Текст книги "Изобличитель. Кровь, золото, собака"

– Зови, – сказал Ахиллес с энтузиазмом.

Вот кстати… С Петей Челобановым они давненько уж, смело можно сказать, приятельствовали. Иногда играли в шахматы, иногда сидели за бутылочкой, оба посещали салон княгини Тураевой, разговаривали о всяких интересных вещах, интересовавших обоих, в том числе и об уголовных романах, которые Петя любил не меньше Ахиллеса. Петя старательно грыз гранит науки в Казанском университете, ему оставался лишь один курс естественно-научного[76]76
  В те времена не все науки разделялись так четко, как сегодня. Естествознание включало в себя науки о природе (биология, зоология ботаника, минералогия) и преподавалось как отдельный предмет.


[Закрыть] факультета. И еще одна черта в приятеле Ахиллесу крайне импонировала: в противоположность многим своим коллегам Петя совершенно не интересовался нелегальными брошюрками, радикальными студенческими сходками и прочей, с точки зрения Ахиллеса, вредной ерундистикой. Твердо нацелен был делать ученую карьеру, оставаясь совершенно вне политики.

Ахиллес встал навстречу, протянул руку:

– Вот кстати, Петя! А я тут со скуки умираю… Шустовского хотите? Первосортный, право.

– Не откажусь, – сказал Петя, высокий симпатичный малый в безукоризненно сидящем студенческом мундире, подстриженный аккуратно, без малейшего следа модной ныне нигилистической лохматости.

Ахиллес наполнил лафитники – и, прежде чем успел поднять свой к губам, Петя разделался со своим одним махом (что ему, в общем, было не свойственно), затем попросил словно бы с жалкими нотками в голосе:

– Можно еще?

– Ну конечно, – сказал Ахиллес и вновь наполнил его лафитник. Сказал: – А я думал, вы уехали, у вас ведь вот-вот начнутся занятия…

– Должен был послезавтра, – ответил Петя, разделавшись со вторым лафитником в точности как с первым и снова не закусив (что тоже было у него не в обычае).

Ахиллес не сразу, но понял, в чем тут странность: Петя сказал: «Должен был», а не «Уезжаю послезавтра», как следовало бы ожидать.

Присмотрелся к студенту внимательнее: положительно, что-то не то… Всегда аккуратно причесанные на прямой пробор волосы подрастрепаны, верхняя пуговица студенческого мундира не застегнута, вообще вид у Пети какой-то странноватый, таким Ахиллес его никогда прежде не видел – сидит, понурясь, правую щеку явственно подергивает время от времени нервным тиком, определенно подавлен, расстроен, форменным образом угнетен…

Одним словом, выглядит как человек, с которым случилось что-то крайне неприятное. Но что могло случиться со студентом из благополучной, отнюдь не бедной семьи потомственных дворян (отец – инженер Министерства путей сообщения, имеет два ордена, на хорошем счету у начальства, занимает немаленькую должность начальника депо, штатский полковник – ну а жалованье у инженеров-путейцев вообще в министерстве самое высокое в Российской империи)? В карты крупно проиграться не мог – не играет совершенно, да и прочими, так сказать, мирскими соблазнами пренебрегает. Прежестокая размолвка с Ириной? Или появился более удачливый соперник? (Ахиллес знал: у Пети с младшей дочерью княгини Тураевой не завязался, в общем, серьезный роман – но всё шло к тому, что он вот-вот завяжется.) Или что-то еще?

– Что-нибудь случилось, Петя?

– Да нет, с чего вы взяли, Ахиллес?

И бодрость тона, и мнимая веселость были наигранными, никаких сомнений. Любой бы не ошибся. Что-то все же случилось, это ясно. Но Ахиллес не стал задавать новых вопросов – коньяку в бутылке оставалось не менее двух третей. Очень часто человек, с которым случилось нечто неприятное, подвыпив, стремится раскрыть душу перед собеседником. Так что предоставим события их естественному ходу…

Поэтому он сидел спокойно, курил и молчал. Петя вдруг поднял на него какие-то странные глаза, то ли тревожные, то ли отражавшие сильное душевное волнение:

– Ахиллес, вы можете выполнить небольшую просьбу?

