Текст книги "Изобличитель. Кровь, золото, собака"

– Это что, заговор какой-то?

– Господь с вами, барин, Казимир Янович, какой такой заговор?[90]90
  Собеседники не понимают друг друга. У крестьян слово «заговор» обозначало исключительно заклинание, наговор и прочие «колдовские» действия.


[Закрыть] Отроду не колдовали, не волхвовали, ни с чем таким не связывались. Просто вот так вот мир порешил, а раз мир порешил, так тому и быть.

Ну, Ахиллес уже знал, как сплошь и рядом обеспечивается «единодушный мирской приговор» – такие вот субъекты, выставив не одно ведро водки (а вдобавок мягонько надавив на своих многочисленных должников), без особого труда добиваются угодного или выгодного им решения…

Оба сделали движение, собираясь встать.

– Сидите оба! – Голос больного прозвучал неожиданно громко, сильно. – Извольте объясниться, господа хорошие! Силой я вам навязывать аренду, конечно, не могу, а вот объяснений, отчего именно так «обрисовалась линия жизни», потребую. – Он продолжал мягче, но с нехорошей вкрадчивостью: – Хорошие мои отношения с уездными властями вам известны, а мой старший брат в хороших отношениях и с губернскими. Частенько в нашей жизни случается, что из разных уголков торчат хвосты, которые очень чувствительно сапогом притоптать можно. Больно притоптать… Стоит ли рисковать, судьбу испытывая?

Неплохо он их поддел, с уважением подумал Ахиллес. Казалось бы, в чем душа держится, а вот поди ж ты… За такими вот субъектами сплошь и рядом числится немало грешков. Практически все из них можно замазать взяткой мелкому начальству, но если найдется кто-то повыше, решивший по просьбе доброго приятеля Казимира Яновича кулаков прижать, к нему уже со взяткой не подступишься – еще и потому, цинично рассуждая в соответствии с российской действительностью, что у мироедов никаких денег не хватит, чтобы отбить атаку сверху…

Тот, что прежде молчал, поднял голову и глянул в глаза Казимиру словно бы даже с некоторой дерзостью. Походило, что характером он потверже спутника.

– Ну, если уж так настаиваете, барин… – сказал он почтительно, но с ноткой той же дерзости. – Коли уж такая ваша барская воля, придется вам выложить горькую правдочку… Проˆклятая ваша землица, барин, Казимир Янович, о чем миру достоверно известно. Ох, проˆклятая… Не то что в Красавке, а во всем уезде не найдете такого, кто б с ней связываться рискнул. С нечистой силой шутки плохи. Хорошо хоть, успели мы вовремя пшеничку продать, на ваших землях рощенную, а то бы, глядишь, и получился от нее какой вред… Матвей Капитанов вон продать успел только половину, может, оттого с ним такое и стряслось… – Он широко перекрестился. – Вот вам чистая правдочка с крестным знамением, и другой нету… Позвольте уж откланяться…

Он встал первым, следом торопливо вскочил второй, оба низко раскланялись и решительными шагами направились прочь с террасы.

Интересно, трезво и холодно подумал Ахиллес. Крайне интересно. Вновь всплывает тема нечистой силы – и такого накала, что не на шутку перепугала красавкинских хозяев жизни… И третий арендатор не просто умер – с ним что-то такое «стряслось». Очень интересно.

Дядя Казимир, словно враз потеряв остатки былой энергии, осел в кресле, лицо его стало тоскливым, безнадежным. Протянув трясущуюся руку, он налил в чашку, где на донышке оставалось еще немного чая, чуть ли не до краев рома и выпил едва ли не залпом.

– Казимир Янович! – укоризненно вскрикнув, доктор Кравченко вскочил, кинулся к хозяину, взял его запястье, вынул часы и, с отрешенным видом склонив голову набок, стал слушать пульс. Его лицо утратило прежнее выражение угрюмой отрешенности. – Казимир Янович, вам следует немедленно лечь в постель. Я вам в конце концов приказываю как врач. С таким давлением следует всерьез опасаться удара, а его можно и не пережить… Ложитесь в постель, я вам сделаю впрыскивание, у меня в саквояже есть лекарства…

У Ахиллеса в мозгу, как не раз случалось прежде, засела некая заноза, и он вновь не понимал пока, в чем дело.

