Текст книги "Изобличитель. Кровь, золото, собака"

…Становой пристав Иван Иннокентьевич Кривошеев, представительный брюнет лет на десять постарше Ахиллеса, с лихо закрученными усами, принял его радушно. И дело тут было не только в бумаге от полицеймейстера, к которой, впрочем, пристав отнесся с большим вниманием. Пристав – всякое на свете случается – оказался бывшим однополчанином Ахиллеса. История была, в общем, банальная. Кривошеев, сын второгильдейского самбарского купца, закончил реальное училище, а потом, не столько по воле отца, сколько по собственному побуждению, поступил в Казанское военное училище. Оно главным образом готовило офицеров именно для Казанского военного округа – вот новоиспеченный подпоручик и был выпущен на свободную вакансию в 205-й стрелковый полк, где служил Ахиллес. А далее – опять-таки банально. Материализовавшаяся мечта о золотых погонах столкнулась с прозой жизни, сплошь и рядом окрашенной в унылый серый цвет. Подобно Тимошину, самому Ахиллесу и многим до них, Кривошеев проникся нехитрой истиной: если не предвидится в будущем войны или хотя бы мало-мальски серьезной военной кампании наподобие туркестанских походов или долго тянувшейся, но все же завершившейся кавказской войны, молодой офицер без связей и протекции обречен на долгое прозябание в провинциальных гарнизонах. В мирное время от этого есть два вида избавления: поступить в Академию Генерального штаба (задача труднейшая) либо выйти в отставку и поискать себе другое жизненное поприще (что все же не в пример легче).

Кривошеев выбрал второе. К торговому делу душа у него отчего-то не лежала совершенно, а потому он не имел ничего против, когда делами двух отцовских магазинов занялся окончивший коммерческое училище младший брат. Тут-то и подвернулась вакансия в Красавке… Если Тимошин мечтал о месте частного пристава непременно в большом городе, то Кривошеев не распространял амбиции столь высоко. Возможно, был всецело согласен с известным изречением Юлия Цезаря: «Лучше быть первым в деревне, чем последним в Риме». Вот на то, чтобы ему занять свое нынешнее место, связей у отца как раз хватило…

Становой пристав – персона не столь уж маловажная. Немаленький дом ему, если такового не досталось от предшественника, строится за казенный счет (льгота, надежнее привязывающая к месту службы), власть на немаленькой сельской территории большая, а главное, открываются все возможности получать, деликатно выражаясь, благодарности в виде разноцветных бумажек с водяными знаками и звонкой монеты – особенно если пристав имеет резиденцию в столь большом и богатом селе, как Красавка.

Так что обосновавшийся на своей нынешней должности седьмой год пристав явно не жалел о сделанном когда-то жизненном выборе. Ни у Ахиллеса, ни у Кривошеева не было спешных дел, свободного времени имелось немало – так что ради установления более тесной связи Ахиллес долго разговаривал не о деле, которое его сюда привело, а совсем о других вещах. Тем более что пристав, хлебосольный и по-провинциальному и по-деревенски, не слушая отнекиваний только что позавтракавшего Ахиллеса, позвал его к столу. Самовар вздул и собирал на стол стражник – супруга пристава с сынишкой гостили у самбарской родни. Пристав самолично выставил разве что бутылку наливки из вишен жениного приготовления, заверив, что она великолепна и не особенно крепка (как и оказалось). Так что какое-то время они говорили о полковых делах – очень многие из тех офицеров, кого пристав хорошо знал, а с некоторыми и тесно приятельствовал, и сейчас оставались в полку, разве что полковой командир сменился. Разговор оказался интересным: так, Ахиллес неожиданно узнал, что штабс-капитан Веденеев, ныне человек семейный, степенный и малопьющий, в бытность свою молодым поручиком, холостым и бесшабашным, немногим уступал в потреблении зелена вина и всевозможным шалостям Тимошину с Бергером и еще кое-кому из субалтернов…

Деловой разговор завязался гораздо позже, после второй чашки чая и наполовину опустевшей бутылки наливки.

