Текст книги "Изобличитель. Кровь, золото, собака"

– Чем же я его покормлю? – развел руками Ахиллес. – А что он у тебя кушает?

– Миша кусит класиво…

И тут Ахиллеса осенило. Он отстегнул часовую цепочку, вынул свои часы, на совесть начищенные Артамошкой, показал мальчишке и спросил:

– Это класиво?

– Класиво! – с энтузиазмом воскликнул Додо.

Ахиллес уже не колебался. Отошел к столу, положил на него часы и, стараясь двигаться плавно, укрылся за портьерой, откуда мог прекрасно видеть чучело. Додо какое-то время восседал на подносе, как обезьянка на ветке, потом слез, подхватил часы Ахиллеса, так же проворно забрался к медведю на плечо и опустил часы в разинутую пасть. Что-то там, внутри, глухо стукнуло. Засмеявшись и похлопав в ладоши, Додо спустился на паркет и вприпрыжку взбежал на второй этаж, что-то бормоча про себя.

Вот теперь все стало ясно. Единственный, кого не следовало подозревать, – и есть единственный виновник. Не окажись Ахиллес в нужное время в нужном месте, никто бы мальчика и не заподозрил – всем ведь известно, что драгоценности крадут из корысти, а откуда корысть у Додо, не понимающего, что это такое?

Не колеблясь, Ахиллес подошел к чучелу и принялся его старательно ощупывать, начиная с живота. Нет, и живот и грудь плотно набиты чем-то слежавшимся, плотным – опилки, скорее всего. А вот шея поддается под пальцами, и это уже не опилки, это что-то другое…

Не особенно и раздумывая, он вынул перочинный ножик, открыл самое длинное и острое лезвие. Не без усилия воткнул кончик слева в шею – впрочем, давным-давно высохшая шкура (князь говорил, что медведя уложил его дед) поддавалась с хрустом, довольно легко.

– Ахиллес Петрович! – раздался у него за спиной недоуменный возглас князя. – Что это на вас нашло?

– Ищу клад, ваше сиятельство, – кратко ответил Ахиллес, продолжая разрез на всю длину шеи.

– Но позвольте… Как же это вы… – Князь подошел вплотную и явно пытался догадаться, не в чрезмерном ли количестве употребленного вина тут дело. – Это, некоторым образом, память о дедушке…

– Ага! – воскликнул Ахиллес, нащупал что-то твердое, угловатое, потянул из массы слежавшихся опилок. – Вам это знакомо, князь?

Он держал в руках небольшую золотую табакерку с финифтью на крышке и какой-то гравированной надписью на боку.

– Ну, конечно же! Моя табакерка! Полгода как пропала, грешили на Прошку, пришлось прогнать…

Аккуратно положив табакерку на блюдо, Ахиллес пристроил рядом две массивные серебряные ложки с княжеским гербом, фруктовый ножик, тоже серебряный, круглую золотую коробочку, – кажется, пудреницу, изящный золотой флакончик, видимо для духов или нюхательной соли, – легонько отстранил руку князя.

– Позвольте, это мои часы, только что сюда попавшие.

– Но как…

– Додо, – кратко пояснил Ахиллес. – Он, добрая душа, кормил мишку – разными блестящими предметами. Видимо, ему казалось, что медведю они особенно по вкусу… – Он осторожно вытащил очередной предмет. – А это, по-моему, и есть та самая фамильная брошь, в краже которой сгоряча, не разобравшись, обвинили Петю Челобанова?

Он положил на поднос и брошь, отступил, отряхивая рукав кителя от невесомых пылинок, крошек древних опилок. Сказал небрежно:

– Позовите кого-нибудь из слуг, пусть пошарят как следует. Мне, право же, лень копаться во всем этом хламе…

Князь, все еще ошеломленно озиравший содержимое подноса, повторил:

– Но как же это…

– Дети выдумывают себе самые разные игры. Я в детстве кормил настоящим сеном деревянную лошадку и очень горевал, что она не хочет есть. Просто она была не пустая внутри, а здесь достаточно места…

– Бог ты мой! – уже обрадованно воскликнул князь. – Нужно немедленно послать кого-нибудь к Бетси, она обрадуется…

Подойдя к нему почти вплотную и глядя в глаза, Ахиллес сказал твердо:

– А мне думается, вам следует заложить лошадей и немедленно поехать со мной ко мне домой. Потому что там в самых расстроенных чувствах пребывает Петя Челобанов, на которого обвинение в краже так подействовало, что он едва не застрелился из моего пистолета. Я думаю, ваше сиятельство, вам следует перед ним извиниться, как дворянин перед дворянином. Вот только будет ли он по-прежнему посещать ваш дом после всего случившегося, не знаю. Лично я не стал бы и далее утруждать вас своими визитами.