– Если никто в уезде… – слабым голосом произнес дядя Казимир. – Я разорен…

– Не думайте о неприятном, – сказал доктор повелительным тоном. – Немедленно ложитесь в постель.

– Хорошо… Хорошо… Я лягу прямо сейчас… – Он посмотрел на Дульхатина едва ли не моляще: – Это ведь нам не помешает провести сегодня сеанс?

– Конечно, Казимир Янович, – ответил тот предупредительно.

– Я бы рекомендовал остаться в постели по крайней мере до завтрашнего утра, – сказал доктор.

– Ничего… Это не требует особенных усилий… Я отлежусь до вечера, все пройдет… Просто удар был слишком неожиданным… Я буду участвовать в сеансе, силой вы меня не удержите – попросту крикну слуг, и они вам воспрепятствуют…

– Ну хорошо, хорошо, – досадливо морщась, сказал доктор. – Но вы немедленно ляжете в постель… и ужинать будете в постели… и примете все лекарства, что я вам дам.

– Согласен… Помогите встать…

Подскочил слуга, они с доктором помогли Казимиру Яновичу встать и, бережно поддерживая, повели в дом. Иоланта, шумно отодвинув кресло, поспешила следом – любящая невеста, ага…

Оставшиеся сидели в неловком молчании. Мачей уже в открытую налил себе полную чашку рому, осушил до донышка, пожал плечами:

– Черт знает что…

И Ахиллес понял, в чем заключалась суть очередной занозы. Дядя Казимир не задал кулакам ни одного вопроса, не вспылил, вообще реагировал так, словно и сам что-то знал… Несомненно, так и обстояло.

Он посмотрел на часы, постаравшись сделать это небрежно. Ну что же… Уже больше двух часов Артамошка (снабженный достаточными деньгами, чтобы щедро угощать собутыльников) сидит в каком-то из сельских кабаков. Согласно тщательно разработанному Ахиллесом плану, денщик должен очень быстро перейти с обычной застольной болтовни к подробным расспросам о сельских делах, о местном житье-бытье, об отношении аборигенов к Казимиру Яновичу – и осторожненько зацепить тему нечисти. Мотивировка сочинена Ахиллесом убедительная: якобы у Артамошки недавно умер отец, оставив ему в наследство процветающую водяную мельницу. Возвращаться после службы в родные места он не намерен – не сложились отношения с односельчанами, такое бывает. От продажи мельницы выйдет приличная по деревенским меркам сумма, да у покойника и без того было кое-что запасено в чулке, процветающая мельница – дело прибыльное. А вот Красавка ему нравится, и он намерен обосноваться здесь, хозяйством обзавестись, подыскать невесту. И потому вполне естественно, что он подробнейшим образом расспрашивает о селе, в котором ему предстоит обосноваться, обо всех сторонах его жизни, о людях, нравах и всем таком прочем. Железный вымысел, непробиваемый. Никто ничего не заподозрит и не удивится – именно так и должен себя вести человек серьезный, намеренный выйти в справные хозяева.

Жаль, конечно, что Ахиллес слишком поздно узнал о смерти этого самого Матвея Капитанова – но, во-первых, это будет не единственный визит Артамошки в красавкинские кабаки, а во-вторых, смерть эта вполне может обсуждаться по кабакам как свежая новость – в особенности если учитывать, что с ней связаны какие-то таинственные обстоятельства, явно имеющие отношение к нечистой силе. О таких вещах с превеликой охотой сплетничают и в городе и в деревне. Ну а вернувшись вечером, Артамошка еще и со здешними слугами поболтает, уводя разговор в том же направлении. И пани Катарина, без сомнения, что-то да расскажет вечером. Употребляя военные термины, разведка налажена…

…Пожалуй, они отдалились от дома версты на полторы, давно уже шли по лесу, в который как-то незаметно перешел основательно запущенный парк. Ванда все чаще нетерпеливо поглядывала на него.

– Ну ладно, мы пришли, – усмехнулся он, останавливаясь на небольшой полянке. – Отсюда не то что браунинг – ружейный выстрел могут не услышать… Вот только что вместо мишени приспособить…

– Вот и мишень, – сказала Ванда, доставая из ридикюля игральную карту. Подошла к ближайшей сосне и надежно прикрепила карту булавкой к толстой и серой ноздреватой коре. – Годится?

