан Казимир усмехнулся не без лукавства. – Вообще, я бы вам посоветовал, когда будете свободны от дел, совершить верховую прогулку по окрестностям вместе с Вандой. Здесь красивые места. Она-то наверняка поедет, она мне говорила. Всегда, когда бывает у меня, так поступает, вот и сейчас привезла костюм для верховой езды. Вот только… – Он озабоченно наморщил лоб. – Верховые лошади у меня, конечно, не дряхлые клячи, но все же уже в годах, предпочитают медленный аллюр, рысцу…

– Вот и прекрасно, – улыбнулся Ахиллес. – Я ведь пехотный офицер, не кавалерист. Ездить верхом умею, но в седло не садился года полтора. На горячем коне, способном сорваться в галоп, я, признаюсь, чувствовал бы себя неуверенно…