Текст книги "Изобличитель. Кровь, золото, собака"

– Эх, юноша, – похлопал его по плечу Тимошин. – Безнадежное это дело – выискивать в нашей жизни справедливость. Что-то редко я ее видел в окружающей действительности… Вот что, а не пойти ли нам выпить? Ты не поверишь, Ахилл, но мы с Бергером с утра трезвы… ну, бутылочка зеленого вина на двоих не считается, что это для нас?

– Нет, спасибо, – сказал Ахиллес. – Бывают случаи, когда просто необходимо горе в водке утопить, а бывает и совсем наоборот… Так что нет никакого желания.

– Ну, как знаешь, – сказал Тимошин, ничуть не обидевшись.

Была у него хорошая черта характера – он никогда не уговаривал выпить навязчиво, отказ принимал совершенно спокойно.

– И все же это несправедливо… – повторил Тарантьев.

– Кто эту справедливость видел… – махнул рукой Тимошин.

Ахиллес хотел сказать поручику, что он смотрит на вещи и вообще на жизнь чересчур пессимистично, но прикусил язык – вспомнил красотку Ульяну, недавний наглядный пример. Тимошин тем временем утешал Тарантьева:

– Ничего страшного в гауптвахте нет, фендрик. Сиживали-с, знаем. Что в дисциплинарном уставе сказано о правилах содержания офицера на гауптвахте?

Тарантьев снова чуть покраснел:

– Не помню… Не предполагал, что придется…

– Глупости какие, юноша, – фыркнул Тимошин. – Что это за офицер, если он на гауптвахте не сиживал? Это уже пол-офицера какие-то… Слушай и запоминай: офицер имеет право взять на гауптвахту свою постель, питаться из ресторана за свои деньги и даже принимать посетителей. За одним зорко следят, чтобы к арестованному спиртного не пронесли. Но и это при некотором напряжении фантазии обойти можно. Помню, в прошлом году мне официант из «Эльдорадо» по предварительной договоренности коньяк принес в чайнике для заварки. А то еще был случай, когда штабс-капитану Постыго его друг, полковой врач, полдюжины апельсинов в пакете передал. Тут уж вообще не подкопаешься. А в каждый апельсин доктор медицинским шприцем коньяку запузырил, так что получилось бутылки полторы. Мотай на ус, пригодится… Если Ахилл не хочет, может, ты с нами пойдешь выпьешь? Научим пить правильно, чтобы не повторял прежних ошибок, в секреты кое-какие посвятим, позволяющие пить и не пьянеть…

– А пожалуй, – бесшабашно махнул рукой юный подпоручик.

– С приятной новостью вас, господа! – послышался рядом знакомый насмешливый голос.

Подошел один из двух адъютантов их батальона[71]71
  В описываемые времена адъютант либо состоял при генерале, либо вел делопроизводство в подразделениях, начиная с батальона, то есть был кем-то вроде начальника штаба.


[Закрыть], поручик Беловинский, на ходу доставая портсигар.

Относились к нему, в общем, с симпатией. В отличие от второго адъютанта, Синцова, державшегося особняком и полагавшего себя бог весть какой важной персоной, Беловинский общих развлечений и выпивок нисколечко не чурался, носа не задирал. Его хорошие знакомые часто узнавали о каком-то предстоящем событии раньше, чем становилось известно всему полку. Вот и сейчас он хитровато поблескивал глазами с чуточку загадочной миной опереточного злодея.

– Что там еще на нашу голову? – насторожился Тимошин, а за ним и все остальные – после недавнего разноса приятных сюрпризов как-то не ждали.

– Старик только что подписал распоряжение, – сказал Беловинский. – С завтрашнего дня для всех офицеров, оставшихся в городе, вводятся ежедневные двухчасовые уроки словесности. Неофициально велено довести до всеобщего сведения: лица, уроки проигнорировавшие или показавшие плохие результаты, опять-таки неофициально будут иметь некоторые мелкие, но досадные неприятности по службе…

Вот это был сюрприз так сюрприз!

– Па-азвольте! – ничуть не картинно, вполне искренне возмутился Тимошин, и все остальные к нему мысленно присоединились. – Эт-то что за тралимония с квасом?! Уроки словесности для офицеров? Да ни в одном уставе такого нет!