– Вполне, – одобрительно кивнул Ахиллес.

– Отсчитай, пожалуйста, десять шагов, только обычных, не размашистых. Я обычно с такого расстояния стреляла…

Ахиллес добросовестно отсчитал. Ванда подошла, остановилась рядом с ним, достала из ридикюля «Байярд» и довольно умело, как отметил Ахиллес, загнала патрон в ствол, держа пистолет дулом вниз – опять-таки грамотная ухватка.

– Ну что же, – улыбнулась она. – Представим, что это не карта, а наш неизвестный враг…

Ее очаровательное личико стало собранным, даже жестким. Плотно сжав губы, Ванда подняла вытянутую руку с пистолетом на уровень глаз, какое-то время целилась. Сухо, негромко треснули три выстрела. Карта слегка дергалась под ударами девятимиллиметровых пуль, но удержалась на дереве.

– Пойдем посмотрим?

– Только сначала поставь пистолет на предохранитель.

– Слушаюсь, господин подпоручик!

Когда они подошли и посмотрели, Ахиллес покачал головой.

– И как сей жест понимать? – осведомилась Ванда.

– Как одобрительный, – сказал Ахиллес. – Это, конечно, не призовая стрельба, но все же неплохой результат для девицы, стрелявшей в жизни всего-то раз двадцать…

Он нисколечко не льстил, говорил чистую правду. Одна пуля едва не прошла мимо, угодив в самый низ карты, буквально на ширину спички от коры, но две другие, пусть и не кучно, легли в середину.

– Ну вот, а ты сомневался, – не без гордости сказала Ванда.

– Знаешь, это пресловутое мужское превосходство… – сказал Ахиллес. – Приношу искренние извинения. – Он вспомнил о своем плане. – А теперь дай-ка мне…

Забрав у нее «Байярд», вернулся на то место, с которого она стреляла, вскинул пистолет и выстрелил два раза почти не целясь.

Затвор отошел назад, встал на задержку. План удался прекрасно: очаровательная амазонка была обезоружена. Ни к чему ей в деле, если таковое случится, заряженное оружие: он слышал, немало было случаев, когда и военные люди терялись в своем первом бою, а уж когда речь идет о семнадцатилетней гимназистке… Действительно, был риск, что пулю получит не неведомый пока супостат, а он сам…

Подбежав к карте, Ванда совершенно по-детски выдохнула:

– Ух ты!

Ахиллес подошел неторопливо. Что ж, куда целил, туда и попал. Обе пули угодили прямиком в глупые усатенькие физиономии обоих валетов.

– Замечательно… – с уважением сказала Ванда. – Ты прямо как Кожаный Чулок из Купера…

– Ну, я как-никак долго учился, – сказал Ахиллес. – Никогда не обращала внимания, что у меня выгравировано на часах?

– Нет. Покажи. «За призовую стрельбу на полковых соревнованиях». А почему тут изображены винтовки, а не пистолеты?

– Армия, – пожал плечами Ахиллес. – Со своими обычаями. Есть один-единственный вариант рисунка, и его дают за стрельбу что из винтовки, что из пистолета. Подозреваю, когда будут устраивать соревнования пулеметчиков – а ведь непременно начнут когда-нибудь, – будут давать в точности такие же часы…

– Я видела пулеметы в каком-то иллюстрированном журнале… Ой!

– Что такое? – встревожился Ахиллес.

– Я только сейчас сообразила… У меня ведь совершенно не осталось патронов. Что я буду делать как помощница сыщика, если случится стрельба?

Лучше бы тебя, милая, вообще не оказалось там, где, очень возможно, случится стрельба, подумал Ахиллес. Потому что в таких случаях стреляешь не только ты – стреляют и в тебя. И потом… Сможешь ли ты выстрелить метко, сможешь ли ты выстрелить вообще? Он не раз слышал от воевавших, как трудно впервые в жизни выстрелить в живого человека, даже если прекрасно знаешь, что это твой враг…

– Ну можешь просто-напросто припугнуть пистолетом, – сказал Ахиллес. – Это с револьвером обстоит совершено иначе, опытный глаз сразу подметит, заряжен он или нет, а вот что касаемо пистолета – тут уж никаким зорким глазом не определишь…

– А ты дашь мне пострелять из твоего пистолета? Что ты смеешься? Если жадничаешь, так и скажи.