В глазах князя мелькнуло нечто жалкое, тень раскаяния.

– Да, конечно… – пробормотал он. – Как дворянин перед дворянином… Васька! (Опрометью вбежал давешний лакей.) Вели Ерошке заложить моих серых, и быстро! Ну, Ахиллес Петрович, правду, говорят, что вы сыщик от Бога!

– Ну что вы, ваше сиятельство, – сказал Ахиллес без улыбки. – Мне просто повезло оказаться в нужное время в нужном месте, только и всего…

…И на дороге ужасы

– Ваше благородие! – Физиономия у Артамошки была какая-то странная, словно он старательно сдерживал смех. – Там к вам павлин настоящий, с гербом на пуговицах…

– Лакей, что ли? – лениво спросил Ахиллес. – Кто еще у нас на пуговицах герб носит и на павлина похож?

– Он самый, – сказал Артамошка. – Наверху паричок, пониже – кружевная жабаˆ, а меж ними, вот смех, совершенно рязанская физиономия…

– Ну, кто ж у нас тут французских лакеев выписывает, – все так же лениво сказал Ахиллес, отдыхавший от очередного урока «словесности», где он, как многие, успехами не блистал. – Давай его сюда, что ли…

Артамошка распахнул дверь и согнулся в преувеличенно низком поклоне:

– Его благородие вашу милость просить изволят!

Ну, что поделать, отношение офицеров к «шпакам», «рябчикам» и «штафиркам» давным-давно передалось и рядовым. Однако «шпак» прошел в комнатку Ахиллеса, старательно притворившись, что не заметил насмешки. Прав был Артамошка: сверху пудреный паричок на старинный манер, снизу кружевное жабо красной ливреи, а меж ними – совершенно рязанская или тамбовская курносая физиономия. Черные панталоны до колен, башмаки с пряжками и бантами – Ахиллес на миг ощутил себя персонажем пьесы из великосветской жизни, как порой с ним бывало у князей Тураевых.

Пришелец из прошлого поклонился и вежливо произнес:

– Господин Сигизмунд Янович Лесневский просит его принять.

«А ведь действительно, – сообразил Ахиллес, – герб у него на пуговицах тот же самый, что над парадной дверью в доме Лесневских». Что ему вдруг понадобилось? Друг друга они знали по дворянскому собранию, но практически не общались. Деловых интересов меж ними тоже быть не могло. Оставалось одно… Что ж, опасность следует встречать грудью…

И Ахиллес в первый раз в жизни произнес:

– Просите.

Лакей вновь поклонился и вышел, Ахиллес застегнул китель, присел к столу, и вовремя: вошел Лесневский, тщательно притворив за собой дверь. Годившийся Ахиллесу в отцы, но совсем еще не старый мужчина, с аккуратно подстриженными черными усами, в безукоризненной серой визитке и лощеном цилиндре, с палевыми перчатками в руках, тростью с золотым набалдашником. По его лицу решительно невозможно было что-либо прочитать.

Ахиллес встал и поклонился. Отец Ванды столь же церемонно раскланялся:

– Я имею честь видеть перед собой Ахиллеса Петровича Сабурова?

Ахиллес молча наклонил голову, показал незваному гостю на старенький стул. Гость несколько мгновений озирал его так, словно прикидывал, не обмахнуть ли предварительно носовым платком от пыли, но все же опустился на него, поставив трость меж колен, выпрямившись так, словно аршин проглотил. В Дворянском собрании, Ахиллес помнил, он держался гораздо свободнее и не разыгрывал из себя такого уж гонорового пана[79]79
  Гоноровый пан – ироническое название шляхтича, державшегося особенно спесиво. (Сплошь и рядом не имевшего для этого никаких причин – ни богатства, ни особой знатности рода.)