– Обстановкой интересуетесь, значит… – сказал пристав, сидевший в расстегнутом кителе, распоясанный, как и Ахиллес. – Обстановка, если брать в общем и целом, спокойная. Конокрады порой пошаливают – так они везде пошаливают. Случаются и другие мелкие преступления – но опять-таки как везде. А в общем и целом – спокойное село, в значительной степени благодаря тому, что зажиточное. А еще у нас – можете себе представить? – есть настоящий ссыльный политик. Да, и мы этой человеческой разновидностью приросли с некоторых пор… Земский[110]110
  Земство – орган местного самоуправления из выборных всех сословий в губерниях европейской части России (кроме Архангельской и Астраханской). Административной и полицейской властью не обладало, но благодаря особому налогу на недвижимость в сельской местности, располагало значительными средствами. Устраивало школы, агрономические и зоотехнические станции, содержало больницы, аптеки, кустарные промыслы, местную почту, строило дороги и следило за их состоянием.


[Закрыть] доктор Оляпкин к нам сослан на два года из Костромы, и отбывать ему еще год. Из социалистов-революционеров будет, но умеренных, а не тех, что бомбы бросают и браунингами балуются. Однако ж и умеренные частенько идут поперек российских законов. Нелегальная литературка, потаенный сбор денег на партийные нужды и прочие предосудительные мелочи, безусловно подлежащие… Ничего столь уж особенного за ним не числилось, потому и сослали всего-то на два годочка, и не в Сибирь, а в нашу глушь. Под негласный надзор полиции, как водится. Ну, полиции у нас кот наплакал, однако надзор обеспечен в должной степени. Не сочтите за хвастовство, но осведомление у меня давно поставлено должным образом – конечно, не ради одного-единственного «политика», а касательно прегрешений чисто уголовного характера. Чем больше народишка – тем больше готовых кандидатов в осведомители. Все в точности как в городе: поймаешь какого-нибудь экземпляра на легоньком нарушении Уголовного уложения – и заагентуришь его без всякой платы, в обмен на закрыванье глаз на его прегрешеньица. К тому же на селе, сами, наверное, знаете, всякий-каждый на виду, чуть что – пересуды пойдут в дополнение к осведомителям. Так что надзор есть… Только ничего он не дает. «Политики» – интересный народец… и разнообразный. Иного и каторга не исправит, с каковой он порой успешно бежит и принимается за старое. А иному и пары лет ссылки в глушь довольно, чтобы утихомириться. Эскулап наш как раз из вторых. Никакой пропаганды он среди населения пускать не пробует, нарушая исконные традиции социалистов-революционеров, – они же гораздо больше на селе работают, чем в городе. Связей с товарищами по партии не поддерживает. Исправился, одним словом. Живет как сущий сельский интеллигент: водочку пьет неумеренно, блудит с доступным женским полом…

– Уж не с солдаткой Маринкой ли? – усмехнулся Ахиллес.

– Ух ты! Что, неужто ее слава и до Самбарска докатилась?

– Нет, я уже здесь узнал, – сказал Ахиллес.

– Понятно… Что ж, местная знаменитость, местная этуаль[111]111
  Этуаль – звезда (франц.).


[Закрыть], можно сказать, на определенной ниве. Мессалина и Агриппина[112]112
  Мессалина и Агриппина – жены древнеримских императоров. Вели себя так, что в свое время их имена стали символом крайнего разврата.


[Закрыть] в одной упаковке. Да, с ней главным образом доктор наш и путается. Бабенка, надобно вам знать, исключительно красивая, но легкости нравов… Ее где-то и понять можно – мужем явно брошена, а ухажеры не только для телесного удовлетворения служат, но и помогут с хозяйством управиться. – Он хитро глянул на Ахиллеса. – Сплетники уже разнесли, что и ваш денщик возле Маринки замечен. Ну что… Парень из себя видный, кровь с молоком, свезет, как и прочим… Только вы уж ему скажите, что от хозяйственных дел ему не увильнуть, любишь кататься, люби и саночки возить. Ну да Маринка того стоит, ежели между нами да по-мужски…

При этом он плотоядно ухмыльнулся так, что у Ахиллеса возникли определенные подозрения… Он спросил, усмехнувшись:

– А ребра моему денщику, часом, не пересчитают?

– Никоим образом, – серьезно заверил пристав. – Ребра на селе считают главным образом парни из-за девок. А из-за Маринки так же глупо драться, как высказывать претензии хозяину постоялого двора за то, что он проезжающих на ночлег пускает. Жизненная функция у него такая – и у Маринки тоже. На то она и Маринка… Хотите, познакомлю с сей местной достопримечательностью?