– Да нет, при чем тут жадность, – сказал Ахиллес, отсмеявшись. – Я подумал: хорошенькие же мы ведем разговоры, выбравшись на свидание в лесную глушь… Пистолеты, патроны…

– Ой, правда… – Ванда чуточку смутилась. – Какая же я дурочка…

Закинула ему руки на шею, прижалась всем телом и прильнула к губам. Снова нахлынуло ласковое, нежное, долгое безумие, но теперь все обстояло иначе: в его объятиях была уже не нецелованная барышня, а юная женщина, успевшая многому научиться, и оттого голова кружилась сильнее, чем в прошлый раз в городском саду…

Жаль только, что и самое лучшее на свете когда-нибудь кончается… Когда нежное наваждение растаяло, оказалось, что они не стоят, а лежат в объятиях друг друга на толстом ковре сухих сосновых иголок. Как это получилось, оба решительно не помнили. Смущенно переглядываясь, поднялись. И оказалось, что у самого пылкого любовного свидания есть и оборотные стороны – им пришлось очень долго очищать спины друг друга от сосновых игл, следя, чтобы не пропустить ни одной. Но они, конечно, ни о чем не жалели.

Ванда старательно привела в порядок волосы (хорошо еще, сказала она с улыбкой, что может пока что носить гимназическую косу), спросила:

– Что ты уставился так озабоченно? Неужели платье где-то порвалось?

– У тебя губы распухшие, – сказал Ахиллес.

– Ну, неудивительно, ты так долго меня мучил, изверг… – Она достала из ридикюля круглое зеркальце в оправе из гильотинированного[91]91
  Гильотинированное серебро – серебряное изделие с гравированными узорами, поверх которых наложена прозрачная эмаль.


[Закрыть] серебра, полюбовалась на себя, сказала беспечно: – Ерунда, о чем тут беспокоиться?

– Кто-то может догадаться…

– Ты настолько пуританин или боишься меня скомпрометировать? – прищурилась Ванда.

– Конечно боюсь.

– Какой ты у меня рыцарь без страха и упрека… – Ванда мимолетно чмокнула его в щеку. – Заметят? Ну и пусть. Нет ничего неприличного в том, что барышня целуется со своим женихом. Открыто об этом не говорится, но все молчаливо допускают.

– Ну а если кто-то подумает…

– А пускай себе думает что хочет, – решительно сказала Ванда. – Я тебя люблю, ты меня любишь, и мы обязательно обвенчаемся. А все остальное не имеет значения, вот! – Ванда положила ему руки на плечи, прижалась всем телом и заговорила тише, почти шепотом: – Милый, я хочу, чтобы ты знал: мне очень понравилось быть женщиной. Оказалось, это очень приятно. Ты только не подумай, что я развратная. Я даже самым близким подругам ни словечком не обмолвилась – хотя некоторые у нас рассказывают, и даже с подробностями… Я не развратная, но теперь чувствую, что мне мало одних поцелуев… Нет, не подумай, что я тебя подбиваю нарушить клятву, я бы никогда на такое не пошла. Я просто хочу, чтобы ты знал, что я чувствую… – Она спросила с некоторой тревогой: – Ты ведь не давал отцу честного слова насчет Самбарска тоже?

– Он его и не требовал.

Ванда фыркнула ему в плечо:

– Мужское коварство всегда заключено в неких границах. Будь на его месте мама, уж она непременно с тебя такую клятву взяла бы, уж я-то ее знаю… – Подняла голову и с лукавой улыбкой заглянула ему в глаза. – Что ж, ничего не потеряно, у нас впереди столько времени… – и спросила вкрадчиво: – А если он все же окажется предусмотрительнее и потребует у тебя честного слова насчет всего Самбарска?

Ахиллес сказал честно:

– Я ему отвечу, что дать такое слово никак не могу.