[Закрыть]. Пожалуй, сюда его могло привести только одно…

Подходя критически, не было у пана Лесневского поводов разыгрывать гонорового пана. Титула он не носил никакого, именьице всего-то в двести десятин (полторы сотни сдает мужикам под пахоту, остальное опять-таки в аренду, но уже предприятию, добывающему серный колчедан), дом самую чуточку побольше того, что достался Ахиллесу в наследство от дядюшки. Ну, еще получает неплохое жалованье у Зеленова – но не магнат, никак не магнат…

Лицо совершенно невозмутимое, но это еще ни о чем не говорит. Как бы то ни было, это не штафирка, нужно вести себя с ним как дворянин с дворянином…

– Чем обязан радостью видеть вас у себя? – неимоверно светски спросил Ахиллес.

– Я бы не назвал этот визит радостным, – бесстрастно отозвался Лесневский.

– Разрешите предложить вам коньяку?

– Не утруждайтесь, – столь же холодно ответил Лесневский. – Я приехал сам, потому что хочу сохранить нашу встречу в тайне.

Ахиллес слегка усмехнулся:

– Вы думаете, кучер в ливрее на козлах не привлечет внимания?

– Что же, будут думать, что я приехал к вашему квартирному хозяину, – невозмутимо отпарировал Лесневский. – Я веду с ним дела, никто ничего не заподозрит… Итак… милостивый государь, позавчера вы провели ночь с моей дочерью. Сведения у меня слишком точные… Или будете отрицать?

– Не имею такого намерения, – сказал Ахиллес. – Позвольте спросить, такой уверенности вы не обязаны ли зоркому глазу вашего дворника?

Лесневский улыбнулся, точнее, просто скривил губы:

– Совершенно верно, молодой человек. Моя дочь уже в том возрасте, когда следует ожидать… сюрпризов. Нравы нынешней молодежи, этот всеобщий декаданс… Меня нельзя назвать сыщиком, как… но некоторые ревнивые мужья и заботливые отцы порой не уступают в этом ремесле героям ваших любимых романов. К первым я не отношусь, зато ко вторым безусловно принадлежу. Дворник у меня – человек, как вы изволили выразиться, зоркий, в особенности если получает отдельную плату за зоркость. Он не торопился пить водку, которую вручила ему Ванда. Он просто-напросто сидел у себя, не зажигая лампу. Особенно его насторожило, когда из дома начался массовый исход женской прислуги, а вслед за тем был отпущен со двора и Мишель… А там появились и вы, из врожденной скромности, должно быть, прошли в дом черным ходом, каковым его и покинули до рассвета… Есть еще всякие мелочи – исчезновение постельного белья, пропажа из моей спальни… некоторых предметов. Итак, вы признаетесь?

– Признаюсь, – сказал Ахиллес.

– Интересно, что же мне теперь с вами делать? Будь на вашем месте кто-нибудь другой, я пустил бы в ход… – Он многозначительно сжал массивный набалдашник палки. – Но вы офицер и дворянин. У меня сильное желание вызвать вас на дуэль.

– Я не приму вызова в любом случае, – сказал Ахиллес.

Лесневский впервые усмехнулся:

– Даже прекрасно зная, что офицер, отказавшийся принять вызов, должен уйти в отставку?

– Да, – кивнул Ахиллес. – И уж безусловно не из трусости… Вы уже говорили с вашей дочерью?

– Еще нет, – признался Лесневский. – Хотелось сначала поговорить с вами, по-моему, в таких случаях всегда надо начинать с мужчины…

– Я люблю вашу дочь, – сказал Ахиллес. – И это взаимное чувство. Мы с ней уже в том возрасте, когда способны отличить настоящие чувства от мимолетной влюбленности. И я твердо намерен просить у вас ее руки, как только достигну возраста, когда офицеру разрешается жениться. Всего лишь год и пара месяцев ожидания. Она согласна. Я не спорю, мы, быть может, поступили не лучшим образом, и вы вправе говорить мне разные нелицеприятные слова. Но дуэль… В какое положение мы с вами поставим Ванду? Дуэль всегда непредсказуема. Если вы убьете меня, она возненавидит вас. Если вас убью я, она возненавидит меня. Мы этой дуэлью сломаем ей жизнь… Скажите мне, что я не прав… Повторяю, чувства у нас настоящие и серьезные, и мы твердо решили обвенчаться…

Лесневский улыбался уже чуточку доброжелательнее:

– Ну что же, должен признать, отношение у меня к вам несколько переменилось в лучшую сторону. Если уж речь идет не об обычной интрижке, а о высоких чувствах, к ним всегда следует относиться с некоторым уважением. И когда же вам разрешается жениться?