– Недооцениваешь ты ума нашего полкового командира, Жорж, – усмехнулся Беловинский. – Знаешь, что он ответил, когда ему деликатно намекнули, что уставы, ты прав, не предусматривают никаких таких уроков словесности для офицеров? Ответил так: рассредоточение полка вокруг города есть ситуация безусловно чрезвычайная… и тоже не предусмотренная уставами. А в чрезвычайных ситуациях можно применять и чрезвычайные меры – чтобы приструнить вынужденных бездельничать господ офицеров. В уставах и в самом деле есть параграфы, которые при желании можно толковать двояко. Закон – что дышло. Ну, конечно, никто не собирается спрашивать нас, как простых солдат, о значении знамени, правилах титулования, отличию чинов по знакам различия. Мы как-никак не сиволапое мужичье. Замысел у него коварнее: экзаменовать офицеров на знание уставов. А с этим у многих, согласитесь, обстоит не лучшим образом – подзабыли-с…

– Не злорадствуй, – мрачно бросил Бергер.

– Я нисколечко не злорадствую, – заверил адъютант. – Я горько иронизирую, в том числе и над самим собой – все адъютанты тоже от этих уроков избавлены не будут… Подзабывать начали уставы… Вот скажи ты мне, Тимошин: что согласно уставу должно находиться у солдата в ранце в походе?

На лице Тимошина отразились сначала старательная работа мысли, потом явное смущение.

– Ну… – протянул он. – На ранец крепятся баклага с водой, скатанная шинель, запасные сапоги в чехлах…

– Да я не о том. Что должно быть в самом ранце?

– Ну… Портянки, сухари, бритвенные принадлежности…

– А сколько пар портянок и сколько фунтов сухарей?

Тимошин убито молчал.

– Двадцать четыре патрона и принадлежности для ухода за винтовкой, – внес свою лепту Тарантьев.

– Гребень вроде бы… – произнес Ахиллес.

– «Вроде бы…» Плохо, господа…

– Можно подумать, ты сам назубок знаешь, – огрызнулся Тимошин.

– Не знаю, – печально согласился Беловинский. – Помню еще, что портянок полагается две пары, а вот сколько должно быть сухарей и соли, врать не буду, запамятовал. Ну что же, придется нам всем о водочке и прочих увеселениях пока что забыть и начать разыскивать по всем углам уставы – хорошо еще, если они паутиной заросли, а если мышеядию подверглись? Придется деньги в книжной лавке на новые тратить. Начну-ка я, пожалуй, первым… Честь имею!

Он отвязал от забора свою буланую кобылку, из выбракованных[72]72
  Служба лошади длилась десять лет, после чего ее выбраковывали. Тех, кто еще находился в «хорошей форме», продавали по сниженным ценам офицерам пехоты и крепостной артиллерии, либо всем желающим из штатских, но уже с аукциона.


[Закрыть], но резвую, ловко вскочил в седло и припустил по улице крупной рысью. Оставшиеся молча смотрели ему вслед.

– Вот и настигла восьмая казнь египетская, – вздохнул Тимошин. – И ведь никуда не денешься. Все мы тут знаем, сколько возможностей у полкового командира ущемить неофициально, но чувствительно. Пойдемте, господа? Выпьем самую малость, бутылочки по две кизлярки и разойдемся по квартирам уставы среди паутины искать…

Оставшись в одиночестве, Ахиллес докурил папиросу и неспешно направился к своему жилищу. Уроки словесности (на которых и ему наверняка придется трудненько) пугали менее всего – на фоне других грядущих неприятностей. Неизвестность хуже заранее объявленного наказания. Но дело даже не в этом. Даже если в дивизии пойдут на крайности и решат выставить его из полка без права возвращения[73]73
  При отставке без «компрометирующих обстоятельств» офицер еще дважды мог вернуться на службу тем же чином. Увольнение по распоряжению начальства было формой наказания за проступок, и в этом случае вернуться было почти невозможно – разве что первым офицерским чином или даже рядовым.