– И все испортишь, – серьезно сказала Ванда. – Мужчины… всегда нам, женщинам, приходится проявлять изобретательность и за себя и за вас… Если ты так ответишь, ты все испортишь. Он, конечно, не посадит меня под замок, не те времена, но непременно придумает что-нибудь такое, отчего мы никогда не сможем остаться наедине. Ну, скажем, сыщика наймет, чтобы таскался за мной неотступно, а то и не одного. Очень уж он умный, педантичный и целеустремленный… Если до этого дойдет, ты дашь ему честное слово дворянина и офицера и насчет Самбарска.

– Но как же тогда… – растерянно сказал Ахиллес. – Ты же сама…

– Мужчины… – все с той же непередаваемой интонацией сказала Ванда. – При всем его уме он наверняка не сообразит взять честное слово касаемо всего света. Пожалуй, и мама не додумалась бы. – Она вновь лукаво прищурилась. – Между прочим, город Самбарск имеет четко обозначенные на карте административные границы. Вот, скажем, противоположный берег Волги – уже не Самбарск. Есть множество других мест… Ну, ты понял, тугодум мой любимый?

– Понял, – сказал Ахиллес.

«Ну вот откуда это у них – невероятная изобретательность и хитроумие, умение добиваться своих целей?» – подумал он. Всего семнадцать лет… А о некоторых вещах рассуждает словно офицер Генерального штаба о военных делах. Сам он, если смотреть правде в глаза, в семнадцать лет был глупым сопляком. И ведь Ванда не уникум, не редчайшее исключение. Что же, правы те, кто утверждает, что женщины становятся женщинами уже в колыбели?

Ванда легонько отстранилась:

– Пойдем, милый? Скоро позовут к ужину, да и мне нужно чуточку успокоиться – ты меня взбудоражил, коварный соблазнитель. Ну что ты так смотришь? Именно так все и обстояло. Жила-была наивная гимназистка, в жизни ни с кем не целовавшаяся, но тут появился коварный соблазнитель с лихими усищами, в золотых погонах…

– Я тебя сейчас отшлепаю, – сказал Ахиллес. – Хотя с барышнями так поступать и не полагается, но уж возьму грех на душу…

– Все-все-все, – быстро сказала Ванда, не перестав, впрочем, лукаво улыбаться. – Обещаю исправиться, признаю, что была неправа, а лежачего не бьют… Пойдем? Знаешь, что еще осталось привлекательного? Мы больше версты можем идти обнявшись, никто же не увидит.

Так они и поступили.

– Жаль, что я не умею плести веночки из цветов, – сказала Ванда. – Иначе непременно надела бы на голову. Я видела, так ходят с парнями деревенские девки, и это красиво… Ахилл!

– Что?

– У меня такое впечатление, что ты задумался о чем-то серьезном. Вообще-то правильно, когда вернемся в имение, нам обоим предстоит надеть совершенно другие личины – благонравными мы станем дальше некуда… Это ты так настраиваешься на серьезный лад?

– Угадала, – сказал Ахиллес. – После ужина будет спиритический сеанс…

– Я не пойду, – сказала Ванда. – Дело совсем не в том, что отец в прошлый раз запретил – он же не взял честного слова, что я вообще не буду на такие сеансы ходить. Просто у меня стойкое убеждение, что этот шотландский магистр – очередной аферист и устроит дяде какое-нибудь мошенничество. Ну да, дядя мне рассказывал, что духи с ним говорили… Ну и что? Я видела в цирке чревовещателей, и в Казани, и в Петербурге, и в Варшаве. Может, магистр тоже так умеет.

– И все равно, – сказал Ахиллес, – нужно, чтобы ты пошла.

– Но зачем?

– Из всего, что я читал о спиритизме, следует: явившиеся духи всегда говорят на родном языке того, кто задает им вопросы. Дядя тебе говорил, на каком языке с ним разговаривали духи?

– Нет… Но, скорее всего, он с ними общался все же по-польски.

– Вот видишь, – сказал Ахиллес. – А я по-польски знаю всего десяток слов – у нас в городе немало поляков, у меня были соученики… Ты мне нужна для того, чтобы потом перевести разговор – если дух, в кавычках там или нет, все же придет.

– Но если это афера, какой смысл? Я в самом деле не понимаю.

«Приятно видеть, что мужской и женский ум все же во многом отличаются», – подумал Ахиллес, но вслух этого на всякий случай говорить не стал.