– Конечно, Петя.

– Можно я посмотрю ваш револьвер? – Он заторопился, словно видел надобность в подробных объяснениях. – Понимаете, я… Мы заключили пари на приличную сумму… касательно надписей на оружии… Обидно было бы проиграть, а вы – единственный из моих хороших знакомых, у кого есть револьвер… Я только посмотрю надписи, чтобы окончательно увериться, кто же прав…

И это тоже звучало невероятно фальшиво. К тому же за Петей никогда не водилось такого обыкновения – заключать пари, особенно на «приличную сумму». «Что-то здесь крепенько не так», – подумал Ахиллес и, сохраняя на лице полнейшую невозмутимость, ответил:

– Ну конечно, Петя, это такой пустяк…

Он прошел в угол, где в столе лежала кобура, достал браунинг и, старательно держась так, чтобы его спина заслоняла от Пети оружие, нажал кнопку. Хорошо смазанная обойма выскочила совершенно бесшумно. Привычно поймав ее, Ахиллес быстренько выщелкнул все патроны в ладонь, сложил их в ящик стола – судя по их количеству, патрона в стволе не было. Тихонечко вставил обойму на место, поставил пистолет на предохранитель и вернулся к столу. Протянул Пете браунинг рукояткой вперед:

– Вот, извольте. А что там насчет надписей?

– Да ерунда, совершеннейшие пустяки… – сказал Петя с жалкой, вымученной улыбочкой. – Сплошные пустяки…

Эта улыбочка и нервный, прерывающийся голос окончательно убедили Ахиллеса: дело неладно, дело нечисто… Однако он не двинулся с места и не сказал ни слова: в руках у студента был безобидный кусок железа, так что лучше всего и дальше ожидать развития событий…

– Темновато тут у вас, – с вымученной улыбкой сказал Петя.

Резко отодвинув жалобно скрипнувший старый стул, встал и направился к окну. Ахиллес, сощурившись, смотрел ему в спину: в комнате было достаточно светло, чтобы без труда прочитать и надписи, сделанные гораздо более маленькими буквами, чем те, что имелись на браунинге. А зрение у Пети было преотличное…

Он стал уже догадываться, что должно произойти. И окончательно уверился в своих подозрениях, когда правая рука студента исчезла из виду так, словно была прижата к груди. Или прижимала к груди кое-что…

Достигнув окна в два прыжка, Ахиллес схватил Петю за плечо и развернул лицом к себе. Студент, крепко зажмурясь, все еще прижимал к груди дуло браунинга, прямо напротив сердца, его указательный палец, побелевший от усилия, давил на спусковой крючок – который, конечно же, ни на миллиметр не сдвинулся.

Без труда вырвав из руки Пети браунинг, Ахиллес опустил его себе в карман. Все обошлось, но он все же волновался по некоторым причинам и потому не удержался от едкого замечания:

– Студиозус… Естественник… Если уж собрались стреляться, нужно было предварительно узнать всё об оружии. Ведь никогда в руках не держали? Вы что, не могли в Волгу прыгнуть или там петельку на шею накинуть, яду раздобыть?

– Т-так быстрее, – пробормотал белый как полотно студент, постукивая зубами. – М-моментально…

– Логично… – покрутил головой Ахиллес.

Выражение лица студента описанию обычными человеческими словами не поддавалось: дергалось, гримасничало, глаза закатывались, зубы стучали. Лицо человека, знавшего, что через мгновение он умрет, и вдруг оставшегося в живых. Наверное, так выглядят те, кто при повешении срывается с виселицы.

Дело явно шло к истерическому припадку, не нужно быть врачом, чтобы это понять. Ну что ж, имелось хорошее средство… Ахиллес, не церемонясь, залепил студенту две крепкие, оглушительные пощечины – с правой, с левой! Критически присмотрелся и вкатил еще одну с правой. Крепко ухватив за ворот мундира, поволок к столу, с силой опустил на стул (ветеран мебельной промышленности жалобно заскрипел и зашатался, но, вот чудо, не развалился). Налил до краев лафитник, пролив немного на скатерть, сунул Пете в руку и рявкнул:

– Залпом!