– В двадцать три года.

– Что ж, в этом есть резон, – задумчиво сказал Лесневский. – Вряд ли человек моложе этого возраста способен быть настоящим мужем… и отцом. Я женился в двадцать пять, по-моему, в самую пору… Признаться, вы меня несколько сбили с толку. Я явился объясниться с офицериком-ловеласом, а столкнулся с кандидатом в зятья… Но не уверен, что это облегчает ваше положение. Видите ли, Ахиллес Петрович… Молодежь, по себе знаю, склонна уделять главное внимание исключительно романтической стороне дела. А ведь существует еще и суровый быт, от которого очень многое зависит. Ванда привыкла, как вы прекрасно знаете, к определенному уровню жизни и комфорта. – Он украдкой, но определенно свысока окинул взглядом убогое жилище Ахиллеса. – Способны вы ей это обеспечить? Или, – он вновь покривил губы, – рассчитываете на приданое?

– Так уж сложилось, что нет, – сказал Ахиллес. – Буквально несколько дней назад умер мой дядя и оставил мне наследство: двухэтажный кирпичный дом в центре города, хотя немного и уступающий величиной вашему. Более одиннадцати тысяч рублей в банке. Сто пятьдесят десятин земли… Мне показалось, я увидел у вас на лице тень иронической улыбки? Дослушайте сначала. Это не пахотная земля. Это земля под строительство дач в красивейшей местности под городом. Природный ландшафт там таков – горы, по-нашему сопки, лес, – что количество пригодной под дачи земли ограничено. А строятся там оживленно. Земля будет дорожать и дорожать, потому что больше ее не становится – только меньше…

– А! – с большим пониманием произнес Лесневский.

– Я рад, что вы понимаете, вы же деловой человек, – сказал Ахиллес. – Дачные участки у нас принято покупать не особенно большие – два-три на десятину, а то и четыре. Вот и подсчитайте, на сколько участков можно поделить мою землю. И наконец, дядя оставил шестнадцать паев в золотопромышленном товариществе «Благодатский». Месторождение там богатое, его только начали разрабатывать, так что мне пишут родные: я могу рассчитывать самое малое на две-три тысячи дохода в год. Возможно, и больше. Вам непременно нужно увидеть завещание?

– Я был бы вам очень признателен, – сказал Лесневский все так же без выражения, потом чуть улыбнулся. – Я и сам иногда не знаю, чего во мне больше – от шляхтича или от дельца…

Он рассматривал духовную[80]80
  Духовная – завещание, которое до революции составлялось не юристом, а священником (как правило, постоянным духовником умирающего) и заверялось двумя свидетелями-«воспреемниками».


[Закрыть] очень внимательно, даже посмотрел на свет, присмотрелся к печатям. Наконец вернул лист Ахиллесу.

– Это меняет дело… Думаю, с моей стороны препятствий не будет.

Да, ты не магнат, весело подумал Ахиллес, и как человек деловой прекрасно знаешь, что порой синица в руках лучше журавля в небе. В Москве или Петербурге вы, пан Лесневский, могли бы со временем найти и лучшую партию… но позволит ли вам ваше состояние ждать у моря погоды? Особенно в Петербурге с его дороговизной?

Его переполняла радость от того, что все так легко и просто устроилось. Он поколебался, но все же спросил:

– Я могу рассказать все Ванде?

Лесневский сухо сказал:

– При условии, что при дальнейшем с ней общении вы будете соблюдать все необходимые в таких случаях приличия, чтобы не скомпрометировать ее ни в малейшей степени.

– Слово офицера и дворянина. Я надеюсь, прогулка с ней по главным улицам или городскому саду ее, с вашей точки зрения, не скомпрометирует?

– Пожалуй, нет, – после короткого раздумья ответил Лесневский. – Ну что же, теперь мы можем пожать друг другу руки, господин будущий зять? Я рад, что все так хорошо кончилось.