– Смысл? Смысл проистекает из ремесла сыщика, – сказал он. – Предположим, это и в самом деле чистейшей воды афера. Даже если так, она устроена не для того, чтобы просто позабавиться. Розыгрыш устраивают бескорыстно, аферу – всегда ради какой-то выгоды. В этом случае «дух» будет говорить именно то, что нужно для успеха аферы. И я должен знать, что это поможет продвинуться вперед. Теперь поняла?

– Поняла, – сказала Ванда. – Я тебя обожаю, ты такой умный сыщик… Все будет исполнено в точности, господин подпоручик! Я пойду и буду старательно запоминать каждое словечко… Интересно, а что этот мнимый дух скажет?

– Представления не имею, – сказал Ахиллес. – Не настолько уж я дьявольски проницателен. Я еще не понимаю, в чем цель и смысл аферы – хотя уверен, что она безусловно наличествует. Если подумать… Ну, скажем, это будет дух матушки твоего дяди, и она станет укреплять его в намерении обвенчаться с Иолантой, ни в коем случае не передумать…

– Ты не будешь шокирован, если я выругаюсь нежными девичьими… впрочем, уже нежными женскими устами?

– Не особенно.

– Эта Иоланта – законченная стерва, – сердито сказала Ванда и добавила еще несколько слов по-польски (Ахиллес не понял ни одного, но не сомневался, что ни одно из них не имеет отношения к изящной словесности). – Только законченная стерва может стремиться под венец с тяжелобольным, – ее голос дрогнул, – может быть, умирающим человеком. Ну какие тут могут быть чувства? Охота за наследством, только и всего!

– Совершенно с тобой согласен, – сказал Ахиллес. – Вот только нет у нас в России законов, которые такому браку воспрепятствовали бы. В одном-единственном случае больного венчать запрещено – если болезнь у него душевная. – Он подумал и спросил с надеждой: – Может, у вас, у католиков, по-другому?

– Да нет, – грустно сказала Ванда. – Все то же самое, иначе они, сам понимаешь, не готовились бы так открыто к венчанию. Иоланта еще неделю назад в Самбарск ездила, отец рассказывал, была в костеле, договаривалась о сроке и времени с отцом Тадеушем…

– Значит, остается надеяться только на наши с тобой таланты сыщиков…

– Ну, какой из меня сыщик? Сыщик – это ты.

– Ты все же помощница сыщика, – сказал Ахиллес. – Успела уже себя неплохо в этой роли проявить, будем надеяться, что и дальше у тебя будет хорошо получаться…

– Я постараюсь, – серьезно заверила Ванда.

…Круглый стол посреди гостиной был массивным и тяжеленным даже на вид. Так что Ахиллесу пришли в голову вольнодумные мысли, лишенные всякого почтения к высокой науке спиритизма: пожалуй, такой стол ни на вершок не сможет сдвинуть с места, постучать об пол его бегемотьими ногами ни жулик-«медиум», ни даже парочка вызванных духов.

Подождав, когда все рассядутся за столом, «магистр», стоявший у стены, где располагался выключатель электрической люстры, сказал:

– Все здесь присутствующие уже не раз посещали спиритические сеансы… кроме мадемуазель Ванды. Поэтому я, с вашего позволения, мадемуазель Ванда, повторю те наставления, что уже давал. Бывает, что некоторые пугаются. Заверяю вас, сегодняшний сеанс будет заключаться исключительно в беседе… Если только вызванный пожелает на нее явиться, а так бывает не всегда. Вы услышите голос, и ничего более не произойдет. Убедительно вас прошу: не размыкайте цепь! Это порой влечет самые печальные последствия: обидевшийся гость… или гостья могут никогда более не прийти.

– Да, Ванда, и я тебя очень прошу, – поддержал дядя Казимир. – Ничего страшного не произойдет, не размыкай цепь!

Ахиллес присмотрелся к нему с интересом. Полное впечатление, что дядя Казимир чувствовал себя значительно лучше: бледные прежде щеки чуть порозовели, движения стали не столь вялыми, а голос – не таким тусклым. То ли некоторое улучшение здоровья, заставившее неведомую болезнь отступить на пару шажков, то ли предвкушение общения с пришельцами из пресловутого тонкого мира…

– Я выполню все в точности, – заверила Ванда. На ее личике читалось не наигранное, а самое настоящее любопытство. Ахиллес, по чести признаться, испытывал то же самое: вопреки всему, что он наплел, на спиритическом сеансе он тоже оказался впервые в жизни.