– Нет уж, благодарствуйте, – сказал Ахиллес. – У меня невеста, и я ее люблю по-настоящему…

– Это, конечно, мотив, – согласился пристав (хотя, судя по его не лишенному игривости взгляду, он подумал что-то вроде: одно другому не мешает). – Обстановка… Политик, как я говорил, только один. Правда, есть еще одна личность, головную боль мне доставляющая своей полной непонятностью…

– Как это?

– Да есть тут у нас такой Кувшинников, – досадливо поморщился пристав. – Состоит провизором, сиречь фармацевтом при земской аптеке. А ведь закончил химический факультет Казанского университета, недоразумений с властями и полицией не имел никогда, поскольку, в противоположность многим студиозусам, в политику никогда не лез. Вот тут бы и подаваться в науку или там в университетские профессора… Нет-с! Приехал к нам, на свободную вакансию провизора устроился. За два года успел я изучить его образ мыслей. Он, изволите ли видеть, из идеалистов. Пошел в простой народ, дабы служить ему всеми своими скромными силенками. В пропаганде и агитации не замечен, но все равно доставляет мне некоторую головную боль. Лет сорок назад такие вот идеалисты пошли в народ в массовом порядке, просвещать, образовывать и служить народным нуждам, а кончилось-то первомартовскими бомбами[113]113
  1 марта 1881 года террористы из организации «Народная воля» смертельно ранили императора Александра II.


[Закрыть]… Чужая душа – потемки, особенно сие касается идеалистов. Сегодня он тих и ничего противуправительственного не совершает, а завтра, кто его знает… В конце-то концов, никто не сделает бомбу лучше обучавшегося в университете химика. Ну, приглядываю. Пока от него нет вреда, к Маринке похаживает, водочки не чурается, хотя в питье умерен… Что еще насчет обстановки… Ну да, как же! – Он заметно помрачнел. – Через два дня в церкви Крестовоздвиженской престольный праздник[114]114
  Престольный праздник – праздник в каком-либо церковном приходе в честь святого или евангельского события, в память о котором освящена и названа приходская церковь. После торжественного богослужения праздник с большим размахом отмечали не только прихожане этой церкви, но и специально съезжавшиеся жители соседних сел и деревень, так что гульбище получалось знатное.


[Закрыть]. А всякий престольный праздник для сельской полиции – восьмая казнь египетская, честное благородное слово! После торжественного шествия гулеванить начнет не один Крестовоздвиженский приход, а все село до последнего человека. Поблизости от нас – два села и три деревни, а там у красавинских полным-полно и родни, и всякого рода свойственников. Все они в Красавку съедутся и беспокойства добавят. Тут и старые счеты под воздействием водочки оживут, и новые ссоры возникнут, и попросту кулачные бои без малейшей неприязни – исконное развлечение русского человека не только на селе, но и в городе… Случая не было, чтобы потом мертвого тела не поднимали – и ведь оно обычно бывает не одно. Кому колом голову проломят, кто спьяну на собственную борону упадет, лежащую, как всегда, зубьями кверху, кто, придя от выпитого в изумление, в одежде в речку полезет и захлебнется, да мало ли что бывает… Осложняется все тем, что время больно уж благодатное для разгула: урожай убран и в закрома свезен, к зиме готовиться рановато. Гуляй – не хочу. Уже сейчас, как всегда бывает, иные по кабакам праздник славить начали и после еще пару дней не угомонятся, а у меня конно-полицейской стражи – раз и обчелся, на сотских и десятских[115]115
  Сотские и десятские – выборные на определенный срок из крестьян, выполнявшие часть полицейских функций.