[Закрыть], это еще не самое печальное. Больше всего его пугала вполне реальная перспектива стать героем очередной газетной сенсации из тех, что распространяются по всей Руси Великой, как лесной пожар, – а то и, изволите ли видеть, знаменем в очередной схватке бесконечной борьбы меж «либералами» и «реакционерами». Чересчур уж сомнительная слава, господа мои. Газетные сенсации недолговечны, а новые знамена «либералы» и «реакционеры» меняют слишком часто, но все равно, немало воды утечет, прежде чем о «самбарском Шерлоке Холмсе» забудет читающая публика и грызущиеся меж собой либеральные и консервативные полчища… К черту! Лучше всего – отставка, неважно, с какой формулировкой. Вернуться в Красноярск, разумно распорядиться дядиным наследством, подыскать какое-нибудь занятие и ждать, пока Ванда закончит гимназию, а потом по всем правилам просить ее руки. Правда, и при таком обороте дела газеты еще долго не оставят его в покое, но с ним будет Ванда, а она, Ахиллес яростно верил, обязательно дождется. Благо ждать придется даже не год – девять месяцев. И над ним, человеком штатским, более не будет нависать обязанность вступать в брак не ранее двадцати трех лет.

Подходя к воротам, он уже решил, что прежде всего займется поисками уставов и их инвентаризацией – но, оказавшись во дворе, изменил намерения самым решительным образом. Дворник Никодим откровенно бездельничал: сидел на лавочке у дворницкой и лениво стругал ножом какую-то палочку.

– Что, нечем заняться, Никодим? – спросил Ахиллес, усмотрев прекрасную возможность утешить душу и без спиртного.

– Нечем, барин, вроде все по двору переделал… – Он заметно оживился. – Что, жижицу изволите предложить?

Как Митрофан Лукич оказался решительно не способен выговорить имя «Ахиллес», так и Никодим превратил «джиу-джитсу» в «жижицу».

– Пожалуй, – сказал Ахиллес.

– С полным нашим удовольствием! – Никодим проворно отложил ножик и разлохмаченную палочку.

– Сейчас, только переоденусь, – сказал Ахиллес и пошел к себе во флигель.

Переоделся в солдатскую гимнастерку и шаровары, за его деньги сшитые ему в полковой швальне, натянул старые стоптанные уже сапоги. Извлек из чуланчика все необходимое для очередного занятия джиу-джитсу снаряжение: толстую палку длиной в аршин, контур ножа, вырезанный из толстого войлока, детский пугач, игравший роль револьвера, «камень» (эту роль исполнял набитый песком мешочек из грубого полотна) и напоследок – деревянные вилы и косу, за полтину старательно выструганные тем же Никодимом. Следовало учитывать российскую специфику: это на Шерлока Холмса или Лекока никогда не бросались с вилами или косой, а в нашем отечестве сыщик может столкнуться с противником, использующим и такие подручные средства…

– Отнеси, – кивнул он Артамошке, кивнув на все это добро.

Денщик сгреб все необходимые принадлежности в охапку. Отпускать критические замечания он, конечно, не осмелился бы, но довольно громко проворчал, якобы в сторону:

– Этакий медведь и ушибить может, что бы там косоглазые ни придумали…

– Для того и придумали, чтобы никакой медведь не ушибил, – сказал Ахиллес почти весело.

Джиу-джитсу он всерьез занялся еще в седьмом классе гимназии, вдоволь начитавшись романов, где бравые сыщики при помощи этой таинственной борьбы вмиг обезвреживали и сбивали с ног любого громилу, пусть и не уступавшего телосложением медведю. Оказалось, в Красноярске давненько уж живет-поживает пожилой японец, мастерски владевший этим боевым искусством. Занимался он главным образом тем, что обучал джиу-джитсу городовых, но не отказывался за отдельную плату заниматься и с «вольнослушателями». Поговаривали, что никакой он не японец, а попросту китаец, выдающий себя за японца ради пущего престижа. Как бы там ни было, а японской борьбой он владел прекрасно и учил на совесть. Так что Ахиллес за два года прошел неплохую выучку.

Повезло ему и в училище. Один из преподавателей гимнастики оказался столь же заядлым любителем джиу-джитсу. И в свободные часы совершенно приватным образом занимался в зале с желающими. Училищное начальство ничего против не имело, полагая, что и это умение может офицеру пригодиться – хотя бы в рукопашной на театре боевых действий.