Он сказал:

– Магистр, а портьеры вы, похоже, задергивать не собираетесь? На всех трех сеансах, на коих мне довелось присутствовать, всегда царил совершеннейший мрак. А здесь… Ночь безлунная, но небо ясное, будет хоть самую чуточку, но светло…

Дульхатин ответил без малейшего превосходства или раздражения, тоном опытного гимназического преподавателя:

– Все зависит от цели сеанса, Ахиллес Петрович. Могу ручаться: все три сеанса были связаны с явлениями, не так ли?

– Да, все три, – наугад соврал Ахиллес.

– Вот видите… Явление как раз и требует совершеннейшего мрака. Но если все ограничивается беседой, можно не только не создавать полный мрак, но даже оставить зажженной настольную лампу.

– Благодарю вас, – сказал Ахиллес. – Теперь я понял…

И вспомнил иные газетные статьи: очень интересные казусы случались с этими самыми «явлениями в совершеннейшем мраке», когда проникшие на сеанс скептики внезапно включали свет…

– Дамы и господа, прошу вас замкнуть цепь, – сказал Дульхатин.

И внимательно наблюдал, как сидящие кладут ладони на стол, соединяя пальцы с пальцами соседа, – кто указательные, кто мизинцы. С одной стороны мизинец Ахиллеса уперся в твердый палец доктора Кравченко, с другой – в гораздо более нежный мизинец Ванды с острым ухоженным ноготком.

– Итак, я гашу свет… – с некоторой театральностью произнес Дульхатин и нажал выключатель.

Сначала, показалось, обрушился совершеннейший мрак, но вскоре глаза Ахиллеса привыкли к темноте, и он смутно различал силуэты людей в падавших из высоких окон слабых отсветах звездного неба. Он видел, как Дульхатин занял свое место. «Магистр» торжественно, прямо-таки патетически возвестил:

– Цепь замкнута, дамы и господа! Мостик меж нашим и тонким миром перекинут!

Ахиллес ухмыльнулся про себя – очень уж это походило на его дежурство при полковом телеграфе в прошлом месяце. «Дежурный по телеграфу подпоручик Сабуров у аппарата!»

– Приступим же! – столь же патетически возгласил повелитель духов. – Казимир Янович, вы, конечно же, желали бы беседовать с той же самой особой?

– Да, конечно, – послышался взволнованный голос дяди Казимира.

– Полная отрешенность от всего постороннего, дамы и господа! Поддерживаем цепь! Ретауэл жеденте, каним суфрагас…

Он продолжал вдохновенно и громко декламировать что-то на совершенно незнакомом языке – которого, вполне может оказаться, и в природе-то не существовало, пока духовидец его не выдумал. В потоке загадочных фраз вдруг промелькнуло хоть что-то знакомое: «Барбара Гембинская», повторенное трижды. Крайне походило на польские имя и фамилию – женские.

И медиум внезапно умолк. Какое-то время стояла напряженная тишина, потом послышались звуки, больше всего напоминавшие далекое курлыканье пролетающего высоко лебединого клина. Утихли и они – причем Ахиллес так и не смог определить, с какой стороны они доносятся, откуда вообще исходят.

Он невольно вздрогнул, потом ощутил, как на миг мизинец Ванды сильнее прижался к его пальцу, царапнув ноготком. Послышался женский голос – очень похоже, молодой, слегка надрывный, мелодичный. В нем не было ничего от тех завывающих интонаций, с какими изъясняются театральные призраки, духи и прочая потусторонняя публика. Самый обычный голос, словно молодая женщина, говорившая на непонятном – но это точно польский! – языке, стояла неподалеку от стола и разговаривала как самый обычный человек. Вот только Ахиллес и сейчас, как ни старался, не мог определить, с какой стороны доносится голос. Он был словно бы везде и нигде.

Дядя Казимир откликнулся длинной фразой, из которой Ахиллес разобрал лишь два известных ему слова. Гостья ответила с такими интонациями, словно мягко в чем-то убеждала собеседника. Разговор продолжался, в голосе пана Казимира звучала радость, странно перемешанная с болью, в голосе его невидимой собеседницы – забота и тоска.