[Закрыть] надежды мало, они и сами праздновать начнут со всем усердием. Из соседних станов, конечно, помогут людьми, зная, что и я им при схожей нужде помогу, но все равно полиции будет – капля в море. – Он стал печален не на шутку. – Да, знали б вы, какое это божье наказание для сельской полиции – престольный праздник… Крайне желательно было бы на это время в село казачью полусотенку присылать, только нет у нас этого в заводе, а жаль… Вот такая у нас обстановка. Но вас ведь не она интересует, Ахиллес Петрович? Никто бы не стал ради наших рутинных дел присылать человека с бумагой от полицеймейстера, к тому ж армейского офицера…

– Ваша правда, – сказал Ахиллес. – Интересуют меня не ваши рутинные дела, а, как бы половчее сформулировать… С некоторых пор происходящая у вас чертовщина…

– Господи ты Боже мой… И до губернии уже дошло. А впрочем, как не дойти… – Пристав вздохнул тяжко, с непритворной грустью, еще более сильной, чем та, с которой говорил о предстоящей «восьмой казни египетской». – Ну да, конечно… Вот уж, Ахиллес Петрович, где головная боль, тем более сильная, что дела происходят насквозь непонятные… Есть чертовщина, есть, никаких сомнений не осталось. Причем получившая довольно широкое распространение. Оно-то и сбивает с толку совершенно… Знаете, Ахиллес Петрович, я человек не суеверный, но верующий. В существовании нечистой силы не сомневаюсь, особенно теперь. Есть она, что уж там. Но никто никогда прежде не слышал, чтобы она обрушивалась этак массированно, на манер сущего наполеоновского нашествия. В реальном нам читал учитель истории старую летопись, псковскую, кажется, – как ночью невидимые бесы по городу сущей ордой ездили, и видны были только копыта их бесовских лошадей… Не знакома ли вам сия летопись?

– Да, и нам в гимназии ее читали, – кивнул Ахиллес.

– Кто его знает – было, не было… Но даже если и было, то которую сотню лет назад. А в более поздние времена не случалось, насколько мне известно, нашествий. Если где и показывалась нечистая сила, то поодиночке, говоря военным языком – рассыпным строем, егерской тактикой. А у нас… Голова кругом идет от непонятности, не стыжусь признаться, руки опускаются…

– Не сочтите за комплимент, вы не барышня… – сказал Ахиллес. – Но вы мне кажетесь человеком весьма дельным, на своем месте.

– Благодарю, конечно. Но чтобы понять, что творится, не хватает у меня мозгов… – Он глянул на Ахиллеса с нескрываемой надеждой. – Может, в губернии знают побольше? Потому сюда вас и отрядили?

– Как вам сказать… – ответил Ахиллес. – Попробую сформулировать. Кое-какие соображения есть, и довольно, мне думается, веские. Но разъяснять подробно пока не стоит – еще и оттого, что далеко не все ясно, многое в тумане. Можно сказать, след взяли, но зверя пока что не догнали, даже не знаем, какой породы. Слово офицера, я ничего от вас не скрываю, именно так и обстоит.

– Как не верить офицерскому слову. Верю. – Он заметно повеселел. – А вы знаете, это ведь лучше, чем ничего! Взятый след – это уже кое-что. Вы только скажите, какое содействие вам необходимо, а уж я, как говорится, в лепешку, чем только могу!

– Вы дельный человек, несомненно, Иван Иннокентьевич, – повторил Ахиллес. – И уж, конечно, составили кое-какую картину происходящих событий? Коли осведомление у вас налажено?