Дергаными движениями механической куклы Петя поднес лафитник ко рту и осушил до донышка. Ахиллес сунул ему в зубы папиросу, поднес спичку. Петя машинально затянулся, вторую затяжку делал, уже держа папиросу рукой. Усевшись напротив, Ахиллес налил себе до половины, выпил, закурил и какое-то время сидел, внимательно разглядывая студента. Наконец сделал вывод, что вполне понятное шоковое состояние прошло, истерики ожидать явно не следует, Петя по-прежнему пребывает в серьезном расстройстве чувств, но уже вернулся в окружающую реальность. Вот и слезы уже больше не текут, и зубы не стучат, и рученьки не трясутся…

Выпустив дым, Ахиллес спокойно сказал:

– А вы, Петя, оказывается, большая свинья и большой эгоист. Не знаю, что стряслось, охотно готов поверить, что у вас были крайне серьезные причины для такого поступка, но никуда не деться от того печального факта, что вы превеликая свинья и страшный эгоист…

– Почему? – прямо-таки пролепетал студент.

Ахиллес жестко усмехнулся:

– Потому что думали о себе и совершенно не думали обо мне. В каком положении я оказался бы, будь настолько неосмотрительным, что дал бы вам заряженный пистолет? В моей квартире обнаруживают человека с пулей в сердце, выпущенной из моего пистолета… Полиция наверняка разобралась бы и не стала бы обвинять меня в убийстве, но все равно эта история меня изрядно скомпрометировала бы. Непременно поползли бы самые дурацкие слухи и сплетни, такое частенько бывает и в менее серьезных случаях… Так что, уж простите на худом слове, свинья вы и эгоист. А я вас добрым приятелем считал…

– Ахилл, простите! – прямо-таки возопил Петя, глядя на него глазами побитой собаки. – Тысячу раз простите, если только можете! Да, я свинья, эгоист, черт знает еще кто угодно… Но я не мог больше жить, отрешился от мира, от людей, ничто и никто… не имели значения, мне оставалось одно…

– Уже простил, – сказал Ахиллес мягче. – На человека в таком состоянии как-то не могу сердиться… Что случилось, Петя? У вас что, было крайне неприятное для вас объяснение с Ириной? Она сказала, что вы не должны питать никаких надежд? Других причин я что-то не вижу…

– Если бы! Случись так, я нешуточно горевал бы, тосковал, терзался, но ни за что не стал бы… Напился бы вдрызг, и не более того. Все гораздо хуже. Мне отказали от дома. Потому что считают вором, укравшим одну из лучших драгоценностей княгини. Клянусь вам, я не брал! Мне бы и в голову не пришло… В конце концов, у меня не было ни малейшей необходимости, ни карточного долга, ни шантажиста, требовавшего больших денег, да и поводов для шантажа я никогда…

– Успокойтесь, Петя, – сказал Ахиллес в несказанном удивлении, еще мягче. – Не клянитесь, я вам и так верю. Смею думать, неплохо вас изучил за время нашего знакомства. Вы, безусловно, не тот человек, что способен украсть что бы то ни было… особенно в доме девицы, к которой вы испытываете неподдельные чувства. И вам действительно нет нужды срочно раздобывать деньги для покрытия какого-то греха. Я не представляю за вами такой грех… Не волнуйтесь так, мы попробуем поискать выход… Расскажите с самого начала, только, я вас прошу, без лишней экзальтации, она совершенно ни к чему, потому что не способна ничему помочь… Как все было?

– Вчера я был у Тураевых, минут десять провел в большой приемной, потом поднялся в гостиную, и мы с четверть часа говорили с Ириной. Никаких объяснений, ничего такого, самый обычный визит… А сегодня утром князь Тураев прислал за мной коляску с камердинером – хотел срочно меня видеть. Я приехал. Он держался со мной очень сухо. Он сказал: вчера княгиня – она чуточку рассеянна, вы же знаете – оставила на столе в большой приемной ту брошь, что называет «Голубой». Вы ведь знаете…

– Конечно, – сказал Ахиллес. – Видывал. И ее историю слышал от княгини. В центре – бриллиант чуть ли не в тридцать каратов[77]77
  5 каратов = 1 грамм.