Ахиллес не мог бы определить точно, сколько времени продолжалась эта беседа, но вряд ли долее двух-трех минут. Потом женщина еще более тоскливым голосом произнесла длинную фразу – и настала полная тишина. Снова послышалось далекое журавлиное курлыканье – и снова тишина.

Дульхатин произнес полным голосом:

– Дамы и господа, можете разомкнуть цепь, наша гостья нас покинула и более сегодня не вернется…

Он встал, прошел по комнате, щелкнул выключатель, и гостиную вновь залил электрический свет. Дядя Казимир с нешуточным волнением на лице прямо-таки умоляюще воззвал:

– Сергей Викторович!

Разведя руками, Дульхатин сказал мягко:

– Я же столько раз вам объяснял, Казимир Янович… Это в арабских сказках колдун может в любой момент призвать джинна и удерживать его сколько душе угодно, – как обстоит и у европейских колдунов с подвластными им демонами. Здесь совершенно другие обычаи, я не имею ни малейшей власти над гостями и не могу их задержать ни на одну лишнюю секунду. Они приходят, остаются и уходят, когда захотят и на сколько времени захотят… или на сколько им позволено. На той стороне есть некие силы, от которых зависит, позволить гостям прийти или нет и сколько времени им здесь пробыть. Очень надеюсь, в следующий раз ей будет позволено задержаться подольше… – и совершенно уже будничным голосом добавил: – Двенадцатый час ночи, дамы и господа. Не отправиться ли нам прозаически спать?

Все стали покидать гостиную, последним, потушив свет, вышел Дульхатин, и люди стали расходиться в разные стороны, направляясь в свои спальни. Никто не обратил внимания, что Ахиллес с Вандой задержались в коридоре, освещенном тусклее, чем гостиная, где присели на мягкий диванчик в нише, оказавшись в полумраке.

– А ведь я так и не поняла, откуда исходят звуки, – с досадой сказала Ванда.

– Тонкий мир, что тут поделаешь, – усмехнулся Ахиллес.

– Он призывал…

– Это-то я понял, – сказал Ахиллес. – Хватило моего скуднейшего знания польского. Барбара Гембинская – это, конечно же, женское имя. И я понял, когда он сказал «Бася, кохана». У нас в первой женской гимназии как раз училась Барбара – Конопницкая. Подруги ее звали Бася; и что означает «кохана»[92]92
  Любимая (польск.).


[Закрыть], я тоже знаю.

Ванда по-кошачьи прищурилась:

– Интересно бы знать, при каких обстоятельствах ты заучил слово «кохана»…

Ахиллес промолчал, с легкой ноткой сентиментальности вспомнив короткий флирт с Басей Конопницкой (оба тогда учились в шестом классе). Тогда-то он заучил и «кохана», и «поцалунек»[93]93
  Поцелуй (польск.).


[Закрыть], и «слична»[94]94
  Красавица (польск.).


[Закрыть] и несколько других слов той же, если можно так выразиться, тематики.

Он сказал решительно:

– Время позднее, не будем отвлекаться, давай о деле… Наверняка эта Бася – та самая его любимая девушка, погибшая в кораблекрушении?

– Да.

– О чем они говорили?

– Она говорила довольно интересные вещи, – сказала Ванда. – Уговаривала его чересчур не… как бы это поточнее перевести на русский? Не беспокоиться, не озабочиваться чересчур лежащим на его землях проклятием. И укрепляла в намерении жениться – поскольку, как она ему уже говорила, женитьба снимет проклятия, пусть не с земель, а только с него. Ну а после женитьбы от земель можно и отделаться. Она, конечно, понимает, насколько ему этого не хочется, но когда сам он от родового проклятия избавится, не стоит удерживать за собой проклятые земли. А он упрашивал ее остаться подольше, начал вспоминать что-то из прошлых времен. Только она ответила, что вынуждена уйти, это от нее не зависит, ей так сегодня определено… И ушла. Решительно не понимаю, что все это должно значить. Одно ясно: Бася, или кто она там, настойчиво его поддерживает в намерении жениться. И уговаривает отделаться от земель.