«А уж я-то…» – подумал Ахиллес, пожимая сильную широкую ладонь. Сказать, что он был на седьмом небе – значит ничего не сказать.

– Мне думается, теперь мы можем выпить коньяку? – спросил он. – У меня здесь отличный коньяк. Или послать денщика за шампанским?

– Ну что вы, к чему это гусарство? – усмехнулся Лесневский. – У нас еще будет время выстрелить пробками в потолок. А вот от коньяка не отказался бы.

Артамошка превзошел себя, накрывая стол с особенным проворством. Ахиллес не мог отделаться от впечатления, что прохвост все же ухитрился что-то подслушать у двери.

Когда они покончили с первой, Ахиллес подметил, что будущий тесть поглядывает словно бы смущенно. Определенно, он не мог ошибиться. И побыстрее налил по второй, чтобы растопить лед, поскольку давно подмечено – спиртное и на русского человека, и на поляка действует одинаково. И чтобы облегчить задачу, Ахиллес спросил:

– Быть может, Сигизмунд Янович, у вас есть еще какие-то условия?

– Пожалуй, нет. Если и найдутся – третьестепенные, которые можно будет обговорить потом, когда дело подойдет к финалу. А вот просьба… я не знаю, уместно ли… Но, в конце концов, мы с вами – будущие родственники, да и речь пойдет еще об одном будущем вашем родственнике… Я хотел бы обратиться к вам с просьбой…

– Все, что в моих силах, – сказал Ахиллес.

– Речь идет о ваших… талантах сыщика, которые вы проявили недавно, но с блеском. Вы сами знаете, с какой скоростью распространяются слухи по нашему городку. Все только и говорят о том, как мастерски вы изобличили убийцу купца Сабашникова. А в Дворянском собрании княгиня Тураева рассказывает всем и каждому, как вы отыскали ее драгоценную брошь, да вдобавок отвели подозрения от невинного чело– века.

– Вот с брошью вышла чистая случайность, – сказал Ахиллес. – Просто повезло оказаться там в одно время с мальчишкой…

– Все равно. Я читал, что сыщику необходимо еще и везение. У вас оно, безусловно, есть. И потом, в случае с Сабашниковым никакого везения не было. Была блестящая работа настоящего сыщика, и не нужно из ложной скромности это отрицать, иначе это будет напоминать женское кокетство… Скажите сначала, у вас есть братья? Сестры?

– Младший брат и младшая сестра.

– Вы их любите?

– Да, очень.

– Тогда вы меня поймете. Ахиллес Петрович, мой младший брат, которого я очень люблю, попал в беду… в какую-то непонятную беду. И я совершенно не представляю, как ему помочь. Чтобы распутать это дело, нужен хороший сыщик, а обращаться в сыскную полицию я не могу по ряду причин… да и репутация у нее незавидная. – Он улыбнулся прямо-таки вымученно. – Сюжет для классического английского приключенческого романа: странные происшествия в загородном имении, весьма странные вещи, и обращаться к полиции никак нельзя. В первую очередь по недостатку улик. Но то, что Казимир в большой беде – чистейшая правда, уж я-то знаю своего брата, он моложе меня на три года, мы с ним всю жизнь прожили в этом городе…

– Что случилось? – тихо спросил Ахиллес, наполняя лафитники. – Рассказывайте подробно.

– С чего бы начать… Понимаете ли, мы с Казимиром сугубо разные люди. Я человек городской, мне нужна городская толчея, банки, биржа, пароходы на Волге, ежедневная суета с документами, шумные, веселые рестораны и прочие городские приметы бурной жизни. Нельзя сказать, что в нашем городке течет такая уж бурная жизнь, но я часто бываю в Казани, в Нижнем, в Москве, Петербурге – и чувствую себя там как рыба в воде. Порой даже возвращаться не хочется. Казимир – совсем другой. Из затворников. Он почти безвылазно сидит у себя в имении, самбарского дома не держит, останавливается всегда у меня. Кстати, ко мне в гости он приезжает педантично – примерно раз в два месяца. Он на три года меня моложе, ему сорок, но вы не поверите, Ахиллес Петрович, – за последние пятнадцать лет он только раз был в другом городе – в Казани, и то только потому, что умирала наша троюродная сестра, три месяца назад, съехались члены фамилии, неприлично было бы не приехать… Ванда его любит, но она давно уже прозвала его в шутку дядя Анахорет Янович. Он не обижается, он вообще человек добродушнейший…

– И что, он таким был всегда? – спросил Ахиллес. – Быть может, была какая-то веская причина?