Здесь, в Самбарске, партнера для регулярных тренировок так и не удалось отыскать – а постоянные тренировки необходимы в любом виде спорта, даже гораздо менее безобидном. Поначалу Ахиллес попытался использовать Артамошку, но ничего не получилось по причинам чисто психологического характера. Малый был ловкий, но служил давно, воинскую дисциплину усвоил, и никак не мог всерьез попытаться ударить своего офицера палкой, «ножом» и всем прочим. Двигался так плавно, словно собирался концом палки смахнуть у Ахиллеса с плеча пушинку.

Тут-то и подвернулся Никодим, мастер уличных кулачных боев «стенка на стенку», заинтересовавшийся странными забавами купеческого квартиранта. Вот из него-то «противник» получился самый что ни на есть натуральный: он нападал всерьез, и с подручными предметами, и с голыми руками. Хотя он и не знал такого слова, но им явно овладел нешуточный спортивный азарт: верзила на голову выше и чуть ли не вдвое шире в плечах Ахиллеса никак не мог понять, как получается, что у него вмиг выбивает «оружие» и укладывает наземь совсем молодой офицерик, значительно уступавший и ростом и телосложением. За каждую тренировку Ахиллес платил ему двугривенный, но давно уже подозревал, что Никодим занимался бы этим и бесплатно: самолюбие лучшего кулачного бойца околотка было крайне уязвлено, и он не прочь был бы все же ухитриться как-то и одержать победу над нахальным молодцем, швырявшим его, как сноп соломы, и отбивавшим все атаки.

А в общем Ахиллес был своим партнером крайне доволен. Русский кулачный бой, как и английский бокс, – не просто бездумное махание кулаками, а своеобразное искусство сродни поединку на шпагах, а то и шахматной партии. Тут нужны смекалка, умение мгновенно произвести в уме точный расчет, отреагировать на малейшее изменение ситуации и прочие специфические способности. Никодим не действовал по раз навсегда установленному шаблону: освоившись немного с японской борьбой, он применял всякие ухватки, разнообразил методы атаки, одним словом, противником был интересным.

Вот и сейчас он надвигался, подняв палку так, словно собирался треснуть Ахиллеса по плечу, но глаза что-то очень уж хитро поблескивали. За два месяца занятий Ахиллес хорошо изучил мимику своего противника: простой русский мужик Никодим лицом владел плохо, не обладал японской невозмутимостью. Так что, пожалуй, следовало ждать очередного сюрприза – и Ахиллес был начеку, приняв одну из оборонительных позиций и готовясь ее изменить.

Ага! Буквально в самый последний миг, когда палка вроде бы уже готова была опуститься на плечо, Никодим молниеносно перебросил ее в левую руку, нанося удар сбоку, по ребрам…

Точнее, попытался нанести. Точно так же и Ахиллес в последний миг изменил позицию, перехватил могучее запястье, вмиг переместился влево, подбил ногой ногу противника, провел отточенный бросок. Палка вылетела из уграбистой ладони (Ахиллес знал, по какой косточке запястья надо ударить, чтобы пальцы разжались сами собой), а сам Никодим во весь рост грянулся в траву, с заломленной за спину рукой. Ахиллес уперся ему в спину коленом. Схватка была им в очередной раз выиграна.

Он разжал руки и встал. Никодим тоже поднялся, отряхиваясь и беззлобно ворча:

– Ловки вы, барин, что уж… Ну да авось и у меня чего получится. Не может такого быть, чтобы русский человек придумки косоглазых макак не превозмог…

– Надежды юношей питают, – весело сказал Ахиллес.

– Я не вьюнош, я мужик в солидных годах…

– Это стихи такие, – сказал Ахиллес. – Ну что сказать? Старайся, вдруг и получится. Еще? Оружие выбирай сам, только расстояние выдерживай…

После короткого раздумья Никодим поднял с земли пугач, безобидно, но оглушительно бабахавший пробками с серой, занял оговоренную позицию – аршинах в двух от Ахиллеса. Очередного поединка не получилось – оба машинально повернули головы на стук распахнувшейся калитки. Так смело входить во двор со злым цепником мог только кто-то свой.