[Закрыть], вокруг – дюжина сапфиров чуть поменьше. Фамильная драгоценность, сработана каким-то знаменитым петербургским ювелиром александровских времен – я имею в виду, времен Александра Первого. Стоит баснословных денег. Но при чем здесь вы?

– Княгиня оставила брошь незадолго до моего появления. И не нашла ее после моего ухода. Она тут же побежала к мужу… У них и раньше, случалось, пропадали драгоценности, правда, не такие дорогие, и ее золотые часики, и золотая табакерка князя… Грешили на прислугу, но никого так и не удалось никогда уличить… Князь с камердинером провели расследование на скорую руку. Никого из прислуги в большой приемной в это время не было – и у каждого или каждой был свидетель, а то и не один, это подтверждавший. В это время там был только я… – Он поднял на Ахиллеса полные слез глаза. – Но я не видел броши! Вы же прекрасно знаете этот стол в большой приемной – красного дерева, скатертью не покрыт, на нем никогда ничего не стоит и не лежит, я не мог бы не заметить брошь…

– Да, – задумчиво сказал Ахиллес. – На этом столе она была бы заметна, как след от грязного солдатского сапога на белоснежной простыне… Далее.

– Князь сказал: княгиня уверена, что оставила брошь именно там. Вся прислуга обыскивала дом чуть ли не до полуночи, заглядывали под мебель, даже ковры поднимали, искали в комнатах прислуги… Бесполезно. И тогда вспомнили обо мне… Знаете, что самое удручающее, Ахилл? Он не кричал, не ругался, не стращал полицией. Разговаривал ровно, спокойно, даже словно бы дружелюбно, этак покровительственно. Сказал: он прекрасно понимает, что порой и у самых приличных молодых людей случаются невзгоды разного рода, срочно требующие немалых денег… Если я верну брошь… или скажу, у кого она сейчас, он не станет ничего предпринимать, но о посещении их дома придется забыть. Я разубеждал его как мог, клялся и божился, давал честное слово дворянина… Он только скептически усмехался. Потом сказал с невероятной брезгливостью: «Позвольте вам выйти вон». Я ушел, как побитая собака, как оплеванный, долго ждал дома, что нагрянет полиция, но она так и не появилась…

– Ничего удивительного, – сказал Ахиллес. – В полицию он обращаться не стал. Во-первых, против вас не было ни прямых улик, ни свидетелей. Во-вторых, он прекрасно понимал, что у вас было достаточно времени, чтобы спрятать брошь так, что ее не найдет никакая полиция, хоть со всей империи ее сгоняй…

– Но я не брал!

– Я и не говорю, что вы взяли. Я имею в виду, он именно так и рассуждал, потому и не обратился в полицию. Понимаете?

– Понимаю… Я сидел, сидел… Потом подумал, что они с княгиней наверняка расскажут все Ирине… И понял, что не могу больше жить. Обдумал разные способы… Единственный мой знакомый, у кого, мне точно известно, есть револьвер – это вы. Ну и решился… Я ничего никому не мог доказать. Единственный способ оправдаться – это если бы меня, пока я сидел в приемной, снимали скрытым кинематографическим аппаратом. Но это невозможно, кто бы стал это делать…

Ахиллес разлил по лафитникам остатки коньяка, кликнул Артамошку, велел принести еще бутылку и, отвлекая Петю пустой утешительной болтовней, принялся методично его накачивать – притворяясь, что пьет наравне, – благо с некоторых пор Петя уже совершенно не замечал, что Ахиллес не пьет. Зато сам пил, как воду.