– Безусловно, да, – сказал Лесневский. – Была одна девушка, здесь, в Самбарске. Казимир ее всерьез любил, уже готовился сделать предложение. Она погибла, когда «Ласточка» села на камни. Сейчас только старожилы помнят, но когда-то это была большая катастрофа, все, к несчастью, происходило ночью, погибли около пятидесяти человек – и из пассажиров, и команды, – а всего на «Ласточке» было семьдесят с лишним человек. Вот до этого он поездок и путешествий отнюдь не чурался – от Казани и Нижнего до обеих столиц, как-то даже ездил в Польшу. Но после смерти Барбары стал анахоретом. Пожалуй, я неточно выразился. Если человек анахорет – это как бы подразумевает, что он чурается людского общества, живет затворником. В данном случае – ничего похожего, Казимир любит гостей, хлебосольно их принимает, в лучших традициях старопольского гостеприимства. Но сам имения практически не покидает, разве что ходит охотиться на куропаток, но это недалеко, пара верст от имения. У него триста десятин, он почти все сдает в аренду местным мужикам – там поблизости два очень зажиточных села. Выговорил себе только две десятины что ближе всего к имению, там и стреляет куропаток по осени.

Ахиллес уже слышал это от Ванды, но вряд ли стоило говорить это ее отцу – вроде и отношения наладились, и, можно считать, сговор произошел, но все равно, деликатности ради не стоит…

– Месяца два назад я с Вандой, узнав, что он вернулся из Казани, решил к нему съездить, узнать, как прошли похороны…

– Простите, – мягко, но настойчиво прервал его Ахиллес. – А почему вы сами не поехали на похороны? Извините, если вопрос неделикатный… Но все же троюродная сестра – довольно близкая родня…

– Это имеет какое-то значение?

– Когда начинаешь расследование, никогда не знаешь, что именно может иметь значение, – сказал Ахиллес, в общем, чистую правду.

– Понятно… – Лесневский немного помолчал, склонив голову, потом решительно поднял на Ахиллеса глаза. – Признаться, мы с ней очень давно были в самых скверных отношениях. Это чисто семейное дело, вряд ли оно имеет значение…

– Да, разумеется, – сказал Ахиллес. – Я просто хотел узнать, отчего вы не были на похоронах, только и всего… Что было дальше? Вы поехали?

(Он и это знал от Ванды – что Лесневские-старшие туда ездили, но и здесь следовало соблюдать деликатность.)

– Поехали, – сказал Лесневский, и лицо у него словно бы застыло. – Я уже говорил, что несколько педантичен? Как и Казимир – пожалуй, это наша фамильная черта. Он никогда не приезжал ко мне в какой-то определенный день, разброс дат составлял два-три дня, но теперь его не было уже три месяца, и я немного забеспокоился. Сам не знаю почему. Если бы он заболел, или, не дай Господь… Экономка мне обязательно написала бы, она особа прилежная и добросовестная. Управляющего у него нет… как, впрочем, и у меня. К чему? Переговоры с крестьянами об аренде несложные, мы и сами в состоянии их провести. А сера на моих землях… Видите ли, я как раз занимаюсь у Зеленова серой и всем сопутствующим, так что дело привычное. Так вот, писем от экономки не было, но меня все равно грызла какая-то смутная тревога…

(Ну, разумеется, он жив, подумал Ахиллес. Ванда сказала, что куропаток отец и мать привезли с собой. Покойники на куропаток, как известно, не охотятся. Значит, он жив… и был достаточно здоров, чтобы сходить на привычные места пострелять куропаток.)

– И тревога, знаете ли, оправдалась, – продолжал Лесневский с напряженным лицом. – Я его в первый миг просто не узнал! Это был он и не он. Ничего от прежнего жовиального[81]81
  Жовиальный – весельчак, шутник.


[Закрыть] толстячка: похудел невероятно, глаза ввалились, одежда висит как на пугале…

– Может быть, он болен? – предположил Ахиллес.