И действительно, это оказался Митрофан Лукич, оглядев двор, пошел прямиком к ним. Иногда, когда выдавалась минутка безделья, он любил понаблюдать за их упражнениями, порой бормоча под нос:

– Выдумают же, черти косоглазые… А мы в молодые годы без затей кулачищами молотились, никто про эту жижицу и не слыхивал…

Однако на сей раз что-то не походило, что Лукич вновь собирается в зрители – очень уж деловой и целеустремленный был у него вид. Подойдя вплотную, он сказал с явным нетерпением:

– Ахиллий Петрович, вы б не могли эту забаву на потом отложить? Дело у меня к вам серьезное…

– Ну конечно, – сказал Ахиллес, видя, что лицо у купца крайне озабоченное.

– Ну, тогда пойдемте к вам, так оно сподручнее. А то ко мне идти – супружница непременно встрянет. Ничего не скажешь, умом востра, да все равно, лучше уж без нее. Помочь ничем не поможет, а в разговор непременно влезет…

Усевшись в комнате Ахиллеса на тот из стульев, что был менее шатким (второй однажды упал, когда корпулентный купец сделал слишком резкое движение), Митрофан Лукич вдруг спросил:

– Ахиллий Петрович, у вас коньячку или чего другого не найдется?

– Ну, разумеется, – сказал Ахиллес. – Я еще не весь ваш презент истребил… Что-то вы, Митрофан Лукич, посреди дня выпивать стали, чего я за вами раньше не замечал…

– От сюрпризов всё, – понурясь, признался купец. – Когда уж чередой поганые сюрпризы идут…

Ахиллес крикнул Артамошку, и уже через пару минут появились и початая бутылка шустовского, и закуска. Вежливости ради Ахиллес налил и себе, но пить не торопился – как-то не тянуло после недавнего окаянства с Тимошиным.

Зато Митрофан Лукич свой лафитник опрокинул единым духом, налил второй, отправил и его по принадлежности – и только после этого сжевал ломтик белужьего бока. Вынул портсигар, повертел в руках, словно в раздумье.

– Случилось что-то? – с некоторым беспокойством спросил Ахиллес.

– Да уж случилось… Вы только не смейтесь, Ахиллий Петрович, но и я на старости лет по вашему примеру решил в сыщики податься.

– Что же тут смеяться, – сказал Ахиллес. – Дело, по-моему, вполне житейское. И по какой же надобности?

– Да все по той же… Очень уж мне хочется каналью эту, Качурина, прищучить все же. Сил моих больше нет смотреть, как он по городу гоголем ходит, будто кум губернатору. А вчера, стервец, на Поварской со мной раскланялся самым нахальным образом, будто ничего и не было.

– Совершенно не представляю, как его можно прищучить, – сказал Ахиллес. – Вот если бы мы тогда не удалились смущенно на цыпочках, а крикнули полицию, ему бы прямо грозила статья Уголовного уложения «О незаконном сожительстве». Правда, в этом случае мы бы девицу безнадежно скомпрометировали, и господин Истомин злился бы, я думаю, в первую очередь даже не на Качурина, а на нас…

– Да уж наверняка… И все равно, решил я за ним поглядеть – вдруг да сыщется нечто такое, из-за чего его можно будет за цугундер взять? Или просто, коли уж ничего другого не выходит, напакостить. Он же сейчас без работы ходит, а сбережения вряд ли имеются – наверняка все на девицу тратил, это ж не прачка и не белошвейка, ей букеты и презенты нужны соответствующие. Доченька самого Истомина, к роскоши привыкла… Я вашим дядиным методом, конечно, не владею, но сообразительность есть, куда ж в купеческом деле без нее? Вот я и подумал: а что он будет делать? И по всему выходило: делать он будет то, что лучше всего умеет. То бишь попытается наняться приказчиком на хорошее место. Никто ж не знает, по какой причине он от меня ушел, прежняя репутация при нем, да и девица, кто ее знает, может какую-нибудь протекцию оказать… Я, с вашего позволения, еще и ту, что ясной пташечкой…

Он налил себе до краев и осушил, как два предшествующих раза, – одним богатырским глотком. Достал папиросу и стал ее разминать.

– И что же придумали? – нетерпеливо спросил Ахиллес.

Ему и в самом деле стало любопытно: что такого мог придумать Митрофан Лукич, неожиданно подавшийся в сыщики?