Потребовалось минут двадцать. Потом Петя стал все чаще закрывать глаза, клонить голову к столу – и наконец, утвердив щеку меж бутылкой и тарелочкой с закуской, стал легонько похрапывать. Ахиллес встал, крепко потряс его за плечо и убедился, что студент, в одиночку прикончивший вторую бутылку (а перед тем одолев добрую половину первой), заснул мертвым сном и проснется не скоро. Взяв студента под мышки, волоком транспортировал его на свою постель, не без труда уложил на бок, как совсем недавно Тимошин укладывал его – чтобы, не дай Бог, не захлебнулся рвотой, случалось такое с перепившими. Сел за стол, закурил трубочку и задумался.

Хорошо, допустим, у всей прислуги, мужской и женской, есть свидетели, подтверждающие, что той или иной персоны в означенное время в приемной не было… Но это еще ни о чем не говорит. Какая-то из этих пар – или троек – как раз и может оказаться ворами. Один – или одна – взял брошь перед самым появлением Пети, а сообщник – или сообщница – обеспечили alibi. В доме Тураевых немало местечек, где можно надежно спрятать не столь уж большой предмет. Обыскивали дом, безусловно, не настолько скрупулезно, чтобы проверить все подобные местечки, – для этого потребовалось бы гораздо больше людей и времени. А через несколько дней, когда все чуточку уляжется, вор унесет брошь из дома – ради такого бриллианта и таких сапфиров стоит набраться терпения и выждать…

Есть и другая версия…

Несомненно, князь с камердинером, опрашивая слуг, не стали допрашивать самих себя. Несомненно, они не допрашивали и княгиню Наталью с Ириной. Вывод: существуют ровным счетом пять человек, о которых решительно неизвестно, не заходили ли они в большую приемную перед приходом Пети. Теоретически рассуждая, и у князя с княгиней, и у их дочерей, и у камердинера может найтись ситуация, когда им срочно понадобились большие деньги. В самых родовитых и благородных семействах подобное случалось. И муж воровал драгоценности супруги, и супруга воровала сама у себя, и их взрослые детки обоего пола… Совершенно исключать эту версию нельзя. Единственный, кто в доме вне подозрений, – Викентий, по домашнему прозвищу – Додо. Уж его-то безусловно следует исключить из списка подозреваемых практически моментально…

И что прикажете делать? Решительно невозможно, просто нереально заявиться в дом Тураевых и сообщить: «Я пришел провести следствие». Туда его, в отличие от дома Сабашникова, никто не приглашал. Кто он для них такой? И по какому праву возложил на себя обязанности сыщика из сыскной полиции или судебного следователя?

Единственная возможность установить истину – методично перебрать всех до одного обитателей дома (исключая, разумеется, Додо). Изучить их жизнь вне дома, чтобы отыскать мотив, повод для кражи. Но такой возможности Ахиллес лишен начисто – потому что в одиночку осуществить такое предприятие, будем смотреть правде в глаза, никак не способен. Необходимы помощники в немалом числе. Митька с Артамошкой тут не годятся. Частных сыщиков, которых можно было бы нанять (на какие деньги, кстати?), нет не только в Самбарске, но и во всей Российской империи – тут вам не Англия, господа мои… Тупик.

И все же, все же… Существует крайне зыбкий шанс. В сжатые сроки пообщаться с главными городскими сплетниками, максимально тонкими намеками препроводить их на нужную тропу, попытаться отыскать ниточку, способную при удаче привести к князю, или к княгине, или к одной из их дочерей. Всегда есть если не точные сведения, то смутные намеки, которым не придает значения и сам рассказчик.

Вот только этот метод неприменим к камердинеру и прислуге – о таких людях в обществе не сплетничают. И если это все же кто-то из них – вот тут уж несомненный тупик…

Он задумчиво посмотрел на безмятежно спящего Петю – тот уже даже чуточку улыбался, должно быть, ему снилось нечто приятное: ну, скажем, что сном были именно утренние события, разговор с князем. Или отыскался истинный виновник.