– Составил, – кивнул пристав. – Именно что – кое-какую… На сей раз народец помалкивает, жмется, клещами каждое слово вытаскивать приходится, и на увещевания тратить гораздо более времени, чем обычно… Такова уж обстановка. Картина представляется следующей… Не менее чем полусотне человек – главным образом мужикам, причем в подавляющем большинстве справным, пьющим умеренно, ночью являлась то разнообразная нечисть, то всякие прочие страхи – зверье там, всякие чудища, покойники. И всякий раз одно и то же: вреда никому не причинялось ни малейшего, но страху натерпелись немерено. – Он горько усмехнулся. – Единожды даже пошло на пользу. Года четыре назад пропал у нас один мужик, как в воду канул. Только лошадь его с тарантасом сама в село пришла. А поскольку ехал он с ярмарки, где зерна продал приличное количество – из кулаков был, не из простых справных хозяев, – то денежек с собой должен был везти немало по сельским меркам. Вот и подозревали, что кто-то, прознавши, его вечерней порой на дороге и перенял. Но улик не было ни малейших. И вот представьте: неделю назад прибегает ко мне утром в полном расстройстве чувств один экземпляр… Мужик не особенно пьющий, в общем, справный, но есть в нем этакая червоточинка. В молодости из-за девки соперника ножом пырнул, его счастье, что тот жив остался, так что отсидел наш герой всего годик. И потом с ним было… всякое. Так и остался на крепком подозрении в связях и с конокрадами и с фальшивомонетчиками: у нас в Богоразовском – это в соседнем стане, верст полсотни отсюда – некоторое время назад накрыли шайку. Серебряную якобы денежку довольно мастерски лили. Подозрения остались, а крепких улик и свидетелей не нашлось. Темная, скажу вам, личность… И вот прибегает он ко мне, падает на колени, вы себе только представьте, и начинает каяться. Я, говорит, четыре года назад на большой дороге Луку Литвинова и перенял, уработал кистеньком насмерть, забрал чуть ли не двести рублей денег, часы золотые снял, портсигар серебряный с золотыми финтифлюшками, а тело в лесу закопал. Проделал все так, что комар носу не подточит. А вчера, говорит, трясясь, всю ночь меня Лука Литвинов донимал, вопрошал: ты зачем меня убил, варнак, и без христианского погребения зарыл, как собаку? Вреда не делал, не душил, ничего такого – но донимал чуть ли не до рассвета и посулился каждую ночь в гости ходить. Тут мужичок и сломался… Ну, решил я проверить – больно уж убедителен был. И что вы думаете? В избе у него, в тайнике в запечье отыскались и часы, и портсигар, и несколько рублевиков богоразовской работы. А в лесу, в том месте, куда он нас привел, скелет выкопали, и был это, никаких сомнений, Лука Литвинов. Вот так, один-единственный раз получилась польза, а в остальных случаях – никому ни пользы, ни вреда, кроме одного типа, о котором я чуть погодя, – только тягостного недоумения прибавляется. Искал я связь меж личностями всех, кто пережил нашествие нечисти или прочего – ничего не нашел, чуть мозги не вывихнул. Одно понял: все, с кем сие происходило, обитают в Терешинском конце – у нас так называют восточный кусок Красавки, где приход церкви Святого угодника Николая Мирликийского. Конец немаленький, не менее сотни дворов. С жителями других концов села тоже такое происходило, но примерно с десятком, не более. Главным образом на терешкинских навалилась напасть. И другое тоже, уже без всяких исключений, с ними же происходило. Под окнами человек у десяти ночами некий нечеловечий голос завывал, хохотал нелюдски, стращал разными несчастьями, беды пророчил, открывал разные секреты… впрочем, я так полагаю, врал все. А несколько человек саму смерть видели – стояла неподвижно ночью с косой наперевес у забора, малое время постоявши, пропадала. Имейте в виду, Ахиллес Петрович: случаев таких, подозреваю, могло быть больше, чем мне стало известно… – Он помолчал и конфузливо признался: – Расскажу, что уж… И у меня дней десять тому назад на подворье нелюдской голос объявлялся, издевался всячески, сказал даже, тварь, что супруга моя с Никишкой-мельником крутит… только вранье все это, точно знаю. Недолго он окаянствовал, минут несколько. Я набрался храбрости, думаю, не мне, становому приставу и отставному штабс-капитану, нелюдских голосов бояться. Выскочил на двор с наганом – только никого там не было, и голос еще раньше унялся. Именно здесь все и было, – он кивнул за окно. – Подворье мое, где мы с вами сейчас сидим, в Терешкинском конце и расположено… Вот такие дела, Ахиллес Петрович. Честью вам клянусь, так и было со мною. И не пил я запоями, и сумасшествию не подвержен, специально к доктору ходил, он сказал, что у меня все в порядке. А теперь, поскольку я вам все изложил, самое время помянуть о том единственном случае, когда вред б ы л… Обитал у нас такой Матвей Лукич Капитанов…

– Знаю, – сказал Ахиллес. – Кулачок высокого полета, арендовал десятин сотню у Лесневского.

– Он самый. Приехал он вечером к себе на двор в жутком виде, трясся, зубами стучал, кричал, что за ним черти гонятся. Побегал недолгое время по дому, брякнулся на пол и отдал Богу душу. Доктор сказал потом – паралич сердца. Дома еще лежит, завтра похороны, как положено.

– Вскрытия не было?

– Как-то это на селе не в обычае, разве что уж явная уголовщина произошла. А здесь на нее никак не похоже. Удар[116]116
  Ударом тогда называли инфаркт либо инсульт.