– Да вот прикинул и подумал… Короче говоря, дядиным методом не владею, а вот что такое слежка, собственным разумением понять нетрудно. И напустил я на него Кольку, велел последить за отдельную плату. Ну, Колька и рад: по улицам болтаться приятственней, чем в лавке трудиться, да вдобавок за это еще и деньга будет… Только решил я, рассудивши так и этак, слежками не баловаться, а поступить проще: пан или пропал. Послал Кольку к нему домой. Чтоб напустил турусы на колесах: мол, он тоже хочет от меня, иксплуататора и сквалыги, уходить, только не знает, куда податься. Вот и пришел порасспросить: может, Качурин что подскажет? Откуда Качурину знать, рассказал я двум другим, почему его уволил, или нет? Если не знает, тут можно и узнать что-то полезное. Ну, скажем, что Качурин уже куда-то устроился на хорошее место. Я бы тогда пошел к хозяину – может, это даже оказался б и кто знакомый – да обсказал, что за гадюка к нему приползла. Ну а дальше, как частенько бывает, слушок пополз бы сам по себе – что Качурин чрезмерно на руку нечист. И гнали бы его отовсюду поганой метлой, и осталась бы ему одна дорожка – в пристанские босяки или там бурлаки, что тоже не сахар и не бланманже. А обернулось так, что у Кольки, а потом и у меня в зобу дыханье сперло…

Он замолчал и налил себе еще – очень похоже, столкнулся с чем-то его потрясшим. Поборов нетерпение, Ахиллес ждал.

– Короче говоря, пришел Колька в его домишко – и челюсть у него отпала до пупа… У него дома Варенька Истомина хозяйничает как ни в чем не бывало. Самовар раздувает, хоть и неумело – кто б ее учил, в родительском-то доме? И ведь что? И прическа у нее, какую замужние дамы носят, и колечко на пальце – как есть обручальное. И у Качурина колечко. И сияет он, как новенький полтинник, пыжится перед Колькой до невозможности. Вежливо так просит Вареньку на стол собрать, коли уж старый друг в гости нагрянул, «любимой» именует, а она и тает… Короче говоря, сели они с Колькой за бутылочку. Качурин и говорит: вот, Коля, моя законная супруга, мы два дня как обвенчались. Колька, парень хваткий, попытался выведать: что да как, да в какой церкви? Только Качурин так и не сказал. А Варенька поддакивает, ну как же, обвенчались самым законным образом, со священником и кольцами, а поскольку дело деликатное, решили огласки не устраивать и свадебное застолье не накрывать. Потом, мол, объявят, когда придет тому время. Ну, Колька еще посидел-посидел, понял, что ничего больше не добьется, поздравил молодых, ушел и побежал ко мне. Вот такие сюрпризы…

– Да уж, – сказал Ахиллес, не на шутку удивленный. – Сюрпризы, надо сказать, ошеломительные…

– Ахиллий Петрович, я вам точно говорю: они и впрямь обвенчались. В Российской империи такими вещами не шутят, можно и перед судьей предстать очень даже свободно… Обвенчал их кто-то…

Ахиллес сердито поморщился:

– Что же у нас получается? Истомин, когда вернется из Парижа, окажется в самом пиковом положении. Я не большой знаток церковной обрядности на сей счет, но слышал в свое время, что расторгнуть брак можно лишь в случае прелюбодеяния одного из супругов… и чего-то там еще, словом, по причинам, на которые эта парочка никогда не пойдет. И в этом случае расторгнуть брак не могут ни сам патриарх, ни государь император… Свалился Истомину на шею нежданный зять… – Он наконец взял свой лафитник и тоже осушил одним махом. – И каковы же будут последствия? Дочку, я слышал, Истомин очень любит и вряд ли на старинный манер проклянет. В особенности если она будет твердить, что Качурин – ее настоящая большая любовь… а эта дуреха, похоже, действительно так и полагает. И никак он не захочет, чтобы его единственная кровиночка, воспитанная в роскоши, в убогом приказчичьем домишке полы подметала и самовар раздувала. Либо выделит им на лучшее обустройство немаленькое приданое, либо, кто его знает, может новоявленного зятя и в дом принять, на хорошее место устроить. И вполне может оказаться, Варечку наследства не лишит. – Он покрутил головой и не удержался от грубого солдатского ругательства. – Что же получается? Этот мерзавец, альфонс этот, добился чего хотел…

– А вот это еще ба-альшой вопрос! – рыкнул чуть захмелевший Митрофан Лукич, прокурорским жестом воздев указательный палец. – А вот это еще как посмотреть! Вы что ж, Ахиллий Петрович, полагаете, что для венчания достаточно, если жених и невеста достигли соответствующего возраста и заявляют, что в брак вступают по обоюдному согласию?