А вот с ним что прикажете делать? Перебирание главных городских сплетников, как ни прикидывай с оптимистической точки зрения, займет два-три дня, если не больше. Невозможно все это время держать Петю в состоянии крепкого алкогольного сна. Рано или поздно он вернется в сознание, и на него вновь навалится весь ужас происшедшего, и он может попытаться еще раз… Уже не посредством пистолета… Разве что рассказать все Тимошину, на которого во многом можно полагаться, взять его в сообщники? У Тимошина с Бергером Петя и неделю не протрезвеет. Хотя с этими нововведениями – чертовыми уроками словесности и Тимошин и Бергер крайне ограничены в возможностях и никак не смогут держать Петю под постоянным присмотром. К тому же ниточек может и не оказаться. Все явственнее вырисовывается тупик…

Когда мысли окончательно уперлись в глухую стену, в тупик, он встал, сбросил солдатскую одежку и надел летний белый китель со всем прочим. Посмотрел на спящего Петю и спрятал браунинг в карман – исключительно для того, чтобы не оставлять его дома. Прицепил дедовское оружие, вышел в свою крохотную прихожую и сказал моментально выскочившему из своей каморки Артамошке:

– С барина глаз не спускай. Если, паче чаяния, проснется до моего возвращения, что хочешь делай, что угодно придумай, но напои его опять до беспамятства. А если все же не захочет упиваться, кликни Никодима и держите его здесь силком до моего возвращения. Понял?

– Так точно, ваше благородие!

– А что ты понял?

Чуть помявшись, Артамошка признался:

– Что ничего не понял, ваше благородие. Но исполню все в точности, как велели.

– Ну, чтобы тебе было понятнее… – сказал Ахиллес. – Барин твердо решил покончить жизнь самоубийством. Я что-нибудь постараюсь придумать, но время потребуется… Теперь понял?

– Вот теперь понял, – просиял Артамошка. – И точно, в таком разе нужно его в беспамятстве подержать. Авось, денек пьяным пролежавши, передумает. Был у нас подобный случай с одним приказчиком. Решил он…

– В другой раз расскажешь, – отрезал Ахиллес и вышел.

Неторопливо направился в сторону Большой Овражной, где стоял дом Тураевых (правда, никаких оврагов там не имелось, и почему улицу назвали именно так, не помнили и старожилы). Путь не такой уж близкий, можно еще о всяком подумать…

Итак, князья Тураевы. Обладающие титулом на законных основаниях. Вот только иные природные князья, из Рюриковичей и Гедиминовичей, потомки удельных и великих князей, ровней себе князей вроде Тураевых решительно не признавали. Потому что и титул, и обширные земельные пожалования захудалый дворянин Тураев получил то ли от первого Лжедмитрия, то ли от второго. Оба самозванца немалому числу захудалых пожаловали и титулы, и даже боярские чины. И земель раздали немало. «Облагодетельствованных» оказалось столько, что с окончанием Смуты чья-то безусловно умная голова рассудила трезво, не без цинизма, но, в общем, правильно: если начать у них у всех отбирать земли и лишать титулов и боярства, чего доброго, полыхнет вторая Смута – кому понравится из князей да в грязь? И было решено оставить все как есть. Кто чем владеет, пусть владеет и дальше. Кто получил титул или боярство, пусть и далее пребывает в том же состоянии. Черт с ними, пусть подавятся – нужно державу поднимать из пепла и угольев, второй Смуты она не перенесет…

В гимназических учебниках отечественной истории об этом не было ни строчки, но в Чугуевском однокашник-попович рассказал Ахиллесу под большим секретом: и сам Филарет, отец царя Михаила Федоровича, на одну из ступенек церковной карьеры поднялся благодаря Лжедмитрию-первому сделавшему его из архимандритов ростовским митрополитом.