[Закрыть], как доктор сказал. Вот родня на дыбки и встала: не дадим мертвого кромсать, не по-христиански это. Нет такого закона, чтобы их принудить, плюнули и отступились…

– Он тоже в Терешкинском конце жил?

– Нет, в Елисеевском.

– Вот что вы мне скажите, Иван Иннокентьевич… – промолвил Ахиллес задумчиво. – В случае чего, найдется у вас достаточно власти и возможности, чтобы вскрытие все же провести?

Ненадолго задумавшись, пристав сказал уверенно:

– Если кое-чем прижать родню, то, пожалуй, найдется и власть и возможность. Общего бунта это никак не вызовет, не в Средневековье живем, двадцатый век на дворе, это даже на селе ощущается порой… Даже если узнают…

– Категорически мне не хотелось бы, чтобы узнали, – сказал Ахиллес. – Можно ли сделать так, чтобы вскрытие проведено было ночью, в глубочайшей тайне? Это не моя прихоть, это необходимость.

– Ну если так – постараюсь обеспечить, – решительно сказал пристав.

– Где он был в тот вечер, известно?

– Совершенно неизвестно, – сказал пристав. – Никто ведь следствия не вел…

– Вы говорили, что провизор ваш – химик с университетским дипломом… – сказал Ахиллес задумчиво. – Сможете привлечь его к делу? И уговорить не болтать потом?

– Думаю, без особенного труда. Это что же, началось самое настоящее следствие? – спросил пристав с нескрываемой радостью.

– Оно самое, – усмехнулся Ахиллес.

– Значит, подозреваете…

Они посмотрели друг другу в глаза.

– Подозреваю, – кивнул Ахиллес.

– Была тут у меня схожая мысль… – сказал пристав. – Даже с агрономом с агрономической станции советовался – есть у нас агрономическая станция, единственная в уезде. Грешил на спорынью[117]117
  Спорынья («черные рожки», как говорили в то время) – болезнь зерновых, вызывавшаяся микроорганизмами (особенно в периоды особенной сырости). Если по недосмотру пораженное спорыньей зерно попадало в муку, употребление хлеба со спорыньей вызывало галлюцинации и даже смерть.


[Закрыть] – знаете, как с ней порой обстоит? Ну вот… Только агроном мои умозаключения опроверг – из зерна нынешнего урожая еще никто хлеба не молол, я справлялся…

– Теперь далее… – сказал Ахиллес. – Меня крайне интересуют два человека. Зовут их Пров Семеныч и Гордей Степаныч, тоже из кулаков, арендовали у Лесневского землю наравне с Капитановым, только меньшие части…

– Оба мне прекрасно известны.

– Я их видел, обоих, – сказал Ахиллес. – Но решительно не запомнил, кто из них кто. А оказалось, мне необходимо это знать…

Он постарался как можно тщательнее описать приставу того из визитеров, что выглядел более нерешительным, лишенным той напористости, что была свойственна второму.

– Это не ребус, – усмехнулся пристав. – Гордей Степаныч Калитурин, вылитый.

– У вас найдется чем его прижать?

– Ну, на такую-то публику у меня всегда что-то да найдется… Что, допросить его? А на предмет чего?

– С вашего позволения, допросил бы его я, – сказал Ахиллес. – Потому что знаю то, чего вы пока не знаете… Это возможно?

– Как вам потребуется! – энергично воскликнул пристав. – Коли уж пошло настоящее следствие… Если угодно, я прямо сейчас пошлю стражника и велю доставить.

– Неплохо было бы.

Пристав вышел стремительным шагом и очень быстро вернулся:

– Отправил я Панкстьянова, моментом доставит, у него не побрыкаешься, будь ты хоть Калитурин, хоть Варламов… Быть может, перейдем в самое удобное для следствия место? У нас на селе съезжей избы[118]118
  Съезжая изба – тогдашний аналог КПЗ при полицейской части. Городовыми туда свозились – «съезжались» – задержанные преступники, правонарушители, пьяные.