– Ну, примерно так мне и представлялось… – сказал Ахиллес.

– А вот и ничего подобного! – с тем же пылом воскликнул Митрофан Лукич. – Бумаги нужны! И не одна! Я, когда с супружницей венчался, предварительно два дня бумаги выправлял. Правда, как оказалось, сейчас бумаги нужны чуточку другие, но все равно нужны, четырех аж видов! Ежели позагибать пальцы… – Он и в самом деле прижал к ладони толстый указательный палец. – Считайте. Бумага от доктора о том, что ни жених, ни невеста не страдают душевными расстройствами и совершенно нормальны умом. Бумага о том, что жених и невеста не состоят в родстве вплоть до четвероюродного. Бумага о том, что жених и невеста не состоят в свойстве вплоть до троюродного. Но это все пустячки. Самое-то главное, самое-то важное… – Он выдержал театральную паузу. – В случае, ежели жених либо невеста уже достигли возраста, позволяющего венчаться, но не достигли совершеннолетия, сиречь двадцати одного года, необходима еще и бумага от родителей, что на брак они согласны! Такие вот пироги с параграфами! Если нет хоть одной бумаги, венчать нельзя. Священника, что на такое пойдет, если дело откроется, сана лишают, а то и за решетку отправляют.

– Ну, в таком случае я решительно ничего не понимаю, – сказал Ахиллес. – Выходит, все же не было венчания?

– Ну отчего же. Очень даже свободно могло и быть. – Митрофан Лукич заметно пригорюнился. – Служители божьи – они ж не святые поголовно, подвержены всем тем же соблазнам, что и миряне… Сребролюбию в том числе. Деньги у Варечки быть могут – или могла через Качурина какую драгоценность продать. И запросто мог сыскаться какой-нибудь беззастенчивый батюшка, что соблазнится на злато, обвенчает и в церковную книгу запишет честь честью. Не каждый ведь вор и разбойник попадается. Вот точно так же и не всякий бесчестный поп попадается. Любой ведь, кто законы нарушает, думает, что он самый хитрый и уж его-то не словят. Неужели не слышали о таких случаях?

– А ведь слышал… – сказал Ахиллес. – Только не подумал как-то… В самом деле, священники – тоже люди…

– Дело, может статься, провернуть было и не так уж сложно, – продолжал Митрофан Лукич. – Я тут много чего успел обдумать… Три бумаги из четырех они могут выправить самые настоящие, ни у кого подозрений не вызывая. Ну какой доктор что заподозрит, если они к нему придут порознь и попросят свидетельство о душевном здоровье? Мало ли людей так приходят, для самой разной надобности. И две другие бумаги, касаемо родства и свойства, точнее, их отсутствия легальным образом выправить нетрудно – особенно если сунуть крапивному семени красненькую[74]74
  Красного (точнее, темно-розового) цвета была десятирублевая ассигнация.


[Закрыть]. Словом, дело нетрудное. Главная загвоздка – бумага от родителей о согласии. Вот тут две дорожки… Может, поп за хорошие деньги на ее отсутствие глаза закрыл… а может, Качурин – или кто из его знакомых – эту бумагу самым наглым образом подделал. Мне отец дьякон все подробно растолковал; разрешение родительское пишется не на гербовой бумаге, а на простом листе, печатью не припечатано, нотариусом не заверено. Долго ли подделать? Откуда попику из какого-нибудь окраинного прихода почерк Истомина знать? Да и остальным нашим священникам? И никогда они, отец дьякон сам говорил, почерка не проверяют. Есть бумажка – и ладушки…

– Ага! – сказал Ахиллес. – Значит, можно все же доказать, что брак заключен незаконно, а потому подлежит расторжению?