Земель Тураевы вместе с княжеским титулом получили немало, но вот в дальнейшем род стало преследовать то ли роковое невезение, то ли наложенное кем-то проклятие. Болтали так и этак, но никто не знал точно. У себя в Поволжье они долго оставались некоронованными владыками, богатейшими помещиками, а вот выше, ко двору, попасть никак не удавалось. В ближний круг Петра Великого как-то не вписались, позже стали приятельствовать с Долгорукими – и кое-кто из Тураевых, потеряв многие земли, отправился в Сибирь, когда матушка Анна Иоанновна выметала Долгоруких из столиц, словно метлой. Елизавета того Тураева вернула, вот только земли прочно прилипли к чьим-то рукам, и вернуть удалось малую толику. При Елизавете тоже как-то не сладилось угодить в число царедворцев. Двое Тураевых, гвардейские офицеры, вошли было в милость к государю Петру Третьему, но тут грянуло его свержение, во время коего два брата пытались удержать своих солдат от выступления – и надолго оказались в Поволжье, в родных имениях и с запретом оные покидать. Вот с екатерининских времен и пошло: усугубившееся невезение. Тураевы потом, когда Павел Петрович жирной чертой перечеркнул матушкины дела и начинания, в Петербург их все же вернул, но невезение, как бы по инерции, продолжалось. Тураевы служили и в гражданской, и в военной службе, но никогда не поднимались слишком высоко, ни до статских генералов, ни до военных. Разочаровавшись, в конце концов подавали в отставку и оседали в имениях, где жили широко – отчего обширнейшие некогда имения постепенно таяли, как кусок сахара в крутом кипятке. А тут еще освобождение крестьян – притом что хозяйствовать Тураевы не умели, полагая это не барским делом. Так все и катилось по наклонной. Остался только особняк в Самбарске, построенный в пору благоденствия еще при Екатерине, имение в десяти верстах от Самбарска, да тысячи полторы десятин земли (у кого-то из Тураевых еще при Александре Третьем хватило ума не пускаться в хозяйственные авантюры самому, а сдавать землю в аренду под пахоту и добычу серного колчедана. Что позволяло поддерживать не такой уж низкий уровень жизни, по сути, не светский, регулярно бывать в Петербурге и во Франции, поддерживать в должном состоянии ветшающий дом и давать приемы для дворян губернии). Губернским предводителем дворянства князя Тураева избрали как-то по привычке – но должность эта, известно, чисто почетная, доходов не приносит. Пока что они держались на определенном уровне, но это, по выражению кого-то из самбарских остряков, напоминало езду на велосипеде: перестал крутить колеса – упадешь…

Княжеская чета держалась так, словно ничего не происходило, и продержаться так, пожалуй, могла еще долго. Однако давненько уж поступала как многие: принимала у себя десятка два подающих надежды молодых людей, дворян конечно (две дочери и ни единого сына, если не считать бедняжку Додо, а его считать никак не следовало). Попали в это число и Ахиллес с Петей, исправно посещавшие салон княгини. В последние дни князь с княгиней были особенно любезны с Ахиллесом – а дело, конечно, в том, что один из их родственников жил в Красноярске: был знаком с Сабуровыми – и, было у Ахиллеса такое подозрение, отписал им о дядюшкином наследстве. Тимошин, по причине плебейского происхождения в салоне княгини не принятый, но ничуть этим не огорченный, как-то сказал Ахиллесу – не столь уж успешны дела у их сиятельств, Ахилл, коли и ты со своим не особенно и великим наследством смотришься завидным женихом. Ахиллес пожал плечами и промолчал. Обе девицы ему нравились, и не более того – симпатичные, прочитавшие немало книг, остроумные собеседницы. И только, сердце не колыхнулось ни разу, а уж теперь…

Вот он и надеялся теперь, что хорошие отношения с Тураевыми помогут замолвить за Петю пару слов, убедить их, что они погорячились, что похитителя нужно искать в другом направлении. И ничуть не кривил бы душой: по его глубокому убеждению, Петя был не из тех, кто способен украсть драгоценность, не тот человек.

Дверь ему открыл лакей в ливрее и напудренном парике – остатки былой роскоши екатерининских времен, когда таких вот молодцов по особняку бродило с полсотни. Принял у Ахиллеса фуражку и перчатки, проводил в большую приемную, выразил уверенность, что господину подпоручику скучать придется недолго – княгиня уехала к кому-то с визитом, мадемуазели отправились на лодочное катание, дома только его сиятельство, но он занят с управляющим. Ахиллеса это вполне устраивало – ему, собственно, и нужен был только князь; казалось, мужчина с мужчиной договорится быстрее и легче. Ведь еще Шерлок Холмс сказал: «Опасно отнимать у тигрицы тигренка, а у женщины – ее заблуждение». Княгиня, увы, как нынче модно, женщина экзальтированная – что в переводе на нормальный язык означает чуточку нервная.