[Закрыть] нет, не город, но становая комната имеется, выполняющая совершенно те же функции, и даже более того. Гордей Степаныч – не великой храбрости экземпляр, атмосфера на него особенно подействует…

Вскоре Ахиллес понял, что это за странноватый домик на подворье пристава, который он увидел, едва подъехав: флигель не флигель, да в селах и нет такой городской придумки, как флигеля, – но и на амбар или летнюю кухню как-то решительно не похож. Не на всех, но на некоторых окнах прочные решетки совершенно на манер тюремных. Действительно, сельская съезжая… И именно что «более того» – в углу расположилась длинная и широкая, основательно сработанная деревянная скамья, а в другом стояли шеренгой заботливо приготовленные заранее пучки розог. Имелся еще грубо сколоченный стол и несколько табуреток. Пристав выбрал две попрочнее, предложил усаживаться Ахиллесу и уселся сам.

– Вот здесь и допрашиваем при нужде, – сказал он тоном чичероне[119]119
  Первоначально в Италии «чичероне» именовались ученые-историки, изучавшие древности. В описываемые времена это название перешло на экскурсоводов, показывающих приезжим достопримечательности города (а также на путеводители).


[Закрыть]. Это в городах давненько уж перестали в полицейских частях драть розгами народишко простого звания – и зря, по-моему. А на селе телесные наказания – не полицейский произвол, а дозволенная законом мера. А поскольку наш Гордей Степаныч – местный богатей, но остается в крестьянском сословии, то и на него эти законы распространяются. Если что, кликну Мокея с Федотом, а уж они ему ума вгонят в задние ворота… – С тех пор, как узнал, что идет настоящее расследование, пристав стал энергичен, оживлен и даже весел. – Правда, может и без розог обойтись, если надавите как следует – невеликой отваги Гордей Степаныч, трусоват. Вот Пров Семеныч Чикин – тот посмелее и даже дерзок…

– Такое впечатление и у меня сложилось, – кивнул Ахиллес. – Потому я Гордея и выбрал…

Широко улыбнувшись, он достал свою великолепную германскую лупу, повертел в руках. Пристав с любопытством спросил:

– А лупа зачем?

Все так же улыбаясь, Ахиллес посмотрел на него в лупу и ответил охотно:

– Оказывает, я уже убедился, сильное психологическое воздействие на не особенно развитые умы. Если сказать, что это новейший сыскной прибор, позволяющий безошибочно установить истину. Применял я не так давно эту ухватку, прекрасно помогло…

– Интересно, – сказал пристав. – Надо будет перенять. Буду в уезде, обязательно куплю себе такую же, а не найдется там, в Самбарске расстараюсь. Действительно, неразвитый ум надо ошеломить чем-то этаким… Да что далеко ходить, в соседнем стане пристав Чебутыкин, тоже из отставных офицеров, замечательную штуку придумал. Купил на свои деньги в Самбарске в магазине учебных принадлежностей электрическую машину. Помните ведь такую по гимназии?

– Конечно.

– Вот… Допрашивает он какого-нибудь упрямца, а машина тут же, на столе. Пристав ручку завертит, диск завертится, меж шарами проскочит длинная искра, да с треском… и обещает разные ужасы от последней новинки сыскного дела. На мужиков, в жизни об электричестве не слышавших, сильно воздействует. Я уж и сам собирался завести…

– Вот что еще у нас осталось… – сказал Ахиллес. – Вы знаете, что пошли слухи, будто земли Лесневского – проˆклятые?

– Как не знать! Вся Красавка болтает. Даже, я слышал, все трое арендаторов решили от этих земель отказаться.

– А кто эти слухи распускает, часом, не знаете?

– Представления не имею, – словно бы даже с некоторой виноватостью сказал пристав. – Честно признаться, не придавал я этим слухам особенного значения – тем более на фоне всей этой чертовщины. – Он торопливо добавил: – Если это нужно для следствия, я, конечно, произведу расследование, как надлежит… Следует?

– Пока даже и не знаю, – подумав, ответил Ахиллес. – Быть может, и понадобится, быть может, и нет. Там будет видно. Может случиться так, что я и без этих сведений докопаюсь до сути. По крайней мере, мне бы очень хотелось, чтобы все прошло быстро. Если только дело именно так обернется. Что ж, приложу все силы. Но если все затянется, то придется…

– К вашим услугам! – бодро ответил пристав, явно обрадованный тем, что и в его скучной глуши вдруг началось самое настоящее следствие с участием посланца из губернии. – Ага, вон и Панкстьянов едет, ведет болезного…

– И вот что еще, – сказал Ахиллес, – эта троица тоже обитала в Терешинском конце?