– Я спросил то же самое, едва мы остались наедине. Готов был чем-то срочно помочь. Эскулапы наши самбарские не на высоте, что уж там, но под боком Казань и Нижний… Да я не остановился бы перед тем, чтобы выписать какого-нибудь дельного профессора из столицы, это же мой любимый младший брат! Но он посмотрел на меня… – Лесневский явно подыскивал слова. – Какой-то странный у него был взгляд, то ли затравленный, то ли равнодушный до такой степени… до степени, когда человеку уже все равно на этом свете. Никогда у него не было таких глаз, поверьте! Он сказал примерно так: «Моя болезнь, Сигизмунд, не из тех, что поддаются эскулапам, и вообще земным существам…» Ахиллес Петрович, это была тень моего брата! А уж потом, когда я увидел эту компанию…

– Что за компания?

– Они приехали с ним вместе из Казани, с похорон, и с тех пор у него гостят. Мачей… Это единственный сын моей двоюродной сестры, других детей у нее не было. Молодая женщина по имени Иоланта, господин Дульхатин, этакий маленький брюнет, похожий на грека, хотя фамилия совершенно не греческая…

(Но такая, что способна сразу выскочить из головы, отметил Ахиллес. Интересно…)

– И, наконец, субъект, который мне сразу отчего-то не понравился. Сам не знаю почему, ничто в нем не давало повода… Вам случалось, встретив незнакомого человека, как-то с ходу его невзлюбить, хотя он не давал к тому никаких оснований?

– Бывало, – подумав, сказал Ахиллес. – Но должен заметить: далеко не всегда потом такой человек оказывался плохим.

– Да, и у меня были случаи… Но все равно он мне не понравился сразу. Лицо словно вырублено кухонным секачом из тупого полена, глазки пронзительные, любит смотреть на тебя, когда уверен, что ты на него не смотришь. Доктор Кравченко, так он представился.

– А что еще можно сказать об этом Дульхатине?

– Что еще? – Лесневский задумался. – В общем, обаятельный, приятный человек. Чем он занимается, так и не сказал… сначала. Он…

– Минуточку, – сказал Ахиллес. – Я вас буду время от времени перебивать, хорошо? Это необходимо. Что собой представляла Иоланта?

– Довольно красивая женщина лет тридцати… Хотя насчет возраста женщины никогда нельзя быть уверенным точно. Безусловно, женщина из общества, это было видно с первого взгляда.

– А Мачей?

– Мачей? – Лесневский, хотя и был напряжен, легонько улыбнулся. – Мачей – это Мачей… Можно характеризовать двумя словами: беспечный шалопай. Вы только поймите меня правильно. Он не игрок, не мот, не ввязывается в сомнительные аферы. Просто вы, наверное, встречали такой тип людей. Ничем не занимается серьезно, где-то учился живописи, бросил, ведет жизнь светского повесы, благо матушкин капиталец позволяет. К тому же сестра по духовной оставила ему десятин двести там же, в Казанской губернии, некоторую сумму денег, дом…

– Картежник? – напрямую спросил Ахиллес.

– Нет, я же сказал, он не игрок. Но что до остального… Не кутила, но весело прожигает жизнь, совершенно не задумываясь, что маменькины деньги когда-нибудь закончатся. Вы ведь наверняка встречали таких?

– Доводилось, – кивнул Ахиллес. – Обаятельные молодые люди, душа компании. Обычно бывают страшно удивлены, когда вдруг узнают, что они промотались. И вот дальнейшая судьба их может быть разной… Кто-то берет себя в руки и находит хорошее место, кто-то катится все ниже и ниже. И никогда нельзя предсказать точно, чем кончится…

– Вы как будто с ним знакомы…

– Ну, это не такой уж редкий человеческий тип, – сказал Ахиллес. – У нас в Сибири они тоже встречаются, да, пожалуй, везде… Ну, что же, встречаются и более странные компании. Вы что-то начали говорить о господине Дульхатине?

– Дульхатин – еще не самое странное, – сердито фыркнул Лесневский. – Оказалось вдруг, что Казимир с Иолантой в самом скором времени должны обвенчаться. Здесь, в Самбарске.