– Желаете что-нибудь прохладительное? Вина, быть может? – Лакей и не думал уходить – из вежливости, конечно, знал, стервец, что Ахиллеса в доме всегда принимают радушно.

– Ничего не нужно, голубчик, – небрежно сказал Ахиллес. – Лучше иди побыстрее доложи.

Лакей поклонился и скрылся за дверью, ведущей в малую приемную. Достав портсигар – он знал, что здесь курили, вот и ониксовая пепельница на столе, – Ахиллес попытался обдумать, с чего начать обращение к князю, смотрел вокруг без особого любопытства, был здесь не впервые. Приемная была обставлена со спокойной, старой роскошью – две лестницы, полудугами уходящие на второй этаж, портьеры спокойных, некрикливых тонов, мебель, помнившая еще, пожалуй что, и матушку Екатерину, картины на стенах, расписной плафон потолка.

Огромное чучело медведя в углу – зверь, ощерясь, держал в передних лапах поднос для визитных карточек – ну конечно, стараниями прислуги начищенный до блеска.

И все равно, все здесь всякий раз казалось Ахиллесу чуточку ненастоящим, принадлежащим не двадцатому веку, а далекому прошлому. Так и казалось, что сейчас распахнется одна из темно-вишневых портьер (идеально гармонировавших с мебелью из красного дерева), выйдет щеголь в расшитом золотом камзоле с бриллиантовыми пряжками на туфлях и, небрежно касаясь шпаги с золоченым эфесом на боку, поправляя локоны алонжевого[78]78
  Алонжевый парик – в первой четверти XVIII века парик с длинными, у записных щеголей достигавших пояса, локонами.


[Закрыть] парика, осведомится:

– Значит, вы, милостивый государь, сомневаетесь в словах ее сиятельства?

Он невольно встрепенулся, когда портьера колыхнулась именно в том месте, на которое он смотрел, но тут же смущенно улыбнулся: ну конечно, подобные кавалеры давным-давно покоились в фамильных склепах. Бесшумно, не сводя с Ахиллеса чистых голубых глаз, вышел мальчишка лет восьми, белокурый кудряш, в коротких штанишках, каких в его возрасте уже не носили, и бархатной курточке с большим бантом. Улыбнулся и сказал:

– Длайствуй.

– Здравствуй, – сказал Ахиллес, как всегда, подобно любому здоровому человеку испытавший смесь жалости и некоторой робости.

Мальчишка взобрался с коленками на кресло, напротив Ахиллеса, присмотрелся ясным, незамутненным взором и спросил:

– Куись?

– Курю, – сказал Ахиллес.

– Папа куит, мама куит. Я не кую.

– Вот и молодец, – сказал Ахиллес, чувствуя все ту же неловкость.

Это и был Викентий, по домашнему прозвищу – Додо, несчастье семьи. Лучшие врачи Москвы и Петербурга (и даже один заезжий француз) разводили руками и пожимали плечами, не в состоянии ни поставить диагноз, ни объяснить, почему так получилось. На вид – симпатичный мальчик восьми с лишним лет, вот только в умственном развитии остановился годах на трех, и не было надежды, что это положение когда-нибудь изменится… Безобидный ребенок лет трех, не знающий ни одной буквы…

Додо вдруг спрыгнул с кресла, пробежал к медведю (высотой головы на две повыше высокого человека, с обезьяньим проворством взобрался по его боку, цепляясь за длинную шерсть, и уселся прямо на серебряный поднос, как на лавочку, болтая ногами и обнимая медведя за шею и перебирая пожелтевшие клыки. Чуть обеспокоившись, Ахиллес встал и сделал пару шагов к зверю, готовый подхватить, если мальчишка сверзится вместе с подносом. Нет, не понадобилось – возможно, домашние знали о привычке Додо дружить с мишкой и укрепили того соответственно.

Безмятежно глядя на него сверху вниз, Додо сказал:

– Мися кусить хотит.