– Да нет, ничего подобного. Капитанов покойный – вообще на противоположном конце села, другие двое там же – в Евлампиевском.

Распахнулась дверь, и Панкстьянов – в самом деле усатый верзила, у которого не забалуешь и не вырвешься, – ввел Гордея Степаныча, держа его за шиворот. Видимо, придерживался той точки зрения, по которой всякий доставленный сюда именно таким образом и должен быть доставлен.

– Молодец Панкстьянов, быстро справился, – сказал пристав. – Иди да покличь Мокея с Федором, может, в них нужда будет, там посмотрим…

Взгляд Гордея Степаныча так и метался по комнате – от широкой скамьи к приставу и Ахиллесу, которого он, судя по глазам, прекрасно узнал, – и упорно возвращался к скамье.

Он сдернул картуз, поклонился, глядя прямо-таки униженно.

– Что, хороша «кобыла»? – невозмутимо спросил пристав. – Давненько ты на ней не катался, а глядишь, придется…

– Господи, да за что же такие страхи мирному жителю? – жалобно возопил Гордей Степаныч. – Перед Богом чист, перед людьми, а уж особенно перед Уголовным уложением… Сколько лет мы с вами, господин пристав, жили буквально душа в душу…

Взгляд пристава откровенно вильнул в сторону Ахиллеса. Тот ответил широкой дружелюбной улыбкой, говорившей что-то вроде: «Какие пустяки, стоит ли об этом?» Вот уж что его не интересовало совершенно, так это «благодарности», несомненно полученные приставом от одного из здешних «столпов общества».

– Жили душа в душу, это верно, – задумчиво сказал пристав. – Только как дальше жить, если по твою душу является офицер из губернии с секретным предписанием. Тут уж, извиняй, своя рубашка ближе к телу… Смекаешь?

– Господи! – уже взвыл Гордей Степаныч. – Да что в моей скромной персоне такого, чтобы офицер из губернии, с секретным предписанием… Отродясь мирно жили, ничего такого не нарушали…

– Садись, – сказал Ахиллес. – Можешь на табурет, а можешь и на скамью, коль охота.

– Нет уж, нет уж… – как можно дальше обойдя скамью, Гордей Степаныч опустился на ту табуретку, что была от скамьи подальше. – Господин офицер, будьте так любезны, объясните, за что этакая напасть?

Подойдя к нему и поставив ногу на перекладину табуретки, Ахиллес спросил непререкаемым тоном:

– Как вышло, что вы все трое вдруг решили отказаться от аренды? Очень похоже, по предварительному сговору…

К его легкому удивлению, на лице кулака появилось словно бы облегчение.

– Ну что – предварительный сговор? – сказал он, чуть успокоившись. – Не в видах преступления же. Подумаешь, решили по сговору от аренды отказаться. Это ж не преступление какое…

– Все трое вот так взяли и решили?

– Ну, не совсем чтобы трое… Капитанов уперся. Мне, говорит, земля нравится, и не собираюсь я от нее отказываться, будь там хоть черт… Ндравный был мужик…

– Стой-ка, стой-ка, – сказал Ахиллес, зацепившись за крайне важную для него обмолвку. – Что ты там про черта?

– Да глупости, болтают все…

– Мокея с Федором позвать? – зловеще пообещал пристав. – Или попросту сдать господину подпоручику, чтобы забил в железа и отправил прямым ходом в губернию? А там с тобой не так поговорят…

– Господин подпоручик, господин пристав! – жалобно воззвал Гордей Степаныч. – Да поймите вы меня правильно! Нешто я смолчал бы, зайди речь о людях? А это ж нечистая сила, с коей всей полиции Российской империи не совладать? И пытаться нечего! Я вон батюшку приводил, молебен он читал, так что вы думаете? На другую ночь нечисть пуще буйствовать стала, так и ревет под окном, хоть архимандрита зови, говорит, все одно власть моя, и будет по-моему, и помереть тебе смертью лютою… Матвей вон уже помер…

– Погоди, не части, – сказал Ахиллес, – рассказывай все по порядку, понял? Тогда, смотришь, и обойдется все, и уйдешь ты отсюда на своих ногах.