– Простите, но что же здесь странного? – спросил Ахиллес. – Мало ли случаев, когда человек много лет хранит верность умершей или погибшей любимой, но потом встречает женщину, вытесняющую былую любовь из его памяти. В конце концов, вашему брату всего сорок лет…

Лесневский пожевал губами, на лбу собрались складками ранние морщины.

– Я и сам не могу объяснить толком, что здесь странного, – признался он наконец. – Быть может… Быть может, то, что вся эта компания категорически не сочетается друг с другом. Очень уж они разные… Не знаю, понимаете ли вы, что я имею в виду…

– Кажется, понимаю, – сказал Ахиллес. – В дружеские компании обычно собираются люди схожих привычек, темперамента… Какое впечатление, кстати, у вас сложилось о Дульхатине?

Лесневский пожал плечами:

– Встреть я его где-нибудь в другом месте, впечатления были бы самые благоприятные: воспитанный человек, умеет себя держать, интересный собеседник, но все они, взятые вместе, категорически не сочетаются. Хотя Мачей, Иоланта и Дульхатин… да, пожалуй, и Кравченко принадлежат к одному общественному слою. И все равно… – Он безнадежно махнул рукой. – Нет, я не могу объяснить… Только пани Катарина, экономка, сказала примерно то же самое: «Они словно бы вышли из четырех разных мастерских». А она – почтенная пожилая дама, повидала жизнь, знавала лучшие времена… А Дульхатин… – и Лесневский произнес это слово прямо-таки по буквам: – Он, изволите ли знать, м-е-д-и-у-м. Из этой самой публики. В тот же вечер они устроили натуральный спиритический сеанс, «замыкали цепь», как это у них называется, вызвали духов…

– И кого же? – с любопытством спросил Ахиллес.

– Простите, не интересовался, – отрезал Лесневский. – Я от этой публики бесконечно далек. Верующий я, конечно, нерадивый, но… Вам известна точка зрения католической церкви на спиритизм?

– Не довелось познакомиться, – покачал головой Ахиллес.

– Церковь не сомневается, что это есть, – сказал Лесневский. – Пусть даже иные из медиумов – подозреваю, большая часть – шарлатаны и обманщики, однако это есть. Другое дело, что церковь знает совершенно точно, кто приходит на вызов. Не духи усопших, а резвящиеся бесы.

– Вообще-то и в православии такая точка зрения порой высказывается, – задумчиво сказал Ахиллес.

– Вот видите, несмотря на разногласия и даже вражду между нашими церквами, кое в чем они сходятся… Так вот, я никогда не соглашусь участвовать в этом их столоверчении. Есть силы, от которых следует держаться подальше…

– Вот тут я с вами совершенно согласен, – сказал Ахиллес. – Не буди лиха, пока оно тихо… Они вам предлагали участвовать?

– Сразу же после ужина. Я, конечно, отказался и одернул Ванду – ей по юному любопытству это показалось интересным. Ну, моя супруга к этому отнеслась с самого начала очень неодобрительно, хотя Ванда и призналась, что однажды они с подругами вертели блюдечко. – Он покривил губы. – Изволите ли видеть, вызывали Наполеона. Но ничего у них не получилось. И слава Богу.

– Наполеон в большой моде, – кивнул Ахиллес. – Хотя, учитывая романтических девиц, следовало бы ожидать скорее Байрона… Значит, вы отказались… А они уселись смыкать цепь?

– Да. И занимались часа два. – Он поморщился. – Казимир и здесь меня поразил. Он никогда не проявлял особого интереса к спиритизму, а теперь кинулся в комнату первым. Мне больно приводить такое сравнение, но он напоминал щенка, которого поманили вкусной косточкой… У меня хватило времени беспрепятственно побеседовать с пани Катариной. Она этого категорически не одобряет, но что она может поделать? Рассказывала, они собираются каждый вечер. И вообще, в имении что-то стало нечисто. Она сама не может объяснить, что имеет в виду, ничего такого не видела и не слышала, но твердит одно: нечисто стало в доме… И я ей верю, когда вижу, во что превратился мой младший брат… Ахиллес Петрович! – Он вскинул на Ахиллеса умоляющие глаза. – Я вас прошу, помогите! Мой брат явно угодил в лапы какой-то непонятной шайки. Представления не имею об их целях, но судя по тому, как он выглядит…