– Можно-то можно… – сказал Митрофан Лукич, заметно погрустнев. – Только тут-то трудности нешуточные и начинаются… Я тут много чего успел выяснить. Бумагу в консисторию[75]75
  Консистория – церковное учреждение в каждой епархии из духовных и светских чиновников. Подчинялись Синоду, контролировали все духовенство, начиная с архиерея (и при необходимости налагали взыскания), выдавали мирянам разные необходимые документы. Консисторские чиновники печально прославились лютым взяточничеством.


[Закрыть] подавать мы с вами законного права не имеем – это один Истомин может как отец, а он когда еще из Парижа вернется. Никакого документа о венчании обвенчанным не выдают, делают только запись в церковной книге, а уж на ее основании, если возникнет какая нужда, разные справки пишут. Остается одна возможность – найти ту церковь и ту книгу. Вот только дело это адски трудное. Я у отца дьякона и про церкви все вызнал. Если подумать… Ни в католический костел, ни в лютеранскую кирку они не пошли, уж точно – кто бы там православных венчал? Не пошли бы и в Крестовоздвиженский собор – самый большой наш храм, опасно при таком мошенстве там на свет божий показываться. Приходов – а соответственно, и церквей – у нас в Самбарске одиннадцать. Есть еще пять бесприходных церквей – четыре на кладбищах, пятая в тюремном замке. Да еще восемь церквей в пригородных слободах. И довольно близко вокруг Самбарска – девять сел… Это сколько у нас получается? – Почти не раздумывая, со сноровистостью привыкшего вычислять в уме купца он протянул: – Тридцать три… Это ж все надо объехать, во всех книги посмотреть… Сколько времени отнимет? Да и не покажут книги человеку с улицы, тут полиция нужна, а в полицию нам с вами не с руки, тут опять-таки Истомин нужен… Что вы ухмыляетесь?

– Митрофан Лукич, – сказал Ахиллес с долей укоризны. – Уж вам-то некоторые вещи знать надлежит, как «Отче наш»… Уж вы-то за свою жизнь столько «благодарностей» оставили в самых разных местах… Неужели с полицией не управитесь? Ни за что не поверю. Дело, в принципе, несложное и никаких неприятностей полиции не сулящее – ну вот возникла у них надобность проверить церковные книги, и докажи ты обратное… Околоточного Сидорчука ведь знаете? Толковый малый, можно и его привлечь. Можно и в консистории соответствующую бумагу взять – дескать, есть такая надобность… Уж там-то, все знают, взяточник на взяточнике.

– А ведь точно! – сказал воспрянувший купец. – Что-то я и не подумал… В самом деле, так оно проще всего… – Он с сожалением покосился на недопитую бутылку и встал. – Сейчас же пойду и к приставу, и в консисторию. – Он погрозил могучим кулаком куда-то в пространство. – Еще зальем сала за шкуру прохвосту этому! И если найдется что неправильное – потрачусь, но и пристав и консисторские у меня забегают как ошпаренные! Душу выну из мерзавца!

– Подождите, – сказал Ахиллес. – А сами эти бумаги в церкви остаются, вы не узнавали?

– Узнавал. Не остаются, их венчанные с собой забирают. В книгу их записывают, и все. Это вы к чему?

Ахиллес задумчиво сказал:

– Какие бы бумаги ни были, Качурин их наверняка тут же спалил. Хитрости у него на это хватит. Нет бумаг – меньше улик…

– Ничего, не отвертится и так. В Сибирь загоню, пусть там с медведихами венчается, ежели у них такое желание возникнет…

После его ухода Ахиллес позвал Артамошку, велел отдать Никодиму двугривенный и сказать, что занятия на сегодня кончены, – а потом снести назад в чуланчик все принадлежности. Сам же после некоторого раздумья наполнил лафитник и выпил, обстоятельно закусив. Настроение, сквернейшее после утреннего разноса и возникших в связи с этим неизвестных, но безусловно неприятных перспектив заметно поднялось. Крайне походило на то, что в деле Качурина еще не поставлена последняя точка, и нет пока что оснований считать себя проигравшим, как он решил было. А посему…

В дверь деликатно поскребся Артамошка, бесплотным духом проник в комнату и сообщил:

– Там к вашему благородию гость. Студент, Челобанов…